Текст книги "Стрекоза ты моя бестолковая"

Забравшаяся с ногами на скамейку Марфа Васильевна Соболева несколько раз махнула Нине в ответ, а потом вытянула вперед руку и мелко-мелко затрясла кистью то в одну, то в другую сторону.

– Ишь ты, – растрогалась Жданова, – дурак дураком, а туда же – машет, прощается.

Сколько еще махала им вслед оседлавшая лавку Марфа, женщины не видели. Не оборачиваясь, они ступали в ногу большими шагами, торопясь прочь из этого мрачного парка.

Прибывший на конечную станцию сто семнадцатый автобус соседки взяли штурмом, потеснив скопившихся в проходе дачников.

– Аккуратнее, – взмолились садоводы, придавленные сидоровской грудью, – дышать нечем.

– Тесно ехать – дома сидите, – тут же нашлась Люда. – Сначала набьются, как сельдь в бочку, а потом ноют: дышать им нечем. Слышь, Нин?! Нечем им дышать! Их бы туда вон, к Марфе, на час-другой, тут же второе дыхание откроется.

Нина молчала и с грустью думала о Мане Соболевой, оставшейся среди старинных вязов с поднятой рукой.

– Ни-ин, – снова подала голос Сидорова, – ты там не уснула?

Жданова неловко пошевелилась и пожаловалась:

– Стою. Неудобно.

– Мне вот тоже неудобно, – не оборачиваясь, сообщила ей Люда и с нетерпением повела плечами, пытаясь растолкать скрючившихся пассажиров. – Я чё спросить-то у тебя хотела. А этот Костя? Муж ее. Ты его знала?

– Знала, – нехотя проронила Нина.

– Ну и чё? – продолжала расспрашивать ее Сидорова.

– Ну и ничё. Костя как Костя…

* * *

И правда, на первый взгляд в Косте Рузавине не было ничего примечательного: низенький, тщедушный, головка тыковкой, носик остренький, на лице – родинка. Мальчишка мальчишкой, особенно со спины. А ведь после армии уже. Года два как помощником машиниста отъездил.

Военную службу Костя вспоминал добрым словом и регулярно писал письма сослуживцам, называя каждого из них «брат»: «Здравствуй, брат… Как поживаешь, брат… Помнишь, брат?.. Всего тебе хорошего, брат…» Можно сказать, что по армии Рузавин скучал. Там он научился играть на семиструнной гитаре и безошибочно, как он думал, разбираться в людях, разделившихся на два лагеря – «хорошие» и «плохие». «Хороших» было больше, в этом Костя успел убедиться на собственном опыте. «Плохих» – меньше, и с ними нужно было держать ухо востро.

В миру все оказалось гораздо сложнее: слишком много соблазнов, о которых предупреждали мама, сестры, а также Михалыч – машинист, под руководством которого Костя Рузавин бороздил просторы своей необъятной родины. Правда, пока дальше Урала судьба его не забрасывала. В продолжительных поездках Михалыч делился не столько профессиональным опытом, сколько житейским.

– Бабы – это зло, – говорил он и в качестве доказательства приводил в пример собственную жену Клаву. – Не женись, Костян, пока не перебесился. Гуляй, пока молодой, а то потом…

Что будет «потом», поммаш Рузавин обычно пропускал мимо ушей, потому что жил ощущениями исключительно сегодняшнего дня. И эти ощущения Косте были приятны. В голове у него всегда играла одна и та же незатейливая мелодия собственного сочинения, радостная и грустная одновременно. Именно она заставляла биться отзывчивое рузавинское сердце в унисон с птичьим щебетом и цоканьем женских каблучков. И от этого выражение Костиного лица время от времени становилось блаженным. Его даже в церковный хор звали, потому что на ангела похож. Но Костя был атеистом и хотел петь в Доме культуры железнодорожников, где числился одновременно в двух секциях: хорового пения и игры на гитаре. Ни там, ни там он недотягивал до позиции солиста, но так старался, что руководители кружков приводили его в пример тем, кто был стократ его одареннее.

Музыка сопровождала его жизнь всюду: она звучала из репродукторов, со сцены родного Дома культуры, рождалась в переливах девичьих голосов, детского смеха, шелеста листвы, шума дождя. Вечерами Костя терзал струны, пытаясь уловить постоянно ускользающую от него мелодию, но вместо нее на свет появлялись абсолютно одинаковые переборы, называемые «тремя аккордами», зато на них ложились любые слова:

 
Дым костра создает уют,
Искры гаснут в полете сами.
Пять ребят о любви поют
Чуть охрипшими голосами…
 

Рузавин не знал, кому принадлежат эти строки, уже не помнилось, где подслушанные, поэтому искренне считал их своими и щедро вносил туда изменения «на случай»:

 
Дым костра отгорел давно,
Искр не видно, уже погасли.
Я пою о любви одной
Хриплым голосом и со слезами…
 

Иногда в перефразированном тексте известной песни появлялись женские имена, но долго в нем не задерживались, исчезали довольно скоро, так и не успев приобрести законное звучание.

В делах сердечных Костя постоянством не отличался. И не потому, что был ветреным, а потому, что был безотказным. И ласковым. За это его женщины и любили, самозабвенно и как-то очень по-матерински. Бо́льшая часть из них была старше Рузавина, некоторые – даже с детьми, при встрече с которыми Костя краснел, смущенно покашливал, а потом сажал к себе на колени и что-нибудь вместе с ними мастерил. Чужие дети любили Рузавина ничуть не меньше, чем чужие женщины. Впрочем, в построении отношений с замужними дамами у Кости были свои принципы. Возможно, поэтому женатые мужики относились к нему с особой симпатией: «Хороший Костян парень. Сам не жадный и чужого не тронет». «Грех семью разбивать», – декларировал свою позицию Рузавин и осенял себя крестным знамением, хотя в его анкете было недвусмысленно указано: «В Бога не верю. Человек – сам кузнец своего счастья».

И счастье не заставило себя ждать, явившись перед активистом Рузавиным в образе Машеньки Соболевой, выпускницы Кушмынского железнодорожного техникума по специальности «проводник на железнодорожном транспорте».

– Кто это? – Дыхание Кости сбилось с верного ритма, и рука взяла не ту ноту в аккорде.

– Это? – снисходительно улыбнувшись, переспросила его Судьба и пророкотала в Костины уши: – Она-а-а-а…

– Она? – только и смог вымолвить растерявшийся Рузавин, и в голове голосом Михалыча пророкотало: «Вот ты и доигрался…»

– Доигрался, – буднично подтвердила мама, сестры, бывшие братья по оружию и соседи по общежитию.

– Не женись, – жалобно попросил Михалыч и задал, казалось бы, совсем неуместный вопрос: – А как же я?

– А я? – несколько раз повторили те, с кем Костя когда-то был особенно ласков.

– Нет, не могу, женюсь, – мягко объяснял им свой отказ Рузавин, избегая смотреть в глаза бывшим подругам.

– А если в последний раз? Попрощаться? – не теряли надежды те и шептали на ухо Косте разные соблазнительные слова типа: «А помнишь? Вот как ты любишь… Тебе же нравилось…»

– Нет, – твердо стоял на своем Рузавин и специально держал руки в карманах, чтобы никто не взял и не повел его не в ту сторону. Свое направление, думал Костя, он определил окончательно, и называлось оно «Машенька».

– Скажи, чтоб из проводниц ушла, – хмуро посоветовал Михалыч, не отрывая взгляда от панели управления.

– Зачем? – изумился Костя, следя за показаниями приборов.

– Затем, что лапать будут… – пообещал машинист. – Вон она у тебя какая! Так в ладонь и просится. Стрекоза чисто.

И правда, стрекоза. Широко расставленные глаза на круглом личике, нос пуговкой, губки ниточкой, ручки-ножки худенькие, как соломинки, веса вообще нет, того и гляди ветром унесет. Но Костя не даст, не допустит: встанет на пути, прижмет к сердцу и двумя руками держать будет: никуда не улетишь, так на груди и застынешь, хрустальная, чужому не видимая.

– Убью! – грозил невидимым врагам Рузавин и боялся уходить в рейс.

– Остынь! – успокаивал его Михалыч, а сам с каким-то садистским сладострастием подливал масла в огонь: – Все бабы такие. Не переделаешь!

– Не все! – спорил с ним помощник. – Моя не такая.

– Такая, – лепил поперек Михалыч, завидуя влюбленной юности.

– Нет, – категорически отказывался верить машинисту Костя, и сердце его щемило все сильнее и сильнее. – Уходи с маршрута, – просил он Машеньку, а та лишь удивлялась в ответ:

– Зачем?

– Обидят, – избегал правдивого ответа Костя.

– Не обидят, – уверяла его хрупкая стрекоза и тянула лапки-палочки к тревожному Костиному сердцу. – Хороших людей больше.

– Больше, – пытался поверить жених и шептал невесте на ухо: – Скорей бы свадьба!

– Скорей бы, – подхватывала дрожавшая от нетерпения Машенька, не умея сфокусировать взгляд, – широко расставленные глаза словно к вискам разбегаются.

– Может, боишься? – успокаивал ее Костя и усаживал к себе на колени.

– Да нет вроде, – поведя плечиком, прижималась она к жениху с такой силой, что казалось – внутрь залезть хочет. А Костя, стесняясь желания, прижимал к себе будущую жену до хруста в ее тоненьких косточках и, как зверь, воздух в себя вдыхал часто-часто.

Смеялась Машенька. «Чем пахнет?» – спрашивала.

А как тут скажешь, чем пахнет?! Разве возможно?! И слов-то таких нет, подходящих. Не придумал их еще Костя, потому что никому такого не говорил. Голова кружилась – было; внизу тяжелело, давило до боли, того и гляди, разорвется – тоже, но вот чтобы глаза сами собой закрывались и запах пьянил, чтоб плакать хотелось навзрыд, как маленькому, – такое в его жизни случилось впервые. Но это еще полбеды… Пугало Рузавина другое. Обнаружилось внутри нечто, с чем он боялся не справиться, – темное, животное: хотелось не просто обладать Машенькой, хотелось скомкать ее, как бумажный лист, перетереть в ладонях до серого крошева и проглотить, как пакет с секретным донесением. Пусть покоится там внутри, пока не растворится и не станет частью тебя.

Чувствовала ли проснувшуюся в Косте странную злобную силу его стрекоза, неизвестно. Известно только, что в этот момент Машенька затихала и смотрела куда-то поверх Костиной головы – в никуда – своими перевернутыми к вискам глазами.

– Сыграй мне, – просила она, соскальзывая с его острых колен, – мою любимую…

И Костя, не сразу понимая, о чем его просят, какое-то время сидел, словно в забытьи, а потом брался за гитару и, перебрав струны, выдавал хорошо знакомое:

 
Дым костра создает уют,
Искры тают в полете сами.
О любимой своей спою
С удивительными глазами…
 

Песня Машеньке нравилась, она даже пробовала подпевать, но быстро останавливалась и замирала, наблюдая за движением Костиных пальцев. И как только он от переизбытка чувств закрывал глаза, его возлюбленная торопилась сделать то же самое. Так, зажмурившись, и сидели друг напротив друга, пока не возникало естественное желание вернуться в действительность по какому-нибудь поводу:

– Пить хочется, – жаловалась Машенька.

– И мне, – вторил ей Костя.

– И есть, – добавляла любимая.

– И есть…

Готовить не было сил. Все они уходили на то, чтобы любовь циркулировала по кругу, двигаясь от одного к другому. Поддерживали себя, чем придется: ломали буханку серого, посыпали солью, открывали консервы и пользовались одной вилкой на двоих – использовать вторую не было смысла.

От такой любви можно было сойти с ума, умереть от голода, от жажды, и сделать это с несказанным удовольствием. Все равно лучше уже не будет.

«Ну как он там?» – тревожилась мать за сына и гнала дочь в мужское общежитие железнодорожного депо на разведку.

За Машеньку тревожиться было некому.

– Детдомовка? – удивилась Костина сестра Вера и преисполнилась к будущей снохе жалости.

– Да вроде нет. Ничего не говорила, – пожал плечами Рузавин и потер кадык.

– А чего ж не узнаешь? – изумилась Вера, служившая медсестрой в военном госпитале. – Человек не сорняк, сам по себе не растет. А у тебя от нее дети будут.

– Когда еще, – развел руками Костя.

– Скоро, – пообещала заботливая сестра. – Женишься, и будут, а ты даже родни своей не знаешь: кто мать? кто отец? откуда? Или вы свадьбу не играете?

– Играем, – успокоил сестру Рузавин. – Заявление ж подали.

– И когда?

– В мае женимся.

– В мае?! Не надо, Кость, в мае. Не женятся люди в мае-то. Май – плохой месяц. Кто в мае, тот и мается. Всю жизнь мается. Не зря ж говорят.

– Вер, ну какая разница: в мае, в апреле? Спросили: «На май согласны?» Согласны. Ну, раз согласны, то и дело с концом.

– Как скажешь, Костя, – тут же смирилась Вера и решилась еще на один вопрос: – А свадьбу большую делать будете?

– Да нет, – протянул Рузавин. – Человек на двадцать. И то не наберется. Ты вот с мамкой, Михалыч с женой, я с Маней – это шесть. Ребята мои, – Костя мысленно перебрал имена товарищей, загибая при этом пальцы, – четверо. Десять, значит. Кореша армейские – не знаю, то ли будут, то ли не будут. Ну и от Машульки – подружки, – Рузавин немного подумал и уточнил: – Может быть. Одна. Варя – напарница. Ну и еще, вдруг что, пять мест оставили. Кто знает, сестры-то наши с тобой из Ленинграда приедут?

Вера отрицательно покачала головой.

– Думаешь, не приедут?

– Далеко уж больно: два дня дороги-то. Опять же – с детьми ехать придется. Больно, Кость, хлопотно.

– Их дело, – вдруг обиделся всегда добродушный брат и сложил перед собой руки, как первоклассник.

– Да ты на них не серчай, – захлопотала вокруг него Вера. – Свои дети будут, поймешь, – пообещала она, защищая сестер, а потом вдруг спохватилась и все-таки решилась задать еще один вопрос, предварительно сопроводив его извинениями: – Ты уж, Кость, прости меня, скажешь, мол, не в свое дело лезу, только вот непонятно, Маша-то твоя… С ее стороны, говоришь, только одна подружка будет? А может, и не будет. Ни отца, ни матери, никого?

Рузавин захлопал глазами и с досадой хлопнул себя по лбу:

– Да я как-то и не подумал!

– Вот! – торжествующе воскликнула Вера. – А ты подумай! Подумай и спроси: чья ты, мол, Маша? А то не жена, а кот в мешке, – повторила она слова своей престарелой матери и тут же расстроилась, потому что увидела, что у брата испортилось настроение. – Ты это, Кость, не надо, не обижайся. Я б и не спросила, мама вот очень волнуется: как? чего? Мне-то как скажешь: надо, значит, надо.

Хотела было Вера напроситься на встречу с будущей женой брата, да не осмелилась – и так больно много наговорила, хоть и молчунья. Уехала, так и не выполнив материнского задания – посмотреть, разузнать, Косте жизнь облегчить. Да и облегчения-то особенного не получилось: наоборот, похоже, растревожился Рузавин, задумался и нечаянно заснул в ожидании возлюбленной.

В Костином сне звучала музыка – та самая, что в каждом аккорде ему мерещилась и за собой звала Машенькиным голосом: «Пойдем со мной… Со мной – счастье… Ты и я… Больше никто не нужен…» «Никто!» – подумал Костя и проснулся в залитой солнцем комнате. На подоконнике сидела, обняв колени, материализовавшаяся из сна возлюбленная.

– Пришла? – выпрыгнуло из груди Костино сердце и поскакало к Машенькиным ногам.

Даже головы она не повернула, только губы поджала.

– Давно сидишь? – поинтересовался Костя и с силой потер глаза – вдруг мерещится.

Снова не ответила ему возлюбленная. Даже бровью не повела.

– Чего ты? – поднялся Костя и шагом преодолел разделяющее его с нею пространство. – Случилось что?

Приоткрыла свои стрекозиные глаза Машенька, ресницами хлопнула и строго на будущего мужа посмотрела, в ту самую его глубину, в которую он и сам не заглядывал:

– Кто у тебя был?

– Никто, – отрекся от сестры Рузавин, словно запамятовал об ее визите.

– Не ври, – снова хлопнула ресницами Маша и расцепила руки.

– Честно, – улыбнулся Костя и потянул возлюбленную на себя.

Машенька уперлась ногами в окрашенный масляной краской откос и замотала головой.

– Иди-иди, – приговаривал Костя, а сам, перехватив будущую супругу под грудью, продолжал стаскивать ее с подоконника. Та, упираясь в его плечи руками, задела локтем стекло. Оно задребезжало, Маша вздрогнула, потеряла бдительность и оказалась в руках у жениха. – Тихо-тихо, – прошептал он ей на ухо и стиснул в объятиях. – Смотри – вылетишь.

– И вылечу, – посулила Машенька. – Если узнаю…

– Тебе бояться нечего, – прошептал Костя, выкладывая возлюбленную, словно маленького ребенка, на кровать. – Куда я от тебя денусь?

– А кто приходил тогда?

– Кто? – никак не понимал Рузавин сути тревожащего Машенькину душу вопроса.

– К тебе. Сказали. Женщина приходила. Сегодня. Красивая.

– Ко мне? Женщина? Так это не женщина! – объяснил Костя. – Это Вера. Сестра. С тобой вот познакомиться хотела. Да ждать не стала – на автобус опаздывала. У нас ведь мать в поселке. Никак в город не хочет перебираться. Вот Вера через день к ней и катается.

– А ты?

– Что я?

– А ты чего не катаешься? – еле слышно вымолвила Машенька.

– Так мне некогда, – охотно пояснил Костя. – Я тебя жду. У нас ведь с тобой как? То ты в рейсе, то я. Вся жизнь в ожидании проходит. Ты же вот тоже домой не катаешься? Или ты городская?

– Нет.

– А чья ты, Маш?

– Твоя, – потянулась к Рузавину девушка.

– Это я понимаю, что моя. Родители-то у тебя есть?

Машенька утвердительно кивнула.

– Далеко?

И снова девушка предпочла отмолчаться и просто покачала головой.

– А где? – продолжал выспрашивать ее Костя, вдруг неожиданно заразившийся тревогой, которую оставила ему сестра.

– Охотничья, – немногословно ответила Машенька.

– Так это ж рядом! – обрадовался он. – По московскому направлению. Пять минут от Кушмынска. Может, съездим?

– Не к кому.

– Как не к кому? Ты ж сказала, родители есть.

– Есть. Отец помер. А мать в городе.

– Так давай к матери тогда. Раз в городе. Хоть познакомишь. Свадьба ж скоро. Пригласить надо.

– Не надо, – отказалась Машенька и закрыла глаза.

– Ну как это не надо? – заволновался Костя. – Это ж мать. Положено так. Что ж это я без тещи свадьбу буду праздновать?! – попытался пошутить Рузавин. – Не по-людски как-то. Не по-человечески. Что ж она у тебя… зверь, раз нельзя гостям показать?

– Нельзя, – отвернувшись к стене, Маша зарылась лицом в подушку, словно спряталась, а потом долго лежала, не говоря ни слова.

Не стал он ее тревожить: молча ходил от стены к стене на цыпочках, стараясь не шуметь. Отчего-то смотреть в Машенькину сторону было боязно: на спину перевернулась, носик к потолку вздернула, глаза свои стрекозиные закрыла, лежит не шелохнется, словно в гробу царевна. Раз, вроде как нечаянно, взглянул на нее притихший жених, другой, а потом не вытерпел и склонился: дышит ли?

– Маша, – осторожно провел он рукой по ее щеке. – Что с тобой?

Даже не вздрогнула стрекоза: только глаза приоткрыла и снова в себя ушла, будто над ней, кроме потолка, ничего не было.

– Мань! – занервничал Костя. – Ты чего ж так расстроилась?

Девушка еле заметно покачала головой.

– Не расстроилась? – продолжал допытываться Костя. – А чего? Обиделась? Я ж как лучше хотел… Как положено. Не хочешь меня с матерью знакомить, не надо. Твое дело. Сло́ва тебе не скажу. Нет и нет… Только ты не молчи вот так вот, как сейчас. А то будто меня и нет здесь. Лежишь и молчишь. Ну хочешь, в кино сходим?

Маша упорно молчала.

– Не хочешь в кино? Давай пройдемся. Тепло на улице, хорошо.

– Я к маме хочу, – неожиданно вымолвила Машенька и села в кровати. – Поедем.

Услышав ее немного хриплый голос, Костя чуть с ума не сошел: что ж это такое происходит?! Он ей – про Фому, она – про Ерему, не хочу, не буду. И вдруг – на тебе: маму ей подавай.

* * *

В тот вечер Константин Рузавин в первый и в последний раз видел свою тещу – Глафиру Андреевну Соболеву, о существовании которой сегодняшним утром он даже и не подозревал. Эту женщину он узнал бы из тысячи других благодаря широко расставленным, как и у Маши, глазам. На первый взгляд сходство было настолько поразительным, что даже возраст не внес никаких специфических различий. Однако при более близком рассмотрении у Кости возникло странное ощущение: он почувствовал себя в опасности. И знал ведь – ничего ему не угрожает, а невнятная тревога все разрасталась и разрасталась. «Отчего?» – озадачился Рузавин и, тайком взглянув на Глафиру еще раз, ахнул. У Машиной матери были съевшие радужку расширенные зрачки, отчего глаза казались двумя черными дырами.

– От лекарств, – прочитала его мысли чуткая Машенька и уверенно протянула к матери руку.

– Здравствуйте, – поклонился теще Костя Рузавин и почувствовал исходящий от нее неприятный запах. Ни на него, ни на дочь Глафира Андреевна никак не отреагировала. Просто посмотрела и отвернулась.

– Мама, Костя, – попробовала довести начатое дело до конца Машенька и скривилась.

– Да, – просто ответила Глафира. – Я знаю.

– Она же тебя не узнает, – догадался Рузавин и попятился.

– Иногда узнает. – Маша тронула мать за плечо.

Глафира не пошевельнулась.

– Может, пойдем? – в надежде на чудо попросил Костя. – Потом приедем. Может, лучше станет.

– Не станет, – выдохнула Машенька. – Ее в интернат переводят. Насовсем. Доктор сказал, дома нельзя и здесь, в отделении, тоже уже нельзя. А там следить будут. Кормить. И ехать недалеко. Навещать можно будет. Лучше уж так? – словно перепроверяя себя, обратилась она к Косте.

– Лучше, – легко пообещал он, не имея ни малейшего представления о том, что на самом деле происходит с пожизненными пациентами психоневрологического интерната, расположенного на выезде из Кушмынска, в курортной зоне «Белозерье».

Свое название она получила благодаря реликтовому озеру, закованному в белые песчаные берега. На последних мирно сосуществовали несколько легочных санаториев, дом отдыха «Станки» и три пионерских лагеря. Понимая, что соседство с психоневрологическим интернатом явно может смутить граждан, приобретших путевки в местную здравницу, администрация Кушмынсккурорта потребовала от руководства лечебного учреждения полной изоляции пациентов, для чего и был возведен практически трехметровый дощатый забор, за который ни Костя, ни его жена впоследствии ни разу не заглянули. Впрочем, как и многие другие родственники, честно признавшиеся в том, что испытали огромное облегчение, как только избавились от страшной обузы.

– Ты не думай, она такой не всегда была, – словно оправдывалась Машенька перед Костей, пока тряслись в дребезжащем трамвае. – Иногда только. Редко. Сначала. А когда папа ушел, часто. А что он умер, так она и не знает. Ей все равно. И что я училище закончила. И что замуж выхожу.

– Так это она из-за того, что муж умер, отец твой то есть, с ума сошла?

– Нет, тогда он еще не умер. Ушел к тете Даше. Мама просила его и плакала. Говорила, что или меня убьет, или сама в окно выбросится. А он не верил. И она уксус выпила… Он напугался, меня забрать хотел. Но не забрал – тетя Даша против была. И я тоже. И маму жалко. А сейчас вот думаю, зря ее спасли. Лучше бы она тогда, в тот раз умерла, зато б с ума не сошла и никого б не мучила. А то не поймешь, то ли она нормальная с тобой говорит, то ли уже нет. Вот хочешь, я тебе расскажу?

– Не надо, – малодушно отказался Костя и посмотрел в окно, в котором отражались он и его спутница. За стеклом, как и в глазах Глафиры, разливалась чернота, стало жутко. «Черт меня дернул Верку эту послушать!» – разозлился Рузавин и, чтоб жуть не холодила внутри, прижал к себе Машеньку. – Не надо ничего рассказывать. И так все ясно.

– Мне потом доктора сказали, что, если бы она меня не родила, может, ничего б и не было. Ничего б в ней не повредилось. А теперь получается, что вроде как я в этом виновата.

– Это с какой стати виновата?! Ничего не виновата! – зачастил Костя. – Всякое случается. Ты-то при чем? О покойниках, конечно, плохо не говорят, только твоему отцу ТАМ, – Костя кивнул на черноту за окном, – покоя, видать, нет. И не будет. – Наконец-то он нашел виноватого и с облегчением выдохнул, забыв о своей атеистической позиции.

– У него с тетей Дашей тоже счастья не было. Пил он после мамы очень. Прощения у меня просил. А потом – замерз. Никто не поднял, до дома не довел. Я вот, если зимой пьяного вижу, что упал, сразу в «02» звоню, чтоб забрали. Или в 03. Говорю, что человеку плохо. Потом жду: приедут или нет.

– Приезжают?

– Приезжают, – подтвердила Машенька и высвободилась из Костиных объятий. – Знаешь, ты все-таки подумай: жениться – нет ли. Вон у меня чего… не просто так. Чтоб не упрекал потом, мол, утаила, не сказала. Я сначала и правда не хотела говорить. Думаю, не знает никто и не узнает. А тут как сказали мне, что женщина у тебя, сразу подумала: дай скажу. Чтоб знал, как обманывать. Вдруг я также?

– Я тебе дам… также! – разволновался Костя. – Я тебе дам! Ты даже и думать не моги. И про женщин – не моги. Хватит, погулял, посмотрел. Теперь вот тебя встретил. А дальше – никак. Без тебя, говорю, никак я. Только о тебе и думаю. Чисто наваждение какое. Даже Михалыч ругается: дело, говорит, делать надо, а не в облаках этих витать. А я – сам не свой. Хоть работу бросай и ходи за тобой как привязанный. Ты на маршрут – я хоть на стенку лезь! Мне в рейс – опять двадцать пять! И май этот никак не наступает. Каждый день как год тянется. Уж и свадьбы никакой не надо: приходи и живи.

– Так ты не звал, – неожиданно смело ответила Машенька. – Я б и пришла. Все равно ж распишемся. Чего тянуть-то?

Вытаращил Костя глаза – ничего понять не может. Сразу в жар бросило, дышать тяжело стало. И слова все непонятно куда запропастились. Вроде как сказать надо: «Приходи, Маша, живи», – а он как будто язык проглотил и только ртом воздух хватает.

– Не хочешь? – чуть слышно спросила Машенька и ручки на коленках сложила в ожидании приговора.

Рванул тогда Костя у рубахи ворот, сгреб девушку в охапку и от переизбытка чувств чуть не заплакал:

– Что ж ты говоришь?! Ну вот что ты говоришь, сумасшедшая? Как… не хочешь?! – полились запропастившиеся слова в нежное Машенькино ухо. – Поедем ко мне. Чего теперь разделяться? Я про тебя все знаю. Ты – про меня. Хочешь, прям на руках тебя понесу?

– Не надо, – выдохнула в Костину грудь девушка и закрыла глаза. Так, обнявшись, и ехали до конечной, а потом сидели, не шелохнувшись, пока громогласная тетка-водитель из кабины не выгрузилась и их не заметила:

– Вы чё?! Конечная! Спать, что ль, негде? Уселись! Выходи давай! Смена закончилась.

Вскочили влюбленные как ошпаренные. Из вагона выпрыгнули, под ногами щебенка хрустнула:

– Осторожно! – предостерег Костя. – Ногу не подверни, перед свадьбой-то.

– Плохо видно, – пожаловалась Машенька и, чтоб не упасть, крепко за его руку схватилась.

– Эх, стрекоза ты моя! – Он легко поднял девушку. – На руках понесу, как и обещал. Не раздумала еще?

Ничего не ответила невесомая Машенька, всю дорогу промолчала, обвив руками Костину шею, и только перед самым общежитием попросила ее на землю опустить. «Забоялась, – разочарованно подумал Костя. – Передумала».

– Пойдем? – переспросила она жениха и, взяв его под руку, степенно вошла в здание. Мимо вахты Машенька проплыла с неприступным выражением лица, высоко подняв голову, после чего вахтерша, раскрыв рот, высунулась из своего окошечка и выдохнула вслед:

– Ну совсем девки оборзели. К мужикам прям на ночь глядя.

– Не шуми, Степановна, – нагнулся Костя к оторопевшей от Машенькиной наглости вахтерше. – Она не к мужикам. Она к мужу.

– Это к тебе, что ли?

– Ко мне, – подтвердил он и приложил палец к губам. – На свадьбу приходи, Степановна. Посаженой матерью будешь.

– Ты чего буровишь-то, нехристь?! При живой-то матери рази можно?

– Так это с ее стороны, – ткнул пальцем Костя в сторону, куда направилась Маша.

– А чё? Сирота она у тебя?

– Круглая, – легко соврал Рузавин и вырвал, как он думал, из Машенькиной биографии целую страницу.

– А не врешь? – засомневалась Степановна.

– Про что? Про свадьбу или про сироту?

– И про свадьбу, и про сироту.

– Не вру! – заверил вахтершу Костя и пообещал: – Век тебя, Степановна, не забуду.

Последняя фраза вахтерше особенно понравилась – обычно ей сулили, например, «чтоб пусто было» или чего поядренее. А тут – такие слова!

Пока Степановна привыкала к своему новому образу – женщины, творящей добро, Рузавина и след простыл. Испарился, можно сказать, Рузавин. А точнее – воспарил.

* * *

В ту апрельскую ночь истосковавшаяся по счастью Костина душа металась под потолком, обезумев от радости. И слава богу, что оказались задраены форточки и заперты двери, иначе бы вырвалась она на свободу и в ликовании унеслась бы прочь от своего владельца, одномоментно познавшего все, что предназначалось лучшего для него в этом мире.

Утром душа вернулась, и Рузавину показалось, что жизнь закончилась. Рядом с ним на кровати лежала, свернувшись калачиком, Машенька и дышала так тихо, что Костя снова поймал себя на мысли: «Жива ли?» Он вытянул руку, положил Маше на голову, провел по шее, пытаясь понять, бьется ли жилка, а потом коснулся ее маленькой груди и рывком притянул невесомую возлюбленную к себе.

– Не надо, – выбралась из его объятий Машенька и села в кровати.

– Почему? – растерялся Костя, многократно просыпавшийся рядом с женщинами, жаркими и податливыми на ласку, особенно с утра.

– Просто не надо, – отказалась что-либо объяснять Маша и попыталась перелезть через обескураженного ее ответом жениха.

– Подожди-ка. – Он прижал ее к себе, но тут же почувствовал, как в грудь впились два острых несгибаемых колышка. Это были Машенькины ручки. – Ты же моя жена. Все же было хорошо. Ночью.

– Тебе, – неожиданно резко ответила Маша и предприняла еще одну попытку высвободиться из его рук.

– А тебе? – Костя резко опрокинул ее на спину и навис тучей.

И тут Машенька смиренно вздохнула, сложила руки на груди и по-детски закусила губу. «Все, теперь можно», – мысленно разрешил себе Рузавин, вновь почувствовав то грубое, темное желание, которое прежде не возникало ни к одной женщине: подмять, раздавить, растереть в труху и зарыть в землю, чтоб никому не досталось. Он придавил Машеньку локтем, чтобы не сопротивлялась, и по-хозяйски вошел в нее. А она и не сопротивлялась: просто смотрела в прыгающий перед глазами потолок и изредка облизывала пересохшие губы.

Когда потолок перестал раскачиваться и Костя, несколько раз дернувшись, обмяк на Машенькиной груди, та проявила чудеса милосердия и буднично, абсолютно бесстрастным голосом спросила:

– Все уже? А то тяжело…

Костя от неожиданности вздрогнул, быстро перевернулся и посмотрел на Машу:

– Теперь лучше?

– Лучше, – улыбнулась она и, подняв вверх руки, с удовольствием потянулась. – Затекло аж все под тобой. Ты вроде и небольшой с виду-то, а тяжелый… Чуть не раздавил. Медведь прямо.

– Ну прости… – промямлил Костя и окончательно запутался в своих чувствах к той, что лежала рядом.

В отличие от других женщин. Маша поражала его непредсказуемостью реакций. Те, что были до нее, всегда с готовностью распахивали свои объятия. И он всегда точно знал, что делать: был уверен во встречном желании любовницы и видел в ее глазах не только призыв, но и некий оттенок благодарности, что вот он, Костя Рузавин, двигается в нужном направлении, как надо, как ей приятно. Может быть, по этой причине, проснувшись рядом с той, что разделила с ним ложе, Костя всегда становился необычайно нежным и ласковым. Так он, минуя слова, говорил ей спасибо. За это женщины его и ценили: за неспешность, обстоятельность и искреннюю признательность человека, получившего удовольствие.