Текст книги "Стрекоза ты моя бестолковая"

Цветков мгновенно понял намек участкового и мелко затрусил в сторону видневшегося детского сада под названием «Солнышко».

– Куда? – взревел Куруськин, и бродяга, резко поменяв курс, засеменил к выходу из двора дома № 24 по Западному бульвару в сторону трамвайного депо, откуда доносились лязгающие звуки и металлический грохот. Увидев, что беспаспортный Аверьян, никуда не сворачивая, движется в заданном направлении, измученный участковый развернулся в противоположную сторону и отправился в общественный пункт охраны порядка № 2 исполнять служебные обязанности, в число которых входило рассмотрение поступивших писем и заявлений от граждан, проживающих на вверенном ему административном участке.

Пока Анатолий Сергеевич Куруськин твердым шагом продвигался к месту службы, а Аверьян Юрьевич Цветков наблюдал за движением трамваев по кольцу, к подъезду, из которого несколько часов назад под белы рученьки вынесли Марфу Васильевну Соболеву, сбегались коты и кошки, приветствуя друг друга пронзительным мяуканьем. Все разномастные, частью – облезлые, частью – по-барски лоснящиеся, с хвостами и без, они вились около обшарпанной двери в загаженную квартиру. Коты поднимали хвосты, оставляя на косяке темные подтеки, точили когти о половик и призывно подвывали, не чая, когда же двери распахнутся и всемогущая Марфа одарит своих питомцев едой и кровом.

– Эк вас сколько! – крякнула Нина Жданова, спускавшаяся по лестнице. – Чисто тараканы! Глаза б не глядели, опять всю лестницу загадят, не продохнешь! Потравить вас, что ли, от греха подальше?!

Кошки смотрели на говорящую бабу, не двигаясь с места, пока Жданова не замахнулась на них клеенчатой сумкой, с которой обычно ходила на рынок.

– Вот я вас! – затопала старшая по подъезду, отчего часть кошек, прижимаясь пузом к бетонному полу, выскользнула прочь. Остальные же остались сидеть, поблескивая светящимися в темноте глазами.

Жданова перевела взгляд на опечатанную квартиру Соболевой и вконец остервенела.

– Потравлю! Всех потравлю, – погрозила она замершим на лестнице кошкам и вышла на улицу.

Свое слово поборница чистоты сдержала, разложив у Марфиной двери куски начиненного отравой мяса, а исстрадавшиеся из-за соседства с Соболевой жители подъезда, дождавшись темноты, сорвали печати и разгромили проклятое логово изнутри, взломав пропахшие кошачьей мочой полы, отодрав затертые их боками обои и выбросив жалкий, ободранный со всех сторон диван, на котором коротали ночи Марфа, ее питомцы и забредшие на огонек постояльцы. Не тронули только шкаф с бельем и кухонный стол с табуретками – вдруг, не дай бог, вернется.

Разбираться, кто зачинщик, утром не стали: и так все ясно. Посовещавшись с управдомом, взволнованный Куруськин сделал внушение жителям подъезда, но ход делу не дал, скрыв от общественности и властей факт бытового вандализма.

Квартиру опечатали еще раз, после чего Люда Сидорова так щедро усыпала хлоркой всю лестничную площадку, что преодолевать ее приходилось, исключительно зажмурившись и закрыв рукою нос. В результате – кошек стало гораздо меньше, а из сырого подвала вскоре потянуло тухлятиной. Подумали: крыса сдохла, – и хотели в который раз вызвать санэпидстанцию, но Жданова запретила, потому что знала: нет там никаких крыс. Кошки есть, а крыс нету. «Повоняет и бросит», – заверила она жильцов и объявила субботник, на который впервые вышли все – единодушно, семьями, с ощущением, что началась нормальная человеческая жизнь. Хотели даже половик положить в подъезде, но решили, что не гигиенично, и просто возродили дежурство. Даже график составили, согласно которому на отдельно взятую квартиру раз в неделю накладывалась обязанность мыть лестницу от пятого этажа до первого. За соблюдением очередности строго следила общественница Жданова, радеющая за порядок с таким энтузиазмом, что становилось страшновато от ее пристрастного взгляда. И только смелая Люда Сидорова, возмущенная постоянным контролем за качеством уборки, решилась донести до Ждановой чаяния подъездного сообщества:

– Нина, иди в жопу со своей чистотой! Нравится – мой, мы тебе еще приплачивать будем. Мало у меня за спиной мать-покойница кряхтела да пальцем тыкала – «тут грязно, там грязно», теперь – ты!

Жданова с достоинством выслушала пожелания соседки, а потом взяла и обиделась, сняв с себя полномочия старшей по подъезду. Напуганные ее решением, жильцы по очереди звонили в квартиру отступницы и терпеливо уговаривали ту не оставлять общественный пост, потому что привыкли, потому что согласны, потому что кандидата лучше не было, нет и не будет. А то, что Сидорова такие вольности допустила, так это же и понятно: зависть! Самая что ни на есть черная зависть. А мы – люди простые, не завистливые. Поэтому – просим и, можно сказать, мечтаем…

* * *

Нина обещала подумать, но с ответом торопиться не стала. Ждала, пока явится с повинной завистница Людка. Но та, как нарочно, медлила. И подъезд был бесхозный, и дежурство забросили, и ремонт своими силами не сделали: не побелили, не покрасили. Иначе говоря – опять засрали подъезд, и Марфа тут ни при чем. Не в Марфе, получается, дело. Зря, значит, сдали, грех взяли на душу. Теперь век живи – и совестью мучайся.

О том, что человеческий век короток, напомнила жизнерадостная Люда Сидорова, нарочито не замечавшая бойкота Ждановой.

– Всю жизнь теперь надутая ходить будешь? – так попросила она извинения за когда-то сгоряча произнесенную речь.

И снова Нина не дала ответа обидчице и от нахлынувшего негодования словно увеличилась вдвое.

– Не хочешь, как хочешь, – в свою очередь отказалась от мировой Сидорова и стала подниматься по лестнице.

– Кобыла, – прошипела Жданова, с наслаждением отметив, как некрасиво содрогаются огромные Людкины бедра, и направилась в другую сторону, как бы по важным делам. Пока шла, строго, по-хозяйски осматривала территорию, примечая своим зорким глазом те или иные проявления беспорядка во дворе образцового содержания: брошенные бутылки из-под пива, валяющаяся на лавке промасленная газета, видимо, рыбу заворачивали, отпечатки ног на изнеженной уходом клумбе, грязь на вкопанных в землю шинах, выкрашенных в красный и синий цвета. Все как обычно: лето есть лето. Живи – радуйся.

Но вот радоваться у Нины в последнее время как-то не получалось. Оставшись без привычного дела, она все чаще и чаще стала впадать в ипохондрию и задумываться о вечном, которое прежде если и волновало, то исключительно в организаторском аспекте. Стоило какой-нибудь ветхой старушке естественным образом угаснуть, как Жданова с воодушевлением доставала уже приготовленный заранее список жильцов и отправлялась по квартирам собирать деньги на похороны. С таким же воодушевлением она оповещала народ о поминках, о роди́нах и свадьбах. В отдельной тетрадочке у нее были записаны все телефоны и адреса не только соседей, но и их ближайших родственников. И только у двух человек из списка напротив номера квартиры стоял прочерк: у нее самой и у Марфы Соболевой.

Вот и получалось, что между нею и душевнобольной Марфой существовало никому не видимое родство, обнаружив которое Нина впала в такую искреннюю печаль, что опустились ее тяжелые руки. Получалось, случись что – и сообщить некому: ни одной живой души рядом. Тут, как назло, и вспоминалась сумасшедшая Марфа. И Жданова начинала думать о том, что Соболева такой стала не сразу! Не сразу в мусорных баках начала ковыряться, не сразу отбросы для своих кошек собирать, не сразу по получасу кружиться, задрав голову…

Нина помнила свою соседку с момента заселения их двадцать четвертого дома молодой и завораживающе беспомощной. Она еще мужа все время за руку держала. Все – под руку, а она – за руку. Идут вместе, а Маня семенит за ним, старается, шажочки-то маленькие. Пока тот один шаг делает, ей три приходится.

«Сколько лет-то прошло?» – задумалась Жданова и отмотала пленку памяти на три десятилетия назад. Прошла жизнь. Пролетела. И совсем не так, как хотелось бы…

Нине стало страшно от непредсказуемости человеческой судьбы: живешь, ни о чем таком не думаешь, а тут – раз, в голове что-то повернулось, шарик за винтик – и все! Человек с ума сошел. И ведь не сразу поймешь, что случилось: вроде все то же самое – те же руки, те же ноги, а на деле – нет! Не те же! Другие! «Это для других другие, – рассудила Жданова. – А для тебя те же самые. Разве Марфа понимала, что с ума сглузднулась? Жила себе и жила, пока этот бедлам кошачий не устроила. Не завоняло бы – никто б и внимания не обратил. Кому она больно-то нужна была? Никому!».

«Никто никому не нужен!» – пришла к горькому выводу Нина и встала как вкопанная перед калиткой детского сада «Солнышко», граничившего с территорией двора. За забором шумели дети, покрикивали воспитательницы, призывая малышей к порядку. Из открытых окон доносился рыбный запах – близился обед. «Вроде хек», – безошибочно определила Жданова и скривилась – не понравилось.

Постояв еще минуту, она одернула платье, сняла с груди какую-то прицепившуюся ниточку, протяжно вздохнула, а потом решила взять и вернуться к нормальной жизни, и пускай эта Сидорова от зависти сдохнет, когда узнает, кто в доме хозяин. «Какое-никакое, а дело!» – строго сказала себе Нина и отогнала прочь грустные мысли о конце жизни, об одиночестве и предательстве. Светило солнце, смеялись дети, грохотали трамваи, и в этой задорной атмосфере раннего лета растворилась ее печаль, и в груди высвободилось место для радости. Жданова взбодрилась и резко повернулась спиной к «благоухающему» вареной рыбой «Солнышку». Дел, пока она обижалась на соседей, скопилось невпроворот – дай бог, за лето бы осилить. «Осилим!» – пообещала она невидимому собеседнику и решительно двинулась через двор к родному подъезду.

С не меньшей решимостью Нина объявила на собрании жильцов не только о своем возвращении на покинутый пост, не только о необходимости косметического ремонта в подъезде, но и о том, что забота о ближнем – главное дело человека. «Сосед познается в беде!» – перефразировала она хорошо знакомую русскому человеку пословицу и предложила навестить отправленную на лечение Марфу.

– Это еще зачем? – удивилась Сидорова, сохранившая за собой право пребывать в оппозиции к старшей по подъезду, чтобы та не зарывалась.

– А затем, – убедительно ответила Жданова и попросила добровольцев поднять руки. Желающих не было, что и понятно: старожилов в подъезде осталось раз-два и обчелся, а из новоприбывших никто добрых чувств к Марфе испытывать не мог, уж больно дурно пахла. – Никто, значит? – подвела итог Нина и с вызовом посмотрела на Люду Сидорову.

– Ну… – протянула та. – Я могу. Зачем только, не понятно.

– Силком никто тащить не будет, – строго объявила Жданова, но в сущности реакцией соседки осталась довольна.

– Из принципа поеду, – заявила жильцам Сидорова. – Все равно во вторую работаю.

Деньги на Марфу собирать не стали: не велика птица и на подножном корму проживет. Несли в квартиру Ждановой печенье, сухари, сахар, конфеты, кто-то даже банку с солеными помидорами умудрился притащить и кильку в томате.

– Не примут! – объявила Сидорова, смерив взглядом две клеенчатые сумки, доверху набитые съестными припасами.

– Не примут – обратно раздадим.

– Ага, обязательно! Все там оставим: психи подберут.

– Перед людьми неудобно, – пожала плечами Нина Жданова. – Для Марфы старались – вон сколько натащили.

– Они не для Марфы старались. Они для тебя старались. Нужна она им как собаке пятая нога, чтобы для нее стараться! А вот ты – другое дело. Говорят, мол, Нина обидится, где еще такую найдем.

Передавая близко к тексту подъездные пересуды, Люда Сидорова думала, что берет реванш, указывая Ждановой на ее истинное место в подъездной иерархии, – терпят, потому что других таких дураков днем с огнем не найти. А Нина понимала это по-своему: ценят, потому и стараются, знают ведь, что без нее – как без рук. В результате – тихо торжествовали обе, при этом каждая держала фигу в кармане.

Так с фигой к Марфе и поехали. В душном сто семнадцатом автобусе, ходившем по строгому расписанию – всего шесть раз в день. Чаще и не надо: кто к психам чаще ездит? Никто. Вот и нечего бензин жечь попусту ради пяти человек. Захотят – на такси доберутся. А не захотят – пусть в общественном транспорте едут, пыль нюхают и в окошки смотрят: слева поле, справа – два. За ними речка Свайга блестит, тонкой змейкой вьется и за лесом обрывается. Дачи, дачи, дачи, вдоль дороги – дачники, лица красные от жары, в руках – инвентарь. Голосуют, подпрыгивая. Домой хотят. И не важно, что дом в другой стороне! Лучше здесь сядем, две цены заплатив, вроде как в оба конца, законное место – «оплачено»! Вот и стараются водители всех подобрать, встают, где придется, зато в карман есть что положить: лето ведь, сезон. Пять месяцев отъездишь – прибавка к зарплате. Как говорится, курочка по зернышку, а день – год кормит.

– Это ж сколько людей туда едет! – искренне удивилась Люда Сидорова, наблюдая за набившимися в автобус потными дачниками. – Это надо же, Нина, дело какое! Сидим у себя во дворе и не знаем, сколько их по свету шастает. Психов этих. И ведь что интересно, у кого – грабли, у кого – мотыги. Трудовой десант, твою мать. Как их выпускают-то в город?

Жданова усмехнулась в ответ и снисходительно поинтересовалась:

– Смотрю, ты в первый раз? (Сидорова кивнула.) Обыкновенного дачника от психа отличить не можешь. Тут садовые товарищества – «Парус», «Дружба», «Садовод». Народу – тьма, а автобус только один. Если на остановке дожидаться, не влезешь. Вот они и набиваются битком, чтоб до конечной доехать, а потом сидя до города добираться. Иначе – все: пешком иди. Или межгород дожидайся. Шо́фер сжалится – посадит. А нет, так до города пешком драпать будешь.

– А ты-то откуда знаешь? – с подозрением поинтересовалась мелкоголовая Люда.

– Участок у меня тут был, в «Дружбе», на работе дали. Так я один год поездила, и все, бросила его к шутам. Никаких огурцов не надо. Вышел из дома, дошел до базара и купил на рубль – ешь не хочу. Так в профкоме и сказала: «Христа ради не надо! Забирайте. Кому хотите давайте. На эти выселки не наездишься, только руки оборвешь и вконец измотаешься. Не надо мне эти ваши шесть соток. Не хочу!» Уж они меня и так, и этак уговаривали: «Подумай. Потом, – говорят, – поздно будет. К земле потянет, это ты, мол, пока молодая, трава не расти. А к старости-то всех к земле клонит. Земля силу дает». «Не надо все равно, – говорю, – затоскую – цветы разведу, а так спасибо, слава богу, не нищая. Копейкой Бог не обидел. Куплю, коли надо будет». В общем, так и не согласилась. Участок потом Сурыгиной Лизке отдали, вроде как ее теперь участок-то. Не спрашивала, не знаю.

Рассказанная Ждановой история Сидорову несколько разочаровала, потому что не содержала в себе ничего такого, что могло бы заинтриговать любопытных соседок (наверняка расспрашивать будут), а заодно и скомпрометировать зазнавшуюся Нинку окончательно и бесповоротно. Кому это важно – знать, как она картошку сажала?

Оставшуюся часть пути ехали молча, равнодушно разглядывая нервных дачников. На конечной сошли, к общей радости набившихся пассажиров: все-таки два сидячих места освободилось. Кому-то повезет.

– Как обратно-то добираться будем? – поинтересовалась Люда, обеспокоенная переполненностью автобуса.

– А как получится! Влезем как-нибудь. Вон у тебя таран какой впереди, любую стену пробьет.

– Ты себя-то видела? – огрызнулась Сидорова и направилась к висевшему на столбе расписанию движения сто семнадцатого автобуса. – Посмотреть надо. Мне ж на работу еще.

– Ну посмотри, – разрешила довольная Жданова и медленно пошла к чугунным воротам, выкрашенным зеленой краской. Навстречу ей из небольшого каменного пристроя вышел сторож в больничном байковом халате, наброшенном поверх рубашки, и в кедах на босу ногу.

– Куда идем? Кого ищем? – Он явно соскучился по общению с внешним миром.

– Я навестить, – объяснила Нина и махнула рукой в сторону застрявшей около жестянки с расписанием Сидоровой. – Вот с ней… Люда! – истошно заорала она, и от ее крика вспорхнули расхаживающие около ворот жирные серые голуби. – Иди сюда!

Сидорова наконец-то оторвалась, медленно подняла полную провизии сумку и, покачивая бедрами, двинулась к больничным воротам.

– Кака-а-я женщина, – поцокал языком охранник и вожделенно посмотрел на приближающуюся к ним Люду.

– Ну? Идем или нет? – не глядя на сторожа, обратилась она к Ждановой. – Следующий автобус в двенадцать, я посмотрела. Давай уже найдем твою Марфу и поедем.

– Чего это она моя? – придралась обделенная мужским вниманием Нина и подвинула к ногам вторую сумку.

– Ну не моя же! – не осталась в долгу ее соседка и, повернувшись лицом к сторожу, нежно пропела: – Молодой человек, нам к Соболевой Марфе. Как там ее по батюшке? – обратилась она к своей спутнице. («Васильевна», – подсказала та.) – Не подскажете, какая палата?

– Отчего ж не подскажу, – засуетился ошеломленный сидоровской красотой сторож и вынес из пристроя исписанные листы. – Сейчас поглядим… Поглядим, где у нас эта Соболева ваша числится и пускают ли к ней. Здесь ведь разные-то Соболевы лежат. И буйные лежат, и тихие лежат. И такие, что ни два ни полтора: от любой тени шарахаются. Сейчас-сейчас… Вот! Вот ваша Соболева. Ваша? – протянул он Люде исписанный фамилиями лист.

Сидорова передала его Ждановой, всем своим видом показывая, что она сама, в отличие от соседки, здесь-то уж точно случайно. Настолько случайно, что даже и смотреть сама не будет. Куда скажут, туда и пойдет.

Нина указательным пальцем заскользила вниз по листу, пока не наткнулась на нужную фамилию, рядом с которой чьей-то рукой было отмечено: «Состояние стабильное. Посещения разрешены».

– Пройдем тогда? – задала вопрос Жданова и оторвала от земли сумку.

– Вообще-то посещения у нас с десяти тридцати до двенадцати. Сейчас – десять. – Сторож молча протянул ей руку, сдвинув халат до локтя, чтобы был виден циферблат: – Ожидайте.

– Это как же ожидайте? – разволновалась Люда и красноречиво уставилась на сторожа. – Столько ехали и ожидайте?!

– Согласно расписанию, – пояснил тот и указал на выставленный в окне пристроя белый лист фанеры, на котором красной краской был прописан распорядок дня в больнице имени Карамзина.

– Пожалуйста, – взмолилась Нина, – пропустите нас. Вот хотите, мы вам консерву оставим? Или вот банку с помидорками? Поедите. Посолитесь.

– Я мзду не беру, – гордо произнес стражник, и лицо его приобрело заносчивое выражение. – Прием граждан с десяти тридцати до двенадцати по распоряжению главного врача.

– А в десять там у тебя чего? – высмотрела глазастая Сидорова и ткнула пальцем в пыльное стекло.

– В десять – беседа лечащего врача с родственниками пациентов.

– Ну так мы и есть родственники, – одновременно воскликнули соседки, однозначно намереваясь снести вредного сторожа со своего пути.

Их решимость не осталась незамеченной. Сторож сдал на пару шагов назад, а потом неожиданно стащил с ноги один кед и начал его вытряхивать прямо перед носом у прекрасных дам.

– Чё-то колет, – пожаловался он и, нацепив кед обратно, отправился к воротам, где вынул из петель замок, висевший больше для устрашения нежели для безопасности. – Проходите. – Створка ворот приоткрылась совсем немного, ровно настолько, чтобы в образовавшуюся щель можно было просунуть руку, ну или на худой конец ногу, но никак не Людину грудь или ждановские плечи.

– А пошире открыть нельзя?! – одновременно рявкнули женщины, нагруженные неподъемными сумками.

– Попробуем, – миролюбиво пообещал сторож и с очевидным усилием надавил на чугунную створку. Щель стала чуть шире, но не настолько, чтобы в нее было легко поместиться.

– Недужный, что ли?! – заподозрила Жданова и, поставив на землю сумку, уперлась плечом в ту половину ворот, на которой повис тщедушный страж в кедах. От приложенных усилий створка поддалась и медленно, вместе с висящим на ней гражданином, отъехала в сторону, освободив проход для посетительниц. – Пойдем! – скомандовала Нина соседке и, схватив сумку, первой прошла на больничную территорию.

Карамзинская больница белела в просвете длинной аллеи, по краям которой росли огромные старые вязы и лучились тропинки, утрамбованные ногами прогуливающихся на свежем воздухе пациентов. То здесь, то там виднелись выкрашенные такой же зеленой, как и входные ворота, краской лавочки. На некоторых сидели люди: где вдвоем, где поодиночке. На них были надеты синие больничные халаты. По видневшимся из-под застиранной байки ногам невозможно было определить, кто перед тобой – мужчина или женщина. По лицам – тем более: одинаково опрокинутые в себя, с отсутствующим взглядом застывших глаз.

– Смотри, – прошептала присмиревшая Сидорова и толкнула Нину в бок. – Сколько их тут. Жуть просто.

– А как ты хотела? – тоже шепотом ответила ей Жданова. – Чай, мы с тобой не на курорт приехали, а в этот, как его, дом скорби. Вот.

– Скажешь тоже, дом скорби… Аж нехорошо делается. Больница как больница.

– Тебе виднее, – язвительно прошипела старшая по подъезду и заторопилась к главному корпусу.

Рядом с ним было как-то повеселее: у гипсового фонтана, никогда не знавшего воды, курили санитары, зычно покрикивая на больных. Те пугались, отскакивали в сторону, а потом снова приближались к курящим и, вытянув шею, с любопытством смотрели, как у тех изо рта вырывается дым.

Появление двух теток, нагруженных огромными сумками, не осталось незамеченным ни медперсоналом, ни гуляющими вокруг фонтана пациентами.

– Кого ищем, мамаши? – полюбопытствовали молодые как на подбор санитары, весело переглядываясь.

– Соболеву. Из пятой палаты, – доложила Люда Смирнова и приготовилась ждать дальнейших указаний.

– Да вон она, – пробурчала катящая мимо тележку, полную грязного белья, нянечка.

– Где?! – спохватилась Жданова и завертела по сторонам головой.

– Во-о-о-он! – показала рукой пожилая низкорослая нянечка и покатила дальше.

– А передачи как? Сразу? Отдать можно?

– Прием передач внизу, – подсказали санитары. – Но только смотрите, чтоб без запрещенки – алкоголь там, оружие… – пошутили над тетками парни и показали, куда идти.

– Давай быстрей, – подтолкнула Жданову в спину Люда. – А то пока ходим, уйдет куда-нибудь наша Марфа. Будем потом по всему парку бегать искать.

Как и предвещала Сидорова, половину из того, что собрали жильцы для больной на голову соседки, нянечки отбраковали, сославшись на список продуктов, разрешенных для передач.

– Может, оставите? – попросила Нина, но ничего в ответ не услышала.

– Не трогай ничего. Сами разберутся, – зашипела нетерпеливая Сидорова и потащила соседку к выходу. – Пойдем уже. Отметимся – и домой.

Найти Марфу особенного труда не составило: Соболева как сидела на лавочке недалеко от главного здания больницы, так и продолжала сидеть. Только, в отличие от остальных пациентов, она взгромоздилась на спинку скамьи, предусмотрительно скинув больничные тапочки. Халат Марфа задрала до колен, отчего обнажились худые синюшного цвета ноги – точь-в-точь заснувшая на перекладине тощая несуразная птица с безвольно завалившейся набок головой.

«Вот зачем я сюда приперлась?» – мысленно посетовала Нина Жданова и украдкой взглянула на притихшую Сидорову. Та, похоже, испытывала аналогичные чувства: подойти к Соболевой было страшно. И когда до греющейся на солнышке Марфы оставались считаные шаги, Люда встала как вкопанная и прошептала:

– Давай не пойдем, Нин? Чего-то мне не по себе. Ты посмотри на нее, посмотри: чисто смертушка. Не ноги, а палочки. Высохла вся. На саму себя не похожа. Мы ж все привезли, все отдали, можно и домой. А вдруг она буйная там или что?

– Буйных на улицу не пускают, они вот там. – Нина указала рукой на двухэтажный флигель, на окнах которого виднелись решетки. Тоже, между прочим, выкрашенные зеленой краской.

– Откуда ты знаешь? – засуетилась Сидорова, преградив Ждановой путь. – Ты что? Доктор? Ты ее когда последний раз видела?

– Тогда же, когда и ты.

– Ну вот! – торжествующе воскликнула покрывшаяся красными пятнами Люда и схватила соседку за руку. – Давай не пойдем. Отсюда посмотрели – и хватит. Что она нам, родня?!

– Мы что, зря ехали? Полтора часа в автобусе тряслись, сумки эти тащили, чтоб издалека на нее взглянуть и домой податься? Ты как хочешь, а я подойду, – вырвала свою руку Нина и зашагала по направлению к Марфе.

– Ну и иди! – выкрикнула ей вслед Сидорова. – А я не пойду.

Но шаг все-таки сделала. Сначала один, затем другой, ну а потом покорно засеменила за Ждановой и встала у нее за спиной.

– Мань, – тихо позвала Нина нахохлившуюся Соболеву. – Ты спишь?

Марфа приоткрыла глаза и посмотрела сквозь.

– Мань, это я, Нина, – прошептала женщина и протянула к Соболевой руку. – Помнишь меня?

Марфа подняла голову, внимательно посмотрела в глаза Ждановой и пожала плечами.

– Не помнит, – прошептала за спиной у Нины Сидорова.

– А Люду? Люду помнишь? – Жданова сделала шаг в сторону. – Вот она. Узнала?

Соболева отрицательно покачала головой, а потом еще раз внимательно посмотрела на Нину. Жданова вытянулась перед ней и дала время подумать. Пока Марфа копалась в отсеках собственной памяти, Сидорова подталкивала Нину в спину и тоненько ныла: «Давай уйдем, ну дава-а-а-ай…»

– Да отвяжись ты! – разозлилась Жданова и бухнулась на лавку, отчего Соболева автоматически поджала ноги, потеряла равновесие и начала заваливаться в сторону. – Куда-а-а? – Нина схватила ее за лодыжку и потянула вниз. – Сядь давай по-человечески. А то, смотри, улетишь.

Марфа быстро поняла, о чем идет речь: посмотрела на небо, потом вниз, на землю, и послушно села рядом с Ниной, спустив босые ноги на пожелтевшую колючую траву.

– На-ка, надень, – неожиданно шустро подсуетилась Сидорова и подвинула ногой стоящие на земле тапочки.

Соболева вопросительно посмотрела на сидящую рядом Жданову, на что та криво улыбнулась и произнесла чуть ли не басом:

– Давай-давай, надевай тапки-то. Неча босой сидеть, ноги наколешь. Больно будет. Понимаешь, бо-бо.

Услышав это «бо-бо», Сидорова в недоумении уставилась на обеих, успев подумать, что сумасшествие, должно быть, штука заразная. Но тем не менее присела рядом и зачем-то погладила Марфу по синей байковой коленке.

В присутствии Соболевой с этими грубоватыми и мужеподобными женщинами происходило что-то странное. Хамоватые и резкие на язык, они словно стали нежнее, замурлыкав на каком-то детском языке. И со стороны могло показаться, что каждая из них вернулась к моменту, когда испытала радость материнства и в общении с малышом легко заменила взрослую речь на слюнявое сюсюканье. Но, увы, ни Жданова, ни Сидорова такого опыта не имели: обе были бездетны, обе не замужем, обе одиноки. Они жили жизнью посторонних людей, потому что в их собственной не было событий. Огромная энергия материнской и женской любви скрывалась в каждой из них так глубоко, что со стороны легко сходила за желание руководить. В быту это называлось «во всех дырках затычка», а в официальных характеристиках – высокая гражданская ответственность, интерес к общественной жизни и личное участие в делах коллектива. А что? Разве не эти качества погнали двух общественниц в дорогу и заставили вести безумные разговоры с умалишенной Марфой? Впрочем, назвать это разговором можно было с большим трудом.

– Мы это… – заикнулась было Жданова, но Сидорова тут же ее перебила и елейным голоском спросила у Соболевой:

– Тебя тут надолго, Мань, оставят-то? Или выпишут все-тки?

Соболева с опаской покосилась на говорящую гору и, скрестив руки на груди, начала раскачиваться взад и вперед.

– Ты чего, Люд, рехнулась? Ты ее о чем спрашиваешь? Не видишь – сама не своя, ничё не соображат.

При звуках Нининого голоса Марфа успокоилась и перестала качаться. А потом ее лицо приобрело жалобное выражение, и, похлопав себя по голове, она произнесла:

– Больно.

– Чё там у тебя больно? – приподнялась с места Сидорова. – Давай-ка посмотрю.

Марфа отрицательно покачала головой и еле слышно спросила:

– А где мой Костя?

– Кто? – удивилась Люда и вопросительно посмотрела на Нину.

– Муж ее, – пояснила та.

– Мой, – подтвердила Соболева и сделала это вполне осмысленно.

– Ну дык откуда мы знаем-то? – удивилась Сидорова и, разведя руки, честно ответила: – Не знаем мы, где твой Костя! Не видели.

– Люда, – неожиданно обратилась к Сидоровой Марфа, а потом тут же утратила интерес и замкнулась.

– Смотри-ка, вспомнила меня, – обрадовалась Сидорова и, прижав руку к груди, по слогам повторила: – Лю-да. Я – Лю-да… А это, – она ткнула пальцем в Жданову, – Ни-на… Ни-на…

– Нина, – послушно повторила Соболева и больше не проронила ни одного слова.

– Ничё не помнит, – подвела итог Жданова и предложила отвести Марфу в палату. – Бери ее под руку. И я возьму.

Соболева была легкой как перышко. Ей, похоже, было совершенно все равно, где коротать время, про время она ничего не понимала, равно как и не понимала, каким образом оказалась зажата с двух сторон этими огромными тетками. Жданова с Сидоровой практически лишили ее возможности переступать собственными ногами и протащили ее по аллее до главного корпуса, можно сказать, на руках.

– А у нас что? Соболева ходить разучилась? – проронил пробегающий мимо бородатый доктор.

– Так это мы ее поддержать, чтоб не устала.

Ответ доктору был не интересен, зато Марфа при звуках его голоса оживилась и, поблескивая глазами, сказала:

– Ко-остя…

– Кто? – в очередной раз удивилась Сидорова.

– Нет никто, – проворчала Нина. – В палату заводить будем? Или тут оставим? Вон лавок сколько – пусть сидит, воздухом дышит.

Пока соседки решали, что делать с Марфой, та аккуратно вытащила руки, отряхнула халат, потом задрала его, посмотрела на свои остренькие коленки и, покачиваясь, медленно побрела к стоящей неподалеку скамье.

– Куда ты, Мань? Давай доведем, – сунулась было вслед за ней Люда, но Жданова ее остановила:

– Не трожь. Не надо. Сама пусть. Домой пора.

– Сама так сама, – с готовностью согласилась Сидорова и, вздохнув, впервые в жизни подставила соседке свой локоть: – Пошли уже, Нин. Хватит. Ну ее, это… Чё ж сделаешь?! Повидались и ладно. Может, еще раз как-нибудь приедем, – потянуло ее на подвиги.

– Не поеду больше, – зареклась опечаленная Нина и незаметно для себя самой взяла спутницу под руку. – Выпишут – сама явится.

– Не, не выпишут ее, наверное, – предположила Люда, и соседки в последний раз обернулись, чтобы убедиться, дошла ли Марфа.

– На нас вроде смотрит? – предположила Жданова и взмахнула рукой, как будто попрощалась.

– Ага, скажешь тоже! – скривилась Сидорова, а потом резко дернула отвернувшуюся Нину за рукав: – Смотри-ка! Смотри-ка быстрее!