Текст книги "Парфетки и мовешки"

Глава III
Овцы и козлища. – Всех как одну. – Тайна переписки

От окна слышались громкие рыдания черненькой Акварелидзе, которую ловко и проворно стриг вертлявый парикмахер. На простыню, покрывавшую худенькие плечики девочки, падали длинные пряди иссиня-черных волос.

– Ну и чего ты ревешь? – сердито окликнула ее Струкова. – Что у тебя новых, что ли, не вырастет? Небось, еще лучше этих будут.

Но в ответ на это утешение девочка разрыдалась еще громче, и что-то безнадежное слышалось в детском плаче.

– Да что это, в самом деле, уймешься ли ты наконец? – Струкову раздражали плач и крики детей.

– Не извольте беспокоиться, сию минутку барышня будут готовы, – суетился парикмахер.

Он был очень доволен сегодняшним днем. Правда, за труды ему платили гроши, но в уме он подсчитывал, сколько получит от продажи длинных шелковистых кос его маленьких жертв: волосы поступали в его полную собственность. И, видимо, соображения его были очень приятными, так как он то и дело, улыбаясь, посматривал на груды разноцветных волос, лежавших на полу дортуара. Воображение рисовало ему прически, локоны и косы, которые он ловко создаст из этого дорогого материала; модницы заплатят ему за них хорошие деньги, в то время как обезображенные стрижкой девочки не раз всплакнут об утраченной естественной красе.

– Поплачут и утешатся, – говорил он себе в оправдание, вглядываясь в сразу подурневшее личико ребенка. Еще миг, и Акварелидзе поднялась со стула.

– Пожалуйте, барышня, вот вы и готовы! Взгляните в зеркало, ей-Богу, вам очень к лицу короткая стрижка, – уверял юркий парикмахер.

Девочка инстинктивно провела рукой по затылку. Вместо привычной толстой косы она нащупала остриженные в скобку волосы; голова показалась ей легкой, словно чужой. С громким рыданием бросилась она к подругам, ища у них сочувствия и утешения, а на ее место уже сажали следующего ребенка. Струкова то и дело окликала новеньких, порой оказывавших сопротивление; ее и без того всегда красные щеки пылали от гнева.

Почти все воспитанницы института проходили через ее руки, так как большинство девочек поступали в самый младший класс, где бессменно, уже в течение не одного десятка лет Струкова, или просто «Стружка», как называл ее весь институт, оставалась классной дамой. Резкая до грубости, она нисколько не считалась с маленькими, оторванными от семьи девочками, с трудом переносившими тяжесть разлуки с дорогими их сердцу родными и на первых порах совершенно терявшимися в непривычной обстановке, среди чужих, незнакомых людей.

Но, видно, Стружку не трогали красные, заплаканные глаза новеньких, и сердце ее оставалось равнодушным к детским страданиям. Она даже не пыталась отогреть их души ласковым словом участия, только строгими окриками старалась осушить наивные, горькие слезы. Вообще в ее задачи отнюдь не входило добиться любви и расположения вверенных ее попечению детей. Все ее старания сводились к тому, чтобы как можно скорее отшлифовать новеньких, то есть сгладить их своеобразие и особенности характера и по возможности подогнать под общий шаблон. И первое, что она предпринимала для этой цели, – стрижка детей, которая в значительной степени определяла однообразие их внешнего вида. И во всех этих маленьких девочках, остриженных в скобку, с гладкими черными гребенками на голове, в форменных зеленых «мундирах» с белыми рукавчиками, пелеринами и передниками трудно было узнать еще недавно кудрявых или длинноволосых Сонечку, Машеньку или Анечку. Теперь это были просто малявки, «седьмушки»; им предстояло надолго отвыкнуть от своих имен и стать Завадской, Липиной или Савченко…

В институте Стружку считали пристрастной и несправедливой, и это общее убеждение имело свои основания. Струкова зорко вглядывалась в свою юную паству и мысленно делила ее на «козлищ» и «овец».

«Овцами» она признавала хорошо воспитанных, сдержанных, а главное, тихих девочек, с которыми у нее не было ни хлопот, ни забот. Сюда же она причисляла и детей богатых родителей, большей частью проживавших в городе и следивших за воспитанием детей в институте; они часто вызывали Струкову и подолгу шепотом с ней беседовали.

«Овцы» пользовались различными поблажками, и во многом Струкова была к ним гораздо снисходительнее, чем к «козлищам». Последних она часто несправедливо притесняла, постоянно ставила им в пример «овец» и особенно донимала за шалости и проказы, на которые «козлища» были удивительно изобретательны. Они постоянно поражали Струкову смелостью замыслов и разнообразием своих затей.

«Козлищ» Струкова часто называла «наказанием Божьим» и карала их без суда, причем самым скорым и показательным образом. Бывали случаи, когда провинившаяся не на шутку «овца» попадала в разряд «козлищ», но не было ни одного примера обратного перехода.

Но, как ни странно, зачастую воспитанница, бывшая у Стружки на плохом счету, заслуживала самые лучшие отзывы от другой классной дамы. Редко сбывались и предсказания Струковой относительно будущих успехов девочек в учебе. Но тем не менее начальство почему-то именно к мнению Стружки прислушивалось особенно внимательно и всегда поступало сообразно ее советам. Немало способных, но шаловливых девочек, небрежно относившихся к учению, были названы ей бездарными и переведены в другой институт, где их, как неспособных к умственному развитию, обучали профессиональному труду. И не один ребенок впоследствии горько оплакивал злую судьбу, столкнувшую его со Стружкой, встреча с которой роковым образом исковеркала всю его дальнейшую жизнь.

– Ну, чего же ты? Видишь, твой черед идти стричься, чего дожидаешься-то? – вдруг сердито окликнула она Ганю.

– Не пойду, – угрюмо ответила девочка.

– Что-о? – в недоумении протянула классюха, как бы не доверяя собственным ушам.

– Не дам своих волос стричь! – упрямо повторила девочка, встряхивая густыми кудрями, рассыпавшимися по ее плечам.

– Да в уме ли ты? Кто это твоего позволения спрашивает? Скажите, пожалуйста, какая выискалась! – задыхаясь от гнева, выкрикивала Стружка. – Сию минуту ступай, и чтобы я голоса твоего не слышала!

Но Ганя не двинулась с места.

– Ну-у! – прикрикнула Стружка.

– Не пойду, – послышался тихий, но решительный ответ.

– Не пойдешь? А вот я тебе докажу, что ты пойдешь! – и старуха с силой дернула Ганю за руку.

И не успела девочка прийти в себя от неожиданности, как парикмахер уже подскочил к ней, что-то холодное коснулось ее шеи, захрустели волосы, и прядь темных кудрей упала к ее ногам.

– Ай, не троньте, не троньте меня, я все скажу папе! – в беспомощном отчаянии вырывалась девочка, в то время как неумолимая рука поспешно, вкривь и вкось стригла ее.

– Ах ты, змееныш ты этакий, еще грозиться смеет! – вне себя вскрикнула Струкова, но вдруг умолкла: в дортуар входила maman.

– Что случилось? В чем дело? – проговорила она своим обычным усталым, шипящим голосом.

– Да вот стричься не дается, прямо сладу нет.

И она указала на Ганю, которую все еще крепко держала за руку.

Maman пристально взглянула на девочку.

– Уже второй раз я присутствую при твоих капризах и вынуждена сделать тебе строгое замечание; помни, что если я еще раз услышу жалобу на твое дурное поведение, то отошлю тебя из института, – строго проговорила она.

Ганя стояла безмолвно, подавленная горем утраты своих чудесных волос. Казалось, она даже не слышала строгого выговора начальницы. А парикмахер, пользуясь тем, что девочка затихла, быстро подравнивал ей волосы, непокорно завивавшиеся на затылке.

– Так ты запомни, что я сказала, – внушительно добавила maman и тихо направилась к дверям.

А Ганя смотрела ей вслед, не вполне понимая, что говорила начальница и что именно так строго приказала ей запомнить.

«Ах, да и не все ли равно… Ну накажут, ну и пусть», – думала она в каком-то душевном оцепенении.

Она безучастно подошла к группе новеньких. Как сквозь сон девочка слышала чьи-то слова участия, чье-то искреннее возмущение. Ганя ушла в себя, в свое детское горе. Не замечала она и общего недовольного ропота, царившего в дортуаре. А между тем волнение принимало все больший размах; часто слышались громкие негодующие возгласы.

– Это ни на что не похоже, – взволнованно говорила бойкая Замайко, – подумайте только: у Арбатовой самые длинные волосы в классе, а ее не будут стричь!..

– Эх ты, простота, простота, – презрительно вставила Исаева, только что подошедшая к группе новеньких.

– Ты чего это насмехаешься? – задорно откликнулась Замайко.

– Да как над тобой не смеяться, когда над пустяком голову ломаешь, а не можешь сообразить, что дело-то совсем простое.

– Ну? – с любопытством окружили Исайку новенькие: все хотели узнать секрет Арбатовой.

– А только и всего-то, что за Арбатову или мать, или сестра-«первушка»[8]8
  Первушка – ученица старшего, выпускного класса.


[Закрыть] попросила, вот и все! – и Исаева торжествующе посмотрела на удивленные лица своих слушательниц.

– Да что ты?!

– Быть не может!

– Какая несправедливость! – возмущались девочки.

– Э-э, мало ли что? У нас всегда тем лучше живется, у кого есть, кому слово замолвить, – уверенно добавила Исайка.

– Да кому же могло в голову прийти, что нас здесь так обкорнают? – не унималась Замайко. – Ведь и за меня могла бы мама попросить.

– Могла бы, да не попросила, вот и ходи со стрижкой, – дразнила ее Исайка.

– А откуда вы взяли, что Арбатову не будут стричь? – вмешалась в разговор Кутлер. Она перешла в седьмой класс из «приготовишек» и была вечной спутницей Исайки во всех ее шалостях и каверзах.

– Сами слышали, как Стружка ей позволила в класс идти, так как «тебя, говорит, стричь не будут», – поспешила объяснить Замайко.

– Что ж? Значит, и не будут ее стричь, – равнодушно пожала плечами Кутлер, – смешно только – вам крысиные хвостики остригли, а Арбатке конскую гриву оставили!

– А вот увидите, медамочки, что еще «полосатку»[9]9
  Полосатка – прозвище служанок, носивших полосатые платья.


[Закрыть] заставят нашу Арбатову утром и вечером причесывать, чтобы не запаздывала с одеванием и раздеванием, – добавила Исайка.

– Это возмутительно! Это несправедливо! – восклицали девочки.

– Тише, а то услышит Струкова, так всем нагорит, – остановила их Кутлер.

– Вот такой, как Арбатова, хорошо живется: и мать навещает, и сестра в институте; чуть что, и слово замолвят, а каково мне? Родные живут за тридевять земель… Пока письмо до них дойдет… – со вздохом произнесла Завадская.

– Не вздумай только в письмах откровенничать, – насмешливо предупредила Исайка.

– А что? – насторожилась Завадская.

– А то, что письма-то через классную отправляют, ну а у них уж такой обычай, веками установленный, чтобы все письма воспитанниц от строки до строки прочесть. Она их прямо смакует, ей-Богу!

– Да что ты! – испуганно воскликнула Завадская.

– А ты что, уже написала, что ли?

– Ну да, все как есть рассказала. Только как же они прочтут, ведь я письмо-то запечатанным на стол к Струковой положила!..

– А ты думаешь, Стружка его не распечатает? Ха-ха-ха! – смеялись Исайка и Кутлер над наивностью новенькой.

– А помните, медамочки, как меня вчера m-lle Малеева пробирала за то, что я домой написала, как Струкова с нами грубо обращается? – волнуясь и сильно коверкая русские слова, вступила Акварелидзе.

– А что же ты по-грузински не писала? – насмешливо спросила ее Исайка.

– Как не написала? Написала! Да мне велели по-русски все письмо переписать, – объяснила девочка, – я думала, это она мне для практики в русском приказала, а потом, смотрю, читает, все как есть, до последней строчки прочитала, а потом как напустилась на меня! Господи, я и не рада была, что написала; чего только она мне не наговорила, и вообразите, упрекает в том, что я на Стружку напраслину возвела! Что ничего дурного я от нее и не видела, что все в письме неправда. «Гадкая ты, – говорит, – неблагодарная девчонка!..» И за что она меня так обидела?

– Пустяками отделалась, – презрительно бросила в ее сторону Исайка, – могли тебя в столовой поставить «на позорище» всему институту, вот это неприятно. А что выругали тебя, так это очень даже снисходительно и впрок тебе пойдет; небось, отобьет охоту в письмах откровенничать.

– Да ведь хочется же с родными душу отвести. Кому же, как не маме, и написать о том, как мне живется? Я ей слово дала все без утайки писать, – в недоумении ответила грузинка.

– Ну и пиши, кто тебе мешает? Да только через классюх не отправляй, а дай полосатке гривенник, так она тебе куда хочешь письмо отправит.

– Правда, как это мне в голову не пришло! – обрадовалась Акварелидзе.

– То-то уж, Исаева дурно не посоветует, – довольно поглядывая на подругу, льстиво вставила Кутлер.

– И как сами классюхи не понимают того, что они же толкают нас на хитрости и обман? – задумчиво сказала Липина, некрасивая, серьезная девочка, внимательно прислушивавшаяся к разговору.

– Ха-ха-ха, смотрите, медамочки, какой у нас философ нашелся! – и Исайка со смехом указала на Липину.

Та вспыхнула от злой насмешки и молча отошла в сторону.

Глава IV
У «серых мадемуазелей». – Во имя горячей любви

– Ну, с Богом, ступайте, – обратилась Струкова к новеньким, впервые отправившимся отвечать уроки назначенным им пепиньеркам.

– И не шалите у меня, а то так накажу, что враз охота на шалости пройдет, – строго добавила она.

Но этой охоты и теперь уже ни у кого не замечалось.

Девочки робко жались одна к другой и кучкой шли по длинному коридору, казавшемуся им в эти минуты слишком коротким: по мере того как они подходили к пепиньерскому классу, их шаги все больше замедлялись; кое-кто из новеньких торопливо крестился.

У самых пепиньерских дверей они остановились и долго мялись на одном месте, не решаясь войти и подталкивая одна другую:

– Иди ты.

– Нет уж, иди ты.

– Ох, как я боюсь, медамочки, все поджилки дрожат!

– Трусиха!

– А ты кто?

– Да ну вас, нашли когда ссориться!

– И какая такая m-lle Скворцова? В лицо ее не знаю, – говорила Ганя.

– И я не больше знаю свою пепиньерку, даже фамилию плохо запомнила, – вздыхала Арбатова.

– Ты-то не пропадешь: за тебя и маменька, и сестрица похлопочут, – насмешливо отозвалась Замайко.

– Как ты смеешь так говорить! – напустилась на нее Арбатова.

– А вот хочу и говорю! Ступай, жалуйся кому хочешь, хоть своей подруге Стружке, – дразнила ее Замайко.

– Не смей так говорить!.. – выкрикнула Арбатова, уже готовая расплакаться. Ее дразнили «подругой» Стружки после того, как та пощадила ее длинные, до колен, на удивление толстые косы.

– Тише вы, чего кричите? Услышат вас мадемуазели, – останавливали ссорящихся.

Но шум за дверью не ускользнул от пепиньерок, и кто-то из них окликнул:

– Кто там, седьмушки? Входите!

Шепот за дверями усилился – видимо, там препирались, кому первой входить.

И вдруг в класс влетела оторопевшая Ганя Савченко, которую неожиданно вытолкнули вперед скопившиеся в дверях девочки. Но она быстро нашлась и низко присела в реверансе перед удивленными ее стремительным появлением пепиньерками.

В эту минуту остальные девочки уже тоже входили в класс.

– Ну, идите, идите, – ободряли их старшие.

– Как твоя фамилия?

– Савченко.

– Медам, чья ученица Савченко?

– Моя, – откликнулась m-lle Скворцова, – еще Завадская мне назначена и Тишевская. Ну, подходите сюда.

Названные девочки робко приблизились к своей пепиньерке. Других новеньких тоже разобрали; около каждой пепиньерки уже стояло по три-четыре седьмушки.

Молоденькие учительницы не упустили случая сказать своим ученицам маленькое «слово», сводившееся к тому, что дети должны хорошо учиться на радость своим родным и для собственной пользы.

Красные и взволнованные девочки плохо понимали простые слова своих «серых мадемуазелей» и мечтали как можно скорее вырваться из пепиньерского класса. Но это было далеко не так просто. На первых порах пепиньерки всегда рьяно принимались за возложенные на них обязанности и строго взыскивали с маленьких учениц. Позднее они уже не так добросовестно относились к делу и лишь поверхностно проверяли заданные детям уроки. Девочки быстро осваивались и не докучали «мадемуазелям» излишним прилежанием. Но все это обыкновенно бывало «потом», а в начале учебного года все были очень требовательны к малявкам.

– Ты, Завадская, совсем молитвы не знаешь! Иди в класс и не возвращайся до тех пор, пока без единой ошибки не будешь отвечать.

– Да я, мадемуазель…

– Иди и учи, а оправдываться после будешь, – оборвала ее Скворцова.

– Отвечай ты теперь, – обратилась она к Гане.

Та стала отвечать – торопливо, каким-то не своим голосом.

«Вот ошибусь, и меня тоже, как Завадскую, в класс прогонит; вот Исайка смеяться будет, да и другие из “старых” тоже», – думала Ганя, в то время как слова с детства хорошо заученной молитвы казались ей совсем чужими и незнакомыми, а сама m-lle Скворцова – такой серьезной, холодной и неприступной.

– Ужасно тихо ты говоришь. Что у тебя, горло, что ли, болит? – спросила Скворцова, и в ее голосе послышалось неудовольствие.

– Нет, не болит, ничего не болит, – поражаясь собственному страху, торопливо ответила Ганя. «Сейчас, верно, прогонит…» – тоскливо подумала она.

– Объясни задачу, – строго сказала пепиньерка.

Но цифры, точно смеясь над Ганей, прыгают перед ее глазами, и так легко решенная задача кажется теперь совсем непонятной.

«И как я ее решила?» – удивляется она.

– Сама решила задачу? – спросила Скворцова.

– Сама, мадемуазель.

– Так отчего же ты путаешься и не можешь ее объяснить?

– У меня, мадемуазель, слов не хватает, – сконфуженно созналась девочка.

– Вздор, при чем тут слова? Списала с чужой тетради, вот и все, потому и слов не хватает, – тоном, не допускающим возражений, отрезала пепиньерка.

– Я не списывала, – гордо поднимая голову и глядя в глаза Скворцовой, спокойно возразила Ганя. Ее охватило хорошо знакомое ей волнение от задетого обидой самолюбия, когда исчезает страх, теряется самообладание и девочка поддается своей вспыльчивости и упрямству.

По счастью, Скворцова не заметила ни загоревшихся глаз Гани, ни тона обиды в ее последних словах. Если бы пепиньерка была более внимательной, то поняла бы, что имеет дело с незаурядным и в высшей степени самолюбивым ребенком.

– Пойди, сядь и хорошенько подумай о задаче. Раз ты сама ее решила, то и слова должны найтись, – холодно сказала она, указывая Савченко на стул у стены.

Ганя с удовольствием взобралась на него и с любопытством принялась разглядывать все, что происходило вокруг.

Вот Лида Арбатова отвечает молитву и каждый раз запинается на одном и том же месте.

Ее пепиньерка, m-lle Дудкина, сидит, подперев виски ладонями; на ее лице написана покорность судьбе, пославшей ей столь тяжкое испытание. Дудкина старается говорить холодно и спокойно, но сквозь ее напускную сдержанность уже пробивается невольное раздражение.

«Вот попалась-то я, видно, сам Бог наказал – выбрала себе Арбатову. Ну, думала, сестра ее чуть не первой идет, с золотой медалью кончит, так и эта будет хорошей ученицей. Вот ведь хотела ее Скворцова в ученицы взять, так нет, сама ее себе выхлопотала, даже со Скворцовой из-за нее поругалась, а теперь вот и радуйся – прямо видать, что эта Арбатова идиотка! Вот досада, что я ее от другой отбила», – раздраженно упрекает себя Дудкина, в то время как Арбатова уже в седьмой раз спотыкается на том же самом месте.

– Вот же тупица, – вырвалось у Дудкиной.

Глаза Лиды Арбатовой быстро-быстро замигали, она вдруг всхлипнула и полезла в карман за платком.

– Сколько будет пятью шесть, – услышала Ганя вопрос, обращенный к Тишевской.

– Тридцать шесть, мадемуазель, – слышится робкий голос Жени Тишевской, и ее хорошенькое, нежное личико покрывается ярким румянцем.

– Идиотка, – срывается сердитый возглас, – пятью шесть будет тридцать, повтори это тридцать раз!

– Пятью шесть тридцать… Пя-ятью-ю ш-е-е-есть три-и-идцать, пя-я-а-а… – девочка неожиданно расплакалась, ее нервы не выдержали слишком долгого напряжения.

– Ну вот, этого только не хватало, ах, какая ты плакса! Сядь, посиди и про себя повтори; тебе еще двадцать восемь раз осталось просчитать, сколько будет пятью шесть.

Тишевская покорно уселась рядом с Савченко.

«А ведь к концу вечера нас здесь много будет сидеть, пожалуй, и стульев не хватит», – неожиданно мелькнула у Гани мысль, от которой ей вдруг стало очень весело.

И все вокруг словно изменилось. Лица пепиньерок уже не казались девочке такими строгими, как в первые минуты, и класс не подавлял ее своими размерами.

«Класс как класс, наш, пожалуй, и не меньше, а скамеек у нас, уж наверное, втрое больше, да и скамейки-то вроде наших», – подумала она.

И вдруг Ганя вспомнила, как эти самые пепиньерки низко приседают и перед учителями, и перед классюхами: «Совсем как мы, седьмушки, разве только они большие, а мы маленькие, а ведь, наверное, и им попадает от классных дам, да и точно – вон какая у них фрау Бейкас сердитая».

Размышления Гани были неожиданно прерваны Скворцовой:

– Ну что, надумала, как объяснить задачу? – строго спросила она.

Ганя смело подошла к ней и спокойно изложила решение задачи, о которой даже совсем забыла, увлеченная своими наблюдениями.

– Хорошо, – коротко ободрила ее пепиньерка, – а теперь можешь вернуться в класс.

Ганя низко присела, что было обычаем для малявок, и поспешила воспользоваться разрешением Скворцовой.

– Ты куда, Савченко? – окликнула ее шедшая на урок к пепиньерке Кутлер.

– В класс отпустили.

– Охота торопиться, точно по Стружке соскучилась! Знаешь что, пойдем в la bas.

– То есть куда это? – в недоумении спросила Ганя.

– Господи, до чего вы, новенькие, недогадливы! – закатывая глазки в знак удивления, воскликнула Кутлер, – ну неужели так трудно понять, что это значит в уборную.

– Так бы и сказала.

– Fi donc[10]10
  Фу! (франц.)


[Закрыть]! – с брезгливой гримасой пожала плечами Кутлер. – Как это неэстетично! Нет, мы, институтки, любим поэзию во всем и потому перевели нашу уборную во французское подданство, – c гордостью продолжала девочка, в душе любовавшаяся красотой, как ей казалось, своих выражений.

– Вот как? – протянула Ганя.

– Так пойдем, там ведь весело, народу всегда полно, все институтские новости узнаем…

И она увлекла Савченко за собой.

Большая светлая уборная для малявок находилась в нижнем этаже. Она была полна воспитанниц; слышался веселый смех, болтовня, кто-то разучивал новые танцы и вертелся по комнате, то и дело натыкаясь на недовольно ворчавших девочек.

У окна собралась кучка воспитанниц, торопливо дочитывавших запретную книгу. В углу две подруги усердно жевали какие-то домашние гостинцы, нисколько не смущаясь неподходящей обстановкой.

La bas была своего рода клубом, куда любили забежать девочки, чтобы поболтать и отдохнуть от постоянного присутствия на глазах у классных дам. Шепотом, на ушко и «под большим секретом» здесь сообщались самые большие «тайны», которые тут же с быстротой молнии распространялись, конечно, тоже «по секрету», по всему институту.

– Ах, шерочки[11]11
  От франц. chère – «дорогая».


[Закрыть], если бы вы знали, как я люблю m-lle Скворцову! Она такая душка, такой ангел, – и с этими словами одна из шестушек восторженно закатила глаза.

– Все они душки, пока им в ученицы не попадешь, – небрежно бросила Кутлер.

– Ах, что ты, шерочка, да я бы была на седьмом небе отвечать такой душке, как m-lle Скворцова!

– А вот я так очень даже от этого несчастлива, – оборвала ее Кутлер.

– И очень жаль!

– Это меня или Скворцову?

– Ах, оставьте, пожалуйста, я с вами и разговаривать не желаю! – переходя на «вы» и тоном, который должен был выражать презрение, ответила шестушка.

Но Кутлер не заметила презрительного тона и, в свою очередь, восторженно воскликнула:

– Нет, медам, уж кто действительно красавица и ангел, так это m-lle Антарова.

– Ха-ха-ха! – делано расхохоталась шестушка. – А по-моему, эта Антарка просто… рожа, да еще и препорядочная!

– Не сметь так отзываться о моем предмете! – крикнула Кутлер, грозно наступая на свою противницу.

– Ах, скажите, как страшно, как я испугалась! – продолжала дразнить ее шестушка.

– Медам, да не кричите вы так, того гляди классюхи сбегутся, – останавливали окружающие не на шутку разошедшихся девочек.

– Да как она смеет так отзываться о m-lle Скворцовой!

– Ничего я про нее не говорила, а вот вы посмели сказать, что моя Липочка Антарова – рожа!

– И еще десять раз повторю!

– Видите? Это она ссорится.

– Да ну вас, замолчите обе!

– Пойдем лучше отсюда, – потянула Ганя свою неспокойную спутницу.

Та нехотя повиновалась, но не переставала ворчать:

– Тоже мне, обожательница!.. Нашла кого обожать, этакую фурию, как Птица, вдруг в ангелы произвела и смеет еще Липочку ругать! Подожди, матушка, покажу я, как меня трогать! – и Кутлер погрозила в сторону шестушки.

– Кто эта Антарова, из-за которой вы так спорите? – с любопытством спросила Ганя.

– И ты еще спрашиваешь?… – удивилась Кутлер. – Боже мой, да где же у тебя глаза, ну как могла ты не заметить такую красоту! Нет, положительно я должна тебе показать мою прелесть, ты тоже наверняка ее заобожаешь… – и Кутлер повела Савченко на верхнюю площадку лестницы.

– Постоим здесь, авось она пройдет мимо, а нет, так я ее как-нибудь вызову.

Девочки прижались к стене, боясь быть замеченными кем-либо из проходящих по коридору классюх.

Гане хотелось вернуться в класс – ее, в сущности, вовсе не интересовал предмет обожания совсем чужой ей и мало знакомой Кутлер. Но, в то же время, она стеснялась выказать свое равнодушие и тем самым обидеть одноклассницу.

– Смотри, вот, вот… – и Кутлер в порыве радости крепко сжала руку Гани.

Мимо девочек быстро прошла хорошенькая воспитанница, первушка, с папкой для нот в руках.

– М-lle! Вы душка, ангел, божество, неземное существо!.. – в каком-то экстазе крикнула ей Кутлер и послала Липочке горячий воздушный поцелуй.

В ответ на эти восторженные возгласы хорошенькая головка Антаровой слегка склонилась, и по губам пробежала самодовольная улыбка.

– Ну, идем же! – уговаривала Ганя, но Кутлер отрицательно покачала головой:

– Авось она не найдет свободной силюльки[12]12
  Маленькая комната с роялем для музыкальных занятий.


[Закрыть] и еще раз пройдет мимо нас.

Но терпение Гани было исчерпано, и она решительно сказала:

– Хочешь, оставайся, а мне надоело здесь торчать, – и она направилась в класс.

– Просто ты трусиха, – пустила ей вслед Кутлер, но Ганя этих слов уже не слышала.

Кутлер осталась на своем «сторожевом посту» и вглядывалась в лица проходящих старших в надежде снова увидеть любимую девушку. Время летело незаметно, Липочка не показывалась, и Кутлер уже подумывала пойти все-таки отвечать урок ненавистной ей Птице (такое прозвище было у Скворцовой), как вдруг перед ней возникла Стружка.

От неожиданности девочка даже не метнулась в сторону и не бросилась бежать.

– Ну, так я и знала!.. Торчит на лестнице, – торжествующе заговорила Струкова, обрадованная тем, что ей наконец удалось изловить девочку на месте преступления, а это удавалось далеко не всегда.

– Царица моя небесная, – причитала классюха, – и где ты только пропадаешь – ни тебя в классе, ни тебя у пепиньерки…

– Я, m-lle, в la bas была… – торопилась оправдаться девочка.

– Что-о? – недоверчиво покосилась на нее Стружка.

– Ей-Богу, m-lle…

– Да что ж это, свет ты мой! Живот у тебя, что ли, болит?

– Болит, m-lle, честное слово, болит… – радостно ухватилась за это предположение Кутлер.

– А болит, так идем в лазарет… – к ужасу девочки неожиданно решила классная.

Но было поздно брать сказанные слова назад. За обман Стружка наказала бы ее очень строго, и Кутлер предпочла последовать за ней в лазарет.

– Вот больную вам привела, на живот что-то жалуется, – обратилась старуха к молодой, симпатичной фельд шерице, предупредительно подставившей ей венский стул.

Добрая фельдшерица поспешно приложила руку к голове Кутлер и, убедившись в отсутствии жара, весело подмигнула девочке.

– Что у вас болит, моя милая? – ласково спросила она.

– Да живот болит, Серафима Вячеславовна… – не моргнув глазом, бойко ответила седьмушка.

– И что же: колет? Или ноет?…

– И колет, и ноет… – поспешила заверить девочка.

– И что с нею, мать моя? Уж не тиф ли начинается?… – заволновалась не на шутку перепуганная Стружка.

– Авось Бог милостив, и так обойдется, – пробовала успокоить ее фельдшерица, но старуха была сбита с толку.

– Уж вы, голубушка, касторочки ей сейчас же дайте, оно никогда вредно не бывает, – озабоченно распорядилась она. Кутлер похолодела…

Фельдшерице ничего не оставалось, как исполнить ее требование – во избежание личных неприятностей.

«Ничего, вреда-то действительно не будет, дам ей чайную ложечку да вареньица побольше, ну и утешится», – решила она про себя, в то время как Кутлер с тоской следила за ее приготовлениями.

«Вот если выпью и не поморщусь, – значит, люблю Липочку так, как и любить больше нельзя!..» – поставила она себе цель.

– И что вы ей, милая моя, точно жалеете, подлейте-ка еще малость, – услышала Кутлер, и в рюмку упало еще несколько тягуче-липких капель.

«Липочка, это в доказательство моей любви к тебе!» – утешала себя Кутлер, быстро проглотив противное лекарство и подавляя невольную дрожь отвращения.

«Вот и люблю, люблю!» – хотелось ей крикнуть в голос, но строгий взгляд Стружки удержал девочку от проявления охватившей ее радости.

– Оставите ее в лазарете? – озабоченно спросила старуха.

– Сейчас я не вижу в этом необходимости, а вот если похуже будет, так уж придется вам полежать, – на всякий случай предупредила девочку фельдшерица.

Струкова отвела Кутлер в класс, то и дело озабоченно вглядываясь в лицо «больной».

А вскоре виновница ее тревоги оживленным шепотом рассказывала подругам о своих «интересных» похождениях, и скоро весь институт знал о ее геройском подвиге во имя любви к Липочке Антаровой.

Кутлер была героиней вечера. Воспитанницы всех классов, проходя мимо нее в столовой во время вечернего чая, поглядывали с любопытством. А Липочка Антарова, гордая подвигом своей поклонницы, одарила ее очаровательной улыбкой.