Текст книги "Поэтка"

Татьяна Март
Поэтка

© Март Татьяна, 2018

© «Время», 2018

* * *

Розовые страницы

Лежа на чужом жестком диване, под заоконный фолк-рок сентябрьского дождя Дашка доедала сникерс. Слезы текли не переставая уже давно – поневоле приходилось глотать их тоже, и солоноватая сникерсовая карамель казалась отвратительно пересоленной.

Почему-то вспоминалась вонючая серая рыба на щербатых тарелках, которую часто подавали в школьной столовой, и небрежно плюхнутое возле озерцо жидкого пюре с островами-комочками.

В столовой Дашка честно пыталась обедать с одноклассниками – быть включенной в систему, как повторял ей папа. А мама говорила проще: не отрываться от коллектива. Но ни серая пересоленная рыба, ни тушеная капуста, ни разваренные сардельки, которые повариха раскладывала по тарелкам прямо рукой, такими же по-сарделичьи толстыми красноватыми пальцами, – не шли ни в какое сравнение с обедом, взятым из дома. С маминым обедом. Бережно завернутые в прозрачную пленку, принаряженные сверху красивой салфеткой – нежные бутерброды с моцареллой и помидорами, продолговатые изящные пирожки с грибами или аппетитно-круглые – со сладким пшеном и ванилью, оранжеватые булочки с тыквой, ровные квадраты тающих во рту запеканок – с кабачками, с творогом, со сливочным рисом… И на десерт в небольшой круглый контейнер мама резала иногда разноцветный фруктовый салат.

«Мама… Ты же раньше любила меня…» Дашка проглотила последний шоколадно-соленый кусочек, положила опустевшую обертку на пол возле дивана – утром не забыть убрать за собой. Спрятала руку под простыню, которой была укрыта. Холодно. «Мама… Зачем ты сегодня со мной так, за что?!»

И не в еде ведь дело. «Не хлебом единым жив человек», – откуда-то вспомнилось Дашке. Не хлебом, и не омлетом, и не маминой фирменной рыбой по-гречески, с румяной сырной корочкой и блестящими спинками сине-черных маслин. Но папа что-то такое говорил, якобы домашние дела – это служение, а приготовление пищи – проявление любви. А мама кивала полушутя, и светлые кудряшки у маминого лица задорно кивали с ней вместе. «Дорогая, а вот там пирожки треугольные, в синей кастрюльке – это с чем?» Мама смеялась: «С любовью!» – и начинала папу тормошить-щекотать. Иногда и Дашка, завидев такое прекрасное безобразие, кидалась к ним обниматься, и они втроем дурачились. Мама с Дашкой визжали, а папа улыбался. А позднее все вместе на кухне пили красный чай, самый любимый в семье, со смешным вороньим названием «каркаде», красивым рубиновым цветом и кисловатым вкусом.

Дашка гордилась их кухонными посиделками, воскресными поездками в Эрмитаж, в филармонию, походами на природу, семейными праздниками – всем тем, что они делали вместе. Она знала, что у них идеальная семья.

Треугольные пирожки незыблемо были с яблоками.

«Семейный» чай пили из больших глиняных кружек – в них он долго не остывает, можно смаковать мамину выпечку и болтать обо всем на свете. У мамы с папой кружки одинаковые – коричневые, а у Дашки ярко-желтая. На одной стороне нарисован ежик, в лапах у него гриб. На другой стороне – надпись:

 
Ежик по лесу идет,
Белый гриб большой несет.
Если дождичек пойдет,
Белый гриб за зонт сойдет.
 

Эту кружку мама с папой подарили Дашке на день рождения, решив поддержать в ребенке тягу к рифмовкам. Тогда ей исполнилось пять лет, и накануне она сочинила свои первые строчки:

 
Занавески подниму –
Светлый месяц обниму…
 

Стихи про ежика с попыткой рифмы «пойдет – сойдет» давно не подходили Дашке ни по возрасту, ни по уровню поэтического мастерства, но каркаде из любимой кружки по-прежнему был самым вкусным.

А однажды – тоже давно, сто лет назад, в пятом классе – Дашка налила любимый чай, прохладный, в бутылочку, взяла с собой в школу. Но крышку закрутила неплотно, и чай пролился в портфель. Больше всего досталось учебнику «Теория» по русскому языку – пропитавшись качественно заваренным каркаде, первые страницы стали нежно-розовыми. По одним и тем же учебникам теории занимались с пятого по девятый класс: в конце каждого года сдавали их в школьную библиотеку, в сентябре получали обратно. Было удобно, что все правила за пять лет – в одной книжке, все под рукой. Дашка очень переживала – испортила ценный учебник! Но с розовыми страницами стало реально красивее. В библиотеке его приняли без проблем – ничего не заметили, а на следующий год Дашка все присматривалась к одноклассникам, не попалась ли кому эта красивая «Теория», но с тех пор ее так и не видела.

Дождь не унимался, в комнате стало совсем зябко. От чужого белья, постеленного на диване, веяло дополнительным холодком – дешево-душистым ароматом кондиционера, псевдоальпийской луговой свежестью. Холодно.

Дашка в который раз заплакала. Вспомнила в подробностях, как они с мамой в тот день спасали учебник. Дашка держала его в руках, открывала нужный разворот, а мама рьяно просушивала страницы феном. Заскучав, нацеливалась на Дашку – жаркая воздушная струя щекотала щеку, и обе они хохотали взахлеб. А потом пришел с работы папа, похвалил розовые страницы и сказал про них какое-то умное длинное слово. Что-то типа «это феноменологично». А потом они вместе ужинали. Пили свой фирменный семейный красный чай с печеными вкусностями.

А в последнее время пирогами пахнет разве что от соседей. Месяц назад папа ушел. Сказал: «Поживу один». Сказал: «Я устал». И ничего толком нельзя было понять. Иногда он звонил Дашке на мобильный, коротко спрашивал, как дела. Пару раз они погуляли в парке – побродили молча по дорожкам, папа оставил Дашке карманных денег. Разговоров как-то не получалось.

Мама перестала готовить совсем. Возвращалась с работы – садилась у телевизора. И смеяться перестала, и светлые кудряшки свои укладывать – просто собирала волосы в депрессивный хвост. Дашка не знала, что с мамой делать. Подходила, молча обнимала. Так и сидели.

А вчера Дашка попросила на ужин рыбу. Запеченную с маслинами и сыром. И зачем-то добавила неуверенно:

– Мам, ты… это… как-то уже в руки себя возьми…

И сама испугалась маминого взгляда в ответ – ледяного, ненавидящего. «Ты что, мам, это же я!» – захотелось крикнуть Дашке. А мама выпалила, как выплюнула, ей в лицо:

– Не нравится со мной – к отцу проваливай!

И добавила тише:

– Только не больно ты ему нужна…

Дашку будто ударили, загорелось в голове ключевое слово: больно! Больно очень даже. А мама повторила:

– Слышишь меня? Я тебе русским языком говорю: не нравится – проваливай.

Дашка вылетела из комнаты, из квартиры – скорей, скорей!.. Хотя куда – не к отцу же, в самом деле?.. Не больно – мама, мамочка, больно же! – она ему нужна. Через три ступеньки вниз… вниз… отсюда подальше… Больно… «Куда на ночь глядя-то?!» – и Дашка уткнулась в зеленый скользкий плащ тети Люды, маминой знакомой из соседнего подъезда, которая как раз возвращалась с работы домой.

– Даша, не спишь? – Тонкая полоска света упала на пол, в приоткрывшуюся дверь заглянула хозяйка, тетя Люда.

Дашка наспех высунула из-под простыни руку, размазала по щекам разъедающие слезные ручейки, мазнула рукой по губам – не в шоколаде ли? Попыталась помотать головой по подушке и улыбнуться – не сплю, мол, и вообще все окей. Тетя Люда не торопясь подошла, оставила дверь приоткрытой – коврик света стал шире. Дашка увидела, что на ней халат в крупную клетку, на голове железные бигуди – Дашкина бабушка носит такие.

– Даш, я у мамы была. Предупредила, что ты у меня заночуешь.

Вот так новости. И когда это тетя Люда успела? Правда, тут идти недалеко совсем.

– Спасибо, – еле слышно пролепетала Дашка. В горле першило не то от шоколада, не то от слез. – Извините, неудобно вышло, вам хлопоты…

– Да какие хлопоты, что ты! – Тетя Люда всплеснула широкими рукавами – в полутьме точь-в-точь волшебная толстая птица. Добавила озабоченно: – Тебе заснуть бы! Валерьяночки дать?

– Да нет, я ничего… Спасибо… – Дашка вторично помотала головой по подушке.

Тетя Люда зорко, по-птичьи, окинула взглядом комнату – все ли в порядке, удобно ли гостье. Углядела щель между шторами – взмахнула клетчатой рукой, задернула их поплотнее. Пробормотала себе под нос:

– Одеяло дам.

Полоску света закрыла на секунду большая тень: хозяйка вышла, пошебуршила чем-то в соседней комнате. Вернулась с руликом тяжелого ватного одеяла, легко развернула его, укутала Дашку поверх простыни.

– А то начало сентября – и холодина такая…

Холодина такая, большая и серая, приходила к Дашке во сне. Надвигалась, давила, распадалась на множество дымных теней, и они кривлялись и корчились под дождевой перестук. Прилетала большая птица с металлическим хохолком, прогоняла Холодину, голосом тети Люды пела-повторяла: «Спи-и… Спи-и…»

Дашка и проспала – полдня, до обеда. Хорошо, что выходной, в школу не надо. Дождь так и не кончился, и домой пришлось идти под зонтом, одолженным у хозяйки. Домой? А где отныне у нее дом? Как она после этого станет жить с мамой? Как она вообще станет – жить? Переберется к деду и бабушке? У них крохотная квартирка, налаженный быт. Она поневоле станет мешать. Или вправду ей жить с отцом? Но если он хочет быть – ужасная мысль! – не с ней и не с мамой, а с другой женщиной?! Куда идти? Кому она, Дашка, больно нужна? Больно…

В коридоре у стены стояли папины ботинки. Дашка живо встрепенулась, мигом поверила: кончился кошмар, ура, слава богу, все станет как раньше! Р-раз – швырнула в угол мокрый зонт, два – сбросила туфли, три – бегом в комнату к родителям, скорее, скорее! На пороге споткнулась обо что-то мягкое, чуть не свалилась. Посмотрела под ноги – и увидела папину дорожную сумку. В ней валялись вперемешку рубашки, книги, какие-то диски… Папа стоял возле раскрытого шкафа, в руках – пара свитеров. Заметил Дашку, шагнул к ней, неуклюже переступив через сумку, чмокнул во влажную от дождя (от дождя?) щеку:

– Привет…

Он по-прежнему держал оба свитера и бестолково, на весу, пытался их сложить – пополам и вчетверо. Получалось совсем криво, и папа в итоге бросил их в сумку так, шерстяным комком. Развел руками, оправдываясь:

– Вещи вот собираю.

И стало понятно, что теперь – точно всё. Финиш. Баста. Финита ля что-то там (не комедия). До этого была надежда: передумает, вернется… Через неделю, через месяц или полгода… Он и вернулся. Забрать вещи. Всё.

Дашка деревянно развернулась и вышла в кухню. На диванчике там сидела мама – бледная, с очень прямой спиной, руки на коленях сцепила в замок. Дашка машинально села рядом, такая же немая и неподвижная.

Очнулась, когда на кухню вошел папа. Из горы посуды на сушилке осторожно вытянул Дашкину кружку с ежиком, полувопросительно посмотрел на жену и дочь.

– Зачем тебе эта кружка? – глухо спросила мама.

– Ну как же… – Папа растерянно улыбнулся, вышло кривовато. – Даша будет ко мне приходить, чай пить…

Мама вскочила. Мама – добрая, веселая, никогда на Дашкиной памяти не скандалившая мама – вскочила с дивана, ударила папу по щеке! И тут же – по руке с чашкой.

Дзинь!

Ярко-желтые осколки на полу. На одном из них, покрупнее, можно различить кусок грибной шляпки.

Мама упала ничком на диван, плечи вздрагивают – кажется, пляшут.

А рыданий не слышно. Или просто Дашка не слышит. В мире словно выключили звук, и воспоминания остались только такие – картинки. Пляшущие плечи. Осколки.

А затем звуки резко включили: щелкнул дверной замок и на лестничной площадке плавно тронулся лифт. Мама, по-старушечьи шаркая ногами, подошла к окну, с грохотом его распахнула. Окно выходило во двор – сквозь начинавшую облетать листву хорошо видно было и папину красную машину, и пружинисто шагающего к ней папу: взгляд устремлен вперед, полупустая большая сумка болтается на плече. Машина призывно пиликнула, признав хозяина.

– Закрой окно, – внезапно сказала Дашка.

Мама подняла на нее покрасневшие глаза, удивленно переспросила:

– Что?

– Ничего. Дует. – Дашка сама закрыла окно. – Нам задали много на выходные, пойду заниматься.

На полу валялся неразобранный уже несколько дней пакет с новыми учебниками. Дашка вытряхнула все на стол: совсем тонкий учебник – по алгебре, солидный и пухлый – по литературе, комплект – по русскому: «Развитие речи», «Практика», «Тео…»

«Теория», да. Та самая, с розовыми страницами.

Дашка любовно потянулась к книге, взяла ее в руки. Погладила, будто это был котенок или щенок. Наугад открыла один из розовых разворотов – достался параграф о чередовании – е-/-и- в корнях. Правило было с двумя картинками: на левой – крупными буквами заголовок «соберу» и девочка с пустым лукошком, идущая за грибами. На правой – заголовок «собираю», девочка уселась на грибной поляне, лукошко наполовину полное. Если после корня – а- – в корне пишем – и- (собираю). Если после корня другая буква – пишем – е- (соберу).

«Чайных», розовых, страниц набралось негусто. Окрасились только первые пятнадцать, после них шли стандартные, белые. Дашка полистала учебник еще немного – на этот раз пробежала пальцами по страницам, будто сыграла мажорную пьесу на клавишах бело-розового рояля.

У левого Дашкиного локтя деликатно возник поднос – чашка чая, тарелка с каким-то мелким печеньем. Мама? Мама… Постояла рядом, погладила Дашку по голове. Хотела что-то сказать, но только вздохнула и уткнулась лицом в Дашкины волосы. И выдохнула: «Прости».

Мамина рука была родной и теплой, со знакомым ароматом ванильных духов. Чашка была незнакомая, темно-зеленая, и слегка раздражала. На рубиновой поверхности каркаде плавала красивая звездочка аниса. «Удивительно, но “чайник долго остывает” и “чайник долго не остывает” – это одно и то же», – ни к селу ни к городу вспомнила Дашка расхожую фразу-шутку из интернета.

Открытый урок

Если бы Дашку спросили, кто из ее знакомых настоящий джентльмен, Дашка не задумываясь назвала бы Лёнечку. Он был культурен и элегантен, ходил в белоснежных рубашках и черных костюмах без единой морщинки-складочки, галстук закалывал серебристой булавкой, легко краснел, всегда пропускал даму в дверях и застенчиво улыбался, посверкивая очками в тонкой, почти незаметной оправе. Говорил Лёнечка мало и еле слышно, к любой фразе норовя добавить «пожалуйста» или «спасибо», а точнее, чаще please или thank you, потому что Лёнечка – Леонид Елизарович – преподавал в Дашкином классе английский.

Ученики кроткого Лёнечку не обижали, а уважали. Двоек он никогда не ставил, о программных туманах, индейке в клюквенном соусе и Биг-Бене рассказывал интересно, а не в стиле London is the capital of Great Britain.

После звонка на урок субтильный Лёнечка вставал перед классом, подтянутый и учтиво сияющий – белоснежным воротничком, этикетной улыбкой, стеклышками очков. Робко, но с безупречным произношением говорил:

– Good morning, children.

Великовозрастные children дежурно тянули в ответ свой пресный «мо-онинг» и шумно рассаживались за партами.

Но иногда Лёнечку игнорировали – не специально. Просто он был очень тихий, а девятиклассники – громкие. На перемене ходили по классу, присаживались на крышки парт, что-то обсуждали-галдели – и не слышали иногда учительского приветствия. Тогда невозмутимый Лёнечка самую малость сиял у доски вхолостую, никем не замеченный, после чего вздыхал и повторял «good morning» погромче, и урок начинался уже неминуемо.

В одно такое доброе утро Лёнечка перешел с безупречного английского на свой джентльменский русский и застенчиво объявил:

– Господа, в среду к нам пожалует экспертная комиссия. Прошу вас подготовиться хорошо и держать себя подобающим образом.

Ученики закивали нестройно, а чей-то бойкий голос уточнил:

– Зачем комиссия-то?

– Я имею честь быть участником конкурса педагогических достижений, – объяснил Лёнечка и, улыбаясь, добавил: – Комиссия прибудет, чтобы оценить мои достижения в деле вашего обучения.

Несмотря на блеклую иронию в Лёнечкиной улыбке, было понятно: комиссию он боится.

В среду вслед за Лёнечкой в класс прошествовали эксперты – две женщины средних лет и один пожилой мужчина, молчаливые, с какими-то папками в руках. Перемена продолжалась, ученикам велели ждать в коридоре. Через минуту, оставив экспертов одних, в коридор вышел и бледный Лёнечка. То и дело поправляя воротничок белоснежной рубашки – похоже, она душила его, – англичанин грустно бродил по коридору туда-сюда. «Здрасте!..», «Здрасте, Леонид Елизарыч!..» – то и дело раздавалось со всех сторон от пробегавших мимо учеников. «Здравствуйте, здравствуйте…» – шелестел в ответ понурый Лёнечка, не поднимая глаз, но тут…

Разрумянившийся третьеклассник, летевший по коридору, траекторию полета не рассчитал – и с разбега врезался в мягкого Лёнечку!

Лёнечка покачнулся… развернулся… схватил мальчишку за плечи, тряхнул и раскатисто проревел:

– Куда же ты пр-р-решь, скотина?!

Все, кто был в коридоре, испуганно обернулись. Некоторые еще пару секунд озирались по сторонам, не сумев опознать источник столь грозных звуков – в Лёнечке. Щеки его алели, очки сверкали, очи за очками сверкали тоже. Он был великолепен!

Между тем несчастного мальчишку англичанин не выпускал и продолжал трясти как грушу. Вмешаться никто не решался. Жертва готова была зареветь. Но ситуацию спас звонок на урок!

От громкого звона Лёнечка опомнился, провел рукой по лицу и шагнул в класс.

Тема урока была Choosing a Career – «Выбор профессии». Успокоившийся Лёнечка вызвал отличника Колю Камышова, и тот неожиданно стал рассказывать, что хочет быть космонавтом.

– Work should bring real satisfaction, otherwise our whole life will become dull and monotonous. I am ready to devote all my live to look at the stars and to serve humanity…[1]1
  Работа должна приносить настоящее удовлетворение, иначе вся наша жизнь станет скучной и монотонной. Я готов посвятить свою жизнь тому, чтобы смотреть на звезды и служить человечеству… (англ.)


[Закрыть] – вдохновенно фантазировал Камышов на прекрасном английском.

Непонятно было, то ли он у всех на глазах раскрывает душу, то ли паясничает и срывает Лёнечке урок.

Дашка слушала Колю вполуха, а сама с удивлением думала, что любой человек, даже скучный отличник или черно-белый джентльмен, – это загадочная Вселенная и ежедневные встречи с ним – как выход в открытый космос…

Страшные вопросы

Дашка панически боится химичку Марью Тарасовну. Глупо в пятнадцать лет перед училкой так трепетать – только Дашка ничего с собой поделать не в состоянии. Дашкин папа называет это «иррациональный страх». Если Марья на уроке вызывает Дашку, сердце у нее колотится, язык немеет и даже простые слова в голове путаются – что уж там говорить о химических формулах!

По вторникам и четвергам в девять утра Дашкин девятый «А» заходит в кабинет химии. Мальчики заученно пропускают девочек, сами плетутся следом. Пронзительно-белый свет с потолка бьет по глазам – по контрасту с мутной осенью за окном. От стеклянной поверхности белой парты мерзнут ладони – экран из стекла защищает казенное дерево от химических реагентов. Дашке очень хочется, чтобы ее защитили тоже – укутали потеплее, отгородили экраном, телепортировали, в конце концов, – из этого страшного кабинета, белого и стеклянного. Он напоминает ей и операционную, и секретную лабораторию, где проводят жуткие опыты, и просто обледеневший зимний лес…

Марья Тарасовна – хозяйка страшного места, «заслуженный учитель», величавая старуха с высоким глянцевым начесом черных волос. Неизменный бордовый маникюр, смуглые старческие руки в пигментных пятнах. Чтобы не запачкать пальцы, свой кусочек мела она заворачивает в бумагу – тонкую, гофрированную. «Здравствуйте, – надтреснутым голосом говорит Марья Тарасовна. – Садитесь…» И начинается Дашкин кошмар.

– О свойствах хлороводородной кислоты расскажет нам… Федорова Дарья!

И Дашка восходит на кафедру как на эшафот. В кабинете химии ведь не просто стоит учительский стол, за которым сразу же на стене висит доска, – там перед доской длинное возвышение, чтобы опыты всем видно было… На это возвышение и ступает бедная Дашка. Стучать мелом по доске гораздо хуже, чем весь урок химические кракозябры писать в тетради!.. На своем месте, за белой стеклянной партой, привычно, хоть и противно. Привычно противно. А когда нос к носу окажешься с собственным отражением в глубине зеленой доски и замаячит наверху уравнение, начерченное мелом… И надо сию минуту решать его, у всех на глазах… И вдобавок писать крупно, разборчиво, как требует Марья, чтобы всем понятно было решение… Тут уж в голове совсем пусто становится!..

Na₂CO₃ + 2HCl = 2NaCl… так, чего не хватает… плюс вода?.. плюс…

– Цэ о два! – шепчет ей сосед по парте, всезнающий Коля Камышов.

– Чего? – вполоборота, краем губ шепчет она в ответ.

– Цэ! О! – Камышов изо всех сил округляет губы – вылитый карп! Дашка на днях видела карпов в океанариуме. – О! Два!

Он показывает Дашке на пальцах английскую V, два, но Дашка только нервно моргает, и Камышов начинает заново:

– Цэ! О! О!!!

Марья на другом конце кабинета оборачивается, выразительно смотрит на Колю.

– О-о-о… – нарочито зевает Камышов, прикрывая рот ладонью.

За партой в левом ряду подмигивает Дашке лучшая подруга Света Романчук: мол, ничего, прорвемся!.. Подмигивает, но не подсказывает: в химии она тоже не сильна…

Zn + 2HCl = … Издевательство какое-то… Дашка волнуется, ее даже подташнивает…

Zn + HCl = ZnCl + H₂…

Рука с мелом беспомощно опускается.

– Ну, что? – раздраженно говорит Марья Тарасовна. – Федорова, мы не можем весь урок с тобой возиться! Что получится? Какая соль?

– Хлорид, – отвечает Дашка. – Хлорид цинка…

– И как написать формулу хлорида цинка?

Страшный вопрос. Дашка молчит. Ей совсем не по себе, она ничего не соображает и хочет одного: вернуться за свою стеклянную парту, на которой без нее сиротливо лежат раскрытый учебник и любимая ручка в виде гусиного перышка – больше ни у кого такой нет.

– Хлорид цинка, Дарья, ну?!

И блестящая черная прическа колышется предупреждающе в сторону Коли:

– Камышов! Не смей подсказывать!

… = ZnCl₂ + H₂ – не выдержав, дописывает в итоге сама Марья Тарасовна своим элегантным мелком в миниатюрной бумажной юбке.

– С какими металлами, кроме цинка, взаимодействует соляная кислота? – ударяет в Дашку последний страшный вопрос.

Дашка в нокауте.

И вот ее вернули за парту. Она сидит, механически сжимая в правой руке ручку-перышко, а Марья поднимает от журнала блеклые серые глаза и чеканит каждое слово:

– За незнание. Простейших вопросов. И химических формул. Ставлю тебе. Два. – И буднично, без металлических воспитательных интонаций, добавляет: – Свой дневник мне передай…

Дашкин дневничок в цветастой обложке плывет по рядам прямиком к Марье.

«Ничего, успеешь исправить…» – сочувственно шепчет Камышов. Ага, ему-то что… Он все уравнения и задачи решает – на раз! И первые места на городских олимпиадах занимает – и по химии, и по физике, и по математике. Самое обидное, что даже списать у этого горе-вундеркинда нельзя – в сложных задачах решения у него нестандартные, эксклюзив… Да и от камышовского почерка самые закаленные учителя стонут, подолгу его разбирают. Но Колю не ругают, тетради ему проверяют и пятерки ставят: одаренный ребенок!

– Эт-то что такое?!

Дашка вздрагивает, смотрит на Марью Тарасовну. А та всерьез недовольна, замораживает и глазами, и голосом… И опять не по себе Дашке, хотя волноваться больше нет сил.

– Почему. У тебя. В дневнике. Записано. Что меня. Зовут. Ма-р-р-рья?!

Раскатистое «р» замирает в напряженно притихшем классе, и Дашка не понимает, в чем на этот раз виновата. Дневник передают ей обратно, и она видит: Марью угораздило заглянуть на первую страницу, в раздел «Преподаватели», где положено в начале года перечислить все предметы, всех учителей… Напротив «Химия» у Дашки записано «Ермакова Марья Тарасовна». И у одноклассников ее так записано…

– Что. За. Просторечие?! Мария Тарасовна! Меня. Зовут. Мария! – гремит в тишине над головами удивленных учеников: вся школа, вплоть до директора, много лет называет химичку именно Марьей Тарасовной – как-то лучше, складнее звучит.

Мягкий знак в дневнике у Дашки дважды зачеркнут красным, и на месте его пламенеет огромное и, на полстраницы почти – Мария Тарасовна. Маразм! Ну и двойку за сегодняшний урок она Дашке нарисовала «от всей души» – гигантский красный лебедь, неимоверно жирный, вылезает из отведенной ему типографской клетки и вверх, и в стороны…

– А Марья-искусница – это в сказках, – тише добавляет химичка, иронично скривив напомаженный бордовый рот.

Урок продолжается…

Дашка вздыхает, грустит. И улетает мыслями далеко-далеко. Белое пластмассовое перо само по себе выводит условие задачи – вслед за мелом, царапающим по доске, в руках очередного страдальца. Дано. Молярная масса. Если взвесить маляра… Та-ра-ра… Ох нет, масса же молярная, значит, моль… Сколько весит сытая моль… Число Авогадро… А смешная фамилия! Почти авокадо… Как там у Северянина? У него про ананасы, но какая разница… Авокадо в шампанском, авокадо в шампанском, удивительно вкусно, искристо и остро! Дурацкие слова «искристо» и «остро», о чем думал поэт… Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!.. По-испански, кстати, «авокадо» – это адвокат.

– Федорова! Почему не пишешь – ты уже все решила?!

…Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы без своего авокадо…

Прозвенел звонок с урока. Дашка подошла к Марье Тарасовне забрать журнал. Носить его из кабинета в кабинет было Дашкиной подневольной обязанностью. «Ты девочка честная, я тебе доверяю», – сказала однажды классная, одарив Дашку этим поручением.

Химичка пролистнула в журнале пару страниц, нахмурила нарисованные черные брови.

– Ты иди, а журнал я принесу. Тут заполнять надо. Какой у вас урок?

– Классный час, в кабинете географии, – прошелестела Дашка. И скользнула скорей на свободу из ненавистного кабинета, и даже нечаянно хлопнула дверью. Не сильно.

Классный руководитель, энергичная молодая красотка Инна Евгеньевна, изо всех сил торопилась и торопила своих подопечных.

– Поживей рассаживаемся, дорогие, поживей! И начинаем скорее – много надо успеть сегодня!

Камышов глянул лениво на свои дорогие наручные часы (не родители богатенькие подарили – сам заработал, выиграл в какой-то международной математической игре), шепнул Дашке: «Перемена еще четыре минуты и семь секунд». Но Инну Евгеньевну было не остановить.

– Так! Пускаю по рядам листочки! – Стопки белых тетрадных четвертинок поплыли с первых парт на последние, постепенно тая. – В верхнем углу – фамилия! Имя не пишите, время экономьте! И укажите, какое поручение вы хотите выполнять!

Всяческие «поручения» были идеей фикс Инны Евгеньевны. Она виртуозно тасовала между учениками нагрузки – как общественные, так и свои собственные, полагавшиеся ей как классному руководителю. На этот раз Инна придумала новую фишку – чтобы каждый сам назначил себе задание на учебный год. Дашка написала на своем листочке: «Ухаживать за цветами». Цветов в кабинете географии развелось много, и кто-то должен был после уроков регулярно их поливать, протирать листья. Это казалось меньшим из всех зол, да и цветы Дашка любила. Но предчувствовала, что придется ей по-прежнему мотаться с журналом, изо всех сил стараясь не забывать его на подоконниках.

– Так, дорогие, заканчиваем! Листочки передаем! – лихо командовала Инна Евгеньевна. – Важное сообщение: в пятницу к нам в школу приедут финны!

– Зачем? – устало спросил Коля Камышов.

– Перенимать педагогический опыт! И совместный проект у нас будет по экологии. Но это потом… Открыли дневники, записали: в четверг после уроков – генеральная уборка!

Дружное страдальчески-недовольное «у-у-у» прокатилось по классу.

– И не «у-у-у», – передразнила Инна Евгеньевна, – а чтобы в четверг все были как штык! Кровь из носа! Вы же дома убираетесь, когда гостей ждете, верно? – Инна выдержала эффектную паузу (возражать никто не посмел) и переключилась: – Так, что у нас с успеваемостью в начале года… Дарья, где журнал?

– У Марьи Тарасовны, – объяснила Дашка. – Она его заполняет, сама принесет.

– Нет, нам сию секунду надо! Иди поторопи ее! – Дашка в ужасе воззрилась на Инну Евгеньевну. – Кстати, сегодня общие фотографии пришли – заодно ей отдашь. – Инна протянула Дашке традиционное сентябрьское фото их класса, на котором в этом году запечатлелись с учениками и директор, и несколько предметников на память – все-таки девятый класс, в конце года выпускной.

Дашка поплелась к жуткому белому кабинету. По дороге вспоминала, как Инна уговаривала Марью Тарасовну сфотографироваться с их девятым «А». Весь класс, фотограф, директор и другие учителя терпеливо ждали, а Марья отнекивалась: «Не хочу я, и не просите! Не в том возрасте, чтобы фотогеничной быть». Но уговаривать – ничего не скажешь – Инна умеет.

Дашка постучалась, заглянула в кабинет. Марья сидела за учительским столом перед раскрытым журналом, кивнула на него Дашке:

– Можешь забирать, Федорова, я как раз закончила.

Дашка подошла к столу, неуверенно протянула фотографию:

– Это вам…

Марья проворно взяла снимок. Разглядывала его придирчиво, поджимая острые уголки педантично подведенных бордовых губ. А Дашка в это время стояла рядом, не знала, что говорить и куда смотреть. Взгляд упал на идеально ровную нитку пробора в Марьиных волосах. Иссиня-черные по всей длине, у самых корней – буквально на два миллиметра – они были неожиданно белые. «Так она седая… Она седая, просто красится…» – прилетела сама собой внезапная мысль.

Бордовый Марьин ноготь одобрительно постучал по глянцевой поверхности фотографии – в том месте, где смотрело с нее лицо самой Марьи, хронически надменное, без тени улыбки.

– Да я тут просто красотка Мери! – резюмировала она с иронией, но видно было, что Марье и вправду нравится. – Что ты стоишь, Федорова?! Я же сказала тебе – журнал можешь забрать.

К очередному уроку химии Дашка готовилась прилежно и мандражировала особенно сильно: хочешь не хочешь, двойку надо исправить. Но случилось чудо, и даже не одно. Во-первых, в тот день с самого утра выпал снег, хотя был только октябрь. Во-вторых, Марья встретила их какая-то непривычно тихая. Весь урок никого не спрашивала – только рассказывала сама о Менделееве, о его научных путешествиях и творчестве (так и говорила – «творчество»!) и даже упоминала его дочь Любу, ставшую женой Александра Блока. Говорила она интересно, размеренно и даже певуче, иногда бросая взгляд на снежное кружевное мельтешение за окном. А Дашка слушала ее и думала о том, что снег – белый песок…

Мы внутри огромных песочных часов, кто-то перевернул их – и на землю падает белое время. Но заснеженный день не видит, не знает этого – и дремлет, и не торопится никуда… Печально дремлет… день заснеженный… Деревья зябнут от тоски… И льется стон прощальной нежности в седые тихие пески…

А в конце урока, когда все приготовились, по традиции, записать километровое домашнее задание, Марья спросила: