Текст книги "Борис и Глеб"

– Я хочу стать врачом, чтобы вылечить всех людей, чтобы никто больше не болел.

– Так уж всех и вылечите?!

– А что? Вылечу, всех-всех.

Лёва смеялся.

А навстречу им шли Боря с Глебом.

– Вот, знакомьтесь, это мои братья Борис и Глеб.

– Ой, вы близнецы?!

Боря с Глебом, довольные, улыбались. Им нравилось, когда обращают внимание. А Люся так искренне, так по-детски удивилась.

– Это же так интересно, это же научный феномен, почти неизученный, я столько читала об этом. Вы, небось, и экзамены друг за друга сдаете?

– Да нет, Боря – левша, разгадают. Хотя бывает, хитрим.

– Ой, между вами же можно желание загадывать.

Она встала между ребятами и дотронулась до плеч.

– Все, загадала.

Ребятам стало весело.

– Ага, скажите, если сбудется.

Люся была такая весёлая и, казалось, такая беззаботная, трогательная. Хотелось защищать ее ото всех, хотелось, чтобы она улыбалась, Лёве так нравились ямочки на щеках, и он сам не мог объяснить, что он в ней нашел и что такое непонятное с ним происходит.

Он мешал чай уже десять минут беспрерывно и улыбался. Он мешал его той самой ложкой, что и я, когда пила у бабушки чай. Серебряная с инициалами Л.А., чьё-то фамильное добро. Алексей когда-то давно купил её Лёве на Крестины на базаре, тогда многих раскулачивали и продавали вещи, а кто-то и просто распродавал, чтобы выжить. Кто этот Л. А., где он, кто же теперь знает. Удивительная ложка, сколько ей лет, а она не потемнела, совсем другое тогда делали серебро.

Есть у меня и ещё одна памятная ложка, немецкая со свастикой и заточенным краем, только досталась она мне от другого прадеда. Он был на войне связистом, а связисты часто первые доползали до чужих окопов и что-то трофейное себе брали, а может, она и как-то иначе ему досталась. Где она была? Что ели этой ложкой? Или, может, ей убивали немцев? Зачем на ней заточенный край? Я не знаю. Она со своей историей, с целой жизнью, которая больше моей. Она самая огромная и надежная из всех ложек в доме, ей всё нипочём, хоть катком ее укатывай, всё равно форму не потеряет.

* * *

– Как думаешь, Лёвка влюбился? – задумчиво спросил Глеб.

– И что у тебя всё влюбился, да влюбился! Что он барышня кисейная! Делать ему больше нечего, как влюбляться! Она в него сразу видно влюбилась, а наш Лёвка хоть бы хны! И что это ты вдруг такие разговоры заводишь! – кипятился Боря.

Но Глеб же знал, что Борька просто не хочет сам признаваться. И нарочно делает вид, что ему всё равно и говорит так презрительно:

– Что? Чтобы я в какую-то там девчонку влюбился?! Да не дождётесь!

А уже все стали замечать, как Боря смотрит на соседскую девочку Машу Захарову. Они с Леной учились в одном классе и дружили втроем с Сашей Карасёвой, девчонки звали её Шурой. Шуре нравился Глеб. Борис и Глеб ходили встречать Лену, а заодно и девчонок провожали по домам. Но Боря всё никак не сознавался, хотя по нему больше всех было видно, он и ревновал, и обижался, и в то же время молчал и ни за что не признавался, даже Глебу, родному брату, от которого никогда не было никаких секретов и которого он всегда считал, как самого себя, или частью себя. И хотя тот итак знал и чувствовал его всего, ему всё же хотелось, чтоб Боря признался. Ведь они всегда друг другу всё рассказывали, что же теперь. Он специально всё выводил брата на эту тему.

– А сам-то что, не влюбился что ли?

– В кого это?

– У самовара я и моя Маша… – запел Глеб в шутку и засмеялся.

Боря сжал губы и отвернулся.

– Да ну тебя.

– И что ты не признаешься?

– А сам что же?

– Ты только не сердись, я…

– Что Шурке признался?

– Да нет. Я – Маше, как будто от тебя, ну чтобы узнать…

Боря резко дёрнулся за братом, попал по уху, схватил за ворот. Глеб оборонялся, пытаясь его отпихнуть.

На шум прибежал Лёва, свистнул, ребята продолжали кататься по полу.

– Так. А-ну разошлись! Разошлись, говорю!

Еле разнял.

– Что такое? Что случилось?

Боря сложил руки на груди, вскинул на бок отросший светлый чуб, насупился. Глеб в другом углу сделал то же самое, будто зеркало, оба были сердиты. Молчали, Лёве ни слова, да и стыдно было сказать.

Лена из кухни:

– Папа идет.

– Смотрите мне оба!

Ушёл в кухню.

– Лен, чего они?

Лена спокойно наливая кипяток в кружку, ставя тарелку отцу.

– Глеб пошёл к Маше и признался ей в любви будто он Боря.

Лёва усмехнулся.

– Да, она поняла, догадалась, что это не ты… – Задыхаясь, первым начал Глеб. – Таких же больше нет дураков. Ты один такой.

– Ладно, прости, не хотел… – И Боря уже шел обниматься, он быстро остывал.

– Ты тоже. Я как лучше думал.

– А она что? – полушёпотом, не утерпел Борис.

– Что-что… Сказала, Борис, я ваша навеки, – захохотал Глеб и побежал по коридору.

Боря выбежал за ним на улицу. Они стояли возле папиных красных георгинов размером с тарелку. Солнце садилось, и дом весь светился в закатных лучах. Берёза шелестела серёжками.

– Я тебе всё-таки набью морду. Будешь отличаться.

– Ладно. Ничего она не сказала. Хихикала, догадалась, что это не ты.

* * *

Маша круглолицая, с большими голубыми, цвета неба, глазами. Что-то такое не объяснимо лукавое и загадочное было в её взгляде, словно смотрела исподлобья, и в то же время добродушная, такая милая улыбка – это противоречие притягивало, она казалась, красивой, несмотря на заострённый, неправильной формы нос. Смеялась она не потому, что догадалась, что это Глеб, а потому что не знала, как реагировать. Тогда никто об этом и не думал, тем более всерьёз, совсем не то, что теперь. Моя бабушка не смотрела на мальчишек, да и мальчишки как-то ни о чем таком не помышляли, дружили, были пионерами, вместе бегали на форпост, собирались в комсомол, мечтали работать и учится. Всё как-то было иначе. Лёва хоть и влюбился, но считал, что даже думать-то об этом не стоит, и знакомить с родителями, пока не пойдет работать, не собирался. Лена и Глеб и вовсе были беззаботные, Боря стеснялся признаться, да и не главное это. Весело было всем вместе играть в волейбол, ходить в кино, на демонстрации.

Девчонки часто после школы сидели в комнате у тёти Мани, смотрели модные журналы, учились шить, Женька поздно возвращался с аэродрома, тёте Мане с девчонками веселей. Она стучала на старой зингеровской машинке, девчонки разглядывали модели в журналах, перерисовывали выкройки, иногда тетя Маня разрешала примерять им платья, которые она шила на заказ.

Шурка, как и Маша, была светловолосая, только заплетала их в круглые золотистые баранки, а Маша укладывала улитками на макушку. У Шурки остренький нос и маленькие глазки, как у птички, улыбчивое лицо, встрепанные волосы. У нее внутренняя, неподдающаяся описанию девичья красота, а Маша холодная. Бабушка среди них ещё ярче со своими вишнёвыми глазами и тёмными кудрями до плеч. Они крутятся перед зеркалом, такие не похожие, такие молодые.

Лена хвалится своей шёлковой юбкой, никто не знает, что она из старого парашюта, и все думают, что это подарок богатой тетки, генеральши, Лизы. Тётя Маня улыбается.

Этих девушек уже нет на свете. Бабушка вспоминает своих самых близких подружек и плачет, она с ними выросла. Как это странно, вроде совсем недавно, как будто вчера, они стояли около зеркала у тёти Мани, молоденькие, Шурка в цветастом платье, Маша – в строгом, светлом, бабушка – в блузке с юбкой. А теперь их нет, только в бабушкиной памяти они живы, смеются, о чём-то спорят.

* * *

– Лена, тебе письмо. – Голос мамы.

Клава кладёт письмо на стол и идёт на улицу вешать мокрое белье.

Боря хватает конверт.

– Отдай.

– Танцуй.

– Ну и не надо.

– Ну-ка, кто там пишет… – разглядывает конверт, читает – Литвинов Михаил из Одессы.

– Это не тот, что с нами на Первомай ходил, приезжал на чемпионат, познакомился с Глебом, маленький такой, да?

– И ни чуть ни маленький.

Лена забирает письмо.

– Он, он. Я вот Лёвке всё скажу.

Лена выходит на улицу, садится на брёвна за домом, отрывает конверт. Он приезжал на детско-юношеский чемпионат по футболу в Москву из Одессы, играл за «Динамо», Борис и Глеб играли за «Торпедо». Там Миша и познакомился с Глебом, он позвал его со всеми вместе на Первомай. Миша первый раз увидел Москву и Лену, и влюбился сразу же и навсегда. Невысокий, коренастый, темноволосый, загорелый парень из Одессы. Он подарил ей огромный букет белой сирени. Бабушка так смутилась, что весь вечер жалась к девчонкам и старалась на него не смотреть. Горячий парень с юга, в Москве так не принято. А потом он уехал и стал писать письма, красивые, романтичные, писал стихи, увлёкся литературой и где-то даже публиковался. Бабушка сохранила его письма и там сквозь строки любовные признания, море и солнце:

«Я стою на волнорезе и кричу: «Я люблю тебя, Алёна!».

Больше никто и никогда не называл мою бабушку Алёной, только этот парень, Миша.

Письмо она спрятала в библиотечного Лермонтова. Он лежал на столе вместе с «Военной тайной» Гайдара, «Швамбранией» Льва Кассиля, «Первым ударом» Николая Шпанова – та самая книга о быстрой победе в возможной войне, фантастика – это всё Лёвины, у ребят – Пушкин, Тургенев, снова Гайдар и учебники, много учебников. Михаила Юрьевича никто не возьмёт, все уже читали, он Ленин, из школьной библиотеки, в нём письма от Миши. Смешно: письма Михаила в книге Михаила. На письма она не отвечала.

* * *

Дождь, ты только посмотри, какой ливень. Сплошным потоком, словно ветром, качало деревья. На улице тепло. Лёва держал пиджак над Люсей, они прятались под деревом и оба были мокрые.

– Приняли?

– Да, скоро дадут студенческий билет. – Радовался и не верил Лёва.

У бабушки сохранился этот студенческий, я держу его в руках, твердый тёмно-коричневый корешок, страницы пожелтели, немножко оторваны снизу и сбоку, студенческий билет № 67, Фамилия – Вагин, Имя – Лев, отчество – Алексеевич, год рождения – 1922, Время вступления – 1938, Студ. III «Б» дн. отд. курса… Круглая печать и подпись директора. Лёва поступил в Люберецкий техникум сельскохозяйственного машиностроения, он тогда входил в состав бывшего Наркомата миномётного вооружения, теперь он Московский областной техникум отраслевых технологий, наверное, так звучит красивее, сельское хозяйство что-то нынче не в моде, находится он теперь на Октябрьском проспекте, дом 114, совсем рядом с бывшим домом на Зубарёвской улице, минут десять-пятнадцать, а раньше был через линию недалеко от Ухтомского завода. Лёва поступил на специальность техник, холодная обработка металла широкого профиля, собирался сразу на завод и потом на заочное в институт.

В тот день он был такой счастливый, казалось, всё сбывалось. Люсе нравилось, что он улыбается всему, даже не слушая, о чём-то думает и мыслям улыбается. У него красивая улыбка и такие ровные белые зубы, все думали, что он чистит их порошком, никакого порошка конечно не было. Бабушка говорит, жили бедно, как все, а сейчас с жиру бесятся, Бог знает, что творится.

На фото в студенческом он серьезный, волосы гладко зачёсаны назад, клетчатая рубашка и пиджак, должно быть, тот самый, которым он укрывал Люсю от дождя. И всё равно все промокли, Люся взяла туфли у старшей сестры, она уже училась в институте, накопила со стипендии, ходили по очереди, а тут вдруг дождь и туфли расклеились и пропали. Так было обидно. Люся заплакала.

– Ну что ты, дурочка.

Лёва взял на руки и нёс её до самого дома. Щёки зарумянились, стеснялась, волосы завились от дождя ещё мельче. И она сама не знала, какая красивая тогда была, а Лёва нёс и улыбался. Разве много надо для счастья.

* * *

– Люся, опять тебя этот парень провожал? Есть у тебя голова или нет?!

– Ты дома? Я думала, ты сегодня допоздна.

– У нас преподаватель заболел, отменили занятия. Ты меня совсем не слушаешь. Потом сама же плакать будешь. Красивый высокий, знаешь, сколько таких, как ты, за ним бегает. Да и рано тебе ещё с мальчишками гулять, экзамены на носу, а ты всё скачешь. Как можно быть такой беззаботной? Ты слышишь меня, Люся?

– Слышу, слышу, Наталья Сергеевна.

Люся повесила мокрое платье, запахнула халат.

– Все шутишь. Пользуешься, что папы с мамой нет, а старшую сестру можно и не слушать.

– Не дуйся, Наташка, всё хорошо, ты даже не представляешь, как хорошо!

Поцеловала сестру и ушла в ванную.

– За что мне это всё?

Увидела размокшие туфли.

– Люююююся, боже мой, туфли!

Люся посильней открыла воду.

– Ну погоди, Люська, получишь ты у меня!

* * *

Алексею предложили возглавить ремесленное училище. То самое, в котором потом будет учиться Юрий Гагарин, Люберецкое ремесленное училище № 10, теперь это профессиональный лицей имени самого известного своего ученика. И пришло оно в полное запустение, самое обычное ПТУ со всеми своими прелестями: сигареты, выпивка, мат, наркотики. Какое уж там образование. Здание совсем обветшало, держат его разве как память о Гагарине, надолго ли. Сейчас все учебные заведения стараются прикрыть, или сделать платными. Учиться теперь дорого. Совсем не то, что тогда, тогда всё было наоборот, старались побольше открыть, а сегодня пытаются закрыть.

При прадеде Алексее учиться было необходимо, модно, престижно. И все учились. В школах раздельно девочки и мальчики, в училища и институты теперь шли и девочки, если была возможность.

Алексей к тому времени был мастером машиностроения, его уважали, ценили, и хотя в партии он не состоял, его взяли руководить училищем. Новая работа ему нравилась, столько ребят интересных, спортивных. Его слушались, любили, как отца, просили показать и рассказать, как делать то другое. Они мечтали попасть на завод, освоить обработку металла, а он, уважаемый мастер, был для них почти небожитель. Да ещё и весёлый такой, шутник, и соревнования спортивные устраивал и сам в футбол играл.

Он обладал, это должно быть называют харизмой, а я бы сказала обаянием, ему нравилось общаться с людьми, компанейский и везде свой парень. Мог и на гитаре сыграть и историю рассказать. Лучше для директора училища и представить нельзя.

Идти было ближе, чем до завода, на Октябрьский проспект, и он чаще бывал дома. Видел по вечерам детей и свою Клаву. Она была уже не той девочкой гимназисткой, в которую он когда-то так влюбился, она убирала темные волосы в пучок, у вишнёвых глаз появились первые лучики морщинок, но она была все также красива, уже другой красотой, все те же тонкие запястья и пальцы, только теперь они готовили, стирали, убирали в доме, пололи в огороде. И самое главное – её молчаливая мудрость, тихое смирение со всем, что решит муж, доброта и любовь – с возрастом лишь увеличились. Она никогда не спорила, не ругалась, не скандалила. Алексей в ней души не чаял, даже представить себя не мог без нее. Всё в доме держалась на Клаве.

В сороковом его послали в Кисловодск по здоровью, отдохнуть. Раньше это, как само собой разумеющееся, санатории, дома отдыха, лагеря, бесплатно или за бесценок. Клава отказалась с ним ехать.

– Алёша, поезжай один. На кого мы ребят оставим? Я уж лучше с ними.

И хотя было на кого оставить, да и немаленькие уже, она всё упиралась.

– Что мне этот санаторий, я уж лучше дома.

Лёша всё же настоял, с Верой вдвоем они уговорили её съездить. Сохранились фотографии. Такие интересные, коллективные. Много-много людей: сверху – мужчины, снизу – женщины, бабушка сидит в самом низу, грустная, идёт снег большими хлопьями прямо на них на всех. У Алексея в вестибюле или холе на заднем плане стена с нарисованными крупными женщинами: одна с корзиной фруктов, вторая с гусем и еще мужчина с чем-то – тоже символ какого-то хозяйственного направления, сбоку большой красивый торшер с цветами и бахромой. Мужчины стоят, женщины сидят в креслах. Алексей гордый, но растерянный и тоже немножко грустный, скучает по своим. Подпись – Сан. «Ц. К. Связи» 19 января 1940 года. Санаторий, конечно, хорошо, но ведь дома всегда лучше. Да и думал о них постоянно, как там, да что.

Жизнь почти прошла, вот и ребята совсем взрослые, Лёва в техникуме, Боря с Глебом скоро школу кончат, да и Леночка уже невеста. Всех подняли, вырастили, а раньше по ночам, бывало, думал, как прокормить, как выжить, боялся не смогу. А теперь, вот, всем на загляденье. Юру и Лизоньку вот только схоронили, маленьких, не смог, не уберег. Алексей до конца жизни вспоминал об этом, и так и не смог себе простить.

Ему было всего сорок семь лет, наверное, тогда это было много, а сейчас это вроде, как совсем ничего. Он не знал, что кто-то там уже включил секундомер и отсчитывает последние счастливые месяцы, дни, мгновения, когда они вместе, когда еще можно всех обнять.

* * *

Бабушка позвонила мне вечером. И каким-то не своим голосом сказала, что давление опять подскочило и снова вызывала скорую. Приехали, что-то вкололи, велели лежать.

Вчера она снова ходила по врачам, снова просила, чтобы переставили линзу в правом глазу, из-за которой она не видит. Ей снова отказали, говорят, нерв там давно атрофировался, предлагают сделать операцию на левом, и не дают никакой гарантии, что она выживет. Бабушка вновь расплакалась. Где мы уже только не были, и в Федоровской, и в Геймгольца, нигде не хотят ей помочь, говорят, возраст.

Бабушка не унывает, ходит из последних сил, просит. Мне кажется, этой надеждой на то, что хоть чуть-чуть будет снова видеть, она и живет. И я боюсь ей говорить, что все это бесполезно, мне тоже хочется верить.

– Ба, ты главное лежи, не вставай!

– Ой, да что лежать, да лежать. Я уж встала, чайник поставила, волосы завила.

Я смеюсь:

– Ну, главное, волосы завила.

Она бодриться, слышу, уже тоже смеётся. Снова вспоминает папу с мамой и братьев, чертит вслепую фамильное древо, снова повторяет мне имена, у Марфы с Иваном было восемь детей: Гавриил – у него сын Женька, тетя Лиза, тетя Тоня – дочь Валерия, тетя Шура – Елена и Августина, у тети Маруси детей не было, у папы с мамой – Юра, Лев, Борис и …

– Бабушка, какой Юра? Ты, наверное, что-то путаешь?

– Нет. У них был ещё сын, я тебе про него не говорила.

Тогда она в первый раз случайно обмолвилась, что перед Лёвой у Клавдии с Алексеем был ещё один сын, первый ребенок, Юра, он сразу умер или родился мертвым. Кто же теперь знает. Эти две смерти первого и последнего ребенка тяготили Клаву с Алексеем всю жизнь, они всё время вспоминали о них, и каждый винил себя.

Бабушка опять вспоминает детство и радуется, и плачет, больше, конечно, радуется. Наши с ней разговоры возвращают её в то голодное, но самое счастливое для нее время. И она забывает про свои невзгоды. Становиться веселее, читает мне стихи, и я восхищаюсь силой её духа, желанием жить. Она пережила самую страшную войну, может, поэтому она так хочет жить, всё ещё верит, что врачи вернут ей зрение, хоть сколько, хоть ненадолго.

* * *

Двадцать первого июня у Лёвы был выпускной бал, вручали дипломы, и ему с отличием и в первых рядах. А потом танцы. Он пригласил Люсю, и весь вечер танцевал с ней, такая красивая в белом платье, как невеста.

– Выходи за меня замуж? В понедельник иду на завод устраиваться. Жить у нас будем, Урусовы через месяц съедут, комнату освободят. Заживем.

Люся не отвечала, смеялась и танцевала.

Лёва тоже улыбался и всё смотрел ей в глаза. А когда шли домой, ждал, пока она заговорит. Вечер переходил в ночь, но было светло и тепло, домой не хотелось. Можно гулять до утра. Шли через берёзовую рощу. Люся несла огромные белые георгины, те самые папины, Лева специально сорвал для неё, упросил отца, три белых, таких раньше не было, только в этот год откуда-то три белых, среди всегда только алых, пурпурных, их то он и умыкнул. Белые георгины у Алексея больше никогда не вырастали. Это был какой-то особенный год.

– Что же ты всё молчишь? Скажи.

– Лёва, а что сказать? Разве ты сам не знаешь? Я уже давно сказала. Мне кроме да и сказать нечего.

И вдруг она поцеловала его в губы. Теперь уже Лёва улыбался и молчал, прижимаясь к берёзе. А потом поцеловал, сильно, крепко по-мужски.

Удивительно длинная ночь, или это бесконечный день. Берёзы слышали смех, они играли в догонялки, как дети, и целовались в темноте деревьев.

– Придешь завтра к нам знакомиться?

– Страшно.

Она спряталась за берёзу.

– Ну что ты? Борю и Глеба ты знаешь, завтра папу с мамой и Лену увидишь. Теперь же ты жена.

– Уже жена? – засмеялась. – Так быстро.

Он подошёл близко, так что она чувствовала его дыхание.

– Жена.

– Скажи ещё раз.

Смеялась.

– Жена. Жена…

Целовал долго.

– Пора.

Он держал за руку, не хотел отпускать.

– Так встретимся завтра, как обычно?

Она кивнула.

– До завтра.

Дошла до калитки, вернулась, подбежала, как белый ночной мотылек, поцеловала: – Поздравляю тебя! – и исчезла за дверью.

Июньская ночь, всё так хорошо, светло, люди ещё гуляют, где-то звенит гитара. Лёва уже подошел к дому. Борис сидел с гитарой и пытался наигрывать.

– Научишь ты меня когда-нибудь играть?!

Лёва забрал гитару и стал играть перебор.

– Когда-нибудь.

– Ну, Лёв, научи, ты же обещал. Я уже все аккорды знаю, мы с Глебом по самоучителю выучили.

Лёва словно не слышал его, продолжал играть.

– Диплом-то покажи. Мама сказала, завтра будет стол, тесто поставила на пироги и тётя Вера приедет.

– На, гляди. – Достал диплом.

– Ого, какой! Красивый.

Боря разглядывал, прощупывал пальцем каждую букву, словно не веря, что настоящий.

– А ты чего не спишь?

– Тебя ждал. Глеб на кухне сидит математику решает, его комары закусали.

– А тебя не закусали?

– Ха, я их сам знаешь, как закусаю, пусть только сунуться.

– Пойдем, кусальщик.

Лёва вошёл в дом, Боря за ним.

На небе ни облачка. А где-то там уже надвигалась страшная чёрная лавина, сметающая под собой всех и вся. Никто ещё не знал, не слышал.

Утро солнечное радостное. И вдруг из картонной чёрной тарелки на кухне голосом Молотова: «Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление: Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налёты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории. Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством…

Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы Советской авиации с честью выполнят долг перед родиной, перед советским народом, и нанесут сокрушительный удар агрессору…

Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочён и един, как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом. Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, ещё теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина.

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Тётя Вера уронила чайник, мама заплакала. Лёва и Глеб застыли в оцепенении.

– Мам, ну что же ты, да мы их победим, разобьём их сразу, увидишь. – Боря обнял Клаву и, не понимая, чего она плачет, пытался успокоить. Он никогда не видел, чтобы мама плакала, даже когда Лизоньку хоронили.

Лена выбежала за Алексеем во двор.

– Папа, папа, война! Да где же он?!