Текст книги "Дорога, которой нет"

Татьяна Щербинина
Дорога, которой нет

Берег

 
Смотрю на горячие травы и глаз не могу отвести,
мой берег заброшенный, правый, –
                              высокий, до неба почти,
как песня старинная, длинный (Россия –
                              судьба набекрень!),
лишь брёвна, да ржавая глина,
                              да тени родных деревень.
От светлого хочется плакать
                              (Кого ж тут спасёт красота?),
но красный ободранный бакен плывёт,
                              не покинув поста.
Стою на последнем пароме, смотрю на далёкий угор,
где мамин зелёненький домик, и ласточки
                              режут простор.
Я знаю: мгновенье – и снова огромный
                              потянет магнит,
песчаною низкой подковой обхватит,
                              сожмёт, полонит
тот, левый, – большая дорога, зудящая масса людей,
там тоже живётся убого, но чуточку всё ж веселей.
 
 
На палубе ветер противный, коричнево волны кипят,
смотрю и смотрю неотрывно, пока ещё можно, назад.
Штыками оставшихся елей небес охраняя гранит,
мой правый, не сдавшийся, берег,
как Брестская крепость, стоит.
 

Два прадеда

 
История – тёмное дело.
По воле судьбы у меня
Два прадеда – «красный» и «белый»,
Два сердца, два грозных огня.
 
 
Один – голоштанный Петруха,
Мечтатель, подвешен язык.
Плевались по Тойме старухи
Вослед: «Сотона, большевик!»
 
 
Смотрел он сурово и жёстко,
Но совесть, как видно, была:
Ушёл, не стерпев продразвёрстки,
На фронт из родного села
 
 
И сгинул в кипящем пространстве,
Оставив детей и жену,
«От голода и от тиранства»
У белополяков в плену.
 
 
Второй не рассказывал байки.
С холодным азартом в глазах
Лупил комиссаров нагайкой
Упрямый уральский казак
 
 
И также безвременно сгинул
В степи, посреди ковыля,
Прадедушка Фёдор Щербинин –
За веру, за Русь, за царя.
 
 
Не знаю я, кто из них прав был.
Теперь до скончания дней
Два прадеда – «белый» и «красный» –
Отчаянно спорят во мне.
 
 
Свинцом да железом калёным
История нам воздаёт.
Свеча у разбитой иконы.
Россия. Семнадцатый год…
 

По дороге в Тойму

 
Кусочек лакомый – земля
лежит на блюде.
Не плачь о брошенных полях,
поплачь о людях.
 
 
Не одолела их война,
жизнь не сломила.
Остались только имена:
Иван, Людмила.
 
 
В траве осевшие кресты
без всякой веры,
ушедший в землю монастырь,
высокий берег.
 
 
А мне всё блазнится: форсист,
душа наружу,
в деревне русской гармонист
поёт «Катюшу».
 

Время песка

 
Это время песка, изумрудных больших стрекоз,
время нежного ветра и лютиков золотых.
С вечернего неба белый капает воск –
или просто бабочки у воды?
Голос кукушки – чётко, издалека,
спокойный, сладкий, словно небытиё.
Слишком быстро мелеет эта река,
а с нею – сердце твоё.
Всё громче стрекочут в полдень цветы,
вышивают ромашки скромный узор.
Здесь страдали предки, но хочешь ты
быть счастливой – наперекор.
И пока заката горит стрела,
идёшь по песку в купальнике чуть сыром.
Зеленоглазый овод вьётся вокруг бедра,
опьянённый твоим теплом…
 

«На берегу медлительной реки…»

 
На берегу медлительной реки
Ловлю мгновенья северного лета.
Стрекочет полдень. Травы высоки.
А завтра день – такой же, как и этот.
На берегу медлительной реки
Застывшие, как бронзовые Будды,
Два местных Чингачгука – рыбаки,
Забывшие о времени как будто.
На берегу медлительной реки
Скользят стрекозы у моей руки.
Течёт в прохладном зеркале молчанье.
Спят облака, упавшие на дно.
Повсюду и во всём растворено
Свободы равнодушное дыханье.
 

Вечер коня золотого купает…

 
Вечер коня золотого купает,
Ласковый слышится плеск.
Берег высокий. Вода голубая.
Белые камни небес.
Тёплая темень укутала ручей.
Ветер уткнулся в траву.
Мягкими иглами трогая тучи,
Древние пихты живут.
Мне б искупаться в ромашковом море,
Ясной умыться росой.
Снова стоит на знакомом угоре
Девочка с рыжей косой.
Детство моё где-то рядышком ходит,
Память – черёмухи вкус.
Дедушкин домик. Забытый колодец.
Чёрной смородины куст.
Кто же тихонько меня окликает?
Ягоды тают в руке.
Вечер коня золотого купает
В светлой небесной реке.
 

Дядя Саша

 
Там, за тёмной лесною гривой –
Позабытый «банный проспект»,
И лихачит, грохочет «Нива»
На дороге, которой нет.
На совхозных лугах усердно
Дядя Саша ставит стога,
Деревенский последний фермер,
Сын солдата, фронтовика.
Лето с каждым июлем жарче!
Дядя Саша к жаре привык.
Старый конь по имени Мальчик,
Два телёнка, корова, бык –
Больше нечем вроде бы хвастать.
А в округе дома пусты.
Незабудковой свежей краской
Скромно выкрашены кресты.
Над крестами шумят деревья,
И совсем не пугает смерть.
Чисто выкошена деревня –
Любо-дорого посмотреть!
Постояло бы только сухо,
Только б дождики не пошли…
Раскрасавица дочь Надюха
Укатила в Северодвинск.
Одинокий моргает бакен,
А моторки не тарахтят.
Здесь нельзя завести собаку –
Непременно волки съедят.
Здесь зимою тоскливо, скверно…
В непроглядную смотрит тьму
Дядя Саша – последний фермер.
Дай-то Бог здоровья ему.
 

Дикие девяностые

 
Память крючьями острыми
Тащит в объятия тьмы.
В дикие девяностые
Лиха хлебнули мы.
Речи лились заманчиво,
Крылья росли дерзки.
Но уходили мальчики
После Чечни в братки.
Ваши «морали» – мелочи.
Бизнес доступен всем!
Стройные интердевочки –
Члены ВЛКСМ.
Мельницы били крыльями
В наглой своей красе.
Разом деревни вымерли.
Встали заводы все.
Ваучеры песочные,
Громкие имена.
Сумочки-то челночные
Помнишь, моя страна?
Верить – совсем не главное,
Главное – видеть суть.
Водку нальют халявную,
Только проголосуй!
Выдюжили? Нет, выжили!
Видно, крепка кишка.
Эх, олигарху рыжему
Черти намнут бока!
Что ж тут творилось, Господи?
Боль, беспредел, беда.
Дикие девяностые,
огненная вода.
 

Мальчики

 
Сидят они, прижавшись скромно к стене,
планшетики, джинсы, китайские свитерки,
по-щенячьи тычутся в кабинет,
спрашивают: «Надо снимать носки?»
А в перекур гогочут дружной толпой,
трясётся деревянный военкомат…
Год рождения – 97-й,
эти цифры что-нибудь говорят?
Статистика – куда уж там веселей!
Из черепков не сложишь новой страны,
единственные дети из неполных семей,
мама с папой давно уж разведены.
«Отношение к спиртному?» –
                       «Нормально!» (такая жизнь)
«Куришь?.. Хватает на день?.. Как наркота?»
Но на вопрос: «Хотите ли вы служить?» –
большинство отвечает: «Да».
Старый психиатр, служака, исподтишка
в седые усы усмехается всякий раз,
когда на вопрос: «В какие хочешь войска?» –
какой-нибудь тощий очкарик твердит: «В спецназ»;
мол, лопату – в зубы, на шкуре своей сполна
прочувствуешь армейское бытиё…
Гопники, отчаянная шпана,
надежда России, будущее её,
слава и гордость… Так что же не по себе?
Смотрю им в глаза –
                  а в горле стоит комок.
Едва темнеет пух на верхней губе,
мальчики, дорогие…
…храни вас Бог!
 

19.01.14.

Зеркало

 
Это всё моё, отвергнутое моё,
сильнее, чем резус – упрямый огонь в крови.
В зеркале – взгляда угрюмое остриё:
«Разберусь сам!», «Подальше!» и «Отвали!»
Горькая грубость без удержи – по щеке!
В упор не узнаю свой автопортрет.
Неуклюжий вызов в каждой строке
всему миру сразу – в 17 лет
разве можно быть мрачным, несчастным, злым,
когда кипит капелью музыка крыш?
Можно. Только я помню тебя другим,
солнечный ёжик, ласковый мой малыш!
Какой же магией пройду сквозь стену твою?
Обнять крепко-крепко, горячие слезы вмиг:
«Понимаю… принимаю тебя, люблю!»
Подхожу и вместо этого говорю:
«Ты опять на проверку сегодня не сдал дневник».
 

Капля за каплей

Ты пойдёшь рубить лес,

а увидишь лишь пни.

Виктор Цой

 
Думаешь, она куда-нибудь убежит,
грязной посуды пагода на столе?
Капля за каплей из крана – чужая жизнь,
капля за каплей – бессмысленнее, быстрей…
Прыгаешь по льдинам застывших снов,
в лабиринтах молчания мотаешь нить.
По вечерам рисуешь дочке слонов,
а на сына ворчишь: «Пора бы бросить курить».
Капля за каплей – бессмысленнее, быстрей,
отчего-то на ровном месте споткнёшься вдруг.
Никотин опасен для лошадей,
но ещё опаснее – мотоплуг.
Где же твои далёкие города,
где же горы в ладонях небесных сфер?
Ладно, дети вырастут, и тогда
будут рифмы новые и размер…
пятидесятый, наверное, ой-ё-ёй,
список книг и времени океан…
Может быть, скорей сантехников позовём
и починим этот дурацкий кран?
 

Бессознательное

 
Свежие фломастеры разобрав,
Дочка мне рисует принцессу Белль.
Это обострился синдром «ребра»
Или я соскучилась по тебе?
Или просто – мышкою тишина
Щёлкает по файлам забытых снов?
На соседней крыше лежит луна,
«Голая, довольная», – как в кино.
Сколько принцев призрачных ни лепи,
Всё равно из шкафа ползёт скелет.
А из зазеркальной глухой степи
Смотрит, улыбаясь, дедушка Фрейд.
 

Всё, чего хочу

 
Так соблазняет щуку игра блесны,
Так обнимает небо последний лист.
Жаворонком в выси твоей весны
Петь – пока струны не порвались.
Язычница – смеющимся языком –
Нет, не икону – хочу целовать огонь!
Гусеницей мохнатой в саду твоём
Заснуть, а проснуться совсем другой –
Всё, чего хочу! Всё, что успею сметь,
Пока метель не станет моей фатой.
Ты говоришь, её называют смерть?
Нет, это ветер – тёплый и золотой.
 

P. S

 
Я тебе никогда не признаюсь в том,
что давно должно уже отболеть…
Это не было счастье, скорее, шторм
десятибалльный, в котором не уцелеть…
Приходил с дежурства уставший, злой,
полнолунье кипело в твоих глазах.
Это длилось дольше, чем мезозой,
ненавистный, нежный тиранозавр.
Чувствуешь, как чары мои крепки
оттого, что никто бы другой не смог
отношений скифские черепки
склеивать тоскою бессонных строк,
бережно, осторожно, за слоем слой,
А потом кувалду в сердцах, и – хрясь!
Удалю из мобильника номер твой
тысячу не помню который раз…
Нет, я ничегошеньки не прошу,
кажется, нам не о чем говорить…
Это просто ужасный, плохой фэн-шуй –
зеркало напротив входной двери.
 

Женщины марта

 
Терпкий сумрак в бокале синем,
золотистый лимон луны.
В марте женщины пьют мартини
и приходят в чужие сны.
Чиркнув взглядом неосторожным,
ослепительны и легки –
в марте женщины, словно кошки,
точат нежные коготки.
Задевая опасной бритвой
жизни серое полотно,
в марте женщины – Маргариты –
в ночь распахивают окно…
 

Имя

 
Сладко – чужие красть
губы – нагим глаголом.
Имя – марево, Марс,
космос саднящим соло.
Обморок – морок – смех,
ясный искристый порох,
сердце – на вырост – сверх!
Рифм своевольный сполох
Вам, владычица Речь.
Маятник – море – волны,
имя – «не мир, но меч»,
чернь, полнолунье, полночь…
Сквозь скорлупу земли
пламенем лепестковым
выскользнув из петли
солнечным пульсом Слова.
 

Полнолуние

 
Этот юный и древний мучительный зов…
Только небо не знает стыда.
Раскрываются белые лилии снов,
Под луною мерцает вода.
Заблудившийся путник, угрюмый и злой,
Позабывший давно о любви,
Этой ночью я буду июльской рекой,
Заходи же и смело плыви!
И прохладное пламя, и соль на губах
(Или слёзы?)… Спадёт пелена,
Будет мёртвое русло, пустыня и прах,
Там, где страстная билась волна.
И тогда ты без сил упадёшь на песок,
Бесконечно уставший старик,
Ощущая, как яростно был одинок
Даже в самый пронзительный миг.
 

Антивозрастное

 
Опускаешь ресницы лукавым взмахом –
без напряга и боли выигран бой.
В 30 лет исчезают детские страхи,
наконец-то ты рада… себе самой.
Отпускаешь в небо воздушный шарик,
чувствуя, как солнце внутри течёт,
и досадную кличку «рыжий очкарик»
вспоминаешь с улыбкою – вот и всё.
Брюзгливых не слушаешь разговоров,
и на сплетни-стрелы тебе плевать,
но пугает строгое птичье «сорок»
с огородно-плодовой приставкой «пять».
Ты не знаешь, что прошлое поправимо,
всё быстрее пляшет веретено.
В сорок лет не страшно терять любимых,
они уже потеряны, и давно.
Никакой, даже самый родной, мужчина –
ты сама, всё сама себе можешь дать.
Но тревожит очень зачётка сына,
дочка, не желающая читать.
В сорок лет бодрит холодок рассвета,
лишь нахальная кошка греет постель.
Понимаешь: «Скоро уйдёт и это»,
память – только ступенька, точнее, дверь.
С каждым годом всё выше степень свободы,
а потерям (и строчкам) длиннее счёт.
Ты летишь по трассе коньковым ходом,
и упрямое солнце внутри течёт.
 

Коньки. Двадцать лет спустя

 
Кто не рискует – пускай минералку пьёт!
А сегодня любые горы мне по плечу.
Непокорный мой, возлюбленный, гордый лёд,
как же я боюсь тебя… и хочу!
Ох, как ноги зашнурованные дрожат!
Шагну сейчас – и грохнусь непоправи…
«Снегурками», взятыми напрокат,
распишусь в своём бессилии и любви.
Встаю, от отваги собственной ошалев.
(О неуклюжесть крылатая первых строк!).
Сколько было разбитых коленок, слёз и соплей,
когда мама с папой таскали нас на каток!
От страничек этих не отречься, не разорвать,
первородный страх мне силу сейчас даёт.
Ноги-то всё помнят лучше, чем голова,
и лечу, от яркого солнца зажмурившись, как сова,
догоняю детство своё.
 

Страшная сила

 
Морозным забористым паром
Январские улицы дышат.
А я в магазин «Спорттовары»
Иду выбирать себе лыжи.
Кому-то обломно и тяжко,
(Иных – не поднять и домкратом.)
Не пластик – куплю «деревяшки»,
Поскольку в душе – консерватор,
Поскольку в Советской стране я
Росла без тревог и рутины –
Надёжней они и роднее,
(Мы чуточку все Буратины).
Да, классика – страшная сила,
Экстрим – обалденная штука!
Чтоб ветром не уносило,
Я палки куплю из бамбука.
Пусть черти под рёбра толкают –
Рекорды становятся ближе.
Я заново жить начинаю –
Иду покупать себе лыжи.
 

Что вижу, то пою

 
Ворона больна ларингитом,
в помойке валяется хлеб,
из форточки, нагло открытой,
несётся бессмысленный рэп.
Пещерный художник раскрасил
соседнюю стену – к чему?
Ведёт престарелый Герасим
одетую в хаки Муму.
Сияющий лик депутата
весьма украшает подъезд,
и шествует дворников стадо
с лопатами наперевес.
Ледышку пинает ребёнок,
среди тополиных пеньков
несчастный стоит жигулёнок –
как наша с тобою любовь –
давно уж без стёкол, без знаков,
на крыше – заснеженный груз,
его не починишь, однако,
как наш нерушимый Союз.
Шагаю по белой дорожке
и радуюсь свежим словам,
навстречу мне чёрная кошка
спешит по кошачьим делам.
А я посмеюсь над приметой
и вверх (наконец-то!) взгляну,
где солнце, свобода и ветер
уже предвещают весну.
 

О чудиках и чуди

 
Мы, потерявшие древнюю суть,
Памятью живы единой.
Предки мои – белоглазая чудь,
Чудики (или чудины?).
Тайна таёжная, смуглая кровь,
Чуткая мира основа,
Хвойная азбука хмурых лесов,
Речек певучее слово.
Предки мои не боялись ходить
Волчьей дремучей тропою.
Я и сама-то могу отчудить –
Вам и не снилось такое!
Кто повторяет, что нынче нельзя
Жить, подчиняясь причудам?
Ночью тревожной смыкаешь глаза –
И наплывает…
Откуда?
Бьёт новгородская злая стрела
Дикую вольность двинскую…
Чудь непокорная в землю ушла…
А чудаки – существуют!..
 

По умолчанию

 
И едва ли сможешь открыть глаза ты,
ослеплённый яростной круговертью…
Ветер по умолчанию – северо-запад,
тип погоды – не сомневайся! – третий.
Можно сменить аватарку, призвание, имя,
родину выбрать с удобствами на планете,
памяти файлы стереть, заменить другими,
но куда ты денешь
вот этот ветер,
всю эту хмарь,
угрюмую нежность утра,
запах болота и моря, зовущий запах?
Где бы ты ни был, тебе всегда неуютно,
ветер – по умолчанию – северо-запад.
 

«…голос дождя за кадром…»

 
голос дождя за кадром
снами кипят ресницы
небо читает мантры
ввысь опадают птицы
нежные щёки утра
колет небритый ветер
люди чего-то ждут, но
им ничего не светит
сон захлебнулся явью
листья теряют силу
бой (или вой?) без правил
бред мировой кобылы
память – порез на коже
а кровоточит будто
сколько богов, но всё же
верится только в Будду
вверх первобытной стаей
копья свистят вопросов
голос дождя читает
странное слово «осень»
 

«Это чья-то чужая страна, не наша…»

 
Это чья-то чужая страна, не наша…
Воздух – кляпом, небо невыносимо.
Все в футбол играют, поют и пляшут,
Кричат «ура!» возвращению Крыма.
Закрывают фермы, заводы, школы.
Дохнут кони, тихо падают избы.
И никто не скажет: «Король-то голый!»
Будешь лезть в бутылку – поставят клизму.
Босота, безденежье, бездорожье,
Свищет бес, утробно хохочут тролли.
И опять нас с ложечки кормят ложью,
И опять ходить заставляют строем.
 
 
В Интернете – сплетни да перепосты,
Не поймёшь, в чью лунку идёт игра там.
Всё, что сказано честно, открыто, жёстко,
Удалит недремлющий модератор.
Но летит живым воробышком слово.
Люди землю пашут, хоть впору б взвыть им.
Всё, что есть разумного и живого,
Драпает тихонько в Москву да в Питер,
Где гниёт болотом лихая площадь,
Депутаты прячут в портфелях стринги…
И встаёт бесстрашным горьким Гаврошем
Неокрепший голос моей глубинки.
 

На поводке свободы

 
Души, как реки, покрыты льдом.
Бабушка внука сдаёт в детдом.
Внуки бабулю сдают в дурдом.
(O tempora, o mores!)
Мы привыкаем к большим нулям.
Чехов, Булгаков, Омар Хайям
Сброшены с нового корабля.
(Свечку поставить, что ли?)
Небо, оно не умеет мстить.
Но темноты нарастает титр.
Дети, как рыбы, живут в Сети,
ищут иные коды.
Лязгает поезд, гудит вокзал.
Мы продолжаем сей странный бал,
Пленники мира кривых зеркал
на поводке свободы.
 

Её Вселенная

Памяти поэтессы Марины Сысоевой

Её Вселенная бездонна, как монитор, переплёты книг детские помнят сны, две комнаты, кухня и коридор, восемь шагов от кровати и до стены – простые координаты её систем, где каждый шаг – словно маленький Эверест.Зелёным глазком подмигивает модем (и это тоже когда-нибудь надоест). Стихи? Это неправда…

Очень давно мама плела косички, грусть затая, вечером смотрели вместе кино, утром приходили учителя.А по ночам снились лица, тысячи лиц, она себе сочиняла нехитрый флирт: добрый волшебник или прекрасный принц появится, полюбит и исцелит.И вот однажды она храбрости набралась (весна, романтика,прочая ерунда), вышла из дома один-единственный раз…Больше она так не делала. Никогда.

А годы шли, одиночество всё росло, пускало корни, сушило сердце дотла. Сорок семь, и рядом нет никого – мамы нет, собака вот умерла. Как же раздражают они и злят, стекляшки-стихи, побрякушки для дикарей! А тётки здоровые приходят и говорят о каком-то Боге, который любит (?) людей. Они говорят,что надо верить, писать, общаться с кем-то, делать хоть что-нибудь. Жужжат огромными мухами голоса… Выпить таблетку, спрятаться и уснуть. Уснуть – и не слышать, как мыслей ползут кроты, как уйдут эти люди, станут её жалеть… Огромное солнце встанет из пустоты, погладит лучами трещинку на стекле.

20.02.12

Детская психиатрия

 
Чёрные змеи страхов ползут вокруг.
Стены сложились в кукиш и тупо ржут.
Прыгает в пустоту Человек-паук –
«Нате, уроды! Счас я вам покажу!»
Хавчики звёзд ногами втоптаны в грязь.
Там, в коридоре, мамка бухая спит.
Память ставит подножку, кричит «атас!»,
отчим берёт ремень, наливает спирт…
«Нет! Не хочу, не буду писать в постель…»
Спрятаться, сжаться, скукожиться… нету сил.
Мчит на флажки, на пули безумный зверь…
В лист назначений добавлен неулептил.
Не улететь – тяжёлое в голове,
вязкое что-то… «Укольчик, ну потерпи!»
К маме навстречу бежать по тёплой траве…
«Спи, мой маленький, спи…»
 

Над колыбелью

 
Колючий, игольчатый звон
На космах насупленной ели.
Я знаю: зима – это сон,
Мерцающий над колыбелью.
Всё, что давно уже есть,
Сверкает, струится без страха.
Колышется в воздухе взвесь,
Суспензия света и праха.
В нём вечности белый волчок
Гудит над равниной покоя,
И кто-то стоит за плечом
И движет неловкой рукою.
Висят на ветвях облака,
Ресницы смыкает младенец.
Зима – это вкус молока,
Знакомый ещё до рождения.
Ещё кровоточит пупок,
И тайны как будто забыты.
Все ниточки звёздных дорог
В ладошках пока нераскрытых.
 

Ничего не изменится

 
Ничего не изменится, если сыграть в дурака,
если в новую вазу поставить увядшие астры.
В закоулках сознанья растерянно кружит строка
стрекозою сентябрьскою, грустной, глазастой.
На развалинах сна вспоминается ласковый лес,
где стояли грибы на опушках, как добрые гномы.
Ничего не изменится, если послать СМС
на запретный, забытый, родной, несгораемый номер.
Ничего не изменится, если зайти в Интернет
и бродить до утра, натыкаясь на странные «ники».
На ночном мониторе горит фиолетовый свет
фонаря-одиночки, влюблённого в лунные блики.
И, конечно же, можно пытаться запальчиво вспять
раскрутить барабан, возмущаясь нелепостью бега –
ничего не изменится, да и не нужно менять.
Протяни же мизинец угрюмому верному небу –
может, что-то изменится…
 

Зимние сны

 
Зимние сны в берлоге утренних одеял.
Вечные льды сомкнулись со всех сторон.
Снова смотрю любимый свой сериал:
Лень – дили-день, колокольчики – дили-дон.
Пусть за стеклом серебристо-крахмальный стих
Шепчет луна, – не нужно его читать.
Там, за ресницами, в зарослях золотых
Лани желаний идут по тропинкам тайн.
Спать бы и спать, нерастаявшие слова,
Снежные сны заплетая в один клубок.
А в высоте, на облачных островах,
Варежки надевает замёрзший Бог.
 

Деревья декабря

 
Деревья дивные, огромные кораллы,
Искрящиеся тайной тополя
Алмазным грифелем зима нарисовала
На глянцевой обложке декабря.
Есть красота, не знающая меры,
Она способна судьбы сокрушать.
Горит во мгле далёкая Венера –
Недостижима, как твоя душа.
И кажется, достиг апофеоза
Весь этот мир, и сор его, и сюр,
Где золотое лезвие мороза
Ласкает лица мраморных фигур.
Струится ночь по всем мередианам,
Густым молчаньем стёкла серебря.
И странно, что не хочется тепла нам,
Стареющим деревьям декабря.