Текст книги "Арифметика подлости"

Обычно сборы у Ольги много времени не занимали: за долгие годы привычка выработалась. Смыть с лица грязные потеки от тряпки, накинуть одежонку по сезону, и скорей из дому. А в спину неслось:

– Когда ты уже замуж выйдешь? Мне нужно свою жизнь устраивать, мне надоело на тебя пахать, дрянь неблагодарная!

К скандалам дочь привыкла с детства. Галина Евгеньевна никогда не отличалась особой мягкостью. Да что там особой? Ольга не помнила, чтобы даже в раннем возрасте мама приласкала ее, похвалила, слово доброе в ее адрес сказала. Вернее, она-то хвалила, гладила дочь по светлой головушке, но только в присутствии посторонних, напоказ – она хорошая мать, добрая, ласковая, да заботливая. Любит доченьку свою единственную, кровинушку родную, брошенную папашей-подлецом в почти младенческом возрасте. Едва исчезали посторонние взгляды, тут же в адрес «кровинушки» неслись маты и злобные оскорбления. Причем повод для скандала Галине никогда не требовался – гнев приходил сам по себе. Потому что «ходят тут всякие, заботы требуют».

Привыкнуть-то Ольга привыкла, да бояться матери не перестала. Не реагировать на ее истерики тоже не получалось – попробуй не отреагировать, когда тебя, как щенка нашкодившего, грязной тряпкой да по морде. И неважно при этом, чувствовала ли дочь за собой вину, нет ли – все равно порция «материнской ласки» неминуема.

До сих пор боялась до обморока, несмотря на уже давно не детский возраст. Боялась гневных слов, тяжелой материной руки – увы, тряпкой по морде та не ограничивалась, ремень и теперь, когда дочь стала, казалось бы, взрослой, висел на виду грозным напоминанием, переброшенный через дверь кухни.

Боялась Ольга до умопомрачения. Подружка Маринка – и та боялась. Правда, той доводилось бывать лишь свидетельницей профилактических бесед матери с дочерью. Она и не догадывалась о том, что происходит в ее отсутствие. Впрочем, Ольга не любила приглашать к себе гостей, а потому чаще всего они сидели у Маринки – там им ничто не угрожало.

Казанцевы-старшие никогда не ругались, угощали чаем, разными вкусностями. Но все-таки это были чужие родители и чужие люди. В чем-то Ольга Маринке завидовала, однако – странное дело! – поменяться с нею местами не хотела бы. Сама удивлялась, анализируя мысли и чувства, но каждый раз вынуждена была констатировать: она любит свою мать. Боится, но любит. И уважает – за силу, за настойчивость, за… Да за все! И опять же любит.

А как же ее не любить? Кто заботился об Ольге все эти годы? Кто заботится о ней сейчас? Мать. Никому, кроме матери, до нее дела нет, никому, кроме матери, она не нужна. Многочисленные Ольгины любовники – тьфу, плюнуть да растереть. Они и в постели-то еще толком ничего не умеют, а о жизни настоящей и вовсе слыхом не слыхивали. Права мать, на двести пятьдесят процентов права! Что толку от таких кобельков, которые лишь пользуются Оленькиной безотказностью да необузданной охотой до секса, а сами покидают постель, не сказав даже элементарного «спасибо»? Хоть бы один из них задумался: а ела ли она сегодня, не голодна ли? Или, может, колготки у нее прохудились и нужны деньги на новые? Ни один не подарил хоть флакончик самых дешевых духов. А жить ведь как-то надо!

Далеко ей еще до матери. Да – молодая, да – хорошенькая, да – мужикам нравится. Однако бесплатно нравиться, поди, не велика заслуга, а мать семью содержит на таких «нравится». А это уже высший пилотаж. Чтобы денег у мужика не клянчить, чтобы сам их выложил: «Ах, дорогая, я не успел купить тебе подарок. Выбери себе сама что-нибудь за мой счет».

Ольга старалась брать пример с матери. И так, и этак намекала милым мальчикам на колготки, которые рвутся чуть не каждый день. Мальчики-колокольчики сочувствующе вздыхали: да, мол, тяжела бабская доля, что ж это мудрецы никак не создадут более прочные колготки, чтобы один раз купил и на всю жизнь хватило. Но разве на одном голом сочувствии далеко уедешь?

Материн высший пилотаж был пока для Оленьки недостижим. Но как желанен! Это ж предел мечтаний: зарабатывать тем, что с огромным удовольствием делала бы бесплатно. Да что там – за такое и самой приплачивать не грех. А мать мало того, что сама удовольствие имеет, так еще и семью на этом содержит. И-эх!

Иной раз хотелось послать тех «колокольчиков» подальше с их юношеским гипертрофированным сексуальным аппетитом и то ли скупостью, то ли жизненной глупостью в придачу. Но стоило представить себе, что она может вдруг остаться одна… Как Маринка, без мужского внимания. А главное – без секса, пусть бестолкового, неумелого, пусть на скорую руку – тут же забывала про колготки. Черт с ними! Мать как-нибудь заработает, лишь бы без мужика не остаться. Истерически, даже патологически боялась остаться одна.

Она никогда не считала, что с нею что-то не так. Ее сумасшедшая, затмевающая разум тяга к мужскому полу казалась ей абсолютной нормой. Разве не такой должна быть настоящая женщина? Разве не должна сгорать от жажды секса? Днем и ночью мечтать о мужчине. В идеально проветренной квартире чувствовать запах любви телесной: терпкий, сладкий в своей остроте. Изнывать от неутоленной этой жажды, засыпая. Изнывать, едва проснувшись. Радоваться пробуждению только из-за того, что день грядущий, возможно, принесет приятный сюрприз. Это ли не норма для настоящей женщины?!

Напротив, Ольга была уверена, что с Маринкой что-то не в порядке: не может нормальная баба долго обходиться без мужика. Ни духовно не может, ни – тем более! – физически. Духовно-то, может, и ничего – мать вон спокойно живет без всяких там привязанностей. Хотя привязанности эти, по Ольгиному опыту, существенно украшали жизнь. Секс сексом – без него никуда, без него она на третий день на стенку лезет, на луну воет. Но вот эти игры во влюбленность – тоже штука приятная. Кровь бегает по жилам скоренько, в висках стучит, в паху зудит. А мечты о том, какое удовольствие возлюбленный подарит телу, не отпускают ни на лекциях, ни дома. Дома – так особенно. Когда за стеной мать то ли подыгрывает очередному кобелю, то ли и вправду от наслаждения стонет так, что… О чем еще в такие минуты можно думать, как не представлять себя на ее месте? И пусть материны кобели Ольге совсем не нравятся – староватые, если не откровенно старые, обрюзгшие, неприятные… Если закрыть глаза и сосредоточиться на удовольствии – какая, в сущности, разница: старые, молодые, толстые, худые? Мужик – он и в Африке мужик.

Девственность Ольга потеряла не так рано, как нынче принято. Приобщилась к взрослой жизни лишь на втором курсе института, когда перестала выглядеть «соплей зеленой», как выразилась ненавистная контролерша кинотеатра.

Ничто тогда не намекало на то, что без секса Оленька будет страдать куда больше, чем без еды, воды, и, наверное, воздуха. Первый опыт произошел совсем не в романтических условиях. Просто решила – пора, и практически сама изнасиловала первого своего «колокольчика» из параллельной группы. Не смогла сдержать разочарования:

– И вот это оно самое? Об этом все говорят? Из-за этого мужики стрелялись на дуэлях, а бабы травили счастливых соперниц?!!

Посрамленный и униженный «колокольчик» пролепетал в свое оправдание:

– Я просто слишком сильно возбудился, поэтому все произошло так быстро. Гарантирую – в следующий раз будет лучше!

Не обманул. В следующий раз было действительно чуточку лучше. Но уже не с ним.

С самого начала Ольга взяла за правило: с однажды облажавшимся второго раза быть не должно, для нее это непозволительная роскошь. Секс не терпит разочарования. «Колокольчики» менялись, как цветные картинки в детском калейдоскопе. Второй был лучше первого, но хуже третьего. Третий был определенно хуже четвертого. И так далее. Если с первым было мало того, что быстро, но больно и «невкусно», то во второй раз боли уже было. А на третий раз прошла «невкусность». В десятый почувствовала себя настоящей женщиной и поразилась – как жила без этого? Как без этого вообще можно существовать?!

Распробовала. И, как наркоманка, «подсела». Ей всегда было мало. Уверена была: то, что уже познала – лишь малая толика пика блаженства, который ждет ее впереди. К нему и шла, его искала. Искала без устали. Да и от чего уставать? Поиски были отнюдь не обременительными – только в радость.

Но шлюхой Оленька не была. Категорически нет! Какая же она шлюха?! Она никогда не ложилась в постель с кем попало, и впредь никогда не опустится до такой низости. Она вполне порядочная девушка. Просто… немножко влюбчивая. А разве откажешь любимому в ласках? А сама разве откажешься от его ласк? Зато никогда, никогда она не позволила бы прикоснуться к себе нелюбимому! Ни в коем случае, ни под каким предлогом!

Буквально погибала, когда один предмет страсти исчезал в просторах вечности, а замены ему еще не было. Душа рвалась из тела, все помыслы были только о любви: где ты, любимый, где прячешься, кого ласкаешь, пока я лезу на стенку без тебя?

Когда тоска сердечная (сердечная ли?) доходила до пика, Ольга могла полюбить кого угодно. Сколько раз она влюблялась по дороге в «педульку», знала лишь подружка Маринка. Только в автобусе четвертого маршрута Ольга завела три романа за последний год. И это притом, что добираться до «педульки» приходилось с двумя пересадками, а любимого она искала безостановочно, и отнюдь не только в транспорте.

Это не были долгие молчаливые страдания с поеданием глазами объекта любви, изначально обреченные на безответность. Это были самые настоящие романы, полные огненной страсти. Но быстротекущие. Были вздохи в переполненном автобусе, призывные взгляды, знакомство с неизменным предложением прямо сейчас, не откладывая на потом, сходить куда-нибудь. Ну, скажем, в кино. Кинотеатр «Эйфория» как раз очень удачно располагался на пересадочной остановке. Билеты в последний ряд, и…

Ах, какой выброс адреналина, какой восторг испытывала Ольга – вот так, в экстремальных, почти походных условиях познать мгновенную любовь, одарить любимого щедротой телесной, и самой не остаться голодной. Днем залы никогда не бывали полными, но и одинокими в своем последнем ряду Оля с любимым тоже бывали редко. К тому же в любую минуту в зал могла войти контролерша и сесть рядом. Или, того хуже, мог включиться свет, и тогда все увидели бы, какими восхитительными безобразиями занимается влюбленная парочка в последнем ряду.

От одной возможности кошмарного разоблачения она испытывала ни с чем не сравнимый кайф. Это было… Это… Ничуть не хуже, чем в родном подъезде, где тебя знает каждая собака, рисковать, даря наслаждение «колокольчику», и получая взамен его же, тысячекратно возросшим от того, что в любую минуту могут появиться свидетели. И не просто чужие люди, а те, кто мог бы наябедничать матери, чем занимается ее дочь практически на глазах соседей. А то и сама мать застукает на месте преступления.

Что было бы, застукай ее мать за непотребством, Ольга даже представить не могла. Знала только, что это было бы самым страшным днем в ее жизни. И от страха этого, от непередаваемого ужаса наслаждение росло в геометрической прогрессии. Настолько велико оно было, что думать о чем-либо ином не было сил. Каждую свободную минутку она только и представляла себе, как завтра, а может, еще и сегодня, если повезет, снова будет урывать наслаждение в подъезде, а может в кинотеатре, стопроцентно оправдывающем свое название.

Все было хорошо, все устраивало Оленьку. Настораживало одно: любимые очень быстро оказывались бывшими. Она не могла понять: почему? Что ей мешает быть рядом с ним? Разве ему плохо с нею? Разве она была недостаточно ласкова? Может, что-то сделала не так? Почему ни один ее роман не длится больше трех недель? Если уж совсем честно, то до трех дотянули лишь двое из всей любвеобильной когорты. Почему они бегут от нее, как от чумной? Может, с нею что-то не так? Может, она недостаточно квалифицированно дарит им наслаждение? А может, их пугает ее шрам на животе? Шрам в самом деле не очень аккуратный: неровный, бугристый. Но зато беленький, не такой, каких она насмотрелась в больнице: жуткие, багрово-фиолетовые, готовые, кажется, лопнуть в любое мгновение. Да, наверняка шрам и был причиной ее постоянных фиаско.

И только Кеба разглядел, какая она умница. Он один понял, прочувствовал тонкую Ольгину душу.

Сначала ей нужно было от него то же, что от бесконечных «колокольчиков». Однако еще на этапе охоты на физрука изменила намерения – благо, своей стойкостью к Оленькиным чарам он дал ей время не натворить тех же ошибок, что и с другими. Но если другие – так, ерунда, одно слово – «колокольчики», то Кеба был на голову всех их выше.

Пусть не постельными умениями – в этом она сможет убедиться не раньше, чем охота увенчается успехом. Но у него было изначальное преимущество перед остальными: возраст. Двадцатилетние «колокольчики» еще нескоро созреют для создания семьи. Им бы сейчас «поторчать» с ней в «Эйфории», в подъезде, или в лучшем случае дома, пока родители на работе. Собственно, этот интерес у них был общий с Ольгой, а потому предъявлять им претензии она не собиралась.

Однако ей, в отличие от них, пора было замуж. Но они могли предложить только секс. Пусть восхитительный, независимо от места «преступления»: и в безопасной квартире, и в опасном подъезде она получала одинаковое удовольствие. В подъезде – чуть острее, но там нужно было сдерживать себя, а это существенный минус. В квартире отсутствовала угроза разоблачения, зато там можно было фантазировать вволю, используя всевозможные позы и техники.

Но с некоторых пор этого стало мало. Секс – да, он всегда оставался для Ольги на первом месте. Но второе с некоторых пор настойчиво пыталось уравняться с ним на пьедестале: замужество.

Мать не давала покоя. Все чаще и чаще корила Ольгу куском хлеба: дескать, я только ради тебя горбачусь, кобелей чертовых обслуживаю, а ты, дрянь неблагодарная… И так далее по одному сценарию: жопой крутишь, хрясь по морде.

Иногда Ольге хотелось ответить в материной же манере. Мол, не хуже тебя справлюсь с задачей, да и толку от меня больше будет. В смысле, я-то, молоденькая да хорошенькая, куда больше выгоды семье могу принести, чем ты, старая корова. Глупости, конечно: Ольга никогда не станет зарабатывать таким образом. Секс возможен только с любимым мужчиной.

Но кто бы знал, как тяжело слушать материны стоны из-за стенки! Даже если несколькими часами раньше Ольга и сама стонала от наслаждения в чьих-то опытных, или не слишком опытных руках – все равно тяжело. Потому что то раньше, а мать ловит кайф в эту самую минуту. А Ольге тоже хотелось. Нельзя есть пирожное на глазах голодного ребенка и не давать ему откусить. И пусть вместо пирожного старый материн кобелек – видать, не слишком и стар, коль мать так сладко стонет, что у Оленьки нутро переворачивается. А если в сексе силен – какая разница: стар, или не очень? Коль способен доставить телу такое наслаждение, которое в эту минуту получает мать – значит, достоин Ольгиной любви. А значит, она опять-таки не отошла бы от правила: секс возможен только с любимым мужчиной. Логика может и странная, но железная.

Жить так дальше не было сил. Сначала подслушивай, как мать с кобелем кувыркается: то покряхтывая, то поохивая, то и вовсе издавая неприлично громкие звуки. Изводись от зависти, представляя себя на ее месте. А потом, едва за кобелем закроется дверь, выслушивай старую материну песню и получай по морде грязной тряпкой.

Деньги опять же. Мало иметь смазливую рожу. Хотя, конечно, без нее значительно хуже. Тем не менее, хотелось одеваться побогаче. Мать же насчет «побогаче» имела собственное мнение. Дескать, пока молодая – и в мешке ходить можно, только подвяжись поэффектнее. Возразить Ольга не могла, хоть и хотелось: дескать, попробуй-ка сама в мешке кобеля соблазнить!

Ладно, верхнюю одежку мать хоть более-менее приличную покупала. Недорогую и мало – но покупала худо-бедно. С нижним же бельем просто беда. Уже взрослой женщине, пусть с виду совсем юной, приходилось носить обычные белые трусы, какие носят лишь дети да старухи.

Перед «колокольчиками» было стыдно, поэтому Оленька выпрыгивала из трусиков сразу, не сняв платья. От этого незамысловатого финта получался тройной эффект. Первое, и главное – проклятущие трусы чаще всего оставались незамеченными. Во-вторых, такой ее ход здорово подстегивал «колокольчика»: если он был еще слишком скромен и даже пуглив, достаточно было лишь сунуть его руку под юбку, где уже не было ничего, кроме пышущего желанием тела – даже самый стыдливый после этого переставал стесняться. В-третьих, это банально экономило время: вместо того, чтобы полтора часа тупо тискаться, ожидая, пока «колокольчик» осмелеет для следующего шага, снятием трусиков Ольга красноречиво сигналила ему: давай-ка лучше потратим эти полтора часа с большим толком.

Она даже теорию придумала. По ней выходило, что в ее ненасытности виновата мать. Вот было бы у Ольги красивое белье – не надо было бы сразу из трусов выныривать. Кто знает, может, рисоваться в эротичном белье не менее приятно, чем заниматься непосредственно сексом. Она, выходит, отдавалась каждый раз только для того, чтоб «колокольчик» ее жуткие трусы не разглядел. Потому что лучше сразу отдаться первому встречному, чем в таких трусах дожидаться единственного-неповторимого.

Получался замкнутый круг: чтобы купить красивые трусы – надо выйти замуж. Чтобы выйти замуж – надо как минимум иметь красивые трусы. Хоть круть-верть, хоть верть-круть, а замуж надо.

Мать права: в двадцать три попросту неприлично оставаться незамужней. А главное, поменяв социальный статус, Оленька смогла бы в полной мере насладиться самостоятельностью. И тогда уже никто не сможет помешать ей любить мужа в любое время суток. Сначала – в красивых трусах, потом без них. И получать любовь в ответ. Получать лучше без трусов.

И не будет больше «тряпкой по морде». Будет только любовь: высокая, чистая, и в то же время низкая, дикая, безудержная.

Но за красивые глазки судьба такие подарки не преподносит. Сначала нужно потрудиться.

Еще в процессе охоты на Кебу Ольга дала себе слово: теперь все будет иначе. Теперь не он будет «колокольчиком», а она сама. Он должен понять, что она и только она достойна его фамилии. Она – лучшая кандидатура на роль его жены. Она самая красивая – что есть, то есть. Она самая замечательная любовница – опять же достоинство налицо. Но этого для жены мало. Постельные способности она продемонстрирует ему позже. Первым делом он должен рассмотреть в ней скромность и верность.

Играться в девственность она, разумеется, не станет. Однако и богатый опыт не выпустит наружу до поры до времени. Пусть-ка Кеба решит, что она «расцвела» лишь в его руках, что это он научил ее всем умениям. Тогда он уже не сможет слезть с ее крючка. И влюбится, и женится как миленький.

Только для Кебы финт с выскакиванием из трусиков, увы, не годится. Это «колокольчикам» можно и даже нужно демонстрировать нетерпение. Вся затея с физруком из-за спешки могла полететь коту под хвост. В его глазах она должна выглядеть сущим ангелом – спасибо, Бог подходящей внешностью наградил, без этого было бы куда сложнее. Девственный ангел не может самостоятельно выныривать из трусов, даже если ему очень-очень хочется.

Пришлось, краснея, демонстрировать совершенно позорные детские трусы. Впрочем, ее смущение очень хорошо вписалось в картину невинности. Однако трусы могли бы быть и поэротичнее.

* * *

Гена удовлетворенно откинул голову на подголовник массивного кресла. Взгляд уперся в большую хрустальную люстру. От многочисленных висюлек-многогранников по белоснежному потолку разбежались радужно-переливчатые зайчики.

– Да-а, – протянул с мечтательной улыбкой. – Хорошо у вас. Уютно. Знаешь, Бубнов, я тебе завидую. Вот как посижу у вас часик-другой, так и самому жениться хочется.

Леха коротко хохотнул:

– Так женись, в чем проблема? Или нет достойной кандидатуры?

– Да как тебе сказать…

– Говори уж, как есть. Только я тебе ни в жизнь не поверю, что в твоем бабском царстве ты обделен женским вниманием. Там, небось, и полный ханурик пользовался бы бешеным успехом.

– В том-то и дело. Слишком уж их там много. И все, можно сказать, полуфабрикаты, практически все готовы к употреблению даже без предварительной термической обработки – только фантик разверни.

Бубнов недоверчиво прищурился:

– Неужто даже разогревать не нужно?

– Ну, чуть-чуть разогреть никогда не вредно, – Кеба улыбнулся. – Тепленькие они вкуснее. Но все чаще не я их – они меня разогревают. Устал я от них, слишком много.

– Ну, брат. Этого добра слишком много не бывает.

Гена брезгливо скривился:

– Не скажи. Посмотрел бы я на тебя, если б тебе ежедневно по шесть часов подряд приходилось подсаживать и подстраховывать курочек в коротеньких шортиках. А сейчас они еще взяли моду коротенькие маечки надевать, чтоб непременно пупок выглядывал. Вот и представь, как такая красавица делает упражнения на брусьях. У нее эта маечка оказывается едва ли не на шее. При этом лифчики далеко не каждая носит. А я должен ее подстраховать, когда она с брусьев соскакивает. Вот и прыгает, рыбка, прямо в мои объятия. Майка на шее, а она жмется ко мне голой грудью, как к родному. За три пары стольких девок обнимешь – при всем желании не сможешь реагировать. А они, дряни малолетние, еще и на переменке норовят прижаться: зайдут в каморку, а у меня там тесно, ты же знаешь, ну, и начинается откровенный съем. Только не я их снимаю, а они меня совершенно откровенно, а главное, нагло, бесстыдно клеят! Представляешь, до чего дошло? Не я – меня!!!

– Бееедный, – издевательски «пожалел» друг. – Тяжело тебе приходится. Вот бы мне такую работу, чтоб от приставучих баб отбиваться. Только чтоб тоже молоденькие были, да хорошенькие, как у тебя.

– А я разве сказал, что хорошенькие? Молоденькие – да, и хорошенькие попадаются. Но не так уж их, хорошеньких, много. А представь, поймаешь крокодилицу, а она тебя давай голыми сиськами мазать?

– Были б сиськи, на рожу можно и не смотреть.

Бубнов откровенно насмехался над ним. Кеба это понимал, однако брезгливость не отпускала.

– Ни хрена ты не понял! Был бы я бабой – мне б это, может, и понравилось. Но я-то мужик, или кто?! Это я должен снимать их, а не они меня! Я! И не кого попало, а ту, на которую глаз ляжет. А когда тебя, да еще и каждая – это, Лёх, противно. Впрочем, тебе, может, и понравилось бы – ты на своем аэродроме баб вообще не видишь, для тебя и крокодил – красавица. А мне все это уже вот где…

– Это кто крокодил?

За разговором приятели не заметили, как в комнату вошла Лида. Мечтательное выражение с Лёхиного лица в момент съехало, уступив место сосредоточенности:

– Генка жалуется, что жениться не на ком. Мол, баб в институте полно, да все, как одна, крокодилицы. А жениться-то мужику хочется…

– Да не хочется мне жениться! Рано мне еще, я еще маленький. Это я как к вам приду, раскисаю. У вас какая-то обстановка такая, к мечтам располагающая. Вот так расслабишься, и подумаешь: а что, и после женитьбы живут люди.

Лида подсела на диван, по-хозяйски прижалась к мужу:

– Дурак ты, Генка. Дураком был, дураком, наверное, и помрешь. И чего вы, мужики, так жениться боитесь? После свадьбы ведь только и начинается настоящая жизнь! Это до женитьбы – репетиция, курсы повышения сексуальной квалификации. А потом – семья, ребенок, другие заботы…

– Вот-вот, – перебил Кеба. – Именно: семья, ребенок, другие заботы. На хрена мне заботы? Мне что, одному плохо?

– А что, хорошо? У холостого проблем меньше?

– Конечно, хорошо! Какие проблемы?

– Ну, например, что вокруг одни крокодилы. Или это не проблема?

– А что, это большая проблема? Женюсь – и крокодилы исчезнут?

– Ты просто перестанешь их замечать. И они перестанут быть крокодилами, станут обыкновенными студентками. Кстати, вовсе не обязательно жениться на студентке. У тебя что, других претенденток нет?

– И правда, – подключился Лёха. – Чего ты все о студентках своих рассуждаешь? Найди себе не крокодилицу, не студентку – и нет проблем.

Свежая мысль. А то он сам об этом не думал!

Беда в том, что ему теперь вообще ничего и никого не хотелось. Когда вокруг тебя голые девки табунами пляшут, нарочно майки задирают, чтобы голой грудью сверкнуть «ненароком» – поневоле евнухом станешь. Евнухом – это он, конечно, утрирует, и сильно. Но по большому счету не хочется ничего. Одному лучше.

Однако приходя в гости к Бубновым, он почему-то отчаянно завидовал им. Но не будет же он им правду рассказывать? Проще отшутиться.

– Когда ж мне еще постороннюю искать? Мне бы с институтскими разобраться.

– А-ааа, – не сговариваясь, хором протянули Бубновы и понимающе улыбнулись.

– Ничего не «а-ааа»! И вообще, отстаньте от меня со своей женитьбой!

– У, какие мы сердитые, – улыбнулась Лида. – Ладно, посекретничайте тут, я пойду Катьке кашу варить.

После ее ухода друзья замолчали. Воцарилась пауза, впрочем, совсем не тягостная – они знали друг друга, кажется, всю жизнь, а потому не очень-то обращали внимание на слова. Переглядывались только, выжидая время, чтобы Лида отошла от дверей подальше, чтоб, не дай Бог, не подслушала дальнейший разговор.

– Ну ладно, колись, – прошептал Леха. – Я же вижу, что-то тебя грызет. Есть кто-то, выделяющийся из крокодильего поголовья?

Гена вздохнул:

– Да есть вроде. Вполне себе ничего, симпатичная. И не шалава, как остальные. Глазки скромные, наивные. Ресничками только луп, луп. Такая доверчивая, что хочется ее защитить.

– Так защити!

– От кого? Защищать-то не от кого!

– Тогда женись.

– Зачем?

– Какой ты, ей Богу, бестолковый! Неужели не догадался? Если женщине ничего не угрожает, а тебе очень хочется ее защитить – значит, это она. Вот и женись, защити ее от жизни.

– Интересно глаголешь. «Защити от жизни» – это как, убить ее, что ли?

– Дурак ты, Кеба! Не убить, а защитить от жизненных проблем, то есть взять их на себя, как на мужика, как на главу семьи. Ну не просто же так ты сейчас о ней заговорил? Стало быть, запала в душу-то девочка? Значит, недостаточно тебе ее иметь периодически на большой перемене? Большего хочется, правда? Чтобы дома мелькала перед глазами в рваном халате, чтобы кашу детям варила, да иногда гостей принимала. Хочется, правда?

– Мда, – крякнул Кеба. – Умеешь ты двумя словами мечту убить. После таких слов уже ничего не хочется. Чтобы и в рваном халате, и кашу ребенку… Что, неужели все так плохо?

– Ой, дурак! Что ж ты такой тупой? Думаешь, если жена не в нарядном костюме, а в халате, пусть и немножко рваном – она уже не женщина, она уже не желанна? Да я, если хочешь знать, Лидку на тысячу обнаженных красоток не променяю. И пусть она круглосуточно ходит в халате, и пусть целыми днями кашу варит. Кроме разнузданного секса существует еще понятие «мое». Вот когда «мое», и «никому не отдам». Свое, родное, теплое, уютное. И хрен с ним, с халатом! Главное уже даже не под ним, главное уже у тебя, вот тут…

Леха красноречиво постучал себя пальцами по груди:

– Тут, понимаешь? Любовь – это когда ты начинаешь чувствовать и думать сердцем, а не средней ногой. Когда понимаешь, что вот с этим человеком тебе гораздо удобнее и уютнее, чем без него. Чем с кем-то другим или вообще одному. Понимаешь? И тогда все окружающее бабьё престает быть бабьем, они для тебя – бесполые существа. Ты не перестаешь их замечать, но перестаешь реагировать на них, потому что у тебя дома есть «свое, родное». Понимаешь, дурья башка?

Генка недоверчиво переспросил:

– Так-таки и перестаешь реагировать? Ну а если особо хорошенькая? Ты только представь – вот приведу я к тебе на день рождения такую куколку, обвяжу ее бантиком, скажу – «На, Бубнов, принимай подарок». И что, ты откажешься? Не поведешься на молоденькую да хорошенькую?

– Не поведусь. В каком другом месте может, и повелся бы, а вот в своем доме, да при жене, да при любимой теще, да при гостях – никогда в жизни не отреагирую!

– А если «куколку» даже разогревать не надо будет? Ты учти, они у меня все, как одна, полуфабрикатки. Фантик снимешь – и твоя. Без претензий и обязательств. Совершенно бесплатно. Просто разовый секс. Дикий и разнузданный. И что, откажешься? Смотри, я ведь приведу!

Леха мечтательно прикрыл глаза, поцокал языком:

– Ай, вкусно излагаешь! Бесплатно, без претензий и обязательств, да еще и без предварительной термической обработки? Змей-искуситель! Уговорил, согласен – дари! Только не в собственном доме и не в самый день рождения.

– Вот! – торжествующе воскликнул Кеба. – Что и требовалось доказать. Вот она, красная цена твоей любви: лишь бы не дома, лишь бы Лидка не увидела. И вся любовь. Нет уж, не дождетесь. Да и на хрена мне чувырла в рваном халате? Одному разве плохо?

Леха перестал улыбаться, ответил на полном серьезе:

– Было бы хорошо – вряд ли ты завел бы этот разговор. Раз завел – значит, грызет тебя что-то, значит, появилась та, которую мало банально иметь на переменке, с которой большего хочется. Значит, уже практически созрел и до рваного халата, только пока еще не понял этого.

Подумав пару-тройку секунд, Кеба кивнул:

– Ну ладно. Допустим – есть. Допустим – созрел. Хотя упорно не желаю видеть ее в рваном халате – я ее даже в нерваном не представляю. А как же проблемы? Семейные, я имею ввиду. На хрена мне проблемы, скажи? Вот тебя они не раздражают?

– Как меня может раздражать обязанность заработать денег на зимний комбинезон Катьке? Это же моя Катька, самый драгоценный, самый замечательный ребенок в мире! Разве я могу допустить, чтобы моему ребенку было холодно? Разве я могу допустить, чтобы у моей Лидки, моей – понимаешь, чтобы у Лидки был только один рваный халат?

Кеба заржал, как конь на скачках:

– Нееет, пусть у нее будет два рваных халата! Три рваных халата!

Бубнов тоже рассмеялся, впрочем, не так весело:

– Придурок. Дались тебе эти халаты! Ты главного не понимаешь. Мне ведь на этот долбаный халат наплевать. Пусть дома ходит, как ей нравится. Я, между прочим, дома тоже смокинг редко надеваю. Зато вне дома моя Лидка должна быть лучше всех. Может, не для всех, но для меня – лучше всех! И это нужно не ей. Это мне самому нужно. Это я хочу, чтобы рядом со мной всегда была моя Лидка, и я хочу, чтобы мне все завидовали: смотрите, оказывается, самая лучшая женщина в мире не у кого-нибудь, а у Лешки Бубнова. Молодец парень, отхватил себе королеву!

Кеба пожевал нижнюю губу, потер подбородок, посмотрел в глаза лучшему другу:

– И что? Считаешь, нужно жениться?

– Ген, ты меня сегодня просто поражаешь тупостью. Да не я должен считать, не я, а ты! Я ж ее знать не знаю, твою наивноглазую. И не мне с нею жить, а тебе. Вот и разберись в себе. Та ли это, с кем бы ты хотел прожить жизнь? Ее ли тебе хочется видеть в рваном халате?