Текст книги "Колодец забытых желаний"

– А это Монмартр, холм в центре Парижа, мы туда пешком шли, к самому собору! Вот видишь, собор. Оттуда такой вид! И я еле-еле дошла. У меня туфли были неудобные, и я ноги стерла. А это мы на пикнике. Нас было-то всего трое русских, а все остальные – французы с нашего курса. Вот с этим мы… дружили. Его звали Лоран, а друзья звали его Лоло, и это было… так… смешно. Видишь, какой здоровенный? И Лоло!..

Она еще посмотрела на фотографию, вдруг закрыла альбом и заплакала.

Федор тогда все еще пугался и не любил ее слез. Он сунулся к ней, разметая коленками папки с тесемками и старухами, обнял ее и прижал к себе. От нее пахло нафталином – она работала в фондах Музея изобразительных искусств, и от нее всегда так пахло.

– Мамочка, – говорил Федор и гладил ее по голове, – ты чего это, а? Ты не плачь, мамочка!

– Я не плачу, – отвечала мать, и ее слезы, горячие, крупные, девчоночьи, падали ему на руки, – я совсем не плачу, что ты, сынок! Просто я так давно об этом не вспоминала и даже думала, что совсем забыла, а тут… видишь как…

Он все обнимал ее и даже сам чуть не заплакал, так ему было жалко ее и так он ее любил, и тут она вдруг отстранилась, взяла его за уши и посмотрела ему в лицо. У нее были заплаканные глаза, очень серьезные.

– Федя, – попросила она. – Ты… свози меня когда-нибудь в Париж, а? Свозишь? Ну, пообещай мне!

Он пообещал, он готов был пообещать ей все, что угодно, и с тех пор у них так повелось – иногда, редко, когда все было хорошо и они не ссорились и даже любили друг друга, она говорила ему:

– Помнишь, ты обещал отвезти меня в Париж?

Он соглашался и отвечал, что помнит, и тогда она спрашивала:

– Отвезешь?

Он обещал отвезти, а потом они перестали играть в эту игру.

Федор как будто совсем разлюбил мать.

Разлюбил, когда понял, что именно она, мать, и никто другой, испортила и изломала ему всю жизнь. Навсегда.

Отец никогда не приезжал, и мать время от времени непонятно говорила, что им не нужны его деньги, и Федор ее почти не слушал. Для него деньгами считалось то, что мать приносит в день зарплаты и долго, мучительно пытается распределить так, чтобы хватило до следующей зарплаты, и по подсчетам всегда получалось, что хватит, а на самом деле никогда не хватало, и приходилось занимать у бабушки, и ехать на другой конец Москвы, и выслушивать ее нотации, а потом тащиться обратно и знать: то, что лежит у тебя в кармане, – последнее, больше помощи ждать неоткуда.

А потом Федор поступил в институт, и не просто в какой-нибудь, а в самый что ни на есть престижный, в Историко-архивный! Мать ходила к директору музея, и директор, кажется, хлопотал о том, чтобы Федора приняли, хотя он получил всего лишь одну четверку, по истории, и набрал вожделенный проходной балл! Впрочем, если бы не директор, может быть, и не приняли бы, и директора следовало «отблагодарить», но как благодарить – ни Федор, ни мать понятия не имели.

И тогда она позвонила отцу.

Федор ничего об этом не знал, слышал только, что она несколько раз звонила куда-то и говорила сначала специальным холодным голосом, а потом умоляющим, а потом плачущим. Федор не хотел слушать ее причитаний, нарочно не хотел, потому что в тот момент чувствовал себя победителем жизни, а плачущий голос матери с этим чувством никак не вязался.

Он победил. Он поступил. Поступил в такой престижный вуз, и теперь, конечно же, вся его жизнь изменится навсегда! Он будет хорошо учиться, он найдет достойную работу, сделает сумасшедшую карьеру, и все у него будет, как у тех самых людей из телевизора, которые не давали ему покоя.

Должно быть, отцу быстро надоели приставания матери, потому что в один прекрасный день он вдруг приехал.

Он не приезжал лет десять или даже больше, а тут вдруг приехал.

Федор был дома и открыл ему дверь – и ничего не понял. Отец почти не изменился, сын запомнил его именно таким – высоченным, широкоплечим, поджарым, с отросшими, очень темными волосами.

– Привет, – поздоровался отец, странно морщась. – Мать дома?

Федор кивнул.

– Дай пройти-то, – помолчав, сказал отец. – Мне, знаешь ли, некогда.

Федор сообразил, что стоит в дверях, и торопливо посторонился, пропуская отца. Тот вошел в узкую прихожую, остановился, взглянул на Федора и усмехнулся:

– Мать дома, я спрашиваю? Или ты немой?

– А… дома. Проходи…те.

– Ну, позови ее! – приказал отец.

Какой-то человек в кожаной куртке и с витым проводком за ухом остался на лестничной площадке и теперь заглядывал в квартиру. Лицо у него было точно такое же, как у отца, – насмешливое и брезгливое.

Федор кинулся в комнату, уронил на пол что-то сильно загрохотавшее и заорал очень громко:

– Мама!

– А?

– Мам, пойди сюда! К тебе… пришли!

– Кто?

– Мама!!

Она выскочила из кухни, увидела в прихожей отца и стала сдирать фартук – не слишком чистый, в неаппетитных пятнах. У Федора покраснели скулы и стало жарко загривку – от стыда.

– Привет, – сказал отец и велел Федору закрыть дверь на площадку.

Протискиваясь мимо него – тот стоял неподвижно, – Федор почувствовал, как отец пахнет – чем-то дорогим и очень свежим.

На площадке стоял второй, со шнуром за ухом.

Федор понятия не имел, кто это может быть.

– Вы… не зайдете? – спросил он вежливо и по лицу того понял, что спросил глупость. Он осторожно прикрыл дверь и ринулся в комнату, где происходило нечто невиданное.

– Я привез тебе денег, – заявил отец, не вынимая рук из карманов. – Только это первый и последний раз. Ты поняла?

Мать кивнула. Лицо у нее дрожало.

– И не звони мне больше, не приставай. Ты поняла?

Мать еще раз кивнула.

– Денег я больше не дам, а разговаривать нам с тобой не о чем. Согласна?

Мать кивнула снова.

Отец вынул из кармана длинный белый конверт, но матери не дал, а швырнул его на стол, так что конверт проехал по полированной поверхности и свалился на пол. Федор подхватил – конверт был плотный и довольно увесистый. Должно быть, там было немало. Федор осторожно положил его на стол.

– Значит, в институт поступил, – глядя только на мать, продолжал отец. – Ну, это неплохо, наверное. Отделение платное?

Мать отрицательно качнула головой.

– Ну, тогда это все мартышкин труд. – Он всем телом повернулся и взглянул на Федора. – Тебе не учиться, тебе работать давно пора. Ты же мужик здоровый!..

Федор сглотнул.

– А где же мне… работать? Без образования никуда не возьмут.

Отец снова перевел взгляд на мать.

– Узнаю, – сказал он весело, – узнаю старые песни о главном! Воспитала в своем духе, значит?

Мать насупилась. Пучок волос у нее на голове мелко затрясся.

– Значит, больше ко мне не приставай, ничего не дам, – заключил отец. – А ты бы поработал немного, парень! Глядишь, чего бы и заработал!

Он повернулся на каблуках, вышел в прихожую, и входная дверь громко захлопнулась за ним.

Федор вопросительно посмотрел на мать. Она закрыла лицо руками.

Он сейчас уедет, вдруг подумал Федор. Он уедет, и я больше не увижу его никогда. Он же велел ему не звонить! Сердце тяжело стукнуло и пустилось в галоп.

Федор Башилов подхватил с вешалки свою куртку, сунул ноги в разбитые кроссовки и ринулся вниз.

– Подождите! – крикнул он в пролет, но, видимо, опоздал.

Сейчас он уедет, уедет навсегда, этот странный чужой, родной человек, и я больше не увижу его, и ни о чем не успею спросить, и ничего не смогу ему сказать, и он ничего обо мне не узнает, а мне так хочется, чтобы узнал!

Федор выскочил на улицу, скатился с залитого весенней капелью крыльца и налетел прямо на громадные черные машины, которые, урча моторами, стояли, перегородив все подходы, и какая-то перепуганная бабка с девчонкой на буксире лезла через подтаивающий сугроб, пытаясь прорваться к подъезду.

В одну из черных садился его отец.

– Подождите!.. – Федор хотел крикнуть, но не осмелился, перетрусив перед машинами, и как-то жалобно, хрипло попросил еще раз: – Подождите!..

– Это ты мне? – осведомился отец негромко. – Что тебе нужно?

Федору решительно нечего было ответить на этот вопрос. Да и как на него ответишь?..

– Я это… – и он шмыгнул носом, – я ничего. Я просто… так.

– Как – так? – переспросил отец.

Тот самый человек, с витым шнуром за ухом, стоял одной ногой на подножке второй машины и переводил взгляд с отца на сына.

– Я… просто поговорить… хотел. – Тут Федор окончательно понял, что затея его глупа, и, махнув рукой, повернулся, чтобы идти в подъезд.

– Подожди, – остановил его отец. – Иди сюда.

Федор помедлил и подошел.

– Садись, – решившись на что-то, велел отец. – Только побыстрее!..

Оскальзываясь и чуть не падая, Федор Башилов обежал машину, и еще какой-то, третий или пятый, человек открыл перед ним другую заднюю дверь. Он ввалился в салон как-то очень неловко, головой вперед, и машина сразу же рванула с места.

– Ну? – спросил отец где-то над ним. – И о чем ты хотел со мной говорить?

Федор сел прямее, кое-как пристроил ноги и боязливо огляделся.

В салоне было просторно и чисто, как в небольшой ухоженной комнате. Отец сидел свободно, раскинувшись на диване, и полы его пальто показались Федору мантией Воланда. Крепкий затылок водителя ничего не выражал. За тонированными стеклами летело серое весеннее московское небо.

– Твоя мать просила у меня денег, – сказал отец жестко, – и я ей дал. Больше ни на что не рассчитывайте.

– Да мы и… то есть я… я и не рассчитываю.

Кажется, отец немного смягчился.

– Как это тебя угораздило поступить в такой бабский институт?

– В какой? – не понял Федор.

– В бабский, – повторил отец охотно и фыркнул. – Историко-архивный! Старики учат баб копаться в пыли, всех и делов! И тебя туда же понесло! Вот мамкино влияние-то!

– Мне… нравится история.

– Да ладно! – сказал отец и махнул рукой в перчатке. – Нравится ему! А мне, может, география нравится! И чего?

– Что? – не понял Федор.

– Самое главное в жизни – деньги, – сказал отец совершенно серьезно. – За деньги можно купить все: историю, географию, образование, баб, детей! Да все, что хочешь! Ты не умеешь зарабатывать или мамка не велит?

Федор молчал, насупившись. Он никогда не называл мать «мамкой», и крепкий затылок водителя очень его смущал. Как-то не так они говорили с отцом и не о том!..

Это уже потом, осмыслив, он понял, что они говорили все правильно и только об этом – о деньгах! – и имело смысл говорить, и что отец прав, тысячу, миллион раз прав!

Все в жизни упирается только в деньги, и точка. Все построено и замешено только на них.

– Да, – сказал отец, помолчав. – Не моя порода.

– Я не собака, – пробормотал уязвленный Федор, – и нет у меня породы.

– Да какая из тебя собака! – согласился отец. – Вот у меня собака, породы зенненхунд, слыхал? Вот это собака так собака, пять тысяч зеленых на выставке за нее отвалил! А ты? За тебя и пяти баксов никто не даст!

И тут он рассмеялся.

Федор смотрел на него во все глаза. У отца были молодые белые зубы и гладкая загорелая кожа на лице, и вообще он казался совсем молодым человеком. Разве он мог быть женат на его матери, которая всегда выглядела как старуха, и одевалась как старуха, и вела себя как старуха?! Конечно, нет! Это какая-то ошибка.

– Что смотришь? – спросил отец, перестав смеяться. – Осуждаешь, что ли? Зря. Оправдываться перед тобой я не буду и объяснять тебе ничего не стану. Да ты и сам, лоб здоровый, все понимаешь!

– Что… понимаю?

– Как живет твоя мать, а как я!.. Две большие разницы. Я так жить никогда не хотел, так что все справедливо. Каждый получает по заслугам.

Федор хотел было возразить, что мать ничего этого не заслужила – ни отчаяния, ни одиночества, ни скучной однообразной работы за гроши, – но промолчал. Отцу вряд ли пришлись бы по вкусу его возражения, а Федору неудержимо хотелось нравиться ему.

Наверное, это было подло, но за мать он не заступился.

Мать была несчастной и слабой, а он вдруг почувствовал, как выгодно быть на стороне сильного!..

– Впрочем, она всегда знала, что связывает мне руки, и все-таки держала на коротком поводке! А я не могу быть на поводке! Не могу и не хочу! И оправдываться не хочу!

Федору тогда не пришло в голову, что отец именно оправдывается, он лишь удивился, что мать «держала его на поводке»! Мать, которую даже кот Василий не ставил ни в грош и решительно не желал ее слушаться!..

– Так что я тебе ничем не могу помочь, – заключил отец неожиданно. – Денег не дам, не проси.

– Да я и не прошу, – пробормотал Федор.

– Делать ты ничего не умеешь. Машину водишь?

Федор сказал, что нет, не водит.

– Ну, вот видишь! Даже водилой тебя никто не возьмет! Валяй, учись своей истории! Научишься, поступишь в музей, будешь там пыль глотать, как мать, всю жизнь за три копейки!

– А вы… то есть у вас… какая работа?

– У меня бизнес, а не работа, – сказал отец и потянулся на сиденье, запрокинув черноволосую голову. – А это тоже две большие разницы.

– Какой бизнес?

– Мебельный, – ответил отец легко. – Салоны видел «Элитная мебель для элиты»?

Федор мебелью не особенно интересовался, но на всякий случай сказал, что видел.

– Вот то-то. Все мои! Ну, фабрики, заводики тоже. В Дмитрове сейчас фабрику перекупаю, надоело в командировки мотаться. Хотя под Москвой производство недешевое, да что теперь делать!..

– А что делать? – наивно спросил Федор, и отец засмеялся, вновь показал крепкие молодые зубы.

– Расширяться надо, говорю, олух ты царя небесного! Большой бизнес, большие планы! Я так думаю, что народ в столицу как валом валил, так валить и будет, следовательно, будет покупать квартиры и мебель, мебель и квартиры! А у меня уж все готово!

Он перестал улыбаться, посмотрел на часы, а потом в окно.

– Ну, где тебя высадить?

Федор такого поворота не ожидал. Они даже ни о чем не поговорили – только про какую-то мебель, на которую Федору было решительно наплевать! Он хотел спросить отца, почему тот ушел, почему ни разу не позвонил и перестал приходить к нему, к Федору! Ну, мать ладно, допустим, мать он разлюбил, а его, сына, тоже, что ли, разлюбил? Или просто никогда не любил? Или он не угодил ему чем-то?..

– Сейчас к метро подъедем. Костя, притормози там.

– Хорошо, Алексей Дмитриевич.

– А это… охрана? На той машине?

Отец весело и победительно взглянул на сына:

– Охрана, браток. Нынче по Москве без охраны мне никак не полагается! А ты чего думал, я музейный работник, вроде матери твоей?!

Машина стала медленно забирать вправо, и Федор понял, что аудиенция окончена, а отец вдруг сказал, доставая из нагрудного кармана визитную карточку:

– Звони, если захочешь! Денег не дам, а так, если совета спросить, можешь набрать. Я тебя по-отечески, так и быть, проконсультирую бесплатно!

– В чем… проконсультируете?..

– Да хоть в чем. – Отец хлопнул его по плечу, как делают в сериалах, и махнул рукой. – В бизнесе, когда надумаешь делом заниматься. Выметайся. Во-он за ту ручку потяни и выметайся! Пока.

– Пока, – пробормотал Федор и кое-как вывалился из причалившей к обочине машины.

Под ногами была каша из воды и снега, и он сразу начерпал полные кроссовки этой каши, и какая-то девчонка шарахнулась в сторону, испугавшись громадных черных исполинов с тонированными стеклами. И на Федора, вывалившегося в лужу, она посмотрела, как ему показалось, с интересом. Девчонка была красивой, и просто так, если бы не эти самые исполинские машины, она на него вообще бы не взглянула, это уж точно!

Он стоял по щиколотку в снеговой воде и смотрел вслед машинам, пока они не скрылись из глаз, а потом выбрался из лужи, бессмысленно потопал ногами и побрел в сторону дома. Он выскочил без денег, а ломиться мимо контролера «внахалку» ему не хотелось, да и подумать было о чем.

Он шел и думал о своем отце, и все время одними и теми же словами – вот, значит, он какой! Высоченный, красивый, молодой, сильный!.. И машины, и охрана, и водители – повелитель мира, одним словом! Конечно, такой человек не мог жить с его матерью, просто не мог, и все тут. Она была словно из альбома – старуха с черно-белым угловатым лицом, как из прошлой жизни, – а отец такой земной, деятельный, должно быть, очень жизнелюбивый!

Федор вроде бы позабыл о том, что отец много лет не приходил и вообще не интересовался его существованием и сегодня, когда они наконец встретились, все время повторял, что денег не даст, хотя Федор не просил у него ничего! Сын как будто оптом все ему простил – за победительность, за молодое лицо, громкий смех, за уверенность, которой самому так не хватало!

Он брел домой, стискивал кулаки и думал все время об одном и том же – он хочет быть таким, как его отец, у него, Федора, ведь есть отцовские гены, значит, и он сможет, раз тот смог! И как он там сказал про его институт? Бабский? Старики учат баб пыль глотать? Ну, и прав он! Прав! Прав!

И гордость от поступления в «элитный» вуз как-то моментально слиняла, и учеба потеряла всякий смысл, и все пять лет Федор Башилов учился словно через силу.

Нет, не так.

Он словно делал все время вид перед отцом, что учится через силу! Отца он с тех пор видел всего пару раз, и про учебу тот ничего не спрашивал, но Федор старательно изображал – и перед самим собой, и перед матерью, – что просто «тянет лямку», угождает матери, которая «запихнула» его в такое неподходящее место.

Деньги, которые тогда отец швырнул на стол, предназначались в благодарность директору музея, тот, ясное дело, их не взял, да еще и накричал на мать, чтобы та и думать не смела взятки ему давать! И она, вернувшись домой, снова плакала обильными благодарными слезами и денежки отнесла «на книжку», а там было немало – три тысячи долларов. Мать сказала, что начало положено – теперь они будут копить Федору на машину или на свадьбу. А Федор совершенно точно знал, что на машину они не накопят никогда, а свадьба дело в принципе очень неопределенное!

За пять лет денежки разошлись. Бабушка болела, и ей нужно было покупать лекарства, только она все равно умерла. Потом Федор задумал бизнес – он пыжился изо всех сил, все мечтал быть похожим на отца! – и прогорел, конечно. Он взялся ремонтировать квартиры, и его тут же надули. Два парня, с которыми он открыл этот самый «ремонтный бизнес», получив первую зарплату, долларов двести, купили себе по мобильному телефону и Федора бросили. Он остался один, а заказчик, какой-то молдаванский торгаш с рынка, усатый, пузатый, вальяжный, с выпученными карими глазами, чуть было не взял его в рабство – отобрал паспорт и несколько дней не выпускал на улицу, все требовал, чтобы Федор закончил начатый ремонт, а потом отнял все деньги и пинками выгнал его за дверь, резонно рассудив, что в Москве держать человека в рабстве не с руки – еще менты застукают, и не откупишься от них!..

Денежки разошлись, ничего от них не осталось, и машина не получилась, и свадьба не состоялась. Впрочем, какая там свадьба!.. Светка сказала, что ничего из него никогда не выйдет, а им, девчонкам, нужны победители, а не какие-то драные оболтусы в куртке из «искусственного кролика»! Да еще и «музейные работники»!

После «элитного» Историко-архивного института Федор Башилов стал музейным работником. Все в точности так, как говорил ему когда-то отец. Он работал в музее и получал семь тысяч восемьсот тридцать три рубля семьдесят копеек, тютелька в тютельку, согласно штатному расписанию.

И хотя в последнее время мать уже не спрашивала Федора про Париж, он все-таки еще немножечко ее любил. И жалел.

Федор Башилов, занятый своими горестными мыслями, пропустил самое главное.

Он пропустил троллейбусных контролеров, а когда увидел, было уже почти поздно!

Как обычно, их было двое – две толстые тетки в пальто и шапках надвигались на него с двух сторон, как охотники на волка, и от них не было спасения. Платить штраф Федору было нечем, и он знал, что дальше начнется отвратительная, унизительная волынка с высаживанием его из троллейбуса, долгими объяснениями и ничего уже не поможет! И как это он их проглядел?!

Понимая, что ничего не поможет, он все же стал бочком продвигаться к задней двери, но контролерша, кажется, уже его заметила, наметанный глаз определил, что длинноволосый голодранец заметался, и Федору показалось, что на большом, плоском контролерском лице мелькнули злорадство и удовлетворение – должно быть, им на самом деле нравится ловить зазевавшихся «зайцев»!

Он сделал вид, что уронил что-то под сиденье, нагнулся и стал шарить, краем глаза поглядывая на своих приближающихся загонщиков.

– Ты чего там ищешь? – равнодушно спросил сидящий дедок и покрепче обнял свою сумку. – Чего там тебе надо?

– Ничего, – пробормотал Федор. Волосы вылезали из-под шапки, падали на глаза.

– Чего надо-то, спрашиваю? – повысил голос дедок, и Федор с тоской подумал, что не избежать ему скандала – сейчас, когда выяснится, что билета у него нет и денег нет, и они станут тащить его из троллейбуса, дедок непременно вмешается и понесет что-нибудь про то, какая нынче пошла молодежь, и что сажать таких – не пересажать, и раньше бы нашли управу, а нынче все распустились!

И тут произошло непредвиденное.

Возле передней двери произошли скандал и потасовка.

Передняя контролерша выловила вожделенного «зайца», видимо, менее опытного, чем Федор Башилов, который знал, что самое главное – с ними не спорить, а держаться тише воды ниже травы и тогда, может быть, отпустят. «Заяц» пустился во все тяжкие, закатил глаза и начал верещать, и все пассажиры моментально обернулись и вытянули шеи – еще бы, такое развлечение!.. И дедок совершенно позабыл про Федора, приподнял с дерматинового сиденья худосочный зад и стал коршуном глядеть в ту сторону, где скандалили.

– Ни-и-на! Ни-ина! – на весь салон протяжно закричала передняя контролерша, и задняя двинулась ей на помощь, как ледокол к застрявшему во льдах «Челюскину»!

– Пропустите, молодой человек! – сказала она Федору и отстранила его с дороги рукой, а тут и троллейбус затормозил, и добрый-добрый женский голос из динамика объявил на весь салон остановку и призвал не забывать свои вещи.

Федор Башилов ринулся к задней двери, скатился со ступенек, и свобода приняла его с распростертыми объятиями!..

Он не доехал всего пару остановок – а в центре они короткие, и пешком недалеко, – и за билет не заплатил, и в скандал не ввязался. Красота!

Он дошел почти до цели и уже видел сверкающие шпили и башни здания, к которому шел, и тут у него в нагрудном кармане затрезвонил телефон.

Ему редко звонили, и он сам почти не звонил – все экономил – и очень удивился, когда телефон затрезвонил. Еще больше он удивился, когда увидел, что это Светка, с которой он вроде как поссорился недавно, а она была не из тех, что кидаются мириться первыми.

– Да? – осторожно спросил в трубку Федор Башилов. Может, она хочет сказать ему, что они расстаются навсегда?!

– Федя, – прорыдала Светка в трубе, – Феденька-а-а!

Он перепугался так сильно, что стал как вкопанный, содрал с головы шапку и зачем-то кинул ее на заплеванный снег.

– Что?! Что случилось?!

И еще ему почему-то показалось, что беда приключилась с матерью. Он бы этого не пережил.

– Феденька, отдай им все, что они просят! Отда-ай, Федя! Или они меня убью-ут!

За ширмой сидел старик Василий Дмитриевич, уронив голову на руки. Он сидел совершенно неподвижно, и Олег Петрович облизнул вмиг пересохшие губы.

– Василий Дмитриевич! – позвал он и сделал осторожный шаг. – Вы слышите меня?

Пожалуй, зря он оставил Гену Березина в машине. Пожалуй, зря он все время выпендривался и ездил без охраны. Зря он вообще притащился сюда!..

– Василий Дмитриевич?!

Олег, никогда не любивший детективы, тем не менее точно знал, что именно в такой позе герой чаще всего и находит убитого. Сейчас он возьмет его за плечо, и тяжелое мертвое тело подастся, поползет со стула и обрушится на пол с ужасающим ненатуральным грохотом!..

– Все, все пропало! – пробормотало предполагаемое «мертвое тело». – Теперь уж точно все пропало!

Олег сильно выдохнул, постоял и взялся рукой за висок, в котором сильно и равномерно стучало.

Тело Василия Дмитриевича, пока еще вполне живое, зашевелилось на стуле и обратило к Олегу мученический лик.

– Великий бог! – возликовало тело, и лик преобразился, из мученического стал вполне человеческим. – Какое счастье, что вы приехали, Олег Петрович! Какое непередаваемое счастье, мой дорогой молодой друг!

Олег достал из кармана сигарету и закурил, не спрашивая разрешения.

– Так, – сказал он, стараясь не глядеть на старика, чтобы тот не обнаружил, как перепугался его «молодой друг». – Что такое случилось, Василий Дмитриевич?

– Голубчик! – простонал тот. – Дайте старику глоток коньяку! Один глоток, и я буду готов поведать вам все, что со мной стряслось! Только один глоток!

– Да где же я вам возьму коньяк?!

– Как где? Вон там, за дверкой, в шкапчике все приготовлено! Только налить и осушить, для успокоения стариковских нервов!

– В каком… шкапчике, Василий Дмитриевич?

– Во-он, в буфетике восемнадцатого века, то ли подлинная Анна Иоанновна, то ли подделка под нее, сердешную, я еще не разобрался. Бироновщина, бироновщина, дорогой мой, тогда мучила Россию!.. Ее все время мучило то одно, то другое… Там все и приготовлено.

Большими шагами Олег дошел до то ли подлинного, то ли поддельного «буфетика» времен Анны Иоанновны, распахнул створку, и точно! На полке было все приготовлено: и коньяк в хрустальном водочном графинчике, который с коньяком никак не вязался, и лимончик кружочками на блюдечке, и даже нарезанное толстыми кусками сало – это уж совсем ни к чему! Сервировано все было на подносе, и Олег достал поднос и водрузил перед антикваром. Видимо, Василий Дмитриевич как раз собирался подкрепить свои силы, и тут случилось нечто «кошмарное», из-за чего весь сыр-бор разгорелся.

– А вы? Со мной за компанию?

– Под сало, Василий Дмитриевич?

– Да вы ведь не на обеде с принцем Альбертом, дорогой мой! – парировал старик. – Это там у них коньяк салом не заедают, а у нас тут – отчего же?

Олег налил темную, вкусно пахнущую жидкость в две пузатые узкогорлые рюмки, взял свою, понюхал, покрутил в руке, еще раз понюхал и выпил залпом.

Коньяк оказался не так уж плох, как можно было предположить. Старик проглотил свою порцию, немедленно налил из графинчика еще, и опять проглотил, и снова налил.

– Василий Дмитриевич, – глядя на его манипуляции, сказал Олег Петрович. – Если вы намерены продвигаться такими темпами, я, пожалуй, поеду.

Старик схватил его за руку и чуть было не прижал ее к груди, но Олег не дал.

– Друг мой! – вскричал старик страшным голосом, покосился на свою рюмку, подхватил ее и опрокинул в себя. – Вы даже представить себе не можете, в какое ужасное положение я попал!

– Не могу.

– Вы даже не знаете, какая опасность мне угрожает!

– Не знаю.

– Вы и не предполагаете…

– Не предполагаю, – перебил его Олег Петрович. – Но у меня встреча, я не могу опоздать. Намек понимаете?

– Конечно, конечно, понимаю! – Антиквар снова налил себе и снова тяпнул и только тут заел лимончиком. – Итак, я грешен! Страшно грешен, Олег Петрович!

Олег потушил сигарету в замысловатой пепельнице, напоминавшей то ли цветок лотоса, то ли морскую раковину. Пепельница была пыльная, и в тесном пространстве сразу завоняло жженой шерстью.

– Каяться – это к батюшке. – Олег выразительно посмотрел на часы. – Я-то чем могу служить?..

– Секунду, секунду, одну небольшую, самую маленькую секундочку…

Старик проворно подскочил со стула, с сожалением посмотрел на графинчик, где еще порядочно оставалось янтарной жидкости, и побежал в сторону облупленной сейфовой двери, за которой, Олег знал, у него была комнатка, где он держал самое ценное.

– За мной, за мной, Олег Петрович! – и распахнул дверь.

В комнатке было совсем не повернуться, и яркий свет лампочки без абажура, болтавшейся на длинном витом проводе, делал помещеньице похожим на камеру пыток из фильма про фашистов.

Ловко маневрируя между нагромождениями и баррикадами из вещей, старик добрался до огромного несгораемого ящика с поцарапанной дверью, нашарил ключи, отомкнул многочисленные замки и, косясь на Олега, еще набрал какой-то шифр на кодовом замке.

Олег усмехнулся и отвернулся.

Тяжелая дверь отворилась, чуть скрипнув.

– Вот, – сказал старик. – Вот они, мои прегрешения. Полюбуйтесь.

Олег заглянул внутрь.

Никаких особенных прегрешений он не увидел, зато на средней полке, прямо у него перед глазами, оказалась превосходная небольшая коллекция серебра и бронзы. Здесь были изумительные настольные часы, поднос с кувшином и стаканами, чернильный прибор, небольшое кабинетное распятие превосходной работы, кофейник с печатью Османов и – в лучших традициях! – малахитовая шкатулка с наборной крышкой, отделанная черненым серебром и самоцветами.

Олег длинно присвистнул.

На глаз он датировал коллекцию примерно серединой восемнадцатого века.

Василий Дмитриевич смотрел на него, не отрывая беспокойных глаз.

– Откуда это у вас?

– Да в том-то все и дело, голубчик мой…

– Можно?

– Да конечно, конечно! Берите! Смотрите!

Олег взял в руки то, что притягивало неимоверно – шкатулку, – и даже охнул, такая она оказалась тяжелая. Он покрутил ее так и эдак, вернул на полку, попробовал открыть, и она поддалась! Олег был уверен, что шкатулка не открывается! Стенки у нее были толщиной в два пальца, и внутри она оказалась значительно меньше, чем можно было предположить снаружи.

– Шкатулка-то не простая, – самому себе сказал Олег. – С секретом шкатулочка.

– Да ведь, – старик оглянулся по сторонам и сунулся к уху Олега Петровича, – да ведь батюшка Серафим был взят отсюда…

Олег быстро на него взглянул. Василий Дмитриевич закивал.

– Да, да, икона, что вы забрали, с ликом Серафима Саровского. Я ведь ее отсюда и достал.

– Как… отсюда?

– Да вот прямо из шкатулочки!

Олег уже ничего не помнил о встрече, на которую опаздывает, о прелестной барышне Виктории, ожидающей в машине. Его интересовало только одно – изумительная коллекция, в которой непонятно как оказалась еще и икона!..

Он поискал глазами, куда бы ему поставить шкатулку, чтобы рассмотреть получше, и, бережно взяв обеими руками, пристроил на деревянные козлы, тянувшиеся вдоль стены и заваленные всякой всячиной.

– Василий Дмитриевич, – начал Олег, рассматривая работу по серебру, – давайте-ка все сначала. Я ничего не понимаю. Откуда у вас эта коллекция?

Старик заюлил, завздыхал, стал отводить глаза и понес околесицу.

– Василь Дмитрич! – прикрикнул «молодой друг». – Коллекция откуда?

– Ах, бог мой, ну, просто коллекция, и все тут! Ее мне дали всего на несколько дней, для того чтобы оценить и подтвердить подлинность. Во вторник нужно вернуть.

– Да что тут подтверждать, все и так понятно! И мне понятно, и вам наверняка тоже!

– Хорошо, но могут быть обстоятельства, в которых людям просто нужно подтверждение, и все тут! Разве таких обстоятельств не бывает?