Текст книги "Хроника гнусных времен"

«Отмучилась», – равнодушно сказала соседка Клавдия Степановна.

– Нет, – произнесла Анастасия Сотникова таким странным тоном, что Кирилл посмотрел на нее с удивлением, – не сердце. Несчастный случай.

Почему-то он решил, что несчастный случай может быть только на дороге.

– Она водила машину?!

– Водила. Всегда. Она жила в Петергофе, там деду когда-то дали дачу, и она туда переехала после того, как он умер. Она даже на прошлой неделе приезжала ко мне на машине. Только она умерла вовсе не из-за машины.

Кирилл даже представить себе не мог бабушку, которая водит машину. Что же это за бабушка такая?!

– Она принимала ванну и уронила в воду фен. Короткое замыкание, и… все. Несчастный случай.

Бабушка принимала ванну? Уронила фен?!

– Сколько ей лет, вашей бабушке? Двадцать восемь?

– Нет, – наконец-то она улыбнулась по-настоящему, открыв ровные белые зубы, – семьдесят три. А почему вы так удивились?

Он удивился, так как в его представление о жизни никак не укладывалось, что бабушка может водить машину и укладывать волосы феном. Бабушка должна солить огурцы, полоть малину, варить картошку и на ночь расчесывать жидкие седые косы пластмассовой гребенкой.

Фен тут совсем ни при чем.

– Я до сих пор не могу осознать, что ее нет, понимаете? Мне кажется, что это невозможно. Почему ее нет? Я же на прошлой неделе с ней встречалась, мы пили кофе на Невском, в «Идеальной чашке», болтали три часа. Я ей рассказывала про Киру, и у нее было такое же лицо, как у вас на пляже. Я вас потому и заметила, что вы смотрели в точности как моя бабушка. – Она опять улыбнулась. – Кира – это тот мой приятель. Вы его видели. Его зовут как вас – Кирилл. Только почему-то все называют его Кирой.

Кирилл Костромин с неуместной поспешностью схватился за сигареты.

Господи, это еще откуда?! Это мерзкое, глупое, женское имя «Кира», которым его потчевали все детство и всю юность?! Он слышать его не мог. Он его ненавидел. И даже был уверен, что все его беды от этого дикого имени.

«Сегодня Кира дежурный по кухне!» – бодрым голосом объявляла утром мать.

«Кира, почему по математике опять тройка?» – строго спрашивал отец.

«А Кирка в лагерь не хочет! – наперебой кричали братья прямо ему в лицо и валились от хохота на продавленный диван. – Кира – дура, Кира – дура!»

И эта «дура», гораздо более оскорбительная, чем «дурак», всю жизнь помнилась ему так, что от ненависти и безысходности сводило затылок.

– …попробуйте, Кирилл Андреевич. Это вкусно.

Оказывается, принесли еду. Салат лежал на сказочной красоты тарелке хрусткой аппетитной горкой, и ничего этого не было – ни продавленного дивана, ни братьев, ни Киры-дуры.

Вокруг был Питер, лето, чистые скатерти, столовое серебро – другая жизнь. Сытая, привычная, удобно устроенная. Его собственная.

– Бросьте вы его к черту, – сказал он хрипло, – это же кретину ясно – ничего у вас с ним не выйдет. Ну зачем вы приехали на этот пляж? Компанию повеселить? Продемонстрировать собственную дурость? Всем наглядно показать, что «она любила его, а он любил родину»? Кира! Надо же такое придумать!

Вилка звякнула о фарфор.

– Я, кажется, не просила у вас совета, – произнесла Анастасия Сотникова отчетливо, – большое спасибо, что вы приняли мое приглашение, но это совершенно не означает, что вы можете говорить мне гадости.

– Да никакие это не гадости, – досадуя на себя, заявил Кирилл, – все гадости вам уже сказали на пляже. Вернее, показали. А вообще говоря, вы правы. Это не мое дело. Прошу прощения. Наверное, это у меня от безделья. Я сегодня полдня не работал.

Она моментально уцепилась за спасательный круг и увела разговор – выбралась на безопасное мелководье, за что Кирилл был ей благодарен.

– Кстати, что у вас за работа, Кирилл Андреевич? Вы ведь здесь в командировке?

– Работа как работа, ничего романтического.

– И все-таки?

– И все-таки совсем ничего романтического. У меня фирма. Называется «Строймастер». Это разное оборудование для строительства.

– Мне кажется, я слышала, – сказала Анастасия задумчиво, – вы филиал в Питере не открываете?

– Уже открыли. – Он улыбнулся. – Вчера. Вы не слышали, вы в газете прочитали.

– Да. Точно. Это ведь большая фирма «Строймастер», – она как будто удивилась, – по-моему, даже в «Новостях» показывали. Огромный склад где-то по дороге в Гатчину. Это ваш?

– Наш.

– Вы производите или только продаете?

На этом месте Кирилл Костромин засмеялся. Искренне и с удовольствием.

Настя посмотрела внимательно – и вправду почти хохочет.

Такой надутый, важный, щекастенький – и хохочет?!

– Это вы о том, что производства стоят, а весь бизнес занимается спекуляцией, уважаемая госпожа Сотникова? Там продал, здесь купил, а отечественный производитель в… – он чуть было не сказал «в заднице», но вспомнил, что он большой бизнесмен, на ужине с незнакомой дамой, и воздержался, – в сложном положении?

– Ну конечно, – ответила она, недоумевая, что его так развеселило, – в газетах только об этом и пишут.

– Мой вам совет, – сказал он, продолжая игру в «большого бизнесмена», – не читайте за завтраком большевистских газет. Вредно для душевного здоровья.

– Но ведь это правда!

– Да кто вам сказал?! Или вы на каком-нибудь отечественном производстве подвизаетесь?

– Нет, но…

– Вот именно, что нет. Нет никакого отечественного производства и не было никогда.

– Как не было? СССР – одна шестая часть суши, индустриальная держава, еще в тридцатые годы…

– Я ничего не знаю про тридцатые годы. Зато про восьмидесятые помню хорошо. А вы не помните? Мелкий частик в томате и треугольные пакеты с молоком по два в одни руки? Пальтишки из шинельного сукна? Фарцовщики у магазина «Березка»? Продуктовые заказы по ветеранским карточкам ваша блокадная бабушка не получала? Раз в полгода – на Девятое мая и на Седьмое ноября?

– При чем здесь это?

– При том, уважаемая госпожа Сотникова, что даже одной шестой части суши ни за каким хреном не нужны оборонные заводы по три в каждом городе. А других у нас отродясь не бывало. Правда, у вас в Питере имелся завод резиновых изделий «Треугольник». Но он и сейчас в большом почете, работает себе. Так что я никаких стенаний про российского производителя не понимаю. Я не знаю никаких российских производителей. «Красный Октябрь», что ли? Так он процветает. И остальные все, кто не танки делал или пулеметы, работают потихоньку и зарабатывают даже.

– У вас странная точка зрения.

– У меня нормальная точка зрения. Пройдет время, появится все, что нужно – ткацкие фабрики, пекарни, свечные заводики какие-нибудь. Их и сейчас уже полно. Может, и до автомобилей дойдет.

– А у вас где производство?

– В Пензенской области, – сказал Кирилл, вдруг осознав, что совершенно неожиданно и не к месту распалился, – мы делаем щетки и кисти. Я же вам говорил, ничего романтического.

– Вы как будто оправдываетесь. – Настя посмотрела испытующе. Он собрался было возразить, но не стал.

Что это его так понесло? В высокие рассуждения о производстве ударился, да еще от романтики старательно отказывался, как будто заранее ее предупреждал, что надежды на него в этом смысле нет никакой, хотя она вовсе не проявляла к нему интереса – смотрела в тарелку, ковыряла салат, печалилась о своей необыкновенной бабушке.

Этот ее Кира во всем виноват. С него все началось.

– Доедайте и поедем, – распорядился он, – одиннадцатый час.

– Да, – как будто спохватилась она, – неужели так поздно?

Доедать она не стала, и Кирилл, привычно расстроившись из-за брошенной еды, которую придется теперь выкинуть в помойку, попросил счет. У него с детства было очень трепетное отношение к еде.

Когда она стала совать ему деньги, он опять развеселился.

– Я вполне платежеспособен, – сказал он, глядя на нее с насмешливым превосходством. – Кажется, мы уже установили, что с моим отечественным производством как раз все в порядке. Или вы член американской лиги за равноправие женщин?

– Я не член лиги, – пробормотала она. Ему вполне удалось ее смутить. – Просто это я вас пригласила. Навязалась, можно сказать.

– Можно и так сказать, – согласился он, получая удовольствие от ее смущения и своего превосходства, – только заплачу все же я.

Он был хорош – самоуверен, снисходителен, любезен и загадочен. Самому себе он нравился. Он как бы со стороны заслуженно гордился собой – вот каким ты стал, Кирилл Костромин, вот как ты всему научился. Какая там «Кира-дура»!

Только немного странно было, с чего это он так старается – девица была совсем не в его вкусе.

Он шел за ней к машине, рассматривая ее полотняную прямую спину и стянутые в короткий хвост неопределенно-темного цвета волосы, и думал, что, пожалуй, провел вечер совсем неплохо.

Напрасно он так думал.

Уехать им не удалось. Ее машина не заводилась. Не помогли ни всемогущие «крокодилы», ни длительное совместное рассматривание чахлого мотора старушки-»Хонды». Ковыряться в нем Кирилл не стал бы даже под угрозой расстрела.

Хватит. Наковырялся в дикие дальнобойщицкие времена.

– Придется вам ее здесь оставить. – Ему до смерти хотелось в свой отель – выпить коньяку в лобби-баре, еще покурить в прохладе и покое огромного холла, подняться в свой номер и лечь спать. – Завтра вызовете какой-нибудь эвакуатор.

– Конечно, – согласилась Настя, и он понял, что она непременно заплачет, как только он отвернется. Впрочем, это были не его проблемы. – Конечно, так я и сделаю.

«Это не мои проблемы», – так говорил один его давний начальник. У него Кирилл Костромин учился жить и работать – бороться и перегрызать чужие глотки. «Это не мои проблемы», – сказал он однажды Кириллу, когда тот не уследил за кем-то из водителей, и через две минуты Кирилл Костромин стал безработным.

– Ну, давайте я вас отвезу, – внезапно предложил он, сердясь на себя, – если уж в этом городе не существует такси!

– Нет-нет, – сказала Анастасия Сотникова и все-таки шмыгнула носом. Глаза за стеклами очков у нее как будто увеличились и задрожали. – Спасибо вам большое, только везти меня никуда не надо! Я еду в Петергоф, в бабушкин дом. Это далеко, за городом, и вам совсем не по дороге. Я… доберусь как-нибудь. Спасибо вам большое, Кирилл Андреевич.

– В какой еще Петергоф! – сказал он злобно. – У вас же с машиной проблемы. Езжайте домой, не выдумывайте.

– Домой я не поеду, – ответила она твердо и зачем-то полезла в свой портфель. Она то и дело ныряла в него с головой, как в омут. – Спасибо за ужин, Кирилл Андреевич.

И выудила из портфеля носовой платок.

Рыдать собралась, понял Кирилл.

– Давайте я довезу вас до дому, – сказал он, нажимая на слово «дом», – конец света еще впереди. Это не конец света.

– Конец, – пробормотала она голосом придушенной мыши. Очевидно, ей стоило больших усилий держать себя в руках. – Домой я не могу ехать. Там… Кира. Я не могу его видеть.

– Черт бы вас побрал.

Он сунул руки в карманы – хотя много лет отучал себя от этой привычки – и еще постоял немного возле ее машины, погрузившейся в летаргический сон, и своей, вполне благополучной. Деваться ему было некуда.

– Хорошо, – сказал он, покорившись, – я довезу вас до этого вашего Петергофа. Только без разговоров. Садитесь и поедем. Быстро.

– Не надо, что вы, Кирилл Андреевич!..

– Ну да. Вы должны были это сказать, а я должен был ответить, что одну на улице я вас не брошу. Считайте, что я так и ответил. Поехали, госпожа Сотникова.

– Настя, – сказала она, шмыгая носом.

– Настя, – согласился он.

В Петергофе он никогда не был и представления не имел, далеко ли до него.

По вечернему городу ехалось легко. Девица – нет, Настя – молчала, только изредка говорила, где повернуть. Сидела она сгорбившись, стиснув коленями ладони с носовым платком.

– Не убивайтесь вы так, – сказал он, не выдержав, – ничего страшного. У вас что, машина в первый раз ломается?

– У меня в первый раз бабушка умерла. Мне… трудно это пережить. Да еще навалилось все сразу…

Весь жизненный опыт Кирилла Костромина свидетельствовал о том, что все плохое всегда наваливается сразу.

– Переживете, – сказал он неприязненно, – нужно уметь держать удар.

– Ну да, – согласилась она безразлично, – конечно.

Конечно, подумал Кирилл, внезапно снова раздражаясь, как же! Какой еще удар, если она выросла в семье, где блокадная бабушка до последнего своего дня водила машину и «не слишком любила возиться с детьми»! Она, эта Настя, наверное, и слова-то такого не знает – «удар». Потому и с павианом по имени Кира возится – старательно ищет проблем и приключений ввиду их полного отсутствия.

Да и черт с ней.

– За заправкой направо, – сказала Настя, – потом все время прямо. Мы почти приехали.

Почему-то он думал, что Петергоф – это сплошь дворцы, аллеи, фонтаны и деревья, подстриженные под франтоватого пуделя, – и был странно удивлен, въехав в сонный зеленый городишко с двухрядной шоссейкой, узкими тротуарами и парковыми решетками по обе стороны дороги. Попалась какая-то церковь, неуместно большая и слишком русская для глаза, привыкшего к европейской четкости Питера. Что за церковь?

– Летом мы всегда здесь жили, – проговорила Настя, не отрываясь от окна, – нас было пятеро. Соня, Света, Сережка, Владик и я. Дом выходит прямо на Финский залив. Мы сидели в нем круглые сутки.

– Вы же говорили, что ваша бабушка не выносила детей!

– Ничего подобного я не говорила, – она посмотрела удивленно, – я говорила, что она за нами никогда не ухаживала. Все правильно. За нами ухаживала Зося Вацлавна, домработница. И няню специально на лето нанимали. А когда я совсем маленькая была, еще одна девчонка с нами жила, внучка бабушкиных старинных друзей. Ее дед вместе с нашим то ли воевал, то ли в тюрьме сидел, и бабушка ее привечала. А потом они куда-то переехали. Так что быт у нас был… вполне помещичий. Как Никита Михалков в своих фильмах показывает. Знаете?

Нет, он не знал. Он ненавидел большие семьи. Он ненавидел шум, грязь, бардак, мелкие склоки, крупные ссоры, продавленные диваны, вопящих детей, захватанные обои, обшарпанную мебель, пластилин на ковре, борьбу не на жизнь, а на смерть за кусок хлеба, посыпанный сахаром, за каждую секунду невозможного, отчаянно желанного уединения. Он ненавидел жизнь в коллективе и не понимал, почему он обязан в нем жить. Он ненавидел слово «взаимовыручка» – главное и любимое слово его отца – и не понимал, почему он должен выручать сестер и братьев, для которых лучшим развлечением было устройство разнообразных пакостей друг другу и ему самому. Он ненавидел чужую заношенную одежду, растоптанную обувь, он ненавидел сочувственные взгляды в районном универсаме, которыми его провожали все продавщицы, особенно когда он повзрослел и неожиданно стал симпатичным. Он ненавидел покупки – семь батонов, три черных, два килограмма овсянки, и так каждый день.

И все это было совсем не похоже на помещичий быт из фильмов Никиты Михалкова.

Его почему-то очень задело, что она из многодетной семьи, как будто она призналась в чем-то постыдном и неприличном.

– И сколько же вас у родителей?

– Кого – нас?

– Детей.

– Нас у родителей нисколько. У моих родителей я одна. У тети Нины, папиной сестры, Сережка и Светка. У тети Александры – Соня и Владик. Тетя Александра бабушкина сестра. Только она намного ее моложе. Почти на пятнадцать лет. Я же вам говорила. Двоюродные братья и сестры. Племянники и племянницы. Вы, наверное, не слушали.

– Наверное, – согласился он, чувствуя облегчение.

Ему как будто снова не стало дела до ее семьи. Можно было успокоиться. Интересно, с чего он вообще разволновался?

– Сейчас еще раз направо, и мы приехали. Спасибо, Кирилл Андреевич. Я бы без вашей помощи сегодня совсем пропала.

Дом был огромный. Он не ожидал увидеть такой огромный дом, и вправду как в кино – с запущенным садом, с кованой железной решеткой вместо забора, с островерхой крышей, проглядывающей сквозь плотную резную зелень деревьев. И Финский залив открылся неожиданно, прямо под боком, за низкой порослью жестких кустов. Солнце валилось в него, зажигало темную воду, не давало смотреть.

– Господи, неужели ее больше нет? – пробормотала Настя и взялась за щеки. И с ужасом посмотрела на дом. – Как это, я приехала, а ее нет? Так не бывает. А, Кирилл Андреевич?

– Там кто-нибудь есть?

– В доме? Нет. Бабушка почему-то уволила Зосю Вацлавну. Месяца три назад. Скандал был ужасный, так мы и не узнали, почему она ее уволила. Бабушка гордая была, ни за что бы не сказала. Зося Вацлавна с ней жила, а новая, Муся, живет отдельно, я даже точно не знаю, в городе или в Петергофе.

– Город – это, надо понимать, Питер?

– Ну конечно.

– Давайте я вас провожу, – предложил он решительно.

Все равно уйму времени на нее потратил, три минуты ничего бы не изменили, а дом на самом деле выглядел холодным и мрачным, как будто скорбел о хозяйке и не желал никаких перемен.

– Спасибо, – ответила она с облегчением, – большое спасибо. Мне так неудобно, что вы со мной возитесь.

Он не стал говорить положенное по этикету «ничего-ничего». Все правильно. Он возится с ней, и она должна быть ему благодарна.

По засыпанной гравием дорожке они пошли к высокому серому крыльцу, темневшему сквозь разросшуюся сирень. Гравий приятно хрустел под ногами, в сирени копошились какие-то поздние птицы, и все это очень напоминало кладбище.

Она подошла к крыльцу и остановилась.

– Только не говорите мне, что ключи от дома вы забыли в своей квартире, – попросил Кирилл. Голос его отчетливо и странно прозвучал в погребальной тишине сада. Что-то быстро прошелестело в кустах, как будто кто-то пробежал и замер, высматривая.

– Не забыла, – ответила Настя шепотом и, сделав над собой усилие, поднялась на крыльцо. Дверь открылась без всякого зловещего скрипа, просто открылась, и все. Внутри было черно. Не заходя, Настя пошарила рукой по стене, что-то сухо щелкнуло, но свет почему-то не зажегся.

– Света нет, – сказала она и оглянулась на Кирилла. – Почему-то нет света.

– Есть у вас свет, – ответил он уверенно, – фонарь же горит. Пустите.

Настя посторонилась, пропуская его в дом, и посмотрела на уличный фонарь над калиткой. Он и вправду горел, жидкий желтый свет был почти невидим в плавящемся вечернем солнце.

Как это он заметил?

– Где пробки?

– Что?

– Щиток с пробками где?

– А… в коридоре, справа, как войдете.

Он вошел в черноту дома и щелкнул зажигалкой. Длинный язык бензинового огня осветил бледный рисунок на обоях и черный бок старомодного счетчика. Над ним оказались четыре пробочных рыльца. Одна белая пуговка была длиннее других, и Кирилл нажал на нее.

В коридоре вспыхнул свет, где-то загудел холодильник, и Кирилл захлопнул зажигалку, гася ненужное, растворившееся в победительном электрическом свете пламя.

Наверное, не стоило спрашивать, но выбитые пробки навели его на мысль, от которой он не мог отделаться.

– Ваша бабушка здесь умерла?

– Да. Хотите кофе, Кирилл Андреевич? Я бы сварила. И лимон у нее есть. Мы всегда пьем… пили с лимоном.

Он посмотрел на часы. Так, чтобы она видела.

– Ладно, – согласился он, как будто после тяжелых раздумий, – варите. Что теперь делать.

Она сразу прошла на кухню, даже свой портфель в коридоре не оставила. Кухня была огромной, с гигантской старомодной плитой, с тяжелой мебелью – высокие стулья, темный буфет, круглый стол на выгнутых львиных ногах. Кирилл остался в коридоре. Эти пробки не давали ему покоя.

– Здесь можно курить?

– Конечно, – ответила она и что-то с грохотом уронила, – бабушка всегда курила и всем разрешала. Она говорила, что Ахматова всегда и всем разрешала курить в ее присутствии, а она ничем не хуже Ахматовой.

– Ну да, – пробормотал Кирилл неопределенно. – Мне бы еще руки помыть.

– Ванная дальше. По коридору и направо. На втором этаже тоже есть ванная.

– На второй этаж я, с вашего разрешения, не пойду.

Она не стала его провожать, и он вполне понимал ее. Именно в этой ванне умерла ее бабушка, уронив в воду злосчастный фен. Интересно, кто теперь будет жить в доме, похожем на склеп? Она сама? Или, может, ее родители или – кто там? – племянники и племянницы?

Кирилл прошел по коридору, заставленному книжными шкафами и круглыми столиками с сухими цветами – он никогда не видел таких коридоров, – и зажег свет. Эта комната – по-другому ее невозможно было назвать – тоже была огромной. Кирилла поразило окно, выходящее в сад, и еще то, что ванна стояла прямо посередине.

Ему никогда не приходило в голову, что можно принимать ванну, глядя в окно.

Помещичий быт, черт его побери.

Низкая табуреточка, длинный шкаф с узкими дверцами, три полотенца на крючке, масса дамских штучек – флаконов и банок. Эта самая бабушка, очевидно, и в старости очень любила себя. Чего-то не хватало, и Кирилл быстро понял, чего.

Он ополоснул руки и вытер их прямо о свои светлые брюки. До полотенец ему не хотелось дотрагиваться.

– Здесь все поменяли, – негромко сказала Настя, и он оглянулся. Она стояла в коридоре, в ванную не входила. – Мама с Мусей здесь все… убрали. Сразу же.

– Как же ваша бабушка без зеркала обходилась? – спросил Кирилл.

– Да она его разбила, – Настя махнула рукой, – вернее, не она, а Муся. На прошлой неделе. Сердилась ужасно, говорила, что примета плохая, что теперь что-нибудь непременно случится. И случилось…

– Чушь, – сказал Кирилл быстро, – не ерундите. Никаких таких примет нет.

– И, главное, зеркало такое здоровое было, – проговорила она и вдруг заплакала, бурно, сразу, слезы полились ручьем, – я его всегда… полотенцем завешивала, потому что оно мне… мешало, когда я в ванне сидела… Сидишь как дура и смотришь на свою красную рожу, а бабушка сказала – примета плохая…

Он не знал, как нужно утешать. Он не любил плачущих женщин и не понимал, что с ними делать.

– Зажгите свет, – велел он, – я ваши пробки посмотрю. А то выключится что-нибудь ночью, перепугаетесь.

– Где зажечь? – Она судорожно всхлипывала, утирала щеки узкой ладошкой.

– Везде, – сказал он и вышел из ванной.

По очереди нажимая на белые кнопки, он выключил и включил свет во всем доме.

Странное дело.

– У вас их часто выбивает? – Что?

– Пробки часто вылетают?

– Не знаю. Нет. Это же просто поселок, здесь нет никаких… энергоемких предприятий. Кофе готов, Кирилл Андреевич.

В молчании они попили кофе из темно-синих чашек. Его бабушка когда-то мечтала о таких. У соседки Клавдии Степановны были, а у нее нет. Теперь он мог купить ей завод, который делал такие чашки, только ей не нужен был завод.

Впервые в жизни Кирилл Костромин пожалел, что она умерла и он не может подарить ей темно-синюю чашку. Он никогда и ничего не дарил никому из родных.

– Я, пожалуй, поеду, – сказал он, поднимаясь. Больше ему ни секунды не хотелось оставаться в этом доме, с его тайнами и синими чашками. – Спасибо за кофе.

– Спасибо за участие, – сказала она и не поднялась, чтобы его проводить, – в город дорогу найдете?

– Как-нибудь, – пробормотал он.

Дверь тихо притворилась за его спиной, он сбежал с крыльца и остановился, прикуривая и выжидая, когда повернется ключ.

Ключ повернулся, и он зашагал по гравиевой дорожке к своей машине, дремавшей за кованой железной решеткой.

Усевшись, он первым делом включил приемник, который бодро запел про тополиный пух, жару, июль, заглушая все связные мысли.

Ему хотелось скорее уехать, и, не жалея машину, он дал по газам, перескочил через канаву и на большой скорости пролетел тихий переулок. В зеркале заднего вида крутилась желтая пыль, и Финский залив блестел свинцовой потемневшей водой.

В темном доме пахло сухими цветами и бедой. Он голову мог дать на отсечение, что там пахло убийством.

С пробками что-то не то.

Когда бабушка-старушка уронила в воду фен, выбить должно было совсем другую линию или все пробки сразу. Если бы выбило все, их все бы и включили, когда нашли тело. Скорее всего выбило только ту пробку, которая «отвечает» за ванную. Ее включили, когда обнаружилось, что случилось несчастье, а на соседнюю никто даже не посмотрел, она так и осталась выбитой. Непонятно только, почему.

Или кто-то выключил ее случайно, когда выключал ту, другую, чтобы создать видимость короткого замыкания? Но если ту выключили, значит, дело вовсе не в том, что бабушка уронила в воду фен.

Или все это просто случайность, и пробки вылетают постоянно, только девушка Настя об этом ничего не знает?

Впрочем, решил Кирилл, это опять не его проблемы.

Это ее проблемы, и пусть она их решает как хочет. Как сможет.

Жара навалилась на Москву, как борец сумо на боксера веса пера. Бумаги липли к рукам, а рубахи к спинам, на станциях метро продавали хлипкие вьетнамские веера, подростки в закатанных штанах и без маек неподвижно сидели в фонтане на Пушкинской площади.

Спастись было невозможно.

Кирилл устал и хотел в отпуск.

Он с удовольствием думал о том, как прилетит в Дублин, где всегда семнадцать градусов и шумит холодный океан. Думал о крохотных прокуренных пабах и густом темном пиве в тяжелой кружке. Думал о предстоящем двухнедельном одиночестве, которое ценил больше всего на свете. Думал о прохладе маленького дорогущего отеля в самом центре города и ирландском виски в низком и широком бокале.

И совсем не думал о делах.

Дел было очень много. Перед самым отъездом в отпуск Кирилл собирался еще наведаться в Питер, где дела шли не так хорошо, как хотелось бы. Впрочем, Кирилл знал, что дела никогда не идут так, как хотелось бы, и не разделял пессимизма своих замов, как раньше не разделял их оптимизма.

Он вылез из-за стола, заваленного бумагами, и некоторое время лавировал по кабинету, вылавливая прохладную кондиционированную струю. Попав в нее, он замер в неподвижности, как сомлевшая от жары собака в тени акации. Осторожно, стараясь не делать резких движений, он оттащил от липкой груди рубаху и снова замер, чувствуя, как холодный воздух льется за воротник.

Через полторы минуты кипяток в голове превратился во что-то похожее на человеческие мысли.

До отъезда надо бы поговорить с начальником отдела маркетинга по поводу предстоящей в сентябре строительной выставки в Германии. Компания «Строймастер» традиционно участвовала в этой выставке, и каждый год повторялось одно и то же – ровно за неделю выяснялось, что к ней ничего не готово: никто не знает, где стенды, которые в прошлом году были заботливо зачехлены и оставлены на складе, буклеты умерли в типографии, потому что запил наборщик, а имеющиеся безнадежно устарели, кроме того, их, конечно, не хватает, и неизвестно, хватит ли новых, даже если удастся привести наборщика в чувство, а весь отдел маркетинга вдрызг переругался на почве того, кто именно поедет в Дюссельдорф.

Ехать хотелось всем.

В этом году Кирилл, не полагаясь на начальника отдела, своей властью решил, кто едет, а кто не едет, распределил роли, раздал партии и велел докладывать ему каждую неделю. Первые две недели начальник бодро докладывал о делах, а потом все благополучно затихло, и Кирилл хотел знать, почему.

Стараясь двигаться внутри холодной струи, он подошел к двери и выглянул в приемную. Секретарши на месте не было, и стало ясно, что придется идти самому.

В отделе маркетинга царили спокойствие и благолепие. Кондиционеры работали на полную мощность, а сотрудники раскладывали пасьянсы. За это Кирилл Костромин своих сотрудников ненавидел.

Став хозяином и начальником, он перестал понимать, почему люди вместо того, чтобы зарабатывать на работе деньги, тратят время на бесчисленные перекуры, чаепития, пасьянсы и разговоры по телефону с такими же ничем не занятыми страдальцами, сидящими в чьих-то чужих офисах. Всем сотрудникам за хорошую работу он платил щедрые премии, а за плохую устраивал головомойки, но ничего не помогало. Вдали от начальничьего глаза сотрудники продолжали благодушно бездельничать, и Кирилла это бесило.

– Где Бойко? – спросил он сразу всех, переполошившихся как куры, любителей пасьянса.

После нескольких секунд всеобщего смятения ответила Леночка Брускина, которая считала, что начальник к ней неравнодушен, и мечтала предпринять что-нибудь такое, от чего он стал бы активно неравнодушен.

– А… Виктор Григорьевич уехал. Сразу после обеда. Может, нужно что-то сделать, Кирилл Андреевич?

Сделать нужно было сто тысяч разных дел, но Кирилл не удостоил Леночку ответом.

– Куда уехал?

Сотрудники переглянулись. Шеф был что-то на редкость мрачен. На горизонте собирались тучи, и осторожно, словно пробуя силы, погромыхивал гром.

– Домой, – преданно глядя на Кирилла голубыми до отвращения глазищами, доложила Леночка. – Он плохо себя чувствовал. Сказал, что поедет домой и вызовет врача.

Ну да, конечно. Врача.

Распаляться не было никакого смысла.

Чувствуя свинцовую тяжесть в затылке, от которой невозможно было повернуть голову, – верный признак надвигающегося бешенства, – Кирилл все же сказал:

– А что, ни у кого нет никаких дел?

Все молчали, смотрели на него зачарованно, как под гипнозом.

– Если дел нет, все свободны. Можно разъезжаться по домам.

И осторожно, строго контролируя себя, притворил дверь.

Секретарши на месте по-прежнему не было – должно быть, она тоже чувствовала себя неважно. Сверяясь по записной книжке, Кирилл набрал домашний номер начальника отдела маркетинга, где, ясное дело, никто не ответил, а потом еще один, мобильный.

С мобильным дело пошло веселее.

– Ну что? – спросил он, когда ответили. – Как ты себя чувствуешь, Виктор Григорьевич?

– Да что-то у меня с давлением не то, – слабым голосом ответил насторожившийся начальник отдела, «Алло» он произнес куда бодрее, – и сердце колет и… давит с левой стороны.

– Врач был? – осведомился Кирилл.

– Врач? – переспросил начальник отдела упавшим голосом.

– Клизму поставил? – продолжал Кирилл Андреевич. – От твоей болезни самое лучшее средство – клизма. Это я тебе точно говорю, хоть я и не врач.

– Да у меня в самом деле давление, Кирилл Андреевич!

– Это у меня давление, – отрезал Кирилл, – а у тебя, Виктор Григорьевич, сегодня в машине на заднем сиденье сумка с ракетками валялась. По утрам ты в теннис не играешь, значит, сейчас поехал. Ты что, забыл, что мы вместе на стоянку заезжали?

Специалист по маркетингу молчал, как школьник на педсовете.

Все знали, что шефу свойственны сверхъестественная внимательность и умение замечать все вокруг, но, как на грех, именно сегодня Бойко об этом забыл. И дернул его черт сказать про врача!..

– Ты приезжай, – попросил шеф душевно, от чего у Виктора Григорьевича в желудке сделалось какое-то неприятное движение, – партию отложи и приезжай. Про Дюссельдорф потолкуем.

Нагнав на Бойко страху, он положил влажную трубку и вытер мокрый лоб. В Питере тоже тридцать три, и, похоже, до Ирландии и холодного океана он не доживет.

Он собирался уехать в субботу с утра, чтобы не угодить в чудовищные пятничные пробки. В пятницу, традиционный «день освобождения Москвы», выехать из города было невозможно. Мертвые пробки начинались от Кремлевской набережной и кончались где-то километров за сто от столицы.