Текст книги "Хроника гнусных времен"

Нужно позвонить матери, чтобы они не стали его искать, пока он будет в отпуске.

Звонить не хотелось.

– Мам, – сказал он холодно, – это я. Как ваши дела?

И старательно пропустил ответ мимо ушей.

– Мам, я в отпуск ухожу. На две недели. Я завтра уеду в Питер и оттуда улечу. Вернусь, позвоню.

– Опять за границу? – с тяжелым вздохом спросила мать.

– Да. Опять.

– И совершенно напрасно, – с ожесточением, продолжая давний бессмысленный спор, заговорила она, – что это за мода такая, на эту заграницу? Тебе что, дома плохо? Что там может быть хорошего? Сплошной разврат и разложение! Ты бы лучше…

– Мне тридцать два года, – перебил ее Кирилл и взял со стола крошечную трубку мобильного, мечтая, чтобы кто-нибудь ему позвонил, прямо сейчас, в эту секунду, – я сам знаю, что мне лучше.

– Кира, ты очень странный мальчик. Ты же рос в нормальной семье, что с тобой сделалось? Разве мы с отцом тебя так воспитывали? Что это за заграницы бесконечные, дела какие-то странные! Чем тебе плохо дома? Нужно любить свою родину и…

– Мама, я люблю свою родину. Я живу на своей родине и не собираюсь никуда уезжать, хотя мог бы. По-моему, этого достаточно.

– Что значит – мог бы?! Ты что, думаешь об отъезде?! Кира, ты просто сошел с ума! Я отрекусь от тебя. Мы все отречемся от тебя! Ты не наш сын, ты… ты… ты просто капиталист, без чести и без совести. Как ты можешь даже произносить такое?

– Ничего такого я не произносил, – сказал он с тоской, – все это ты произносишь, а не я. Мам, я не хочу больше слушать всякую чушь.

– Чушь? – чуть не завизжала мать. – Я говорю тебе о чести и совести, а ты смеешь говорить, что это чушь?! В кого ты превратился? Я учила своих детей быть трудолюбивыми, я учила вас чувству товарищества, взаимовыручки, ответственности за свои поступки, я учила вас отличать истинные ценности от всего наносного и пошлого…

– Мама, я вовсе не пионер-герой, – перебил Кирилл, – ты меня с кем-то путаешь.

– Ты погряз в мещанстве, – констатировала мать торжественно, – ты просто вырос слабым и не смог сопротивляться влиянию Запада. Ты всегда любил вещи больше, чем людей, и поплатился за это. Неужели ты на самом деле думаешь, Кира, что живешь правильно? Неужели ты можешь хоть чем-то оправдать себя? Неужели твои грязные деньги не жгут тебе руки?

– Пока, мам, – попрощался Кирилл, – я позвоню, когда прилечу из Дублина. Отцу привет передавай.

– Отец о тебе и слышать не желает, – сообщила мать с гордостью, – ты – наша ошибка, Кира.

– Роковая, – согласился Кирилл, положил трубку и подул на мокрые пальцы.

Он – ошибка. Его засосало мещанское болото. Странно, что она не сказала, что он должен очиститься, запеть «Марсельезу» и устроиться на завод, чтобы тяжким трудом смыть с себя позор бизнесменского прошлого.

Деньги – гадость. Достаток – зло. Мечтать о материальном – низко. Не имеет значения, во что ты одет, имеет значение только твое внутреннее содержание. Все, кто с этим не согласен, – недостойные ничтожества. Помыслы должны быть чисты и мысли возвышенны, только тогда ты имеешь право называться человеком.

Зачем тебе джинсы? Вовины брючки вполне ничего, ты в них еще год проходишь. Какое имеет значение, что все над тобой смеются? Они просто дураки и ничего не понимают, только и всего. Зачем тебе в парикмахерскую? Мама отлично тебя подстрижет, лучше всякой парикмахерской.

Конечно, лучше. В парикмахерской нужно было оставить целый рубль, а взять его, несмотря на все презрение к деньгам, было негде.

Яблоки раз в году, в августе, из собственного сада. Яблони были старые, яблочки мелкие и несладкие, с почерневшими бочками. Есть их было невкусно, но других не было. Шоколадкой его в первый раз угостили в школе, и он потом каждый день приставал к Наде Суриковой – может, даст еще. Колбаса только по праздникам, тоненький кусочек колбасы на толстом-претолстом куске хлеба. Всю весну и осень он ходил в школу в растоптанных ботах, таща в мешке «сменку», полотняные тапочки на резиновом ходу. Зеленые кримпленовые брюки, перешитые бабушкой из отцовских, натирали кожу между ног, а других у него не было. Цигейковая шапка была велика – почему-то она была ему велика всю жизнь – и съезжала на нос, мешая видеть. Примерно до третьего класса отец привозил его в школу на велосипеде. Сидеть было неудобно, попка затекала, ноги свешивались и болтались как макаронины, в штанинах полоскался холодный ветер. Прохожие провожали их недоуменными взглядами – никто не ездил зимой на велосипеде, да еще с ребенком. Родители одноклассников его жалели, одноклассники – смеялись.

К семнадцати годам он укрепился в ненависти к образу жизни, который вела его семья, и подался в хиппи – протестовать. В восемнадцать понял, что от протестов такого рода нет никакого толка, и устроился на курсы водителей. Потом некоторое время работал сменщиком у шоферов большегрузных машин на дальних трассах.

Родители к его метаниям относились со снисходительным пониманием – они готовы были уважать свободу личности, занятой поисками своего «я», пока не выяснилось, что личность ищет не столько свое «я», сколько где бы побольше заработать.

С тех пор все и началось и продолжалось по сей день, когда выяснилось, что Кирилл – ошибка. Урод.

Ну и ладно. Урод так урод.

Он уедет в Питер, а потом в Дублин и думать о них забудет до самого возвращения. Ему и без них есть о чем подумать.

Тем не менее он думал о них.

Думал, когда разговаривал с проштрафившимся Бойко, думал, когда приехал домой, думал, когда выбирался из Москвы по узкому Ленинградскому шоссе.

Чем он им не угодил? Он хотел только одного, чтобы семья оставила его в покое, а она никак не оставляла. Если уставала мать, в дело вступали сестры и – реже – братья. Кстати, братья быстрее всех поняли, что воспитывать Кирилла – дело гиблое.

В вечернем Питере было свежо и солнечно и не по-московскому просторно. Питер вообще был просторней Москвы и как-то логичней, что ли. Кирилл всегда приезжал сюда с удовольствием, зная, что этот город действует на него, как аспирин на больную голову.

Так и сейчас. Пробираясь к «Рэдиссону» по Владимирскому проспекту, он и думать забыл о своей семье и о том, что он – урод.

Знакомый портье за блестящей конторкой улыбнулся знакомой улыбкой и неуловимым движением подозвал носильщика в форме, хотя у Кирилла был только один чемодан на колесах – он никогда не брал с собой в поездки много вещей.

– Я в понедельник должен улететь в Дублин, – сказал Кирилл, пока портье торопливо строчил в розовых бумажках, – а машину хотел бы оставить на вашей стоянке. Я вернусь через две недели и еще дня два у вас поживу. Это возможно?

– Конечно, Кирилл Андреевич, – не отрываясь от бумажек, заверил портье любезно, – записать, чтобы в понедельник вызвали такси? К которому часу?

– Я точно не помню. Утром. Я потом посмотрю в билете и скажу.

– Конечно. – Портье выхватил ключ, за спиной у Кирилла оказался носильщик с его чемоданом. Попавшийся навстречу господин австрийско-немецкой внешности улыбнулся широко и радостно. Кирилл вспомнил, что в прошлый приезд столкнулся с ним в бассейне. Кроме них, там никого не было в полседьмого утра, и они чувствовали себя почти что родственниками.

Это был привычный, удобный, красивый и богатый мир, который Кирилл очень любил и за пребывание в котором готов был бороться не на жизнь, а на смерть. Даже с собственной семьей.

Давно уже он не думал о ней так много.

Он открыл золоченый кран и некоторое время с удовольствием смотрел, как вода веером летит в блестящую ванну, быстро и весело наполняя ее, а потом стал расстегивать рубашку. Нужно сунуть вещи в пакет, чтобы завтра ему все постирали и погладили, все-таки целый день он просидел в машине, мокрый и жаркий.

Он долго лежал в ванне, добавляя то холодной, то горячей воды, и вылез из нее абсолютно счастливым человеком. Не вытираясь и не одеваясь, он прошлепал к телефону и позвонил начальнику своего питерского филиала, который ждал звонка, отвечал быстро и толково и ничем Кирилла Костромина не расстроил. Договорившись, что завтра в десять Кирилл Андреевич ждет его в «Рэдиссоне» к завтраку, они попрощались.

Визитки, вытряхнутые из кармана пиджака, лежали на покрывале, как карты.

В казино, что ли, сходить?

Кирилл ничего не понимал в азартных играх и слишком любил свои деньги, чтобы неизвестно зачем рисковать ими, и про казино подумал просто так, потому что слово лучше всего соответствовало вечерней отельной праздности.

Он перебрал визитки, которых было много, собираясь выкинуть ненужные, и перед ним вдруг мелькнула Анастасия Сотникова, набранная бодрым черным шрифтом.

Кто такая Анастасия Сотникова?

Да. Конечно.

Покойная бабушка, островерхий дом, Финский залив, зажженный солнцем, Аполлон по имени Кира, чахоточная машина и неизвестно почему вылетевшие пробки.

Девушку он помнил хорошо, а вот имя позабыл. Она очень старалась не плакать и сварила ему кофе. В таком кофе черти в аду, наверное, топят грешников. У нее были независимые плечи, тугой хвост темных волос, белые зубы и очки. Да, и портфель. В отличие от большинства знакомых ему девиц, она выглядела… как бы это сказать… очень интеллигентно.

Он даже не знал, что у него есть ее визитная карточка. В карточке было написано, что она менеджер по связям с общественностью. Организация именовала себя «Научно-производственное объединение «Орбита».

Кирилл усмехнулся. Интересно, кто придумывает эти названия? Чем, судя по названию, может заниматься НПО «Орбита»? Только запуском межпланетных спутников или на худой конец проектированием космических кораблей. На самом деле они скорее всего выполняют заказы на полиграфию или что-то в этом роде.

Кирилл задумчиво почесал нос кусочком белого картона. Выбросить? Вряд ли ему когда-нибудь понадобится Анастасия Сотникова, менеджер по связям с общественностью.

Или не выбрасывать?..

Он посмотрел на карточку, потянулся к телефону и быстро набрал номер.

Зачем он звонит?! Что он станет говорить, если, не дай бог, дозвонится?! Вечером в субботу в офисе никого не должно быть, поэтому он сейчас положит трубку и…

– Алло, добрый вечер, – приветливо сказали в трубке.

– Добрый вечер, – пробормотал Кирилл, не ожидавший ничего подобного, – с госпожой Сотниковой я могу поговорить?

– Конечно, как вас представить?

Представьте меня в ванне голым, хотелось сказать Кириллу, что было, в общем, недалеко от истины, но бодрый голос в трубке спрашивал о другом.

– Меня зовут Кирилл Костромин, – пробормотал он, злясь на себя все сильнее.

– Одну минуточку, пожалуйста.

Он решил, что положит трубку при первых же тактах гнусной мелодии, которая тотчас же потекла прямо в его ухо, но не успел.

– Да, – нетерпеливо сказал незнакомый женский голос.

– Меня зовут Кирилл Костромин, – выговорил он, глядя в потолок. Потолок был высокий и очень белый. – Вы меня помните?

– Конечно, – быстро ответил голос, и Кирилл чуть не упал с дивана. Это прозвучало, как будто она всю жизнь сидела у телефона, ожидая, когда он наконец позвонит. – Конечно, Кирилл Андреевич.

Нужно было говорить дальше, а он решительно не знал – о чем.

– Вот хорошо, что вы позвонили, – продолжал быстрый голос в трубке, – мне обязательно нужно с вами увидеться. Вы можете? Вы где? В Питере? Или в Москве?

– Со мной увидеться? – уточнил Кирилл осторожно. Ему показалось, что она принимает его за кого-то другого. За свою Киру, к примеру.

– С вами, Кирилл Андреевич. Вы можете со мной встретиться?

Он ничего не понимал.

– Могу, конечно. Я только что приехал. Если хотите, подъезжайте в «Рэдиссон». Знаете, где это?

– Знаю. На Невском. Как хорошо, что вы позвонили!.. Я приеду минут через двадцать. Мы не очень далеко, на Съезжинской.

– Я вас встречу внизу, – сказал Кирилл. Он не ожидал такого натиска. – У вас что-то случилось?

– Да, – сказала она, – я расскажу.

И положила трубку.

Она не вошла, а влетела в прохладный вестибюль и завертела головой, как сорока, отыскивая его.

Кирилл неторопливо сложил газету и поднялся из кресла. Газета была англоязычная и задумывалась неспроста.

– Госпожа Сотникова!

Она обернулась, придерживая локтем все тот же необъятный портфель, и улыбнулась с облегчением, увидев его.

– Здравствуйте, Кирилл Андреевич.

– Здравствуйте.

У нее было бледное напряженное лицо, лоб влажно блестел, и волосы, не стиснутые заколкой, оказались гладкими и блестящими. На его газету она не обратила никакого внимания. Ему стало смешно.

Когда в последний раз он таким способом хотел произвести впечатление на барышню?

– Господи, это просто счастье, что вы позвонили! Я… совсем не знаю, что мне делать.

– А что вы должны делать? – спросил он неторопливо. – Хотите кофе? Или, может быть, поужинаем? Раз уж у нас такая традиция?

– Какая традиция? – Она посмотрела ему в лицо. Беспокойство было больше ее глаз, не помещалось в них, выплескивалось наружу.

– Что мы внезапно приглашаем друг друга ужинать.

– Да, – сказала она, – можно и поужинать. Только здесь дорого, наверное.

– Ничего, – сдержанно ответил он, – я справлюсь. Не волнуйтесь.

Народу в ресторане почти не было, но она все равно ушла в самый темный угол.

– Мы играем в шпионов? – спросил он, усаживаясь и доставая сигареты. Она печально взглянула на него.

– Не знаю. Я ничего не понимаю, Кирилл Андреевич. И мне страшно.

Кирилл внезапно заподозрил неладное:

– Вы вновь поссорились с вашим фактурным возлюбленным? И он теперь вас преследует?

Она посмотрела, на этот раз удивленно.

– С кем? С Кирой? Нет, с ним все в порядке. Дело совсем не в нем.

– А в ком?

Неизвестно, чего он ожидал, но то, что с Кирой «все в порядке», ему не понравилось.

– В моей бабушке, – сказала она, понизив голос, – которая умерла. Помните, я вам рассказывала?

Он все отлично помнил.

– Я даже не знаю, как это сказать. Я мучаюсь уже две недели. Это какой-то кошмар. – Она наклонилась к своему портфелю, волосы упали на бледную щеку, и Кирилл как будто узнал это ее движение – сейчас она вытащит сигареты и будет долго копаться в поисках зажигалки. Она положила сигареты на стол и стала рыться в портфеле.

– Возьмите мою, – предложил он.

– Спасибо. Да где же она? Я же ее сунула! А, вот.

Она вынырнула из-под стола, зажав в кулаке желтую зажигалку.

– Вы только не подумайте, что я свихнулась окончательно. Я совершенно нормальная. И мне кажется, что моя бабушка не умерла от несчастного случая. Мне кажется, что ее… убили.

Это было так неожиданно, что Кирилл забыл прикурить свою сигарету. Он ничего не говорил ей про пробки и про свои сомнения, тогда в чем дело?

– С чего вы взяли?

– Я нашла фен, – выпалила она и посмотрела по сторонам, – тот самый, который бабушка уронила в воду. Из-за которого она умерла. Мама с Мусей почему-то его не выбросили. Он лежал в шкафчике в ванной. В пакете.

– Ну и что?

– Кирилл Андреевич, это совсем не тот фен. У бабушки был другой.

– Какой другой?

– Я подарила ей фен на день рождения два года назад. Фирмы «Браун». Маленький белый фен. У нее не было другого. Она вообще никаких фенов долго не признавала, считала, что они портят волосы. Так вот. В пакете серый фен. Довольно большой. На нем написано что-то вроде «профешионал», я особенно не рассматривала. Я сразу поняла, что это не тот фен.

– Почему вы уверены, что ваша бабушка именно его уронила в ванну?

– Маме его отдали, как только бабушку… увезли. Я сто раз у нее спросила. Я ничего ей, конечно, не говорила, но она сказала, что его вытащили из ванны. Понимаете?

По горлу у нее прошло движение, и она сильно затянулась сигаретой.

– Никто из нас не жил вместе с ней. Это просто случайность, что я точно знала, какой именно у нее фен. Потому что это я подарила. – Она снова сильно затянулась и неожиданно спросила шепотом: – Что мне теперь делать, Кирилл Андреевич?

Она спрашивала его так, как будто он был Шерлоком Холмсом, а она перепуганной мисс Мэри или мисс Сарой, обратившейся к нему за советом. Что там он должен сказать по сценарию? Ватсон, это дело как раз на одну трубку?

– Я не знаю, что вам делать, – сказал Кирилл Костромин, – прежде всего, это нужно проверить.

– Ничего не нужно проверять. Это не ее фен. Ее фена в доме нет, я все обыскала.

– Вы кому-нибудь рассказали об этом?

– Нет. Никому.

– Даже вашему Кире?

– Кира тут совсем ни при чем, – сказала Настя с досадой, – я никому не могу про это рассказать, кроме вас.

– Почему кроме меня?

– Потому что вы были тогда со мной в доме и… сочувствовали мне.

– Я не специалист по расследованию убийств.

– Я не прошу вас ничего расследовать. Вы только посоветуйте мне, что делать. Что я теперь должна делать?

– Не знаю.

Она замолчала. Пальцы, стискивавшие зажигалку, разжались, и Кирилл увидел, что рука у нее дрожит. Зажигалка пластмассово щелкнула, взметнулось невысокое пламя, осветило снежную скатерть и тонкие пальцы.

– Из милиции меня пошлют куда подальше, – сказала она и снова щелкнула зажигалкой.

– Пошлют, – согласился Кирилл.

Он все никак не мог осознать, что она толкует ему про убийство.

Зачем он позвонил?! Да еще газетку из стойки вытащил и посиживал с ней, сделав умное лицо, – все для того, чтобы показаться недоступным, хорошо образованным, соответствующим интерьерам роскошного отеля, процветающим и несколько утомленным столичным бизнесменом, милостиво согласившимся на свидание.

Черт знает что.

Хуже всего было то, что еще тогда, в доме, он понял, что дело нечисто. В доме пахло не просто бедой. В доме пахло убийством, хотя он совершенно не мог объяснить, почему.

И пробки выбило так странно.

Он не мог сказать ей, что у нее паранойя, так как носом чуял, что дело вовсе не в уроненном в воду фене.

– Ваша бабушка была богатой женщиной?

Настя нетерпеливо дернула головой:

– Я сто раз об этом думала. Я очень люблю детективы, а там всегда первый вопрос про завещание. У нее дом и квартира в Питере, на Каменноостровском проспекте. В ней живет тетя Нина, папина сестра. У бабушки двое детей, мой папа и тетя Нина. Папе она оставила свою «Волгу», тете Нине квартиру. Мне – дом. Сережке, это тети-Нинин сын, дедову коллекцию книг. Свете, это ее дочь, какие-то сапфировые серьги.

– Дом и коллекция книг – это разные весовые категории, – сказал Кирилл неторопливо.

– Ну конечно. Она очень меня любила, больше других внуков и племянников. У нее еще двое племянников, Соня и Владик. Бабушкина сестра, тетя Александра, намного младше бабушки, и ее дети почти мои ровесники. Владику бабушка оставила картины, Соне – бриллиантовое ожерелье, старинное и очень дорогое, а тете Александре Библию. – Тут Настя улыбнулась. – Они никогда не ладили, бабушка и тетя Александра. Тетя считала, что бабушка живет непозволительно легкомысленно. Они всегда из-за этого ссорились и в последнее время почти не виделись. Бабушка говорила, что слишком стара, чтобы тратить драгоценное время на выяснение отношений.

– Значит, – заключил Кирилл, – если вы не убивали вашу бабушку, это сделал кто-то из любящих родственников. Правильно я понял?

Настя вдруг изменилась в лице так сильно, что Кириллу показалось, что она сейчас хлопнется в обморок. Он даже отодвинулся немного, чтобы успеть ее подхватить.

– Я боюсь об этом думать, – выговорила она, старательно складывая губы, как будто контролируя каждое слово, – я не могу об этом думать. Потому что если это правда, даже частично, значит, вся моя жизнь кончилась. Навсегда. Понимаете?

Он молчал, глядя на нее.

– Моя семья – самое главное в моей жизни. Все имеет смысл, только когда есть семья. Всю жизнь я очень люблю родителей, бабушку, тетю, Сережку, Соню, всех. Я не помню ни одного Нового года, когда бы мы не собирались у бабушки. Даже когда я в университете училась. Надо мной весь курс смеялся, потому что все в общежитии праздновали, шампанское пили, по углам целовались, а я у бабули на даче с мамой и папой гуся жареного ела. Иногда я от них устаю, иногда они меня бесят, особенно тетя Нина, которая всех учит жить, но я их люблю. Вернее, только их я и люблю. И если то, что вы говорите, правда, значит, вся моя жизнь – псу под хвост.

– А Киру? – спросил Кирилл, пропустивший мимо ушей большую часть ее речи.

– Что – Киру?

– Киру вы не любите?

– Господи, что вы все время меня о нем спрашиваете?

Он спрашивал потому, что этот Кира не давал ему покоя, просто в бешенство приводил.

У девушки с гладкими темными волосами, бледными щеками и зелеными петербургскими глазами не должно быть фактурного пляжного любовника. Тем не менее он был, и его наличие оскорбляло Кирилла.

– Кира совсем из другой оперы, Кирилл Андреевич, – сказала она и потянула со свободного стула его давешнюю газету, взятую «для форсу». Развернув, она стала зачем-то внимательно ее изучать. – Мне двадцать девять, на горизонте никого, на работе сплошь сорокалетние пузатые придурки, которые всем рассказывают, как у них не сложилась семейная жизнь, и… в общем, это совсем неинтересно. А вы читаете по-английски?

– С трудом, – почему-то честно ответил Кирилл, и она посмотрела на него с печальным изумлением.

Официант принес какие-то сверхсложные салаты, которыми славился этот ресторан, и некоторое время они молча ели, как будто обдумывая то, что только что сказали, а еще больше, чего не сказали друг другу.

– Слава богу, что вы приехали, – наконец произнесла она, – мне совершенно не с кем поговорить об этом. Не с Кирой же, в самом деле!..

Кирилл Костромин уже почти поверил в то, что приехал в Питер исключительно затем, чтобы встретиться с ней в этом ресторане – так она на него действовала.

Странный это был вечер. Ничего подобного с ним не случалось много лет, с тех самых пор, как он воображал себя посланцем Космоса, призванным спасти человечество от скверны. Да и тогда все это происходило не с ним, а с тем Кириллом, который был хиппи и носил старательно разрезанные в нескольких местах джинсы.

– Ну ладно, – снизошел он, доев салат до крошечки, – излагайте.

– Что? – не поняла она.

– Бросьте, госпожа Сотникова. Вы – девушка энергичная и умненькая. Прелюдию я выслушал, переходите к адажио.

– К какому адажио?

– Давайте дальше. Что вы надумали делать? Вы ведь что-то надумали, правда?

– Откуда вы знаете?

Он хотел было сказать «от верблюда», но верблюд никак не укладывался в образ столичного бизнесмена на ужине с молодой интеллектуалкой.

– Я очень умный, – заявил он, чувствуя себя именно таким.

– Понятно.

Это было сказано с ощутимой иронией, и он вдруг смутился.

Далась она ему, эта девица! С чего это он так хвост распушил? Ладно бы еще хороша была, а то ведь нет ничего, только что глаза зеленые и умненькая. Или он просто устал от макак, вроде Леночки Брускиной, которые годились только для одного, простого и понятного дела, а разговаривать с ними было так же невозможно и тоскливо, как в жару пропалывать щавель на колхозном поле. И, главное, так же бессмысленно.

– Ну так что, госпожа Сотникова?

– Почему вы все время называете меня госпожой? – спросила она и улыбнулась бледной улыбкой. – Может, мне тоже называть вас господин Костромин?

Он приложил столько усилий, чтобы иметь возможность называться господином Костроминым, что, даже случайно произнесенное, это обращение доставляло ему удовольствие.

– Вы можете называть меня Кирилл, раз уж мы с вами ужинаем второй раз.

– А вы меня – Настей. Мне так проще.

– Ладно. Настя. Что вы придумали?

– Я должна все выяснить, – заявила она решительно, как о давно продуманном, – до конца. Я должна знать, кто убил мою бабушку и за что.

– Это проще сказать, чем сделать. Или вы наймете частного сыщика?

– Я не могу никого нанимать. Это касается моей семьи, и я не стану вмешивать в это дело посторонних. Ни в какое торжество закона я не верю. Я могу только разобраться сама.

– Все это очень красиво, – сказал Кирилл с раздражением, – но, по-моему, совершенно невозможно.

– Возможно. Я уговорила всех пожить неделю на петергофской даче. Как бы в память о бабушке и затем, чтобы разобраться с ее наследством. Ну, чтобы Сережка забрал свои книги, Владик картины, Соня бриллианты и так далее. Все согласились, потому что сейчас все за мной ухаживают. Я… с трудом все это пережила, заболела даже. Владик, по-моему, считает, что у меня временное помрачение рассудка, но он тоже согласился приехать. Тетя Александра сказала, что сестра ее не признавала, так она хоть после ее смерти поживет в хоромах, в которых та жила всю жизнь. За неделю я что-нибудь выясню. Обязательно.

– Ничего вы не выясните, – сказал Кирилл. Ее самоуверенность его раздражала.

– Почему?

– Какой номер у моей машины?

– Что?!

– Номер. Номер моей машины вы помните?

– Нет. А почему я должна помнить?

– Потому что вы рядом с ней полчаса стояли. И не запомнили? Вы же на номера смотрели и спрашивали, из Москвы я или нет?

Она молчала.

– Номер вашей «Хонды» Р468ХХ. Портфель вы кладете не на соседнее кресло, а запихиваете между сиденьями. Кстати, непонятно, как вам при этом удается ставить машину на «ручник». Когда вы за рулем, сигарету вы держите в левой руке.

– Господи, – пробормотала она, – как вы все это заметили?!

– Я начинал дальнобойщиком. Если трассу не знаешь, со стоянки лучше не выезжать. Вам как раз со стоянки выезжать нельзя. Вы ничего вокруг не видите, наблюдать не умеете, детали вас не интересуют. Какой из вас сыщик? Что именно вы станете выяснять за эту неделю? Кто из многочисленных родственников ненавидел вашу бабушку больше всех?

– Не знаю, – потерянно сказала она, – я об этом не думала.

– Кто еще упоминается в завещании? К кому перейдут дом и бриллианты в случае смерти нынешних наследников? Вашей, к примеру? Или этой Сони, которая получила ожерелье? Сколько оно может стоить? Тысячу долларов? Две? Десять? Где она станет его хранить, если оно на самом деле чего-то стоит? Кому из ваших так нужны деньги, чтобы из-за этого убить? Вы все это выяснили, обдумали и приняли решение, так?

– Нет, – сказала она. – Не так.

– Не так, – повторил Кирилл, – об этом я и говорю.

И попросил у официанта средиземноморский соус. Он любил озадачивать прислугу.

– Не лезьте вы в это дело, уважаемая госпожа Сотникова. Настя. Ни черта вы ни в чем не разберетесь, только дров наломаете.

– Вы правы, – согласилась она и стала с ожесточением кромсать нежное мясо, – конечно, вы правы. Только я все равно должна выяснить, кто убил мою бабушку. И за что.

– Ясно, – подытожил Кирилл, – как вам вино?

– «Шато-рез», лоза пятьдесят третьего года? – спросила она язвительно. – Так это называется?

– Послушайте, – возмутился он, – зачем вы мне грубите? Это не я вас, это вы меня приглашаете на свидание, уже во второй раз.

– У нас свидание? – ничуть не смутившись, уточнила она.

– Нет, – буркнул он.

– Так я и знала.

– Что вы знали?

– Что у нас не свидание.

– А вы думали, что у нас свидание?

– Мне не везет на свидания, – пожаловалась она, словно забыв, что они почти ссорятся. – Бабушка всегда меня ругала, говорила, что я слишком большое значение придаю этому вопросу. Те, с кем мне хочется пойти на свидание, меня почему-то не приглашают. А с кем не хочется, я не хожу. Хорошо, что вы в Москву уезжаете, а то бы я вас опять пригласила и чувствовала себя идиоткой.

Тут Кирилл Костромин перепугался.

У него со свиданиями тоже была большая проблема.

Никогда в жизни, с тех пор как ему исполнилось двадцать, его не интересовали многометровые ноги и голливудские груди. До двадцати они имели основополагающее значение, а потом перестали. Все это было хорошо как бы в дополнение к чему-то более человеческому, а ничего человеческого ему не попадалось.

Время от времени он, конечно, затевал какие-то более или менее бессмысленные романы с ногами и бюстами, но очень быстро уставал и расставался безболезненно и легко. Все его ровесницы давно были разобраны, а оставшиеся или никуда не годились сами по себе, или были ему неинтересны. Его пугали до полусмерти женщины-вамп, помешанные на карьере, и осатаневшие от одиночества и нищеты старые девы, бросавшиеся на него, как быки на матадора. С юными созданиями он маялся от скуки, слушать Децла не желал, не знал по именам знаменитых диджеев и не хотел получить в подарок «уникальное Пепси-радио». Однажды он провел выходные с девицей, которая искренне считала, что Иосиф Бродский – это древнееврейский философ. Между прочим, девица обучалась в престижнейшей юридической академии и слыла там за начитанную.

Хорошо хоть, она не считала, что он американский модельер. Повезло Бродскому.

Не то чтобы Кирилл Костромин был блестяще образованный интеллектуал, но все же ему хотелось иногда поговорить хоть о чем-нибудь, отличном от сезонных скидок в «МЕХХ», и о том, что вчерашняя премьера в «Кодаке» – «полный отстой». Впрочем, если попадались такие, которые посещали «МЕХХ» и «Кодак», можно было считать, что ему повезло. Хуже обстояло с теми, кто посещал дискотеку «От винта» и бар на Преображенке.

Настя Сотникова была первой женщиной за много лет, с которой он на самом деле разговаривал. И это его пугало.

– Кирилл Андреевич, я просто так сказала. Вы не беспокойтесь. Это мой родственник Владик считает, что у меня помрачение рассудка, а на самом деле я вполне дееспособна. Я не стану больше приставать к вам со свиданиями. Честно. Спасибо и на этом. Вам когда в Москву?

– В понедельник я улетаю в Дублин. Отсюда, из Питера. Вернусь через две недели, тогда и поеду в Москву.

– У вас отпуск или командировка?

– Отпуск.

– Господи, это такое счастье – отпуск. Когда вы вернетесь, я уже все буду знать.

– Ну да, – сказал Кирилл жестко, – или вас к этому времени похоронят рядом с бабушкой.

– Почему? – спросила она испуганно.

– Да потому, что, как только вы полезете со своими выяснениями в банку с пауками, паук-убийца от вас избавится. От вас избавиться легче легкого. Даже не на счет «три», а на счет «раз». Въедете вы на вашей дохлой машине в какую-нибудь речку, благо речек тут у вас полно, и дело с концом.

– Я не въеду, – проговорила она храбро, – я машину десять лет вожу.

– Да от вас и не требуется въезжать. Вас где-нибудь придушат, а машину под горку скатят, только и всего. Вы ведь даже приблизительно не представляете себе мотивов. А вдруг и вправду какие-нибудь деньги замешаны, отличные от тысячи долларов? Или произведения искусства? Вы бабушкины документы, дневники, бумаги смотрели? Наверняка ведь они в доме есть, если она в нем всю жизнь прожила.

– Нет, – сказал Настя, чувствуя себя круглой идиоткой, – ничего я не смотрела. Я посмотрю сегодня. У меня как раз будет время до понедельника.

– До понедельника! – фыркнул Кирилл.

– Кофе? – нежно спросил выткавшийся из воздуха официант. – Эспрессо? Капуччино?

– Мне, если можно, большую чашку, – попросила Настя и улыбнулась официанту, чего Кирилл никогда не делал. Официант улыбнулся в ответ вполне человеческой улыбкой, – и покрепче.