Текст книги "Ежики, или Мужчины как дети"

– Извините, вы позволите? – вдруг раздался голос у Александра Евгеньевича за спиной. От неожиданности он дернулся и подпрыгнул на месте. За ним в проходе между кроватями стояла женщина в белом халате и пыталась подойти к Павлу.

– Что?

– Мне надо посмотреть пациента, – строго и немного даже раздраженно ответила она. Ей мешал стул, который стоял прямо в проходе.

– Да-да, конечно. Мне выйти? – засуетился он.

– Нет, можете остаться. Поможете мне его перевернуть. Мне надо посмотреть плечо, – деловито продолжила она, прикладывая стетоскоп к ушам. Александр Евгеньевич с удивлением отметил, что она не похожа на докторшу – высокая, тонкая и нервная, с усталым, одухотворенным лицом. И она была молодой для врача, сколько ей? Двадцать восемь? Не больше тридцати. Может быть, медсестра? Но в медсестрах он уже разобрался, все они ходили с примерно одинаковым выражением лица – «не положено». Не положено было все: громко говорить, ходить без бахил, сидеть в тихий час, заряжать мобильник в розетке (почему, неизвестно). У женщины выражение лица было другим – сосредоточенным, деловым и в то же время отсутствующим. Кажется, она смотрела на Александра Евгеньевича, не видя его, она только делала вид, что она здесь, но мыслями была где-то далеко.

– А ему не больно? – почему-то спросил он, просто чтобы услышать ее голос, такой уверенный и знающий.

– Нет, не больно, – коротко ответила она и продолжила свои действия молча, не отвлекаясь на посторонние вопросы. Он смотрел, как она тонкими, длинными и чуть кривоватыми пальцами ловко приподнимает повязки, прослушивает сердце, легкие, что-то простукивает, проверяет молоточком рефлексы. Вот человек, который занимается реально правильным делом, подумал он. Спасает жизнь. Какая прекрасная работа. И женщина, наверное, прекрасная.

– Доктор, так что с ним? – выпалил Александр Евгеньевич, помогая придерживать тяжелое, обвисшее тело брата. От этой равнодушной тяжести под руками хотелось кричать, хотелось что-то немедленно сделать, что-то изменить. Но придумать он смог только вот эту банальность.

– Что с ним? – изумленно вытаращилась докторша. – Странный вопрос.

– Я имел в виду, какой прогноз? – смутился он.

Докторша фыркнула:

– Прогнозировать пока еще рано. Состояние тяжелое, стараемся стабилизировать. Противошоковая терапия.

– Но какие шансы? – взмолился он.

– Шансы на что? – уточнила она. – А вы ему кто?

– Я ему брат.

– Хорошо. Я вам так скажу, раз он до сих пор еще жив, значит, есть довольно высокие шансы на то, что он выживет. А вот относительно того, какая это будет жизнь, я пока сказать не могу ничего. Он в тяжелейшем состоянии, задеты мозговые центры, в частности, слуховые способности утрачены полностью. Чтобы их как-то частично восстановить, потребуется сложнейшая операция, но не сейчас, через полгода. Со зрительными, двигательными и иными функциями – пока трудно сказать, надо ждать, когда он придет в сознание.

– А когда он…

– Этого никто сказать не может, – довольно резко ответила она, уже жалея, что пошла на этот разговор. Ох уж эти родственники, вечно прилипнут, как банные листы, не отмажешься. – И что вы вообще ждете, что я вам назову день и час, когда вы с ним сможете снова в лапту играть?

– Почему в лапту? – опешил он.

– А почему бы и нет? Я вообще не знаю, будет ли он когда-нибудь во что-то играть. Чего вы от врачей-то хотите? – раздраженно ответила она.

Тот факт, что пациент Светлов вообще жив, был удивительным, и Жанну поражало, почему этот холеный господин не может отдать должное этому явлению.

– Извините, – отвел глаза и огорчился Александр Евгеньевич. Белая Королева злилась, откуда уж ему знать, почему.

– Ничего, – смягчилась Жанна. Она понимала, что нехорошо срываться на этом приятном господине в сером пиджаке, но что поделаешь.

Настроение было ни к черту. Утром, прямо перед уходом на работу, ей позвонил Ёжик и чужим голосом сказал, что сегодня вечером заберет остаток своих вещей. И теперь Жанна злилась и мучительно думала, что, может, не стоило проводить эту дурацкую проверочку. И был бы у нее неплохой, в общем-то, Ёжик. Что она, в конце концов, не может себе этого позволить? Сейчас зарплату врачам подняли, в конце концов. Другие же заводят собачек, кошечек? А она бы Ёжика завела. Кормила бы его молоком из блюдечка. Приучала бы к месту. Ладно, хватит ерничать, надо работать. Родственники вон ждут, в серых пиджаках. Шансы – какие уж тут шансы, так и будет лежать ваш Светлов, может быть, много лет.

– Я просто… это так ужасно. Хочется понять, что с ним будет. А вы, простите, будете нашим врачом… постоянно?

– Да, я ваш лечащий врач. Я проводила операцию, так что, если есть какие-то вопросы, я вам отвечу, только не сейчас. После обхода можете подойти в ординаторскую. Ладно? – Она устало провела рукой по лбу, откидывая волосы.

У нее было удивительно приятное лицо, доброе и какое-то все понимающее, хоть она и пыталась делать из себя буку, подметил Александр. Может быть, у всех врачей лицо такое? По крайней мере, у тех, которые спасают жизни. Подумать только – операцию, этими вот тонкими нервными пальцами, этими руками?

– Но у него есть хоть какие-то положительные сдвиги? Надежда?

– Если будет что-то важное, я вас обязательно извещу, – пообещала она и вышла из палаты. На все про все ушло не больше пяти минут, но душа у Александра Евгеньевича как-то вдруг успокоилась. И он подумал, что раз Паша находится в совершенно правильных и надежных руках, то все будет хорошо, по крайней мере, надо на это надеяться.

И Александр Евгеньевич, который еще несколько минут назад места себе не находил, пытаясь придумать предлог, чтобы сбежать отсюда, и одновременно за это же винил себя, теперь остался в палате, на неудобном стуле, обитом дерматином, сидел, подпирая ладонями подбородок. Он смотрел на своего брата Павла, на трубки, которые тянулись и жутковатым образом проникали в его тело, на то, как мерно поднимается и опускается его грудь, и ни о чем не думал. Даже если бы он и попытался, то мысли скакали, не давая сосредоточиться на чем-то одном, а если и останавливались на секунды, то только для того, чтобы Александр Евгеньевич снова вспомнил, что брат его теперь лежит тут, перед ним, и что от подобного не застрахован никто.

Утверждение 7
Бывает, мне хочется подурачиться, как маленькой
(____баллов)

На похоронах Ника смотрелась великолепно. Все, кто был там, а было там, поверьте, народу просто немерено, неизменно отмечали, как великолепно и к месту была одета и вообще как соответственно ситуации вела себя степановская вдова. В воскресенье Нике привезли несколько черных платьев на выбор, одно из которых – из тонкого струящегося шелка – шло ей невероятно. К нему Ника подобрала шляпку с короткой сетчатой вуалью, которая оттеняла глаза, но оставляла открытыми ее пухлые уста, а красный блеск от «Шанель» с эффектом влажных губ выделил и подчеркнул их красоту.

– И откуда они их только берут, из кино вырезают? – спросил кто-то из толпы, глядя, как она, печальная, но сдерживающая свое горе, шла по Ваганьковскому кладбищу мимо мемориалов Высоцкого и деревянного креста Абдулова. Там же, на Ваганьковском, хоронили нормальных пацанов в девяностые. Лидия, Пашкина жена, как-то рассказывала, что вся главная «аллея славы» на этом кладбище в свое время просто пестрела огромными, яркими, явно стоившими огромных денег, памятниками.

– Что, так много было убито? – ахала Ника, невероятно далекая от новейшей истории России.

– Ты даже не представляешь себе, – вздохнула тогда Лида. – И все как один молодые парни, красивые, им бы жить да жить. Страшные годы.

– Так куда же эти памятники делись?

– А ты считаешь нормальным, чтобы бандитов хоронили вот так – в самом центре Ваганькова? Рядом с дирижером Локтевым? Неподалеку от поэта Есенина? – засмеялась Лида. – Нет, их запихнули подальше, хоть и не смогли полностью выселить. Знаешь, это вопрос престижа.

– В смысле? – не поняла Ника.

– А я тоже не знаю, в каком смысле. Может, они на том свете встречаются и общаются. Ты, мол, где лежишь? На Митинском? В Бутове? Ну, ты и лох. Все нормальные пацаны – только на Ваганькове.

– Бр-р-р-р, – охнула тогда Ника, а теперь вот, выходит, и она стоит на ваганьковской земле, в храме на отпевании, а потом в колумбарий к могиле. Что ж, такова жизнь! От этих мыслей Ника реально всхлипнула и прижала к глазам белоснежный платок.

– Ну-ну, ты уж потерпи. Мы с тобой, – сочувственно пожал ее руку Русланов – самый серьезный из всех серьезных людей, с которыми работал Степанов.

Ника даже удивилась, что он нашел время прийти на похороны. Кто такой Степанов рядом с ним? Однако Русланов был тут. Рядом с ней стояли и другие степановские деловые партнеры, так сказать, руководство: Маркарян, Свитский, Лемешев – все прекрасно и со вкусом одеты, от прежних времен разве что можно поискать наколки в разных местах необъятных тел. И в манерах немного осталось, в дерганости какой-то, что ли. Стояли и вздыхали, и утешали несчастную вдову, поглядывая втихаря на швейцарские часы. Мол, сколько же можно отпевать, пора и честь знать. Нике стоять было тяжело. Истерика, которая трясла ее все выходные, стала понемногу стихать, но на ее место пришла усталость. И эмоции, бившие через край, начали спадать. К тому же из-за обильных возлияний, коим она по такому случаю предавалась без зазрения совести, организм выдал положенную и совершенно ожидаемую в таких случаях реакцию. И в понедельник с утра Нике было очень плохо, плохо прежде всего физически. На место мыслей о неожиданно покойном муже пришла головная боль, тряска рук и прочая абстиненция, от которой голова вообще переставала варить. Хотелось поехать в СПА, отдаться в руки массажистов, полежать в бане, наконец. Но вместо этого на повестке дня были похороны и поминки. Ника понимала, что это такое же важное событие (если не важнее), как именины или годовщина свадьбы, поэтому стояла и горевала как положено.

– Примите наши искренние соболезнования, – говорили вокруг и заглядывали ей в глаза сквозь сетку вуали.

– Большое спасибо, это такой удар для меня! – отвечала она, совершенно искренне прикрывая глаза ладонью. Голова болела нещадно, но ее муки смотрелись сейчас как нельзя более кстати.

– Вы держитесь с невероятным мужеством. Я бы, наверное, от такого сошла с ума, – сочувственно поделилась с Никой Тамара, главный бухгалтер в белой корпорации Свитского, приземленная, кощеистая женщина с неприлично дорогими кольцами на морщинистых пальцах. Ника никогда ее не любила и старалась вообще не общаться, но сейчас, на похоронах, она только вежливо кивнула и отошла к Лиде. Та наклонилась и тихо спросила:

– Соболезнует?

– Ага, прямо сама доброта, – хмыкнула Ника. Обе они, и Ника, и Лида знали, что в свое время муж Тамары погиб при самых странных обстоятельствах. Поговаривали, что не без помощи своей приземистой супруги.

– С ней надо быть поосторожнее, – сказала Лида, с нетерпением переминаясь с ноги на ногу. Она, признаться, устала уже стоять среди этой странной, нашпигованной богатыми и опасными мужчинами церкви и ждать, пока закончится весь этот цирк. Маркарян, который в свое время, говорят, поднялся на расселении алкашей, стоял со свечой в руках и с серьезным видом крестился. Расселял он алкашей очень просто – напаивал, заставлял подписывать документы, рассказывая сказки о золотом Эльдорадо в Тамбовской, к примеру, или Воронежской области. А дальше… как получалось. Маркарян был серьезным бизнесменом, так что никто из расселенных никогда не возвращался, чтобы претендовать на отобранные квартиры. Впрочем, это все было давным-давно, в незапамятные времена. А кто старое помянет, тому глаз вон.

– Ты сама-то как? Как Паша? – спросила Ника, просто чтобы поддержать разговор. Вообще Ника была девушкой скорее доброй, не злой. Но на настоящее, не пустое сочувствие она способна не была. Не чувствовала она чужой боли, зато хорошо чувствовала свою. И ей, кстати, было обидно, что у Лидки Светловой муж выжил, хоть и был далеко не так крут, как Степанов. И теперь у Лидки муж есть, а у Ники нет.

– Лежит, загорает, – пожала плечами Лида. – Под наркозом.

– Что врачи говорят?

– Состояние стабильно тяжелое. Прямо как вся наша семейная жизнь, – заметила она.

– Но он поправится? – взволнованно (но, чуть-чуть) спросила Ника.

– Кто знает? Врачи говорят, чтобы мы не теряли надежду, но сами, как говорится, прикидывают, как из палаты гроб выносить.

– Какой кошмар, – Ника закрыла рот рукой.

Да, неизвестно, что еще лучше – потерять мужа или получить прикованный к больничной койке овощ. «Первое, пожалуй, все-таки лучше», – мелькнуло у Ники в головке. Эта мысль смутила ее, заставила покраснеть и отойти от Лиды под предлогом того, что ей надо присесть. Забавно, но мертвый Степанов был для Ники гораздо лучшим мужем, чем живой. Вдруг в одночасье из запертой в четырех стенах давно надоевшей жены, от которой отмахиваются кулаками или кредиткой (как пойдет, раз на раз не приходится), она превратилась во вдову известного бизнесмена, Веронику Степанову, молодую, богатую и успешную. Единственным минусом ее сегодняшнего положения была непривычная тишина, поселившаяся теперь в ее особняке во «Французских озерах». Она никогда не жила одна, попав в степановские грубые и властные руки еще в весьма юном возрасте. Ника привыкла, что ею всегда кто-то управляет, кто-то решает за нее, что ей делать, сколько денег тратить, куда ездить в отпуск и в какой цвет красить волосы. Да-да, Степанов любил порядок во всем. Он подписывался на жену-блондинку, так уж принято. А значит, если бы Нике вздумалось перекраситься в рыжий или, скажем, в черный цвет, ей бы пришлось предварительно согласовать это с супругом, получить категорический отказ и отправляться за гидроперитом. Или из чего там сейчас делают эти краски с мягкостью шелка. От них волосы все равно портятся, а Ника уже успела забыть, каким был ее природный цвет.

– Покрашусь в вороново крыло, – пробормотала она, выходя с кладбища на улицу, где ее ждал длинный черный лимузин. Надо было ехать на поминки.

– Что? Ты что-то сказала? – переспросил Нику Лемешев, который оказался в этой процессии рядом с ней. Лемешев был чем-то вроде «подай-принеси» у Свитского, в принципе, как и Степанов. Но подай-принеси у них были другого уровня. Подай, Степанов, пятьдесят один процент компании «Металлпромотечество» и принеси, Лемешев, голову врага моего. Что-то в этом духе.

– А? Нет, ничего, – помотала головой Ника и постаралась взять себя в руки. Она вдруг почувствовала такое дикое желание жить дальше, попробовать на вкус и на цвет, каково это – быть молодой, одинокой, богатой, свободной. Каково принимать решения самой. Ей не терпелось добраться до дома и посидеть с журналом в руках – выбрать какую-нибудь красивую точку на глобусе, чтобы поехать туда немедленно. Надо же как-то пережить это «невыносимое» горе. Три дня – а Ника уже вполне научилась ходить самостоятельно, на своих, так сказать, ногах.

– Я не смогу остаться на все поминки, ты извини, – продолжил Лемешев. – Но нам с тобой надо бы вообще встретиться, поговорить.

– О чем? – испугалась Ника.

– Нам есть о чем говорить, – заверил ее Лемешев, и это ей совершенно не понравилось.

– Я не понимаю, о чем ты? – испугалась она.

– Нет, наверное, лучше все-таки не сейчас, – смутился он. – Все-таки такой момент. Ты, должно быть, ужасно измотана…

– Ничего, я не так уж измотана. И потом, я теперь все равно буду беспокоиться, волноваться. Так, может, сейчас поговорим? – предложила она.

– Я не уверен, – смутился Лемешев, – но… в принципе. Ладно, только как же организовать. Давай-ка ты поедешь со мной. Лимузин пусть едет сам, прямо до ресторана. И цветы пусть по дороге заберет.

– Хорошо, – кивнула Ника, мрачнея с каждой минутой. Лемешев пошел к Маркаряну, отдал какие-то распоряжения, они обменялись парой фраз, причем лица у них в этот момент полностью утратили траурность и приобрели свои традиционные хищные черты. Затем Лемешев махнул рукой, и Ника подошла к его «Порше». В машине играл шансон, пахло каким-то вкусным мужским дезодорантом и сидел водитель, как каменное изваяние: толстая шея, короткий ежик на голове, а какое у него лицо – никому не ведомо, потому что он ни к кому никогда не поворачивается. Лемешев впрыгнул к Нике на заднее сиденье и с улыбочкой похлопал ее по колену.

– Понимаешь, моя дорогая, когда умирает такой человек, как твой муж, возникает много вопросов.

– Не понимаю. Каких вопросов? – нахмурилась Ника. – Он же разбился.

– Что? – недоуменно посмотрел на нее Лемешев. – А, нет, я не об этом. Он разбился, мне искренне его жаль. И Пашку тоже, и я очень надеюсь, что он поправится, но не в этом дело. Дело в делах. У нас с твоим мужем были определенные дела, которые оборвались в самый неподходящий момент.

– Я ничего про его дела не знаю, – сразу отмахнулась Ника.

– О, я понимаю. Вот я теперь и пытаюсь все тебе разъяснить. Ты же ведь теперь, наверное, не знаешь, что делать дальше. Как жить.

– Ну, разберусь как-нибудь.

– Понятно, – кивнул он. – А на что?

– На деньги, – растерянно проговорила она.

– На какие? – удивился он.

– Я… я не знаю, о чем ты. У Степанова же были деньги, – чуть взвизгнула она. Голос подвел, сорвался от волнения.

– Конечно-конечно. Только не его, а нашей общей компании. У него был, конечно, дом, машина там, все прочее, но деньги – деньги были не его. Я надеюсь, ты это понимаешь. Понимаешь?

– Не очень, – побледнела Ника.

– Хорошо бы, чтобы ты все-таки попыталась понять. Это очень важно, – сделал акцент Лемешев. – От этого многое зависит. Ты же не думала, что сможешь просто взять и забрать из дела какие-то там деньги Степанова.

– Но…

– Послушай меня, деточка, – перешел на другую интонацию Лемешев. Глаза его вдруг стали злыми, колючими и даже опасными. – Приди в себя. Ты что, думала, что унаследуешь чемоданы бабла и будешь жить на Майорке, в ус не дуя?

– Я пока вообще еще ни о чем не думала, – соврала Ника, злясь и пугаясь одновременно. Безусловно, Лемешев был прав, и именно что-то в этом роде и планировала Ника для себя теперь. Смерть Степанова, при всей ее трагичности, полностью совпадала с планами Ники на жизнь. С изначальными планами, когда они еще только рождались в ее молодой деревенской головке. При первой окраске волос в пепельный цвет она мечтала выйти замуж за миллионера, который бы умер и оставил ее лежать на бортике собственного бассейна, молодую и красивую, лишенную забот и проблем. Неужели это так много?

– Ну, нет, только не надо этого. Все ты думала. И я тебе объясню, как все будет на самом деле. Конечно, мы тебя не бросим, будем помогать. Ты знаешь, мы всегда чтим память погибших товарищей, хотя если бы Степанов поменьше пил, мне бы не пришлось сейчас все это разгребать. Ладно, прости.

– Ничего. Тем более что это так и есть.

– Ты не будешь ни в чем нуждаться. И в этом смысле, я уверяю тебя, жизнь твоя или, как сейчас любят говорить, ее качество улучшится. Тебе будут платить что-то вроде… ну, пенсии.

– В смысле? – сощурилась Ника. «Порше», управляемый твердой рукой водителя с наколкой на фалангах пальцев, потихоньку добирался до Троице-Лыкова. Близилось три часа, страшно хотелось есть. И пить. И выпить. Ника уже жалела, что села в «Порше» и не перенесла этот разговор на потом. С другой стороны, чего было тянуть. Перед смертью не надышишься. Значит, они собираются все у нее отобрать. Как несправедлива жизнь! Где права человека? Впрочем, можно ли жаловаться на права, получая наследство от криминального мужа? Вопрос!

– Мы всегда содержим вдов, ты должна была бы это знать, – удивился он. Ника вспомнила, что слышала о чем-то таком от Лиды. Она рассказывала, что девчонкам, чьи молодые мужья лежат сейчас в дальнем уголке Ваганьковского кладбища, платят деньги по сей день, хотя после смерти некоторых прошло уже чуть ли не двадцать лет.

– Что вы вкладываете в слово «содержать»? – вдруг спросила Ника совершенно другим тоном. По-деловому.

– Вот это хороший вопрос, – обрадовался Лемешев. – Значит, условия такие. Ты наследуешь все, что у него в собственности, то есть дом, машину, землю и квартиру. Единственное, на него оформлена одна хатка представительская, ее придется отдать.

– Какая? – заинтересовалась Ника.

– Не нужно тебе этого, – сощурился он. – Подпишешь бумаги и спи спокойно.

– Ладно.

– Так. Кроме этого, тебе ежемесячно будут давать деньги на содержание дома и достаточно комфортную жизнь. Так что работать тебе не придется. По крайней мере, пока ты будешь хранить верность памяти нашего дорогого Степанова. И поверь, куколка, это просто шикарные, царские условия. Устроит тебя такой расклад?

– Устроит, – хмуро кивнула Ника.

Хрустальная мечта о Мальдивах рассыпалась на глазах, но дом в «озерах» стоил не меньше полутора миллионов. И в остальном все звучало не так уж плохо. О чем мы говорим, не тягаться же ей со Свитским. Это исключено, если она, конечно, хочет еще походить по земле на своих красивых длинных ногах.

– Вот и молодец. Мы, кстати, приехали, – хлопнул в ладоши весьма довольный такой сговорчивостью Лемешев.

– Можно вопрос? – спросила Ника, выходя из машины.

– Валяй.

– А Лидке? Лидке вы тоже будете платить?

– А тебе зачем? – удивился он.

– Просто так, – пожала плечами Ника. – Интересно, насколько у нас налажена социальная, так сказать, поддержка.

– Просто так только кошки плодятся. Давай-ка все-таки, красавица, каждый будет заниматься своим делом, – сощурился он.