Текст книги "Физики и лирики: истории из жизни ученых и творческой интеллигенции"

Мы получаем эти альбомы от Вадима с дарственными надписями. В один невероятной щедрости день – сразу два каталога: «Дорогим Тане и Юре с радостью. Вадим Сидур. 27 мая 1981 г.» И тогда же: «Дорогим Тане и Юре Каганам на добрую память о нашей дружбе. Вадим Сидур. 27 мая 1981 г.» А через три года следующий альбом: « Юре и Тане Каган, любящим искусство, с радостью. Вадим Сидур. 4 апреля 1984 г.»

И самое, быть может, поразительное – огромные монументы устанавливают городские власти в ФРГ, США, но не ставят у нас. В Америке установлена «Голова Эйнштейна». В Германии в 1974 году, в Касселе, установлен «Памятник погибшим от насилия» и «Треблинка» – в 1979 году в Западном Берлине.

«Треблинка» занимает особое место в творчестве Вадима Сидура. В связи с его установкой Мастер говорит:

«Мои произведения, особенно цикл памятников, закрепляют в человеческой памяти все то ужасное, за что и расплаты быть не может, так как преступление было слишком велико. Одновременно памятники как бы служат предупреждением для будущего. И поэтому, как мне кажется, не случайно г-н Эрбе, заведующий ведомством искусства района Шарлотенбург в Западном Берлине, на открытии там в прошлом году моего памятника жертвам одного из страшнейших гитлеровских концлагерей «Треблинка», сказал: «…памятник установлен в Берлине, в городе, где война началась и где она кончилась, в городе, откуда пошло мучение шести миллионов уничтоженных нацизмом евреев… Большинство видит в этом памятнике, тем более что он создан советским скульптором, завет, что никогда больше из этого города не должно исходить подобное».

Монументальные скульптуры Вадима Сидура продолжают свое торжественное шествие по городам Европы. Планируется установка «Памятника современному состоянию» в Констанце и «Памятника погибшим от любви» в Оффенбурге, – это сведения восьмидесятых годов. К тому моменту у Вадима за рубежом прошло около тридцати персональных выставок.

У нас за пределами ателье монументальная фигура установлена в г.Пушкин – «Формула скорби». Памятник жертвам Холокоста. Несколько скульптур Вадима Сидура можно увидеть на московских кладбищах, в виде надгробий.

В Переделкине, на деревенском погосте, два памятника, созданных в разное время Сидуром. Один из них на могиле Изольда Зверева и второй – на собственной могиле скульптора.

Скоропостижная смерть Изольда Зверева стала невозвратной потерей для нас, для родных и близких, для нашей литературы, – он умер таким молодым, не досказав всего, что он хотел нам сказать, не дописав начатого, не додружив со всеми теми, кто его так любил.

Его похоронили при большом стечении народа на Переделкинском кладбище.

…Они с Женей были в Доме творчества Малеевка зимой, и Женя пошла с компанией на лыжах. В это время у Изольда случился сердечный приступ. Кто-то из друзей кинулся вслед за Женей, и ее вернули к нему, но было уже поздно.

Яркий представитель эпохи «шестидесятников», Изольд был своего рода знаменитостью среди столичных интеллектуалов. Зверева называли не только одним из зачинателей прозы «новой волны», но и неповторимой личностью, – дружба с ним как бы давала вам право считаться «своими» в этом замкнутом кругу. Злостная гипертония, с которой в то время не умели эффективно бороться, унесла от нас Изольда Зверева, когда ему было всего лишь сорок лет, и таким он остался в нашей памяти – неугомонно остроумным, общительным, окруженным друзьями, обожающим свою «Женьку» и «Мурсючка», как называл он от избытка нежности их дочку Машу.

При жизни издавались его книги: «Ничего особенного», «Трамвайный закон», «Второе апреля», «В двух километрах от счастья».

Посмертный том сочинений Ильи Зверева «Защитник Седов» вышел с предисловием Б. Сарнова в 1990 го ду. Некоторые его произведения экранизировались, при жизни Изольда вышел фильм «Непридуманная история», после его смерти «Защитник Седов».

Вадим Сидур создал для своего друга надгробие – плакальщица из черного мрамора склонилась над могилой и застыла в вечном рыдании по безвременной смерти Изольда.

И второй памятник на Переделкинском кладбище здесь же, неподалеку. Он расположен на склоне холма, спускающегося к речке Сетунь, – пройдя мимо могилы Б.Пастернака и немного спустившись вниз, поверните немного вправо, и вы застынете в изумлении от представшего перед вами шедевра – надгробного памятника безутешному горю, вытесанного из белого камня. Крест как бы вдавлен в высокую человеческую фигуру со склоненной головой и в безнадежном жесте сцепленными руками, – это творение Сидура, быть может адресованное когда-то кому-то другому, ныне установлено на его собственной могиле.

Что за странный знак судьбы? И можем ли мы его разгадать?

Метафоричность выражения чувств у Вадима Сидура в его надгробиях достигает своего апогея: сконцентрированный образ горя, отчаяния, безнадежности и потрясенные зрители стремятся по-своему объяснить глубокий смысл его работ.

«Язык Вадима Сидура – от Бога, как слова «МЕНЕ», «ТЕКЕЛ», «ФАРЕС» – во время Вавилонского пира.

Язык этот огненный – лаконичен.

Ветхозаветная буквица, как птица, слетела со скрижалей переделкинской церкви Преображения Господня и, увеличенная в камне, раскрыла свою сущность: коленопреклоненную человеческую фигуру в печали на деревенском русском кладбище («Памятник Илье Звереву»)…

А на Новодевичьем – памятник другой (академику Варге) – буквица светлого гранита византийского начертания, полная тяжести и нежности.

 
Сестры тяжесть и нежность —
Одинаковы ваши приметы, —
 

(Осип Мандельштам)»,

так пишет в своем эссе о творениях Вадима Сидура Ноэми Гребнева, жена известного поэта и переводчика Наума Гребнева (1980 г., Москва)…

Ноэми Гребнева заключает свое эссе такими словами:

«…вещие знаки Сидура, вспыхнув, как новая галактика, – несут нам правду.

И, несмотря на трагизм мировоззрения Сидура, от мужественной их правдивости, от их свидетельства, – становится светлее и возможнее жить».

На могиле Е.С. Варги (1879—1979) на Новодевичьем кладбище – академика, известного экономиста, две белые фигуры – она и он. В скорбной позе склонились они друг к другу, оплакивая вечную разлуку. И никакого утешения нет.

Выжив после ранения, Вадим Сидур в тридцать семь лет «второй раз заглянул за пределы жизни» – как он говорит о перенесенном инфаркте. «А третий может наступить каждую минуту и быть последним. Я понял, что можно НЕ УСПЕТЬ!»

И потому он спешит сказать людям все, что накопилось у него в душе, надеясь на вдохновение и работоспособность и сетуя на быстротечность времени.

«Но главное, вероятно, так и останется невысказанным, это то таинственное, что составляет сущность искусства, когда автор с изумлением смотрит на свое творение, чувствуя себя подчас орудием в руках некоей высшей силы и сам удивляясь тому, что вышло из-под его рук» – к такому выводу приходит мастер в одном из своих интервью.

В 1989 году в немалой степени стараниями жены и музы Вадима Сидура, Юлии (ныне, увы, покойной), создан музей его имени – «Государственный музей Вадима Сидура», где собрано большое количество его работ. За свою короткую земную жизнь (1924—1986 гг.) В. Сидур создал столь обширное наследие – скульптуры, малая пластика, графика, проза, стихи, – что шагнул, выражаясь его словами, «за пределы жизни» – в бессмертие, став классиком ваяния ХХ столетия.

…Момент торжества, хотя и с опозданием, но все-таки настал. Печально, что дожили до него не все из тех троих, кто составлял художественное объединение ЛеСС. Один только Николай Силис. В августе 2015 года, т.е. в то самое время, когда я пишу эти строки, в Манеже открылась выставка зачинателей и творцов российского нонконформизма, на которой творчество Вадима Сидура представлено в максимально полном объеме, и вместе с работами Владимира Лемпорта и Николая Силиса дает зрителям адекватное представление о том, что зарождалось в знаменитом московском Подвале.

Символично, что выставка открылась именно в Манеже, где в свое время возбужденный Хрущев обрушил генсековский гнев на художественную элиту послевоенного искусства и обрек ее на долгие годы внутреннего подпольного существования или на вынужденную эмиграцию.

Но и в наше время произведения мастеров авангарда не находят себе покоя. Кого-то и чем-то они до такой степени раздражают, что воинственно настроенные граждане совершают подвиги вандализма, сосредоточив свой порыв в защиту православия и веры на работах Вадима Сидура и нанося им непоправимый ущерб. Сняты с экспозиции четыре произведения мастера: «Распятие», два «Снятия с креста», «Вскрытие после снятия с креста» – вместо этих вещей надпись на красной бумаге:

«Ввиду противоправных действий, работа пострадала. Приносим свои извинения».

Поразительно, до какой степени поднялся градус взаимной ненависти в нашем обществе. Казалось бы, вера должна учить толерантности к братьям своим, быть может, по мнению верующих, находящимся в заблуждении относительно нравственных норм, однако не приносящим никакого вреда окружающим. Во-первых, на эту выставку не обязательно ходить. Во-вторых, разрешается оставить свой возмущенный отзыв в книге «Отзывов и предложений» или избрать какую-нибудь другую словесную форму для выражения своего отношения к творчеству данных художников. Чем питается гнев этих варваров, уподобившихся темной толпе, которая громит кувалдой древние памятники в Сирии?

Кто его подогревает? И как с этим бороться?

Пора нам, однако, вернуться в мастерскую Вадима Сидура. Надо сказать, что Рудольф Мессбауэр на удивление быстро освоился в своеобразной атмосфере художественного ателье и нашел общий язык с его хозяевами и их друзьями. Он, не скупясь, покупал у художников произведения искусства – рисунки, графику и пластику небольшого формата, в основном Вадима Сидура. Так что вскоре у него образовалась коллекция работ русского авангарда. Художники, получая в руки валюту, что в советские времена считалось криминалом, были счастливы. На нее они покупали заграничные краски и кисти, а для себя кроссовки, джинсы и самую примитивную еду.

Мы тоже по временам, когда позволяла профессорская зарплата моего мужа, приобретали у Сидура, Силиса и Лемпорта полюбившиеся нам вещи – керамику, графику, они и по сей день украшают наше жилье и доставляют нам огромное удовольствие…

Между тем в тот вечер, когда мы впервые привели Рудольфа в этот, ставший впоследствии знаменитым, подвал, несмотря на позднее время, никто не собирался расходиться. На столе, покрытом газетой, появлялась колбаса и шпроты, принесенные кем-то из гостей, получавших все эти деликатесы в каком-нибудь закрытом распределителе, соленые огурцы, хлеб и водка. Однако же приоритетной закуской, несмотря на перечисленное мной разнообразие, оставалась хорошо отбитая о край стола вобла.

Атмосфера застолья сгущалась. Шум, гам, чоканье гранеными стаканами. Николай Силис, необычайно музыкальный, брал в руки гитару. Лились знакомые мелодии, и в душе происходил переворот, – действительность куда-то уплывала, и вместо водопроводных труб и низких сводов подвала нам открывались бесконечные дали и сияли голубые небеса. Мы были молоды, и нам еще хотелось всего. Начинались танцы, завязывались романы.

Наш Рудольф сиял. Черные глазки блестели. Легкими руками он на коленке отбивал такт, вторя гитаре. Жены и музы художников и гостей казались ему в тот вечер неотразимыми. Вскоре и он пустился с кем-то из прекрасных женщин в пляс.

Давно пора было отвозить Рудольфа в гостиницу, а его невозможно было вытащить из этого подвала. Наконец, нам все-таки удалось усадить его в такси. Смотрим – он надутый и мрачный.

– Рудольф, – спрашивает его мой муж, – у вас что, могло быть продолжение программы?

– Ну, да, – буркнул он и до самой гостиницы хранил сердитое молчание.

– Идиоты! – думаем мы про себя. – Пристали к нему со своей назойливой опекой. Он бы и без нас не пропал. Деньги у него есть. А недавно выученная им фраза «я тебья любилю» тоже могла бы пригодиться. В другой раз будем умнее.

Хорошо, что «другой раз» не замедлил представиться.

Конечно, мы старались обеспечить Рудольфа и традиционной культурной программой – непременное посещение Большого театра, Консерватории, Третьяковской галереи, Кремлевских палат, музея им. Пушкина, Юсуповского дворца и парка в Архангельском. Все это он воспринимал с живейшим интересом и восхищением. Однако у себя, в Мюнхене, Рудик чаще всего вспоминал именно эти наши «полуподвальные» вечера.

– Ничего подобного тут у нас в Баварии даже и вообразить себе не могут! – говорил он нам и заливался своим рассыпчатым – как будто бы кто-то бисер рассыпал, – счастливым смехом…

Давно уже мастера художественного творчества, ютившиеся некогда в Подвале, вышли на свет Божий и демонстрируют свои произведения на всех международных и отечественных выставках, а также и аукционах. И хотя в те отдаленные времена, о которых я сейчас пишу, посещение их ателье для моего мужа было связано с определенным нарушением неписаных законов советского времени, мы там постоянно бывали. Что поделаешь, если Юра всегда был неравнодушен к изобразительному искусству, если с некоторыми из этих художников нас связывала тесная дружба и если нам хотелось показать Рудольфу неформальную часть бытия нашей столицы. И по молодости лет – чего греха таить – самим повеселиться…

Пути-дороги

Пора нам все-таки разложить на столе географическую карту бывшего Союза Советских Социалистических Республик, чтобы отмечать флажками, как я и обещала, передвижение Рудольфа Людвига Мессбауэра по городам и весям нашей родины.

Прежде всего они вместе с Кристалл направились в Санкт-Петербург.

И были там приняты семьей академика, лауреата Нобелевской премии, директора Физико-технического института Жореса Ивановича Алферова. Тамара Георгиевна, жена академика, оказала им самый теплый прием и все то время, которое они пробыли в Санкт-Петербурге, показывала им в этом великом городе все, что только можно. Искусство, театр, архитектуру. Город на воде всегда прекраснее, чем сухопутный, – кажется, это аксиома, не требующая доказательств, но Кристалл и Рудольф были все-таки поражены его величием и торжественной, ни с чем не сравнимой красотой! Кристалл потом особо отмечала и другое – элегантность Тамары Георгиевны, помимо прочих ее качеств, искренности, сердечности, признанной красавицы. Сама Кристалл не очень ясно себе представляла, в чем ходит наша публика вечером в театр, но никаких комплексов по этому поводу не испытывала.

У нас с моим мужем душевная близость с парой Алферовых возникла давно, где-то в конце семидесятых годов. С ними мы всегда могли обсудить все, что больше всего волновало нас в общественной и семейной жизни. С ними мы могли говорить о самом сокровенном: об отношениях с детьми, о будущем внуков и, наконец, о проблемах со здоровьем, которые, к сожалению, все чаще у нас возникают.

Не так давно (11 ноября 2014 года) Жорес Иванович заехал к нам домой на Щукинский по пути из аэропорта Шереметьево к себе, на улицу Дмитрия Ульянова, и нам посчастливилось провести с ним вместе несколько часов.

Мы с ним давно не виделись, если не считать появления Жореса Ивановича на экране ТВ, – конечно, приятно видеть его перед собой, но так хотелось бы с ним поговорить…

Жорес Иванович, как настоящий друг, прочитал мою книгу «Родом из Переделкино», и мы заговорили с ним о Сталинградской эпопее моего отца, Николая Евгеньевича Вирты, который в качестве военного корреспондента нескольких столичных газет пробыл всю страшную зиму 1942/43 года в штабе 62-й армии генерала В.И.Чуйкова, на передовой. Непосредственное участие в Сталинградском сражении впоследствии послужило для моего отца материалом для создания сценария к фильму «Сталинградская битва».

Для Жореса Ивановича Алферова Великая Отечественна война окончилась невосполнимой потерей, – в ней погиб любимый старший брат Маркс Алферов, память о котором священна для его младшего брата.

В битве за Сталинград, находясь в наступавших частях генерала Шумилова, Маркс Алферов был ранен в ногу, но остался в строю и продолжал сражаться с противником в ожесточенном бою. За свой подвиг он был представлен к ордену, однако в разгар военных действий награда не сразу нашла героя.

Впереди предстояло сражение на Курской дуге, и брат Жореса получил новое ранение, на этот раз в голову. Ранение было очень тяжелое, и Маркс долго лежал в госпиталях, в тогдашнем городе Свердловске. К нему на три дня приезжали мать с отцом. Когда в госпиталь пришло сообщение о том, что ему присвоен орден за боевые заслуги, Маркс со своей койки проговорил:

– Лучше бы дали увольнительную на неделю в семью…

Вместо этого, так и не получив ордена, он снова пошел на фронт. А орден, уже после гибели брата, был вручен Жоресу Алферову.

Маркс Алферов погиб в боях за Украину. Он похоронен в братской могиле недалеко от деревни Хильки. Когда Жорес в первый раз там очутился, наконец-то отыскав могилу брата, которую он так долго искал, к нему подошла пожилая деревенская женщина и спросила:

– Вы тут кого-то нашли своего?

И Жорес ей все рассказал.

– Так, значит, ваш брат погиб в боях за нашу деревню?! – воскликнула женщина.

« Через полчаса собралась вся деревня, – пишет Ж.И. Алферов в своей книге «Власть без мозгов. Кому мешают академики» (М., Алгоритм, 2014), – накрыли столы, устроили поминки, пели военные песни. При отъезде сельчане надавали подарков для родителей погибшего защитника села».

И дальше:

«Гвардии младший лейтенант Маркс Иванович Алферов знал, за что воюет. И за свой дом в прямом смысле слова: в Сталинграде в составе 64-й армии, которая воевала в южных пригородах города, в Бекетовке, где семья Алферовых жила в 1935—1937 годах. И за свою советскую, социалистическую родину».

Маркс Алферов погиб, когда ему было 20 лет. На братской могиле, где он похоронен, установлен обелиск. В местной школе появился компьютерный кабинет. Физкультурный зал, библиотека, лаборатория для проведения опытов регулярно пополняются новыми приборами, книгами, оборудованием.

И вот еще одна исповедь академика:

«Среди моих наград и званий есть диплом о том, что я почетный гражданин деревень Хильки и соседней Комаривки. Ребят из сельской школы Комаривки мы приглашаем в наш Научно-образовательный центр на каникулы. В комаривской школе мы платим три стипендии из моего фонда имени Маркса Алферова. Там музей дивизии, где он погиб… В Сталинграде, где Маркс воевал, есть сотая школа… ребята из этой школы тоже приезжают к нам в гости и получают стипендии. Есть еще школа в деревне Мясоедово в Белгородской области, с которой у нас такие же отношения – там музей полка, в котором брат воевал…»

Жорес Иванович финансирует из собственных средств не только сельские школы, гранты для талантливых детей и музеи.

Собрав академиков АН Белоруссии, он сказал им следующее:

– Не кажется ли вам, дорогие коллеги, что главное – развитие науки, а не реорганизация научных учреждений, которая ныне в моде. Скажите, что для этого нужно, и я постараюсь оказать вам содействие…

А между тем он помогает очень многим. У него трое внуков, так что есть о ком заботиться и кому помогать.

О своей родине, Белоруссии, Жорес Иванович (родился в 1930 г. в Витебске) отзывается с большой заботой и участием.

– Здесь недра беднее, чем в России, – говорит Жорес Иванович. – Поэтому страна живет беднее. Но у людей есть вера в будущее, и второй момент – наука в Беларуси востребована, как никогда.

Нам многое удалось обсудить в тот вечер с Жоресом Ивановичем. А с кем еще можно так откровенно обо всем поговорить?! К сожалению, теперь это случается все реже и реже. Занятость Алферова рассчитана на титанические силы, а между тем иногда подводит здоровье, ну, и возраст дает о себе знать. Об этом он говорит в интервью, которое он дал «Российской научной газете» (2012 г.), озаглавленном «Реформы «сверху» – это контрреволюция». На вопрос корреспондента, сколько у него должностей, Жорес Иванович ответил:

«– Много. Зарплатных – две. Я получаю зарплату в Госдуме и как вице-президент Академии наук. Все остальные должности – на общественных началах».

На следующий вопрос о том, почему Жорес Иванович отказался баллотироваться на пост президента Академии наук, он ответил:

«– По очень многим причинам. Я уже пожилой человек. Работа президента очень тяжелая. Это огромная ответственность. Плюс ко всему мне пришлось бы бросить все, ранее начатое: мой институт, мой лицей, мою кафедру, мой факультет, Санкт-Петербургский научный центр…»

Ко всему перечисленному выше надо прибавить постоянные разъезды Алферова на международные научные конгрессы, симпозиумы, семинары, которые проходят по всей планете, от США до Китая.

По-моему мнению, Жорес Иванович отчасти идеалист, и потому он стремится найти модель наиболее справедливого устройства современного общества. Про свои политические взгляды он говорит: «Я, безусловно, коммунист по своим убеждениям, хотя я беспартийный человек» (поединок на телевидении с В.Познером – программа «Познер»). По-моему, это совершенно правильная оценка самого себя. Жорес Иванович принадлежит не одной какой-то партии, он принадлежит всему миру.

Трудно представить себе, как может один человек справиться с той непомерной нагрузкой, которую он возложил на себя. Но отдыхать Алферов может только у себя в Комарове, где его ждет Тамара. И потому при первой возможности он рвется туда. Только там, рядом с ней, он может по-настоящему расслабиться и набраться сил для продолжения всего того, что ему еще предстоит.

Вижу их издали в саду. Кругом цветы, которые с такой любовью разводит Тамара. И Жорес улыбается ей, – пусть будет так долго, пусть будет так всегда!

Р.С. …Вчера вечером, 9 февраля 2016 года, нам снова удалось повидаться с Жоресом. Как всегда, он загружен делами, но все же выбрался к нам прямо с поезда из Санкт-Петербурга. Сняв пальто и надев тапки, он прошел в нашу кухню-столовую и сказал:

– Ну, я сажусь на свое место!

Куда и зачем так быстро убегает время?! За те два года, что мы с ним не виделись, Жорес Иванович немного изменился – он борется с болезнью, не собираясь сдаваться и отказываться от своего обычного образа жизни – перелеты, переезды, выступления в Думе и на других форумах – отечественных и зарубежных. Все же Тамара Георгиевна настаивает на своем, и они регулярно вырываются на отдых. Излюбленное место – Египет, а теперь все чаще «Волжский утес», санаторий, который нравится им все больше и больше.

Мы сидели за столом с ним втроем, и разговор был совершенно откровенным. Жорес Иванович с большим скепсисом относится к проводимой сверху реформе Академии наук РФ, которая осуществляется в Академии без согласия академиков. Всевозможные петиции и обращения, принимаемые бюро отделений, многочисленные публикации в печати не оказывают никакого воздействия на организаторов этих самых реформ. Если бессильны слова, то что остается ученым?! На какой путь их толкают?!

Мой муж убеждает Алферова:

– Жорес, ты единственный в нашей стране ныне здравствующий нобелевский лауреат! И ты имеешь право без оглядки высказывать свое мнение! А с твоим мнением невозможно не считаться…

Жорес Иванович и сам прекрасно осознает свою роль в нашей отечественной науке. На него возложена историческая миссия. Однако даже у такой личности, как Алферов, есть предел физических сил. В конце концов, имеется возраст.

Мы прощаемся, и я с грустью смотрю ему вслед, как он спускается от нас по лестнице, в своем черном пальто и черной вязаной шапке. Когда мы теперь увидимся с ним? Как будет у него со здоровьем?

И в голове у меня вертится мысль: Бог с ней, с этой «миссией», только бы он поправился быстрее…