Текст книги "Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века"

Глава 7

Почему, ну, почему все тут считают, что она мечтает непременно понравиться султану? Как можно мечтать понравиться человеку, которого еще в глаза не видела?

Валиде Хафса предупредила – как будто о самом значимом в ее жизни событии.

Евнух Барыш – первым поздравил, как будто у двери подслушивал. Впрочем, в том, что евнухи узнавали во дворце все самыми первыми, не было ничего удивительного.

И даже бывшая Бьянка, носившая сейчас имя Гюлесен, сказала:

– Хочешь, я научу тебя, как более соблазнительно двигать бедрами? Хотя какие у тебя бедра… Зато грудь красивая! Слушай, тебе нужно что-нибудь такое надеть, чтобы грудь как можно соблазнительнее выглядела. Я, кажется, у Арзу видела… Нет, тебе не подойдет, большое будет… Почему только ты такая тощая? Ага, вспомнила…

Она убежала куда-то и принесла бархатную короткую, до талии, безрукавку с низким вырезом. Безрукавка больше всего походила на жилет алжирских пиратов – по крайней мере, Анастасии из какого-то фильма, а то и из мультика помнилась именно такая картинка: загорелый мореплаватель на носу судна, одетый в широченные шаровары, обмотанный широким алым поясом, а на широкой груди распахнут бархатный короткий жилет…

Кажется, на самом деле такое полагалось носить поверх рубашки, но Гюлесен, видимо, предполагала, что Хюррем наденет безрукавку на голое тело.

– Слушай, а тебе-то какая разница, понравлюсь я султану или нет?

– Честно? Я хочу насолить этой козе драной, Гюльбахар! Понимаешь? Мы ведь с ней попали сюда почти одновременно! И я Сулейману понравилась сперва даже больше! А эта гадюка… Понимаешь, она забеременела, а я – нет. Но я знала, знала, что я тоже смогу! И я ждала! И вот наконец, когда ей пришла пора рожать, меня снова позвали в покои султана! Раз и второй… А потом я поняла, что забеременела, и пошла сама к господину… Так не полагается, но я хотела, чтобы первым эту весть услышал он… А господина там не было, зато была эта… розочка! И она меня избила, избила так, что я потеряла сперва сознание, а потом и свое дитя. А эта… гюрза представила так, будто я больная, и султан больше не захотел меня видеть!

– Погоди, – опешила Анастасия. – Но ведь лекари знали, что с тобой случилось?

– Лекари знали, – скривилась Гюлесен. – Но разве султану есть дело до наших хворей? Он поверил тому, что ему напела в уши эта гадюка.

Анастасия покачала головой. У нее не было слов. Конечно, потеря ребенка – это трагедия, трагедия жуткая, но и Гюльбахар-Махидевран понять можно было: она сражалась за свою любовь… Впрочем, за любовь ли? Или – за власть? При воспоминании о вчерашнем инциденте во второе как-то больше верилось.

Гюлесен, конечно, спасибо, в основном за то, что правду сказала, а не стала сочинять историю о том, что хочет помочь любимой подруге. Только она, Стаська-Анастасия-Хюррем, вовсе не Гюльбахар и не стремится носить гордое имя Хозяйки века.

Танцы вам подавай? Будут вам танцы! Жилетку она наденет поверх рубашки, как и полагается, и шаровары наденет… О, они, кстати, похожи на штаны для хип-хопа. Стало быть, хип-хоп она и станцует. Она, конечно, не специалистка – так, пробовала свои силы, не более того, но здесь знатоков нет, критиковать некому. Зато после такого танца она уж точно будет султану и через порог не нужна. Тут все завлекают своей женственностью, а в стрит-стайле – какая женственность? Особенно в ее, Стаськином, исполнении.

Музыки подходящей нет? Да и не надо. Нужно только, чтобы евнух бил в барабан. Только надо попросить кого-то другого, не Барыша. Его жалко, а ведь за такую выдумку наложницы могут наказать и ее «музыкального сопроводителя».

– Я хотела тебя попросить, Барыш…

– Да, конечно же! – Круглое черное лицо просияло. – Я буду бить в барабан, а ты станешь танцевать, верно? И султан выберет тебя!

Ну и что тут сказать? Что она не хочет, чтобы с барабаном был именно Барыш? Разве можно так обидеть его?

А с другой стороны – что страшнее: обидеть или подставить?

– Барыш, милый, но я вовсе не хочу понравиться султану!

От возмущения он аж отодвинулся:

– О таком не то что говорить – о таком думать нельзя! Ты что? Нет, ты станцуешь как надо и понравишься всем!

– Барыш, я не хочу, чтобы меня выбрал султан…

– Не хочу ничего слушать! – И он заткнул уши пальцами.

Ну что же, она честно пыталась предупредить. И потом – может, их еще и не накажут. Вряд ли кому-то может прийти в голову, что девушка специально старается не понравиться. Их менталитет не способен такую мысль даже породить. Просто решат, что девица – неумеха и мужичка… Вот и пусть. Так что – прокачаем хопчик!

Некоторые девушки тоже готовились. Анастасия заметила, как одна мажет брови какой-то жидкостью.

– Вот дура, да? – заметив, куда смотрит Анастасия, вполголоса произнесла Гюлесен. – Раньше надо было делать, а не за один день!

– А что она делает?

– Мажется усьмой.

Слово было незнакомым.

– А что такое эта усьма?

– Ты не знаешь?! – Огромные голубые глаза под безупречными ресницами распахнулись и стали еще больше. – Это же такое средство, чтобы брови были четкими и красивыми!

– Краска, что ли? – не поняла Анастасия.

– Да какая краска! Я же говорю – специальный сок из растения, чтобы брови и ресницы росли густыми. Где надо, чтобы волосы росли, мажут усьмой, а потом там начинают волосы расти. А ты думала, у них от природы такие? Ха!

– Ты тоже мазала?

– Я?! – Гюлесен презрительно передернула полными плечами. – У меня брови свои, природные! Ресницы, правда, мазала… Скажи, правда ведь у меня красивые ресницы?

Анастасия согласно кивнула. Она сейчас была готова согласиться с чем угодно, лишь бы ее оставили в покое.

– И тебе надо мазать! – решила Гюлесен. – А то у тебя брови слишком далеко друг от друга начинаются! Конечно, не надо, как у этих придурочных, одну сплошную бровь делать, но все же лучше, чтобы поближе начинались. Знаешь, ведь существует такое поверье: чем ближе брови друг к другу – тем ближе к тебе будет твой муж!

Господи, и это – в гареме! Какой такой муж?! Султан, что ли? Ближе? Какой бред!

– Хочешь, я для тебя достану?

– Спасибо, но не надо. Мне и так нравится.

– Мы должны нравиться не сами себе, а мужчине, – наставительно сказала Гюлесен.

Анастасия рассмеялась:

– Султан, может, меня и не увидит никогда. Я хочу нравиться самой себе.

Она оглядывала сад в надежде увидеть султана, но так и не увидела. А что, если его не будет? Второй раз тот же самый номер не прокатит. Но и переделывать танец уже не было времени. Что же, что наметила – то и будет танцевать.

Чья-то рука вытолкнула ее из толпы девушек. Чья-то? Барыш, конечно же. Вон, прямо сияет от радости!

Черная рука покрутила колотушку и принялась отбивать ритм, а Хюррем-Рушен – нет, сейчас просто девочка Стаська – начала танец. Сперва ее порадовало недоумение, возникшее на лицах тех, кто стоял поближе, потом танец захватил ее полностью.

Наверное, Барыш был тоже удивлен странными движениями своей воспитанницы, но продолжал бить в барабан исправно, не сбиваясь с ритма.

Наконец Анастасия почувствовала, что запыхалась, и махнула евнуху рукой: прекращай.

Он послушно замолк.

Анастасия стащила с головы импровизированную кепку, помахала рукой перед собой – как будто в руке была мушкетерская шляпа – и поклонилась молчаливым наблюдательницам. Ну, что, съели?

И тут краем глаза она заметила султана: он сидел в беседке, за решеткой из тонких прутиков, и пристально наблюдал за ней.

Ага, все видел. Вот и хорошо! Стало быть, она танцевала не зря. Правда, теперь Ибрагиму попадет – за то, что такой негодящий подарок подсунул, но его жалко не было. «Так ему и надо!» – злорадно подумала Анастасия, вызывая в памяти облик неприятного ей человека, и так увлеклась, что не сразу поняла: кто-то дергает ее за руку.

Это был еще кизляр-агаси.

– Великий султан дарует тебе вот это и благодарит за танец…

Султан в своей беседке сделал какой-то жест, и глава евнухов с явным неудовольствием поправился:

– Благодарит за истинное наслаждение, которое ты смогла доставить ему своим танцем.

Ну, вот вам и здрасьте!

Она настолько растерялась, что сразу даже не поняла, что это суют ей в руку. Тонкий газовый шарф с вышивкой и перстень. Зачем? А, да, кизляр-агаси сказал: подарок…

– Перстень оставишь себе, а шаль вернешь султану.

Глава 8

Хорошенький подарок – вернуть надо… Причем понятно, каким именно образом.

В свою комнату она вернулась хмурой.

То, чего пыталась избежать любой ценой, случилось. Она понравилась султану. И что же делать теперь?

До сих пор она считала, что настоящая Роксолана изо всех сил стремилась понравиться султану, потому у нее и получилось. А вот на тебе – она-то не старалась, даже, вернее, старалась наоборот – а все равно выбрали именно ее. Что это – судьба? Какое противное слово…

«Звезды руководят слабыми, сильные двигают звездами». Кто это сказал, она не помнила, да и в точности цитаты не была уверена, но до сих пор была абсолютно уверена в ее справедливости. Впрочем, разве сегодняшний результат не стал последствием ее поступка? Сидела бы и не высовывалась – так никто бы и не заметил. Так нет, повыпендриваться захотелось. Довыпендривалась, что называется.

Прирезать его, что ли?

Она сама удивилась такой мысли, а также тому, что никаких эмоций при этом не испытала. Раньше думала: ну, в запале, может, и способна кого-нибудь убить. Сейчас мысль была совершенно спокойной, холодной, лишенной даже намека на эмоцию.

Ее вымыли и перевили ей волосы жемчужными нитями – по мнению распорядительницы, кетхуды-хатун, это должно было подчеркнуть цвет волос Хюррем (самой Анастасии казалось, что ей бы больше пошли изумруды – рыжим идет зеленое, но сейчас ей было все равно). Потом распорядительница принесла косметику.

– Ногти красить не буду. И глаза тоже.

От такой наглости кетхуда-хатун просто обалдела:

– Что значит – не будешь? Это оскорбление светлейшего султана!

– Видел меня такой, – упрямо поджала губы Анастасия. – Выбрал такой. Хочу, чтобы видел, что это я.

Кетхуда-хатун несколько секунд глядела на нее через зеркало, потом выражение ее лица поменялось с растерянного на довольное. Ну еще бы, эта рыжая славянская дуреха сама отказывается от своего счастья, не понравится султану ночь с ней – больше и не вызовет к себе ни разу!

– Может, ты и аромат сама выберешь?

А и выберет, что тут такого!

Когда сандалом благоухают пышногрудые и крутобедрые «однобровые» красавицы – это правильно. Но когда рыжая, да еще и с мальчишеской фигурой…

«Рыжий, словно апельсины на снегу». Масло апельсина – именно то, что ей надо. Горьковатый запах – так в гареме наверняка никто больше не пахнет…

И только перед самой дверью султанской опочивальни до нее дошло: она все-таки выбрала аромат, чтобы привлечь, а не чтобы оттолкнуть. Хотела подчеркнуть свою непохожесть на всех этих восточных красавиц, свою индивидуальность… Дура! Впрочем, как говорил муж тети Инны, «баба – она баба и есть».

В «приемной» – это слово, конечно, абсолютно не подходило, но другое упорно не лезло в голову – дежурила сумрачная усатая старуха. Наверное, мажет себе усы этой самой усьмой. Почти каламбур получился, но смеяться почему-то не хотелось.

Кизляр-агаси что-то сказал, но она не услышала. Не задумалась – голова была совершенно пустой, даже немного вроде бы гудела, как будто вместо нее был колокол.

Сильная рука евнуха втолкнула ее внутрь.

Низкая тахта, застеленная чем-то зеленым, и на ней – молодой мужчина с вислыми усами и обритой налысо головой. Ах да, мусульманам же положено голову брить… а в мамином сериале Сулейман был волосатый… господи, ну что за идиотские мысли?

– Иди сюда.

Чего ж так страшно-то? Где-то она читала, что наложницам полагалось ползти от двери до самого ложа. Ну, это уж дудки. Пускай сам ползет, если ему нужно.

– Ты что, боишься?

– Вот еще, – ответила Анастасия, клацая зубами.

– Ты боишься меня? – с улыбкой повторил он.

– Опасаюсь.

Султан поднял брови и вдруг расхохотался. Надо же, его мамаша смех вроде как не одобряет, а этот… ржет, как жеребец.

– А почему опасаешься, а не боишься?

Анастасия усмехнулась:

– Ну, думаю, силой ты меня брать не станешь, это Кораном запрещено… Но, с другой стороны, ты султан, и, думаю, тебе уже доводилось нарушать заповеди, даже не задумываясь над этим.

– Во-первых, – судя по его выражению лица, он откровенно забавлялся, – с султаном следует разговаривать почтительно. Во-вторых, к султану следует обращаться на «вы».

– Ага, а кланяться не надо?

– Ты еще забавнее, чем я предполагал после рассказа Ибрагима.

Ага, Ибрагим. То есть она могла и не стараться выпендриться со своим танцем, ее бы выбрали все равно – султан решил, что пора попробовать подарок от друга.

– А откуда ты знаешь, что написано в Коране? Ты ведь пока не правоверная?

– Я не мусульманка, – Анастасия подчеркнуто опустила слово «пока». – А что тут еще можно читать? Коран есть в каждой комнате, а больше-то и нет ничего.

– Ты любишь читать?

«Ну уж не Коран точно», – хотела ответить Анастасия, но сочла, что лучше промолчать.

– Ибрагим сказал, ты интересуешься знаниями.

А Ибрагиму-то об этом откуда знать?! Человеку, который продержал ее в запертой комнате несколько недель и даже не соизволил ни одной книги принести. Правда, что бы она прочла тогда, не зная ни одной буквы?

Султан смотрел пристально, ожидая ответа, и Анастасия пожала плечами.

– Ты странная, – задумчиво сказал Сулейман. – Женщины так любят рассказывать о себе, а ты больше молчишь… Чего тебе хочется? Вот прямо сейчас?

Домой хочется, к маме. А еще – заплакать. Поэтому она вздернула подбородок и рассмеялась.

– Тебе дали правильное имя, – кивнул султан.

Анастасия удивилась: правильное? Анастасия – воскресшая, возвращенная к жизни… Ах да, он имеет в виду ее здешнее имя. Что же, все хотят, чтобы она веселилась – она будет веселиться.

– Говорят, ты еще и поешь.

Поет. И в гареме несколько раз пела. Только об этом кто сказать мог? Уж точно не Ибрагим – там ей было не до песен.

– Спой.

Что, «Крейсер Аврора», что ли? Черт, и как назло – ни одни слова к песне не вспоминаются целиком… Хотя – какая разница-то? Он все равно не понимает по-русски, так что она может петь что угодно.

И Анастасия запела.

Она пела все подряд – все, что могла вспомнить. «Костер» «Машины времени» – и песню из мультика про мамонтенка, вспомнившийся вдруг «Синенький скромный платочек» (может быть, потому, что цвет шали, которую дал ей глава черных евнухов, был очень красивого синего цвета – такого, как небо над Стамбулом в предночные часы). Песню Яшки-цыгана из «Неуловимых мстителей» – и «Невечернюю» (по крайней мере, что смогла вспомнить), что-то из Высоцкого…

Пела не столько для султана, сколько для себя, доказывая себе самой: жива еще, жива! Пела, не обращая внимания на Сулеймана.

Наконец, связки начали болеть; она сбилась, закашлялась и, наконец, подняла глаза на слушателя, о существовании которого, признаться, забыла.

Сулейман сидел с приоткрытым ртом и был похож сейчас не на надменного, властного правителя мощного и влиятельного государства, а на ребенка, которому так хочется, чтобы ему на ночь рассказали сказку.

А у него красивые глаза…

Мысль подкралась предательски, заставив Анастасию покраснеть – ярко, как могут краснеть только рыжие. Она знала за собой эту особенность и смутилась еще сильнее.

– Это песни твоей страны? – тихо спросил султан.

Она кивнула. Больше всего сейчас хотелось остаться одной, уткнуться носом в подушку и зарыдать.

– Иди.

Она не поняла.

– Что?

– Иди.

К султану не полагалось поворачиваться спиной, и за такое нарушение этикета ее могли даже наказать, но, конечно, об этом она вспомнила уже потом, в «своей» комнате, которую делила с еще двумя десятками девушек.

А сейчас она выскочила из комнаты. Усатая старуха посмотрела неодобрительно, лицо кизляр-агаси осталось бесстрастным.

Улегшись на свою постель – лицом в подушку, как и мечталось, – она собралась было поплакать, но вместо этого уснула.

– Тебе отдали одежду Сулеймана?

Спросонья Анастасия не поняла, чего от нее хотят. Когда она наконец смогла открыть глаза, то на краю ее постели обнаружилась Гюлесен: она трясла Хюррем за руку и задавала один и тот же вопрос:

– Тебе отдали одежду Сулеймана?

– Какую одежду?! Отстань, я спать хочу!

– Если одежду не отдали, – глубокомысленно заявила Гюлесен, – то, стало быть, султану не понравилась ночь, проведенная с тобой. Обычно отдают. Он набивает карманы всяким там… иногда монетами, иногда – какое-то украшение кладут… сласти… – Она мечтательно сглотнула.

– Тебе жрать надо меньше, – зло отозвалась Анастасия. Почему-то вдруг стало обидно, что ей ничего не подарили. Хотя за что? За пение, что ли?

И вообще, что ты делаешь, Стаська, что?! Хотела быть незаметной, не хотела ввязываться, а теперь?

– А почему ты такая расстроенная? – Толстая Гюлесен на высказывание Анастасии почему-то совсем не обиделась, может быть, потому, что считала свое тело совершенным. – Что, у тебя ничего не получилось?

– Дурное дело не хитрое, – отрезала Анастасия и почувствовала, что краснеет. Может, не надо врать, а?

В этот момент в комнату вошел один из евнухов – его имя Анастасия никак не могла запомнить и про себя называла его «неуловимый Джо». Он приблизился с поклонами и, согнувшись почти в три погибели, протянул Анастасии сверток.

Она осторожно развернула – Гюлесен, чтобы лучше видеть, аж на цыпочки встала – и ахнула. На вышитой шелками шали лежало изумрудное ожерелье.

– Какое красивое! Девочки, все видели?! Наша Хюррем от султана подарок получила…

Сбежались «девочки»: кто-то откровенно завидовал, кто-то от души радовался – были и такие, которые радовались даже чужому счастью.

– Это любимый камень Сулеймана!

Кто произнес это вслух – она не поняла, но после этой фразы девушки оживились еще сильнее.

– Да, даже Михримах он в последний раз подарил браслет с рубинами.

– А рубины – любимые камни его отца, султана Селима!

– А все знают, что Сулейман отца недолюбливал!

– Вот Михримах тогда психовала! Делала вид, что радуется, а сама служанку ущипнула!

– Да, как будто та ее за волосы дернула, когда расчесывала!

– А на самом деле – ничего подобного! Все знали, что это из-за браслета!

– Смотрите, а ведь это не одежда! Ожерелье было завернуто в шаль!

– Интересно, что это означает?

Анастасия уже давно сидела на своей кровати, зажимая руками уши, а девушки все продолжали обсуждение.

Но одна фраза, несмотря на то, что она старалась не слушать и не слышать, до ее ушей все же долетела.

– Изумруд укрепляет целомудрие. А ведь все знают, что султан скоро едет на войну…

Концовка фразы утонула в хохоте – здесь, в гареме, «для укрепления целомудрия» имелось куда более действенное средство, чем драгоценные камни: угроза быть зашитой в мешок вместе с камнями и выброшенной в Босфор.

Но об этом Анастасия даже не подумала. В уши билось одно и то же слово: «война». А вернется ли с войны он, тот самый, подаривший это ожерелье и так жизнерадостно хохотавший сегодня над ее попытками огрызаться? Человек с совершенно чуждым ей менталитетом, человек, с которым ее на самом-то деле разделяет пропасть. Человек с веселым смехом и грустными глазами.

Глава 9

Тянулись один за другим долгие дни. За ее спиной перешептывались – она не слышала и не видела. Воспользовалась «прощальным подарком» султана – правом посещать библиотеку, и была удивлена. До сих пор почему-то думала, что ничего, кроме Корана и его многочисленных толкований, тут не встретит.

Изучала турецкий и персидский; Сулейман, по слухам, хорошо знал арабский, сербский, но, как говорится, «нельзя объять необъятное».

Кто-то из девушек хвалился тем, что отправил Сулейману письмо. Одна заплатила килерджи-уста – старуха, отвечающая за «кладовые», выполнявшая, можно сказать, роль экономки, была грамотной и – о, счастье! – падкой на украшения. Правда, девушке эта услуга обошлась в серьги с гранатом и такой же перстень, но она была уверена, что, получив письмо, султан не забудет, от кого оно пришло, а стало быть, ее ждет новая ночь любви и, соответственно, новые подарки.

За другую написал письмо один из евнухнов. Чем расплатилась она – об этом ходили разные сплетни, одна нелепее другой. На его месте Анастасия бы рассердилась, а этот – ходил улыбчивый, довольный. Может, ему хватало этого суррогата счастья, сплетен о том, что он еще способен хоть каким-то образом испытать плотское удовольствие. Впрочем, может, и способен был, этот вопрос Анастасию как-то не интересовал.

Сплетни ей приносила Гюлесен. Сама писем Сулейману не писала – ей после порки не полагалось, зато она всегда знала, кто именно отправил письмо и что в нем было написано.

И каждый раз, рассказывая очередную сплетню, венецианка интересовалась:

– А почему ты не напишешь письма? Хочешь, я договорюсь вместо тебя.

И каждый раз Анастасия отвечала одно и то же:

– Когда сама смогу написать, тогда и напишу. Откуда ты знаешь, насколько слова девушек переврали те, кто писал письма?

Принеся очередную сплетню (в которой рассказывалось, что у того самого евнуха, который писал письма девушкам, отрос член, поэтому он и искал постельных утех, а теперь об этом прознал кизляр-агаси и евнуху снова будут все «отрезать под корень»), Гюлесен снова сказала:

– Могла бы и ты написать. Шаль бы отдала килерджи-уста – так она тебе не одно, пять писем написала бы!

– Не могу, шаль – это подарок султана.

– Султан вернется, и если выберет тебя снова – у тебя опять будет целая куча подарков! А вот не напишешь письма – султан о тебе и не вспомнит.

Настроение у Анастасии было не ахти – и низ живота болел (по вполне физиологическим причинам), и злилась на себя за то, что сегодня ночью опять видела во сне Сулеймана, и в этом сне он вел себя куда смелее, чем тогда, во время их единственной встречи, и, главное, ей во сне эта его смелость нравилась. Поэтому глупые причитания Гюлесен вывели ее из себя достаточно основательно. Она отрезала:

– Султан обо мне не забудет, можешь не сомневаться.

Гюлесен притихла.

А Анастасия, довольная, что ее перестали «доставать», еще не знала, что совсем скоро ей придется пожалеть об этих словах.

Неожиданно заболел маленький Ахмед. Быстро бегал, выпил холодной воды, слег – и через три дня потух словно свечка, задутая безжалостным ветром. Анастасии было очень жаль малыша, хотя близко она с ним и не общалась. Еще больше было жаль мать ребенка. Когда она сказала об этом в разговоре, услышала потом за спиной:

– У, ведьма рыжая! Сама, небось, ребенка и отравила. Хочет нарожать султану новых сыновей и посадить на престол свое отродье.

Раньше Анастасия хорошо понимала выражение «обидно до слез»; сейчас ей было больно настолько, что даже слез не было. За что?! За то, что провела ночь в султанских покоях? Так тут таких, как она, много. С той только разницей, что с остальными султан занимался тем, чем положено заниматься с наложницами, а с ней – просто болтал. За то, что подарок прислал? Так и подарок она тут не единственная получила.

За непохожесть? За то, что не плакала и не сплетничала, а смеялась и пела? Ну, наверное, и в самом деле за это.

Отравила… Да она скорей на себя бы руки наложила, получи она доступ к яду. Ну, может, защищаясь, и смогла бы ударить, а может, и покалечить, но поднять руку на беззащитного ребенка – это вообще абсурд! Хотя – не для этой страны. Если тут отцы приказывали удушить сыновей и внуков, а братья – братьев и племянников, то мысль о том, что кто-то мог отравить малыша, абсурдной уже не казалась. Но почему подумали о ней?! Не о гордой полячке, которая имела, в отличие от Махидевран, только одного сына. И не о Фюлане, которая в случае потери единственного сына уступала этой самой Махидевран титул матери старшего наследника…

А еще чуть позже началась эпидемия чумы, а следом за ней – оспы.

Что делалось в Стамбуле, она не знала. Говорили, что трупы валяются прямо на улице, что их некому убирать и вонь от гниения человеческой плоти не то что не дает дышать, а даже режет глаза. Что по улицам бегают стаи крыс, бросаясь на людей. Что все это – ерунда, никакой чумы нет и в помине, а оспа – что оспа? Обычное обострение, от нее никогда много народу не умирало… Ну разве что маленькие детишки в совсем уж многодетных семьях…

Чему верить, Анастасия не знала, да и теперь, после этих «веселеньких баек» о ней самой, не верила вообще ничему и никому.

Сам гарем болезнь пощадила – может быть, потому, что здесь всегда свято блюли чистоту. Впрочем, когда уже шептались, что болезнь сходит на нет, неожиданно умер маленький Махмуд.

Анастасия стала свидетельницей безобразной сцены. Фюлане, черная от горя, прошла по коридору и не заметила идущую навстречу Гюльбахар-Махидевран. Две женщины столкнулись в проходе.

– Ты должна уступать мне дорогу, – надменно заявила Махидевран. – Ведь теперь не ты мать старшего наследника, а я! Кончилась твоя власть!

И толкнула несчастную мать.

Анастасия сжала кулаки. Она была слишком далеко, да и пока проберешься через всю эту свиту…

Но другая женщина, видимо, думала точно так же, как и она. Красивая блондинка с лицом Снежной королевы, коротко размахнувшись, вмазала прекрасной черкешенке по лицу. То ли так получилось, то ли била умеючи, но из прекрасного породистого носа Гюльбахар потекла струйка крови.

Махидевран взвыла и вцепилась сопернице в волосы.

– Смотри, смотри, она ее сейчас придушит! – возбужденно шептались девушки за спиной Анастасии.

Она развернулась и пошла прочь. Могла бы – тоже ударила бы ту, которая недостойна была считаться женщиной. А ведь маленький Ахмед тоже умер совсем недавно! Как же она может?!

Но смотреть на эту возню на полу – увольте. Разнимут и без нее.

– А кто была эта блондинка? – спросила она у Гюлесен, которая, как водится, знала все – даже то, чему сама не была свидетельницей.

– Ты не знаешь?! Это же Гюльфем! Вторая жена нашего султана! Она, кстати, откуда-то примерно оттуда же, откуда и ты – из Польши. Только она настоящая полячка, а ты – эта самая… как ее…

– Украинка, – подсказала Анастасия. Способность Гюлесен раздобывать информацию ее просто восхищала.

– Да, точно. Так вот, Гюльфем ненавидит Гюльбахар, ведь та похитила у нее сердце Сулеймана. А ее султан тоже любил! Но – недолго. Она холодная, как ледышка, не умеет разжечь в мужчине настоящую страсть! И потом, когда Сулейман несколько раз вызвал Гюльбахар, Гюльфем сама отказалась выходить со всеми остальными, чтобы спеть или станцевать для Сулеймана. Наверное, думала, он сам о ней вспомнит! А он и не вспомнил. Вот так и о тебе забудет! Сколько раз говорить: отправь письмо! А ты – все «нет» да «нет». Вы, славянки, какие-то дурные!

– Мы гордые.

– Гордость хороша у себя дома, когда твой парень любит только тебя и имеет право только на тебя. И то его надо держать на коротком поводке, чтобы счастье не упустить. А тут, когда вокруг так много красивых девушек и каждая только и мечтает оказаться в постели у султана – хотя бы на одну ночь! – такая гордость называется дуростью.

Через пару дней вернулось войско.

Сулейман возвращался в охваченную эпидемией столицу, а сердце Анастасии прыгало где-то в районе горла.

Хорошо, что он возвращается. Хорошо, что живой. Хотя – участвуют ли сами султаны в сражениях? Наверное, нет, но даже и так – все равно опасно.

Плохо, что он возвращается: ведь в Стамбуле эпидемия. Вернуться с войны (сейчас ей было абсолютно все равно, с кем он там воевал!) – и умереть от такой неприятной болезни…

Плохо, что возвращается, ведь его ждет могила маленького сына.

Плохо, что возвращается, ведь Анастасия не знает, что ей делать дальше – с самой собой, со своими эмоциями…

Она не знала, когда увидит султана, и не знала, какое чувство сильнее – желание его увидеть или страх.

Но назавтра почти покинувшая город болезнь унесла еще одну жизнь – жизнь маленького Мурада.

На этот раз в смертях – шепотом, потише, чем говорили об Анастасии, – обвиняли Махидевран. И тогда Анастасия еще не знала о том, что пройдет всего пятнадцать лет – и виновницей детских смертей снова назовут ее. Мало того – появится слух, что «несчастная Махидевран» незадолго до этого родила еще одного ребенка – девочку, у которой даже не было имени, поскольку мать ждала возвращения мужа. И что этот ребенок тоже умер, причем умер безымянным, отравленный (как будто грудничка можно отравить) «этой рыжеволосой славянской ведьмой».