Текст книги "Воробьиная река"

Держи меня за руку, не отпускай никуда

Одна пара, муж и жена, прожили вместе десять лет в любви и мире, а вот детей у них не было. Однажды муж спросил жену: жена, как так получается, что десять лет мы засеваем поле, а хлеб не всходит, десять лет я собираю с этих деревьев яблоки белый всполох, а их сок не бродит, не томится и не загустевает деготным сыром под тяжестью камня, десять лет мы стираем наши одежды в стиральной машине «Вятка», а ее протоки и трубы даже не покрылись закономерной и ожидаемой в данной ситуации проседью водяного камня и накипью известковой пыли, десять лет я учусь в автошколе, но почему-то так и не сдал на права, а ведь ты каждое лето сажаешь меня на пассажирское сиденье и мы едем в отпуск в Черногорию, и нет ничего слаще этих отпусков – но где результаты, где будущее, где хоть что-то, хотя бы эта справка об окончании автошколы, простая бумажка, обычное свидетельство о том, что годы прошли не зря, неужели ты не хочешь ничего изменить?

Жена ответила: я так и знала, что рано или поздно ты спросишь об этом, но ты ждал целых десять лет и только теперь спросил, почему ничего не меняется, хорошо же, я покажу тебе.

Муж спросил, нужно ли куда-то теперь идти. Жена ответила, что нужно одеться и пойти, но это недалеко, минут десять быстрым шагом. Муж расстроился, потому что не хотел никуда идти, а хотел лежать на диване и смотреть сериал, хотя по-хорошему лучше бы поучил знаки, запрещающие, предупреждающие, разрешающие (и даже не знал, что не существует разрешающих знаков, поразительно!). Но жена сказала, что лучше пойти прямо сейчас, потому что ей потом уже не хватит решимости.

Муж и жена пришли в небольшой городской парк в соседнем районе, где мрачные инженеры ловят рыбу в темном пруду по вечерам, дети бьют белку, а утка семенит быстрыми-быстрыми шагами навстречу волне, хлебу и злу. В самом дальнем уголке парка жена подошла к дереву, крона которого была похожа на вывернутый наизнанку якорь, обняла его, как раньше обычно обнимала мужа, и прошептала прямо в кору какую-то чушь, тогда в дереве открылась дверь и жена сказал мужу: пойдем, не бойся, там сад.

Муж пошел за женой; действительно, за дверью был дивный сад, цветущий, сочный и пламенный; в маленьких травяных домиках, подсвеченных фонариками, жили мышки и восьминогие мягкие чайнички из молочного фарфора, в больших моховых землянках кучно селились олени, медведи и другие животные, похожие на обычных животных, но немного другие, потому что у них, помимо звериных лап и ног, были человеческие руки и пластиковые паспорта-карточки, по которым им, например, выдавали книги в библиотеке, еду в специальных буфетах, пирожные в кафе, еще выдавали транспорт: светящиеся целлофановые рулоны, которые как-то немыслимо раскладывались в прозрачные пузыри, огромные конвертики или кривые крупные корабли, еще тут, кажется, были люди, но немного, человек пять или семь (прочитали в местной газете, которую сами же и издали, так получилось, так называемое быстрое производство), также в хижинах жили хижины поменьше, у них был даже свой парламент и социальная сеть, и договариваться на это быстрое производство можно и нужно было именно с ними, и рестораны именно у них были самые лучшие, и магазины самые милые, потому что на свежем воздухе если магазин, то всегда неловко, потому что денег нет и как будто нашел чужое, а когда магазин в хижине, то это уже как бы украл чужое, и не неловко, а смешно и весело. Жена это все объясняла мужу, а он шел совсем зачарованный, потому что красивее сада в жизни еще не видел – все цвело и плыло, ладья шумела водяными капельками в чашечке из росы, небо надвигалось рыжей пеленой и дышало в ухо собакой и облаком, из моря росли щетинки и ракушки, дорожка убегала, деревья не заканчивались вообще, потому что у них не было верха, вообще верха не было ни у чего, а низ всего был мягкий мятный мох, и тогда жена посоветовала мужу лизнуть мох, он лизнул его и поразился – это был мятный шоколад, но уже когда во второй раз лизнул, оказалось, что это мятное мороженое, а в третий просто земля, но землю с таким вкусом ел бы хоть всю жизнь, сказал он, и жена тихо кивнула – да, сказала она, ты понимаешь, я всегда знала, что ты поймешь, потому что ты единственный человек во всем мире, который понимал и понимает меня, поэтому и это все ты понял сразу.

Я понял, сказал муж, это дом, это мой дом, я просто вернулся домой, как же так, почему ты раньше не говорила мне, что дом есть, что дом существует?

Жена ответила, что боялась, ведь муж мог принять ее за сумасшедшую или не поверить ей, но она обнаружила эту дверь лет пять назад, когда они, ну, ты помнишь, так страшно поругались, что она тогда сказала эту вещь про шар и визг отца и человека по имени Э, и тогда он еще сделал то, что никогда не должен был делать, и она потом убежала в лес, хотя это был парк, но она в том состоянии видела его как лес с обрывом, проводами и рекой в никуда, и вот она тогда обнимала каждое дерево и шептала в кору какую-то чушь, иногда в рифму, иногда без, это был, видимо, психоз, но то самое дерево, наверное, любило стихи или просто это был ключ, но все сработало, и она попала в этот сад, а там время плыло иначе, все было другим, честным и прозрачным, в этом мире не было ни слов, ни понятий, просто чистота и мгновенная ясность, видишь же сам, здесь есть только мгновение и прозрачность, нет ни прошлого, ни будущего, и личность исчезает совсем, потому что ей даже не за что зацепиться – как облаку в безветренный день в городке, где нет ни шпилей, ни церквушек, ни башенок – остается просто раствориться в зыбком летнем мареве, ты пока не понимаешь, но скоро поймешь – здесь все иначе, это мир с совершенно другими законами, но я в нем дома и в нем у меня не то чтобы все получалось – в нем во мне нет никого, кому хотелось бы, чтобы у него получалось хоть что-нибудь, ведь здесь все уже получилось само по себе.

Я уже все понимаю, пораженный, сказал муж, это дом, это самый настоящий дом.

Муж и жена немного погуляли по травяным улочкам сада, зашли в кафе с невидимыми посетителями послушать невидимую скрипку (которая, кстати, была еще и неслышимая, но это было совершенно особое удовольствие – как есть мятную землю), посетили цирк «Нас тут нет», где показывали разные отсутствующие города мира глазами людей, которые могли бы там побывать, а потом настоящие города показывали как бы без глаз, такими, как если бы людей не было вообще, а города остались – такое могло бы быть, если бы все человечество выжгло мягкой солнечной лавиной, оставив неприкосновенной всю тихую каменную красоту этих мест, лишенных чужого зрения, шага, выдоха, вообще любого соприкосновения с неловкой человеческой физиологией. Потом они купили блокноты, сотканные из паучьего мягкого сердца, в магазине «Серебряная нить», а еще корзинку шерстяных яблок для гостиной, но тут жена сказала мужу, что все это при переходе обратно исчезает, точно так же, как бывает обычно во сне. И еще, сказала она, вот тут около ратуши обычно переходит дорогу олень на колесах, это ежедневный олень с указанием локального времени в месте той двери, которой воспользовались видящие его, и дорогу он поэтому переходит всегда и как бы сразу, хотя он перешел ее по факту единожды, но ведь здесь все сразу и всегда, и вот когда у него часы бьют твою полночь, а ты все еще здесь как человек и гость, то дверь исчезает и людей, таким образом, становится шесть или восемь, но я не уверена, и вообще я людей тут еще не встречала, но мне кто-то как-то сообщал, что они тут есть и даже у них тут какой-то свой бизнес, какие-то дела, возможно, тоже маленький парламент, здесь это просто, на все дают разрешение, идешь и берешь, вот в той же ратуше, например. Ратуши не было, но было озеро, которое иногда выдыхало само себя и надувалась над котлованом водяная ратуша с воздушными фонтанами внутри, и если кто-нибудь туда входил, то для него вода обращалась в стены, камень и книжные полки, и можно было взять вообще любую книгу и читать сколько влезет, библиотека, то есть, уточнил муж, но жена покачала головой: нет, ратуша, потому что из озера, библиотека из пожара, там около розовых беседок маленький свинцовый пожар, и в нем библиотека, она дает книги для радости, а ратуша – чтобы подумать и чтобы получить документ, три книги прочитал, которые нужно, и тогда потом уже получаешь нужные бумаги, открываешь что-нибудь, к тебе приходят, ты их то видишь, то не видишь, вообще тут видеть не обязательно, это просто пока кажется, что ты видишь, тебе так удобнее, как будто глаза, восприятие, это вот все.

Муж посмотрел на ратушу, это было озеро с переходом через дорогу, но дороги не было, просто катил через две черноты олень, но при этом как бы стоял на месте, а дорога текла сквозь него невиданными семафорами, электричками и неким тошнотворным подвалом. Через всего оленя были проведены электронные часы, частично проходя по оленю, частично мерцая в воздухе, и это были городские часы на ратуше, оставалось полчаса до полуночи, и жена сказала: надо идти, а то дверь закроется.

Она объяснила, что если остаться до полуночи, то дверь закроется навсегда, и уйти из сада будет невозможно, и придется оставаться здесь навечно. Наружная дверь – та, где дерево – тоже закроется навсегда, никто больше не сможет попасть в сад. Поэтому необходимо всегда успевать до полуночи. Это несложно, быстро привыкаешь, олень никогда еще не забарахлил.

Они вышли из сада и пошли домой, муж оглянулся на дерево, пытаясь его запомнить, а потом спросил у жены, почему она не осталась там, в этом прекраснейшем из мест – настолько прекрасном, что словами невозможно объяснить вообще ничего, потому что законы слова, текст и вообще любые примитивные ужимки мозга там не работают, не действуют, ведь в мире всеприсутствия действия чушь и тлен. Жена объяснила, что, во-первых, если бы она осталась там, она бы больше не увидела мужа, а это исключено – ведь он любовь всей ее жизни. Во-вторых, уточнила она, ей гораздо приятнее периодически появляться там, а потом возвращаться в обычную жизнь – жалко, конечно, что ничего с собой не унесешь, но время и пространство ценишь гораздо больше и интенсивнее, когда понимаешь, что есть огромное количество миров, где они не играют роли вовсе.

И поэтому ты ничего не хочешь менять, я так понимаю, спросил муж. Да, ответила жена, у меня уже есть все, и менять ничего нет смысла, я практически полностью счастлива, а теперь даже не практически, а полностью, потому что я смогла наконец-то показать это тебе, и ты не испугался, не посчитал меня сумасшедшей, а все понял, принял и почувствовал так же, как и я. Выходит, это и правда ты. Выходит, мы и правда не просто так.

Но почему ты не осталась, неужели ты не хотела даже попробовать, спросил муж. Жена обняла его так, как будто он дерево, сказала ему на ухо то самое, что обычно шептала дереву, а потом повторила: без тебя там все было бы не так, потому что память там тоже работает не так, как здесь, я бы просто забыла тебя и все, но здесь бы, наверное, ты тоже исчез, и память твоя обо мне здесь бы превратилась во что-то непостижимое, каким-то образом исчезновение туда насовсем все здесь меняет, это я точно знаю, но я не встречала там людей, я не выясняла, зачем выяснять.

Надо было выяснить, сказал муж, надо было поискать, давай сходим туда завтра и поищем их.

Они сходили в сад завтра, послезавтра, потом еще и еще, они проводили там все больше времени и искали других людей, но так и не нашли, потому что сад был бесконечен и всеобъемлющ, в нем иногда встречались следы жизнедеятельности этих людей – прирученные невидимые животные в шляпах и с кожаными браслетами на лапах, магазины просроченных платьев, теннисные корты и огромные советские санатории на морском берегу, обрывающемся в теплую конфетную лаву – но сами люди никогда, видимо, не время еще, но там всегда было и время и не время, одновременно было время всего, и муж все грустнее смотрел на оленя с часами на ратуше, и однажды, через полгода или чуть больше, он спросил у жены: почему мы не можем остаться там и жить там всегда, зачем мы всегда возвращаемся? Ты раньше возвращалась ради меня, я это понимаю, но теперь, когда я тоже здесь и ты здесь – почему мы не можем остаться.

Ну ты вообще, ответила жена, а как же моя мама, ей же шестьдесят семь, у нее недавно диагностировали раннего Паркинсона, и что, кто же будет ухаживать за ней, как так? А твой отец, кто будет помогать ему с дачей, и вообще, у него диабет, дальше тоже может быть хуже и хуже, а если что, как он тебя найдет, как он вообще поймет, где ты? А работа, а друзья, а наша собака Тюбик, туда нельзя Тюбика, потому что, я помню, как-то со мной туда птица пролетела, и было очень странное потом на месте птицы, какое-то слюнявое желе блестело в траве, а потом трава его съела маленькими муравьями и превратилась в журнал с неприличным названием, птица стала как бы шуткой, но это было не страшно, а смешно, потому что в том, нашем мире птица продолжала лететь. И вот как туда Тюбика, я не могу, мы не можем, потому что Тюбик. Ну ты вообще как сумасшедшая, сказал муж, при чем тут Тюбик, это же просто собака, мы его отдадим кому-нибудь, каким-нибудь знакомым, он же всем нравится, наш Тюбик, он клевый чувак, все будут рады, при чем тут вообще собака. Да это просто предательство будет, объяснила жена, а я не уверена, что, когда остаешься там через предательство, все именно так же, как раньше, как обычно. Да, ты исчезаешь там в любом случае, но исчезая с предательством, исчезаешь кем-то другим. Это не то, это совсем не то, что нужно делать, почему мы не можем просто ходить туда гулять, с берега на берег?

Ты никогда не хотела перемен, сказал муж, ты тупая и скучная курица, ты не умеешь ничего менять, ты не умеешь ничего вообще, ты просто боишься безвозвратности, боишься что-то менять навсегда, а ведь это навсегда, я понимаю.

Жена виновато согласилась: действительно, ей не хотелось менять что-то навсегда, да еще так радикально – шутка ли, просто исчезнуть. Пойми, сказала она, для меня важнее возможность всегда оказаться там – в любой момент – и знать, что путь назад тоже есть. Возможность счастья в любой момент важнее вечного счастья в пространстве отсутствия такой категории, как момент и такой категории, как возможность, понимаешь? Возможность вернуться оттуда, откуда не хочется возвращаться, важнее вечного пребывания там, где ты забываешь о том, что тебе есть куда возвращаться. Возможность – это ерунда, сказал муж, ты просто разрушаешь свою жизнь тут и не строишь свою жизнь там – почему ты не сказала мне сразу? Ты боялась, что я себя именно так поведу, да?

Жена расплакалась. В ту ночь она крепко-крепко держала мужа за руку, словно боялась, что он куда-нибудь убежит.

После этого каждый вечер они ругались и спорили, а в сад уже не ходили. И только по ночам, во сне, жена брала мужа за руку и представляла, как они вдвоем идут гулять в сад, а потом возвращаются через дверь с полными корзинами сиреневого ситца и вишневого сидра в стеклянных баночках – а все это не исчезает и переходит сюда, и столько радости, столько счастья! Однажды муж сказал во сне: «Держи меня за руку, не отпускай никуда», и она расплакалась, но он проснулся от ее слез, выхватил руку и сказал: «Иди давай умойся, а потом спи, невозможно вообще».

Муж становился все мрачнее и мрачнее, за пару недель он как будто постарел лет на десять, его лоб покрылся морщинами, он постоянно о чем-то думал. Потом он сказал жене: ну что, ты пойдешь туда со мной? Нет, ответила жена, ну пожалуйста, не мучай меня, у меня больная мама, я не могу, почему мы не можем просто там бывать и радоваться? Потому что это не жизнь, а мучение, объяснил муж, ты идешь со мной? Ты пойдешь со мной? Нет, ответила жена, я не пойду с тобой, но и ты никуда не иди, пожалуйста, потому что если ты туда пойдешь и останешься после полуночи, дверь закроется и я больше никогда тебя не увижу, а я этого не смогу пережить.

Ближайшие три дня муж не разговаривал с женой вообще, просто смотрел на нее темным, нехорошим, густым лицом. А потом утром жена проснулась и увидела, что муж ушел – побрился, надел весенние кроссовки и шапочку-кепку, взял с собой пару каких-то книжек (хотя книжки туда нельзя, как и животных) и ушел насовсем в сад – жена сразу это поняла, подождала, конечно, до полуночи, сидела на кухне около окна, пила мятный чай, даже пошла немного погуляла с Тюбиком, хотя он не просился гулять. В полночь, в час ночи и в два часа муж не пришел. Тогда жена легла спать. Утром проснулась, лежала где-то час в кровати и думала, но не думалось. Потом оделась, побежала в парк, нашла дерево, прошептала, обняла, как обнимала мужа, и поняла, что теперь ей уже некого обнимать – дерево и муж исчезли, кора была чужой, дверь пропала, пропала даже ее возможность, и жена вдруг увидела себя со стороны – уставшая некрасивая женщина тридцати семи лет с черными впалыми глазами, обнимающая грязное парковое дерево, неврастеничка, идиотка, городская сумасшедшая. Все, иди домой, закончилась твоя жизнь, сказала она себе. И пошла домой, хотя это был совсем не дом, дом был там.

Потом она часто спрашивала себя: почему она не пошла туда с ним, почему она отказалась? Ведь все самое дорогое, что у нее было в жизни – это ее открытие, этот сад – и этот человек, которого она встретила раз и навсегда, также объявив его лично для себя собственным открытием, откровением и вечным пламенем – почему же она позволила одному исчезнуть в другом и обеим этим вещам пропасть для нее навсегда и окончательно? Почему она не пошла за ним? Всякий раз она давала себе разные ответы на этот вопрос, но потом все же решила – дело в том, что она никогда не ушла бы туда одна, без него, а он смог уйти туда один, без нее. Выходит, дело всего-то в невзаимности. А когда нет взаимности, никакой сад уже толком не нужен. Нужен, конечно, почему не нужен (говорила она себе, когда пьяная по ночам обнимала все деревья в каком-нибудь захолустном весеннем парке), но как теперь найдешь, если всего человек пять или семь нашли, а теперь, выходит, шесть или восемь.

В какой-то момент она поняла, что ее память про мужа начинает видоизменяться и стираться – например, когда она пришла навестить его отца, оказалось, что отец его умер еще давным-давно, до их встречи, а у мужа – мама и всегда была мама. Причем очень молодая, красивая, совсем не больная. Заходи, захохотала мама, будем чаи гонять целую вечность, да так и помрем! Жена развернулась и выбежала из дома, а потом оглянулась и заметила, что дома уже нет, снесли год назад. Держала, держала и не удержала.

Приблизительно похожим образом исчезли все подарки от мужа и даже его велосипед – в какой-то момент сам по себе вдруг бесшумно проехал сквозь все три комнаты их такой большой теперь квартиры, а потом превратился в черную воду объемом с велосипед и выплеснулся весь на потолок в форме слова «объемом». Это значит, что у мужа все хорошо, что он как-то там устроился, поняла жена, возможно, даже нашел своих. Может, даже на права сдал. Но никакой связи нет и быть не может – слово «объемом» не может быть даже письмом, если подумать, просто чушь какая-то.

Так проходили годы и десятилетия; засыпая, она часто задавала себе вопрос – был ли вообще какой-то смысл в ее жизни? Ведь она даже детей после себя не оставила. Видимо, все, что она оставила после себя, это вот эта закрытая навечно дверь и один-единственный человек, который наконец-то оказался дома, который наконец-то обрел истинное счастье в лучшем из миров – в каком-то смысле это даже лучше, чем дети, это даже лучше, чем что бы то ни было – она ничего не оставила, даже приуменьшила, с демографической точки зрения как минимум, но разве отменишь чужое счастье, разве отменишь обретение дома? Видимо, я попаду туда после смерти, предположила наша героиня, и мы наконец-то соединимся – но она жестоко ошибалась, после смерти она попала в какой-то больничный коридор, полный народу, и долго-долго сидела там в ожидании приема, а когда дошло наконец-то до приема и выкрикнули ее имя, поднялся сразу весь коридор – оказалось, что после смерти никто ничего не помнит, никто никого не встречает и у всех одно и то же имя.

Давай перелезем

Вначале всех очень долго везли в закрытых вагонах, потом высадили в полной темноте, куда-то вели сквозь дождь, лязг и далекий сырой грохот, потом Анна обнаружила себя стоящей в очереди, по-прежнему стоял жуткий полумрак, люди толпились, кто-то тихо бормотал: «я тут стоял, я стоял вот тут», голосом ребенка тоненько пищало: «мама, смотри, там собачки, нет, говорю тебе, собачки, я видел», где-то далеко вязко стонал поезд и чертил чушь в воздухе прожектор.

Толпа, будто слой масла, вдруг проехала по грязи резко вперед и в сторону, Анна схватилась за пальто мужчины, стоявшего перед ней, мужчина страшно обернулся – так, как будто он состоял из нескольких слоев этого пальто без самого мужчины внутри: что надо?

–  Я за вами? – робко спросила Анна. Очередь группировалась, наседала, разбухала под дождем, как хлеб, кто-то кричал, ребенок просил пить, кого-то уводили под руки, приехала слишком белая машина, похожая на профиль собаки, и казалось, что сейчас прилетит гигантская, как самолет, птица и начнет, давясь и страшно дергая головой, клевать этот хлеб.

–  Ты не с нами, – страшно ответил мужчина и приобнял стоящего перед ним мужчину помоложе, причем тот отшатнулся и чуть не упал.

Анна испугалась и вышла из очереди. Толпа тут же алчно уплотнилась, сжалась судорогой, Анна почувствовала чиркнувшие по себе чужие взгляды, будто обожгло все тело – теперь не пустят, подумала она, придется в хвосте стоять, и ее всю скрутило от досады, хотя почему?

Да, почему, подумала Анна, непорядок. Она отошла от очереди и, перебираясь через лужи и разбросанное тряпье, подошла к небольшим внутренним воротам: внешних ворот не было, сплошная далекая черная стена, внутренние же были, и там было что-то вроде окошек, как в билетных кассах, только побольше.

Фамилия! Имя! Возраст! – хрипло кричали из окошек, оттуда шел пар. Очередь разветвлялась на несколько потоков. От окошек время от времени отделялись люди и куда-то уходили, точнее, их уводили – по пять, десять человек.

Процесс двигался достаточно быстро.

Тем, кто мог назвать имя или фамилию, давали какие-то белые бланки для заполнения и просили подойти в соседнее помещение и заполнить, а потом вернуться. Тех, кто ничего не мог назвать, уводили небольшими группами хмурые люди в военной форме: они шли в корпус «Б», а те, кто мог что-то назвать, по итогам анкеты и небольшого собеседования шли в корпус «А» или «Д». Корпус «В» был какой-то тревожный – туда отводили по одному тех, кто вообще отказывался говорить, были и такие: потерянные, похожие на тени, бессловесные.

В целом оказалось, что очередь достаточно покорная, но ближе к окошкам, это часа три-четыре стоять, подумала Анна – видимо, устают, пока достоятся, а там, в самом хвосте, буянят, дерутся даже (где-то вдалеке и правда дрались: шапку отдал, кричал диким голосом будто пьяный мужик, отдал шапку, у меня в нее паспорт зашит, и на слове «Паспорт» несколько парней из начала очереди, остекленев глазами, кинулись бежать в конец, и драка переросла в какое-то черт знает что, Анна закрыла глаза, а когда открыла, всех уже уводили в корпус «Ч»).

–  А что в корпусе «Ч»? – спросила она охранника, стоявшего недалеко от окошек с автоматом.

–  Медицинское, – ответил он. – Анатомичка.

Анна уставилась на него в изумлении. Охранник вздохнул.

–  Там хорошо, кстати. Ванны стеклянные, хороший уровень прозрачности. Следят, чтобы ели все хорошо. Сочинения надо писать каждый день, правда. Обезболивающее через стеклянные трубочки, все как надо, обеззараживают по итогу, если уже окончательная выписка.

–  Дети! Внимание, кто с детьми! – закричала в мегафон какая-то ужасно красивая толстая женщина, – У кого дети!

К ней кинулась толпа женщин с детьми.

–  Детей оставляем, сами в конец очереди, – приказала женщина. – Дети отдельно.

Женщины начали охать, стонать, прижимать к себе детей, но дети морщились и не демонстрировали особого нежелания идти с красивой толстой женщиной. Одна девочка лет десяти все отталкивала от себя маму тонкими ручками в коротком пальто и повторяла: «Мама, там все детское, ты что! Кровати – детские. Фильмы – детские. Книжки – детские. Мам, ну там все детское, тебе нельзя! Куклы – детские! Одежда – детская. Еда – детская, ты же не любишь такую, сама говорила».

–  Дети отдельно, – повторяла женщина. – Отойдите, пожалуйста. Мы сейчас идем в детский корпус, там большой переход, вы не пройдете все равно, узкие очень коридоры.

–  Так, дети все? – тоном воспитательницы закричала она. – Все дети? Дети, пойдемте!

Дети побежали за ней. Матери детей где-то минуту стояли в растерянности, но потом отправились в хвост очереди, будто ничего не произошло.

Личные вещи отбирали вообще у всех, особенно мобильные телефоны. Одежду забирали, но не всю. Верхнюю заставляли снимать, но не уносили и просто бросали в грязь.

Анна смотрела на все это с покорным недоумением. В какой-то момент очередь стала вести себя очень организованно. Вести себя неорганизованно вдруг оказалось чем-то таким же странным, как, например, быть подошвой, касанием или еще каким-нибудь действием – противоестественно и громоздко. Она побрела в конец очереди вдоль длинного забора и тоненько стонущих от ветра бараков, похожих на бумажные фонарики – изнутри пробивался хрустальный, ненастоящий свет, и казалось, что бараки вместе с корпусами, простирающимися до горизонта, сейчас улетят в небо, как будто лето и фестиваль, а не холод и неизвестно что.

Необходимо встать в очередь. Вообще во всем была необходимость. Слова постепенно начали исчезать, их будто размывало дождем прямо внутри головы, но необходимость оформлялась прямо в воздухе как самое главное слово.

–  Постойте, – ее взяла за рукав женщина в разноцветном пуховике, тоже крадущаяся вдоль забора. – Стойте, ну пожалуйста. Я вас откуда-то знаю, помогите мне.

Анна посмотрела на женщину; лицо ее выражало страдание – Анну это заинтересовало, потому что здесь ничье лицо не выражало ничего, хотя бы отдаленно похожего на страдание.

–  Я же тут никого не знаю, – затараторила женщина. – Хоть одно знакомое лицо, понимаете, как это важно? Я тут совсем одна, и уже давно, растеряла всех своих из автобуса, а вы тут с компанией, вы с кем-то ехали?

Анна не очень хорошо помнила, с кем она ехала, более того, этот вопрос вызвал у нее в голове незнакомую, звенящую усталость, существующую как бы всюду, где не было даже намека на Анну, и поглощающую ее без остатка.

Женщина схватила Анну за руки, притянула к себе. Прожектор светил тускло, можно было что-то рассмотреть.

–  Тебя зовут Анна, – сказала она и захохотала. – Анна! Тебя зовут Анна, я это помню!

–  Вы откуда знаете? – бесцветным, похожим на мокрую стену, голосом спросила Анна.

–  Не помню точно, откуда, – заговорщицки сообщила женщина и схватила Анну под рукав. – Пошли, давай-давай, пошли отсюда. Не помню, слышишь. Но точно знаю, что ты Анна. Пожалуй, это вообще единственное, что я тут, бляха-муха, знаю наверняка.

Анна вдруг поняла, что до этого момента она была не Анна, а какая-то линия или водяная стрелочка, текущая в прозрачном хрустальном ручье строго на Запад по велению некоего могущественного магнита. Теперь она была Анна, и в ней начала разворачиваться некая сложная бумажная фигура, ранее бывшая скомканным жестким шариком.

–  Я в поезде ехала, да, – неожиданно чужим для себя голосом сказала она, и фигура будто разрезала ее изнутри, такая особенная сладкая боль, если порежешься бумагой, как в детстве. – Мы все с поезда вот только что, нас сюда привезли, сто человек или больше. Вначале ехали в Москву, белье, провожающие покидают вагоны, все как обычно, потом ночь, это самое, зарплаты-президенты, соседи эти, один паспорт потерял, потом нашел и пили за это, вообще спать невозможно было. Я на них шикаю, а они мне стакан водки на верхнюю полку передают с лимончиком, будто коктейль. Я беру и выливаю вниз – а они только смеются. Потом колеса меняют, кажется, грохот страшный, потом вообще маршрут меняют. И окна уже запрещены, потому что нельзя смотреть. Вагон тоже поменяли, табличку. Билеты не вернули, постель попросили сдать – а до этого раздали влажную, сдавать тяжело, падает с рук, как камень – мокрая, свинцовая. Ну что мне – берем чай, едем дальше. Чай разносили, хотя вообще ни на какие вопросы не отвечали.

–  Пила чай? – спросила женщина.

Анна кивнула.

–  Ой-ой, – поморщилась женщина. – Не надо было тебе чай заказывать, Ань.

–  А ты тоже с поезда? – спросила Анна. Она начала что-то вспоминать. Например, люди, подравшиеся из-за паспорта, были почти наверняка ее соседи – очертания шапки одного из них прорезались внутри нее, как очередная порция бумажных роз.

–  Не-не-не, – ответила женщина. – Ты чо, какой поезд. Нас на автобусе привезли, человек десять. Я вообще на остановке сидела, трамвая ждала – там, видимо, какой-то бензовоз сраный проехал, развонялся ужасно, мне дурно стало – ну все, думаю, сейчас стошнит или сознание потеряю – потом смотрю, я лежу, медсестра подходит эта, в форме их – то есть, я потом поняла уже, что форма не та, – и чаю, говорит, давайте выпейте. Я набрала в рот, но не глотаю. Я ж боюсь глотать вообще, у меня страх глотания. Я однажды подавилась водой, чуть не умерла, поэтому я жидкость пью только стоя, лежа нет. Это я сама себе так сказала. На самом деле просто нельзя пить чай из рук незнакомых людей. Это самое главное правило в жизни.

–  Да кто тебе такое сказал? – вытаращилась на нее Анна.

–  Не помню, – отмахнулась женщина. – Есть же и другие правила! Например – не ешь, если э. Если что? Или когда ты ешь, ты кто? Ты что?

Анна попыталась вспомнить какие-нибудь правила, но у нее ничего не получилось – она попыталась сформулировать какое-то простенькое правило про очередь: вроде «стой в хвосте, чтобы тебя никто не трогал» или «одни люди должны стоять перед другими», но у нее не получилось – из ее речи исчезло некое предписание, императивность, долженствование.

Оказалось, что никаких правил вообще нет.

Марина (ее звали Марина, она сообщила это сразу же после того, как рассказала еще пару историй о том, как она давилась различными мелкими съедобными объектами – от виноградинок до клюквы в сахаре и гомеопатических шариков с нестерпимым, едким камфорным запахом) рассказала, что к ней еще тогда подъехала «Скорая», но просто стояла недалеко – Марина же вместе с медсестрой ждала автобуса, почему-то медсестра ее уверила, что за ними должен автобус приехать, и правда, приехал старенький вонючий «ЛАЗик», и Марина спросила: так вон же скорая стоит, можно туда подойти, но медсестра запретила, не смотри туда, говорит.