Текст книги "Трон из костей дракона. Том 1"

Глава 5
Окно башни

♕

Новандер подходил к концу – дул ветер и шел небольшой снег; декандер терпеливо ждал своего часа, а вместе с ним и конец года.

Король Джон Пресбитер заболел после того, как призвал двух своих сыновей в Хейхолт, и вернулся в свою комнату, где царили тени, а его окружали пиявки, ученые доктора и приставучие заботливые камердинеры. Епископ Домитис, доставленный из собора Святого Сутрина, крупнейшей церкви Эрчестера, занял место у постели Джона и периодически будил короля, чтобы проверить структуру и тяжесть королевской души. Старик продолжал слабеть, но переносил боль и священника с почтительным стоицизмом.

В крошечной комнатушке рядом с покоями короля, где в течение сорока лет обитал Тайгер, на дне дубового сундука лежал меч Сияющий Коготь, смазанный и убранный в ножны, тщательно завернутые в тонкое полотно.

По широким равнинам Светлого Арда разнеслась весть: Престер Джон умирает. Эрнистир с запада и Риммерсгард с севера немедленно отправили делегации к постели больного короля Эркинланда. Старый герцог Изгримнур, левая рука Джона за Большим столом, привел пятьдесят риммеров из Элвритсхолла и Наарведа, все воины были с головы до ног одеты в меха и кожу – зима уже перешла Фростмарш. Сына короля Ллута сопровождали всего двадцать эрнистирийцев, но блестящее золото и серебро, которое их украшало, заставляло забыть о скромности их одежд.

Замок начал оживать, зазвучала музыка языков, которые здесь давно не слышали: риммерспак, пердруин и арча. Заливистая речь жителей островов Наракси плыла над двором, а в конюшнях эхом разносились напевные низкие голоса тритингов, обитателей лугов, как и всегда, лучше всего чувствовавших себя рядом с лошадьми. Но над всеми ними парила речь Наббана, тщательно проработанный язык Матери Церкви и ее священников эйдонитов, как всегда, берущих все под контроль во время рождений и смертей людей и их душ.

В высоком Хейхолте и Эрчестере маленькие армии иноземцев встречались и расходились по большей части без неприятных инцидентов. Хотя многие из этих народов прежде являлись смертельными врагами, почти восемь десятков лет под эгидой Верховного короля исцелили многие раны. Так что было больше выпито пива, чем произнесено грубых слов.

Однако в этой гармонии имелось одно тревожное исключение – и его было трудно не заметить или неправильно истолковать. Повсюду, где они встречались, под широкими воротами Хейхолта или в узких улочках Эрчестера, солдаты в зеленой форме принца Элиаса и сторонники принца Джошуа в серых рубашках толкались и ссорились, демонстрируя всем, что между королевскими сыновьями существуют серьезные разногласия. Эркингардам Престера Джона даже пришлось разнимать несколько безобразных драк. Наконец один из сторонников Джошуа получил ножевую рану от дворянина из Мермунда, близкого друга престолонаследника. К счастью, рана оказалась не смертельной – удар был нанесен неуверенной пьяной рукой, – и противникам пришлось прислушаться к выговорам пожилых придворных. Войска обоих принцев вернулись к обмену холодными взглядами и презрительными усмешками; открытого кровопролития удалось избежать.

То были странные дни в Эркинланде, да и во всем Светлом Арде, дни, отягощенные в равной мере скорбью и возбуждением. Король еще не умер, но все указывало на то, что жить ему осталось недолго. Мир менялся – но он и не мог остаться прежним, ведь Престер Джон больше не сядет на трон из костей дракона.

«…Удундень: сон… дрордень: лучше… фрейдень: самый лучший… сатриндень: рыночный день… солдень – отдых!»

Перепрыгивая сразу через две скрипевшие ступеньки, Саймон во весь голос распевал старый стишок и едва не сбил с ног Софрону, главную прачку замка, которая вела эскадрон служанок, сгибавшихся под горами одеял, к выходу в Сосновый сад. Она с негромким криком отшатнулась к дверному проему, когда Саймон промчался мимо, и погрозила костлявым кулаком его быстро удалявшейся спине.

– Я все расскажу Рейчел! – прокричала она.

Ее подопечные с трудом сдерживали смех.

Кого интересует Софрона? Сегодня сатриндень – рыночный день, – и повариха Джудит дала Саймону два пенни, чтобы он кое-что купил для нее, и медную монетку для него – о, славный сатриндень. Монетки приятно звенели в кожаном кошельке, когда Саймон по спирали промчался по длинным круглым дворам замка и выскочил в ворота Внутреннего двора, почти пустые, потому что их обитатели, солдаты и мастеровые, отправились на рынок.

Животные кружили по Внешнему двору, сбивались вместе, пытаясь согреться, а охранявшие их пастухи выглядели такими же несчастными. Саймон пробежал мимо рядов низких домов, кладовых, навесов для животных, многие из них обветшали и заросли голым ивняком, единственным растением во внутренних стенах Высокой цитадели.

Солнце выглядывало из-за туч, и его лучи блестели на огромном халцедоновом лице ворот Нирулаг. Саймон слегка замедлил бег, огибая лужи, и разинул рот, глядя на изощренное изображение победы короля Джона над Ардривисом – в сражении, после которого Наббан наконец был покорен, – и вдруг услышал быстрый грохот копыт и пронзительный скрип колес повозки. Он поднял голову и с ужасом обнаружил, что смотрит в закатившиеся глаза лошади, из-под копыт которой во все стороны полетела грязь, когда она пронеслась в ворота Нирулаг.

Саймон метнулся в сторону и почувствовал порыв ветра – лошадь промчалась в шаге от него, и летевшая вслед за ней повозка едва не перевернулась. Саймон успел разглядеть возницу, одетого в темный плащ с капюшоном, отделанным алым.

Взгляд возницы скользнул по Саймону, когда повозка пронеслась мимо – у него были блестящие, как жестокие круглые зрачки акулы, глаза, впрочем, это продолжалось всего мгновение. Однако Саймон ощутил, что взгляд возницы его обжег. Он отшатнулся, вцепился в каменную стену и проводил взглядом повозку, скрывшуюся за Башней Внешнего двора. Позади пищали и суетились цыплята – за исключением тех, что остались лежать в колее, а ветер нес над землей их грязные перья.

– Эй, парень, ты не пострадал? – Один из стражников у ворот снял дрожавшую руку Саймона с резной створки. – Тогда проходи.

Снег кружил в воздухе, оставлял влажные следы на щеках Саймона, когда он шагал по пологому склону в сторону Эрчестера. Звон монеток у него в кармане поменял ритм и стал неуверенным и вялым.

– Этот священник окончательно спятил, – услышал Саймон слова стражника, обращавшегося к своему товарищу. – Не будь он человеком принца Элиаса…

Трое ребятишек, шедших за медленно бредущей по влажной дороге матерью, принялись показывать пальцами на длинноногого Саймона, когда он проходил мимо, и рассмеялись, увидев выражение его бледного лица.

Через всю Главную улицу, между домами были сделаны навесы из сшитых вместе шкур. На каждом перекрестке стояли большие каменные пирамиды с горящим внутри огнем, дым большинства из них – пусть и не весь – уходил сквозь отверстия в навесах. Снег падал вниз через трубы и шипел в жарком воздухе. Люди грелись у огня или прогуливались и беседовали – незаметно разглядывая выставленные на каждой стороне товары, – жители Эрчестера и Хейхолта смешивались с теми, кто приехал из дальних поместий, и снова расходились на широком центральном ряду, который растянулся на две лиги от ворот Нирулаг до площади Сражений на дальней окраине города. Оказавшийся в толпе, Саймон почувствовал, как поднимается его настроение. Какое ему дело до пьяного священника? В конце концов, сегодня рыночный день!

Обычная армия торговцев и разносчиков с пронзительными голосами, разбавленная глазевшими по сторонам провинциалами, ворами и музыкантами, сегодня увеличилась из-за большого количества солдат, отправленных с многочисленными поручениями, связанными с умирающим королем. Риммеры, эрнистирийцы, жители Варинстена или Пердруина привлекали внимание любопытного Саймона самодовольными манерами и яркой одеждой. Он шел за группой легионеров Наббана, в голубой с золотом форме, восхищаясь их важной походкой и чувством превосходства, и даже без знания языка понимал, как небрежно они потешались друг над другом.

Он постарался подобраться к ним поближе, чтобы разглядеть короткие острые мечи в ножнах, висевших высоко на поясе. Неожиданно один из них – солдат с блестящими глазами и тонкими темными усами – повернулся и заметил Саймона.

– Эй, братья! – с ухмылкой сказал он, схватив за руку одного из приятелей. – Вы только посмотрите! Юный воришка, могу спорить, он положил глаз на твой кошелек, Турис!

Оба принялись внимательно разглядывать Саймона, а потом коренастый легионер с темной бородой, которого звали Турис, прорычал:

– Даже не думай к нему прикасаться, или я тебя прикончу.

Он говорил на вестерлинге гораздо хуже своего товарища; к тому же у него явно отсутствовало чувство юмора. Трое других легионеров присоединились к первым двум. Через мгновение Саймон оказался полностью окружен, точно загнанная лисица.

– В чем дело, Джеллес? – спросил один из вновь прибывших. – Хью фодж? Он что-то украл?

– Нет, нет… – Джеллес рассмеялся. – Я лишь дразнил Туриса. Тощий парнишка ничего не сделал.

– У меня есть кошелек! – негодующе ответил Саймон, снял его с пояса и помахал перед лицами развеселившихся солдат. – Я не вор! Я живу в замке короля! Вашего короля! – Солдаты снова рассмеялись.

– Вы только его послушайте! – закричал Джеллес. – Нашего короля, так он говорит, какой дерзкий парнишка!

Саймон понял, что молодой легионер пьян. Его восхищение частично – но не полностью – исчезло и превратилось в презрение.

– Ладно, парни. – Джеллес пошевелил бровями. – Малвейз ней сенит дренисенд, так говорят, так что будем опасаться этого щенка и оставим его спать! – Легионеры вновь расхохотались.

Покрасневший Саймон вернул на место кошелек и повернулся, собираясь уйти.

– Прощай, мышка из замка! – насмешливо крикнул ему вслед другой солдат.

Саймон не стал оборачиваться и молча пошел прочь.

Он миновал одну из пирамид с огнем и выбрался из-под навесов Главной улицы, когда почувствовал, что ему на плечо легла рука. Саймон резко обернулся, полагая, что кто-то из солдат Наббана решил продолжить его оскорблять, но обнаружил, что смотрит на пухлого мужчину с обветренным розовым лицом. Незнакомец был в сером одеянии, а тонзура у него на голове выдавала странствующего монаха.

– Прошу прощения, юноша, – сказал он с характерным гремящим говором эрнистирийца, – я лишь хотел уточнить, все ли с тобой в порядке и не причинили ли тебе вреда эти дикие люди.

Незнакомец протянул руку и похлопал Саймона, словно проверял, все ли с ним в порядке. Его глаза с тяжелыми веками, окруженные многочисленными морщинами часто улыбающегося человека, тем не менее что-то скрывали: в них виделась глубокая тень, тревожная, но не пугающая. Саймон понял, что глазеет на монаха почти против воли, и поспешно отступил.

– Нет, благодарю вас, святой отец, – заговорил он, переходя на формальную речь. – Они просто посмеялись надо мной. Никакого вреда.

– Ну это хорошо, очень хорошо… Кстати, прошу меня простить, я не представился. Я брат Кадрах эк-Краннир, монах ордена Вилдеривана. – По его губам промелькнула быстрая самоуничижительная улыбка, и Саймон почувствовал, что от него пахнет вином. – Я прибыл с принцем Гвитинном и его людьми. А как зовут тебя?

– Саймон. Я живу в Хейхолте. – Он сделал неопределенный жест в сторону замка.

Монах снова улыбнулся, ничего не ответил, лишь повернулся, чтобы посмотреть на проходившего мимо хирка в ярких, кричащих одеждах, который вел на цепи медведя в наморднике. Когда парочка прошла мимо, Кадрах вновь обратил взгляд маленьких проницательных глаз на Саймона.

– Существует мнение, что хирка умеют говорить с животными, ты об этом слышал? В особенности со своими лошадьми. И животные их прекрасно понимают. – Монах с усмешкой пожал плечами, чтобы показать, что религиозный человек не может верить в такие глупости.

Саймон не ответил. Конечно, он слышал подобные истории про диких хирка. Конюх Шем клялся, что все они чистая правда. Хирка часто появлялись на рынке, где продавали по запредельным ценам красивых лошадей и сбивали с толку местных жителей трюками и головоломками. Задумавшись о них – а в особенности об их дурной репутации, – Саймон положил руку на кошелек и покрепче его сжал, чтобы убедиться, что все монетки на месте.

– Спасибо за помощь, святой отец, – наконец сказал Саймон, хотя и не помнил, чтобы монах сделал что-то полезное. – Мне пора. Я должен купить приправы.

Кадрах долго на него смотрел, словно пытался что-то вспомнить, обнаружить на лице Саймона какую-то подсказку.

– Я хочу попросить тебя об одолжении, юноша, – наконец заговорил монах.

– И о чем именно? – с подозрением поинтересовался Саймон.

– Как я уже говорил, я впервые в Эрчестере. Быть может, ты согласишься послужить некоторое время моим проводником? А потом сможешь заняться своими делами – после того, как совершишь хороший поступок.

– Вот вы о чем. – Саймон почувствовал облегчение.

Сначала он хотел отказаться – не так уж часто он мог провести часть дня на рынке, без сопровождения. Но когда еще он сможет поговорить с монахом-эйдонитом из языческого Эрнистира? Кроме того, брат Кадрах не походил на тех, кто станет запугивать историями о грехах и проклятии. Саймон снова оглядел монаха, однако его лицо сохраняло невозмутимое выражение.

– Ну наверное… я хотел сказать, конечно. Пойдемте… вам интересно посмотреть на танцоров наскаду на площади Сражений?

Кадрах оказался занятным спутником. Хотя он говорил свободно, рассказал Саймону о путешествии из Эрнисдарка в Эрчестер вместе с принцем Гвитинном, во время которого они отчаянно мерзли, часто шутил о прохожих и их разнообразных экзотических одеяниях, Кадрах казался сдержанным, постоянно наблюдал за происходившим вокруг и смеялся собственным шуткам. Они с Саймоном довольно долго бродили по рынку, смотрели на столики с пирожками и сушеными овощами, расположившимися вдоль стен магазинчиков на Главной улице; принюхивались к теплым ароматам из пекарен и лавок, где продавали жареные каштаны.

Монах перехватил грустный взгляд Саймона и настоял на том, чтобы купить ему грубую корзинку из соломы с жареными орешками, и заплатил за нее медной монеткой, которую ловко выудил из кармана серой сутаны. После того как они обожгли пальцы и языки, пытаясь полакомиться тертой ореховой массой, им пришлось признать поражение – и ничего не оставалось, как стоять, ждать, когда орехи остынут, и наблюдать за комичной ссорой между продавцом вина и жонглером, загородившим вход в его заведение.

Затем они остановились посмотреть пьесу из жизни Усириса, которую актеры исполняли для толпы визжавших детей и восторженных взрослых. Куклы делали реверансы и кланялись, Усириса в белых одеяниях преследовал император Крексис с козлиными рогами и бородой, державший в руках длинную, зазубренную пику. В конце концов Усириса поймали и повесили на Древе Казни; Крексис, кричавший пронзительным высоким голосом, прыгал вокруг и мучил прибитого гвоздями к дереву Спасителя. Возбужденные дети громко проклинали скакавшего императора.

Кадрах подтолкнул Саймона в бок.

– Видишь? – спросил он, наставив толстый палец на переднюю часть сцены кукольного театра.

Занавес, свисавший до земли, взвился вверх, словно подул сильный ветер.

Кадрах снова толкнул Саймона.

– Разве тебе не кажется, что это замечательное изображение нашего Господа? – спросил он, не отводя взгляда от колеблющейся ткани. На сцене отплясывал Крексис и страдал Усирис. – Пока человек играет свой спектакль, кукловод остается невидимым, мы узнаем Его не по внешности, а по тому, что делают куклы. Иногда занавес шевелится, и это скрывает Его от верных зрителей. Но мы благодарны даже за движение за занавесом – благодарны!

Саймон не сводил глаз со сцены; наконец Кадрах отвернулся от кукольного представления и посмотрел юноше в глаза. Странная печальная улыбка искривила уголок рта монаха, и для разнообразия его взгляд вполне соответствовал выражению лица.

– О мальчик, – сказал он, – что ты можешь знать о религиозных вопросах?

Они погуляли еще немного, прежде чем брат Кадрах распрощался с Саймоном, напоследок с жаром поблагодарив за гостеприимство. После того как монах ушел, Саймон еще долго продолжал бесцельно бродить по рынку, а когда клочки неба, которые он видел между натянутыми над головой навесами, стали темнеть, вспомнил о своем задании.

У прилавка продавца пряностей Саймон обнаружил, что его кошелек исчез.

Сердце у него в груди забилось быстрее в три раза, когда он в панике попытался сообразить, что с ним происходило. Он не сомневался, что кошелек висел у него на поясе, когда они с братом Кадрахом остановились, чтобы купить каштанов, но больше не удалось вспомнить ни одного момента, когда кошелек оставался у него. Так или иначе, но сейчас он исчез – и не только вместе с его собственной медной монеткой, но и с двумя пенни, выданными ему Джудит!

Саймон тщетно искал кошелек на рынке до тех пор, пока небо в просветах навесов не стало черным, точно старый чайник. Снег, который почти не ощущался прежде, стал холодным и мокрым, когда Саймон с пустыми руками вернулся в замок. Куда хуже взбучки – как Саймон обнаружил, когда явился без пряностей и денег – был разочарованный взгляд милой, толстой, вечно испачканной в муке Джудит. Рейчел также использовала свой самый несправедливый гамбит, наказав его лишь выражением, полным отвращения, и обещанием, что он сотрет пальцы до костей, отрабатывая потерянные деньги. Даже Моргенес, к которому Саймон направился, частично надеясь на сочувствие, несколько удивился легкомыслию юноши. В целом, хотя ему и удалось избежать побоев, прежде он никогда не жалел себя так сильно.

Наступил и прошел темный и слякотный солдень, большую часть которого слуги Хейхолта провели в часовне, в молитвах за короля Джона – или гоняя Саймона. У него самого возникло неприятное зудящее чувство, заставлявшее пинать все, что попадалось под ноги – обычно ему удавалось от него избавиться рядом с Моргенесом или если он отправлялся на природу, чтобы что-нибудь изучить. Доктор, однако, был занят – он заперся вместе с Инчем и работал над чем-то большим и огнеопасным; и Саймон ему в ближайшее время только мешал бы.

Снаружи было так холодно и мрачно, что даже отвратительное настроение не смогло выгнать Саймона под открытое небо. В результате он весь день вместе с толстым учеником свечника Джеремией швырял камни с башенки Внутреннего двора под вялые рассуждения о рыбе в замковом рву: замерзнет она или нет, и если нет, то где будет прятаться до наступления весны.

Холод снаружи – и совсем другой холод в жилищах слуг – не исчез и в лундень, когда Саймон встал, чувствуя себя слабым и недовольным всем на свете. Моргенес также пребывал в мрачном и молчаливом настроении, поэтому, закончив работу в покоях доктора, Саймон стащил немного хлеба и сыра из кладовой, и ему ничего не оставалось, кроме как проводить время в одиночестве.

Некоторое время он слонялся возле Зала архивов, расположенного в Среднем дворе, прислушиваясь к сухим скребущим звукам, доносившимся со стороны комнаты писцов-священников, но через час у него возникло ощущение, что все они пишут на его коже, которая зудела все сильнее…

Саймон решил взять свой обед и взобраться по лестнице на Башню Зеленого Ангела, чего не делал с того самого момента, как изменилась погода. Учитывая, что церковный сторож Барнабас с такой же радостью изгнал бы его прочь, с какой отправился в Рай, Саймон решил обойти часовню по дороге в башню, выбрав свой собственный тайный маршрут на верхние этажи. Уложив еду в платок, который он аккуратно завязал, Саймон отправился в путь.

По дороге через бесконечные коридоры той части замка, где находились владения канцлера, Саймону пришлось постоянно переходить из крытых проходов в открытые дворики и вновь возвращаться под крышу – эта часть замка изобиловала множеством маленьких двориков. Саймон суеверно избегал смотреть вверх, на башню. Удивительно стройная и бледная, она доминировала над юго-западным углом Хейхолта, точно береза в наскальном саду, невероятно высокая и изящная. С нижнего этажа казалось, будто она стоит на далеком склоне холма, на расстоянии многих и многих миль от стен замка. Снизу Саймон слышал, как она дрожит на ветру, словно струна лютни, туго натянутая на небесном колке.

Первые четыре этажа Башни Зеленого Ангела ничем не отличались от сотен других строений замка. Мастера из далекого прошлого, построившие Хейхолт, облицевали фундамент и внешние стены гранитом – по вполне разумным соображениям безопасности или из-за того, что сама башня казалась здесь совершенно чуждой, никто уже никогда не узнает. На уровне окружавшей двор стены гранит заканчивался, и, будто обнаженная, башня устремлялась вверх, прекрасный альбинос, сбежавший из своего скучного кокона. Балконы и окна, прорубленные прямо в блестящих стенах, располагались в случайном порядке, словно зубы кита, которые Саймон однажды видел на рынке. На остроконечной вершине возникала далекая вспышка медно-золотого и зеленого: Ангел, поднявший одну руку, словно прощаясь, другой защищал глаза от солнца, глядя на восток.

Эта огромная шумная часть замка сегодня сбивала с толку еще больше, чем обычно. Одетые в сутаны подчиненные отца Хелфсина сновали из одного помещения в другое или что-то обсуждали на холодном полном снежинок воздухе дворов. Некоторые из них, держа в руках свернутые в свитки бумаги, с рассеянными лицами пытались дать Саймону какое-то поручение в архивах, но он ссылался на то, что выполняет указания доктора Моргенеса.

В приемной тронного зала он остановился, делая вид, что восхищается огромной мозаикой, дожидаясь, когда последние священники отправятся в часовню. Выбрав подходящий момент, Саймон осторожно отворил дверь и проскользнул в тронный зал.

Заскрипели огромные петли, и наступила тишина. Звук шагов Саймона многократным эхом прокатился по залу, и снова стало тихо. Всякий раз, когда Саймон осмеливался сюда входить – а он это делал уже несколько лет, и, насколько ему было известно, лишь у него хватало смелости войти в тронный зал, – он испытывал трепет.

Только в прошлом месяце, после того как король Джон поднялся с постели, Рейчел и ее горничным наконец позволили переступить запретный порог; две недели продолжалась атака на собравшуюся здесь грязь и пыль, битое стекло, птичьи гнезда и следы пауков, давно отправившихся на встречу со своими предками. Но даже после тщательной уборки, мытья выложенного плитками пола и стен, а также чистки от пыли некоторых, но отнюдь не всех знамен, – несмотря на неустанную и тщательную уборку, в тронном зале по-прежнему царили абсолютная тишина и неподвижность. Время здесь застыло в далеком прошлом.

В дальнем конце огромного зала находился помост, погрузившийся в озеро света, лившегося из фигурного окна в сводчатом потолке. На помосте стоял трон из костей дракона, похожий на диковинный алтарь, – пустой, окруженный блестящими, танцующими пылинками, а рядом, будто замерли, статуи шести королей Хейхолта.

Огромные, толще ног Саймона, кости трона отполировали так тщательно, что они смутно сияли в полумраке, точно старательно отшлифованный камень. За небольшими исключениями их разрезали и подогнали так, что, несмотря на немалые размеры, не удавалось угадать, какой части тела огромного огненного червя они принадлежали. Только спинку трона, громадный веер размером в семь локтей, сделанную из изогнутых желтых ребер, за бархатными подушками сиденья, возвышавшуюся над головой Саймона, можно было сразу узнать – ну и еще череп.

Череп и челюсти дракона Шуракаи располагались над огромным сиденьем и выдавались так далеко вперед, что вполне могли послужить навесом, если бы в затененный зал проникало больше, чем тонкий луч, солнечного света. Глазницы казались разбитыми черными окнами, зубы – изогнутыми клинками, длинными, как руки Саймона. Череп дракона имел цвет старого пергамента, по нему разбегалась паутина крошечных трещин, но он казался живым – ужасно и поразительно живым.

На самом деле тронный зал окутывала священная аура, уходившая далеко за пределы понимания Саймона. Трон из тяжелых пожелтевших костей, массивные черные фигуры, охранявшие его в высоких пустых покоях, – все, казалось, наполняла какая-то жуткая сила. Все восемь обитателей комнаты – поваренок, статуи и огромный безглазый череп – будто затаили дыхание.

Эти украденные мгновения наполняли Саймона тихим, исполненным благоговения восторгом. Быть может, малахитовые короли с черным каменным терпением ждали, чтобы мальчик коснулся нечестивой рукой простолюдина сиденья трона из костей дракона, ждали… ждали… и тогда с ужасным скрипучим звуком они оживут! Саймон содрогнулся от пугавшего его удовольствия от собственных мечтаний и осторожно шагнул вперед, вглядываясь в темные лица. Когда-то их хорошо все знали, их связывал вместе глупый детский стишок, стишок Рейчел – Рейчел? Так ли это? – которому она его научила, когда он был хихикающей обезьянкой четырех лет от роду. Способен ли он вспомнить его сейчас?

Если собственное детство казалось Саймону таким далеким, вдруг удивился он, каким оно должно представляться Престеру Джону – ведь с тех пор прошло несколько десятилетий? Наверное, безжалостно четко, как когда Саймон вспоминал свои прошлые унижения, или что-то мягкое и иллюзорное, вроде историй о славном прошлом? Когда ты стареешь, начинают ли мысли о прошлом прогонять сегодняшние? Или ты все утрачиваешь – детство, ненавистных врагов, друзей?

Как там пелось в старой песенке? Шестеро королей…

Шесть королей правили в просторных залах Хейхолта.

Шесть хозяев ходили по огромным каменным залам Хейхолта.

Шесть погребальных холмов на утесе над глубоким озером Кинслаг.

Шесть королей будут спать, пока не наступит Судный день.

Да, вот так!

Сначала Фингил, прозванный «Кровавый король», прилетевший с Севера на кровавых крыльях войны.

Хьелдин, его сын, «Безумный король», спрыгнувший навстречу смерти с призрачного шпиля.

Следующий король Икфердиг, помощник Хьелдина, прозванный «Сожженный король», встретивший огненного дракона во мраке ночи.

Три северных короля, все они мертвы, и холод Севера больше не правит в высоком Хейхолте.

Это три короля-риммера, стоявших слева от трона. Кажется, Моргенес говорил о Фингиле как о вожде, возглавлявшем ужасную армию, убивавшую ситхи? Значит, с правой стороны пожелтевших костей выстроились остальные…

Сулис, прозванный «Король Цапля», бежавший из Наббана, но встретивший свою судьбу в Хейхолте.

«Святой король» Тестейн, вошедший во врата Хейхолта, но не вышедший наружу.

Последний, Эльстан Король-рыбак, самый знаменитый в песнях. Он пробудил дракона и умер в Хейхолте…

Ха! Саймон посмотрел на печальное, измученное лицо «Короля Цапли» и ощутил торжество. «Моя память лучше, чем думают многие – лучше, чем у большинства олухов!» Конечно, теперь в Хейхолте правит по меньшей мере седьмой король – старый Престер Джон. «Интересно, – подумал Саймон, – добавят ли когда-нибудь в песню короля Джона».

Шестую статую, ближайшую к правой стороне трона, Саймон любил больше остальных: это был единственный уроженец Эркинланда, занимавший трон Хейхолта. Он подошел ближе, чтобы заглянуть в глубокие глаза святого Эльстана – прозванного Эльстан Фискерн, потому что он являлся потомком рыбаков из Гленивента и получил имя Мученик, потому что его убил огненный дракон Шуракаи, которого прикончил Престер Джон.

В отличие от Сожженного короля, стоявшего по другую сторону трона, лицо Короля-рыбака не искажала гримаса страха или сомнений: скульптор придал его каменным чертам сияющую веру, а темные глаза создавали иллюзию, будто он видит что-то, находящееся очень далеко. Давно умерший художник сделал Эльстана простым и уважительным, однако в нем присутствовала отвага. Втайне Саймон часто представлял, что его отец-рыбак выглядел так же.

Саймон продолжал смотреть на статую и неожиданно почувствовал холод, пронзивший его пальцы. Он прикоснулся к ручке костяного трона! Поваренок дотронулся до трона! Он тут же отдернул руку – как могли даже мертвые кости огненного зверя быть такими холодными? – и сделал быстрый шаг назад.

Сердце сжалось у него в груди, ему на миг вдруг показалось, что статуи наклоняются к нему, тени потянулись по завешенным гобеленами стенам, и он отскочил еще дальше. Но, убедившись, что все вокруг остается неподвижным, Саймон выпрямился, изо всех сил стараясь сохранять достоинство, поклонился королям и трону и, пятясь, отступил к двери. Затем он принялся нащупывать ручку – спокойно, спокойно, подумал он, не будь трусливым глупцом, – наконец нашел дверь в прихожую, куда и направлялся. Бросив осторожный взгляд назад и еще раз проверив, все ли на своих местах, выскользнул из тронного зала.

В соседнем помещении, за тяжелым гобеленом из толстого красного бархата с вышитыми на нем сценами фестиваля, начиналась лестница, ведущая к уборной, находившейся наверху южной галереи, над тронным залом. Отругав себя за колебания, Саймон начал быстро по ней подниматься. Там он без особых усилий смог протиснуться в длинное узкое окно и оказался на расположенной под ним стене. Однако теперь этот трюк оказался более сложным, чем когда он проделывал его в прошлый раз, в септандер: камень стал скользким из-за снега, к тому же дул довольно сильный ветер. К счастью, нижняя стена была довольно широкой, и Саймон сумел осторожно по ней пройти.

И оказался на участке, который нравился ему больше всего. Угол стены выступал всего на пять или шесть футов от широкой подветренной стороны башенки четвертого этажа Башни Зеленого Ангела. Саймон остановился, он уже почти слышал зов труб, бряцание оружия и доспехов сражавшихся на палубе внизу рыцарей, когда собирался прыгнуть сквозь яростный ветер от одной мачты к другой…

То ли нога у него в последний момент соскользнула, то ли он отвлекся на воображаемое морское сражение, но приземлился Саймон неудачно – на край башенки, колено попало в громадную трещину в камне, и он едва не соскользнул вниз и в сторону на пару морских саженей, на нижнюю стену основания башни или прямо в ров. Тут только он сообразил, какой опасности подвергается, и сердце у него отправилось в отчаянный галоп. Однако ему удалось забраться в промежуток между зубцами башенки, а оттуда сползти на пол из длинных досок.

Пока он сидел, чувствуя себя ужасно глупым и обнимая пульсировавшее от боли колено, начался легкий снегопад. Оно мучило его, как грех, предательство и измена; если бы Саймон не понимал, как по-детски глупо себя вел, он бы расплакался.