Текст книги "Хорошее соседство"

Глава 10

На комоде в новой спальне Уитманов, среди семейных снимков стояла одна странная и порой вызывающая споры фотография. На ней был Брэд Уитман в темно-синем смокинге, стоявший за спиной Джунипер в длинном белом платье с открытыми плечами, но очень простого покроя. Непрозрачное органди, ни оборок, ни рюш, ни кружев. Скромное. Рука Брэда – на талии Джунипер. Его глаза закрыты, ее – тоже. За ними – высокая каминная доска, украшенная белыми цветами и белыми лентами.

– Это Бал Непорочности, да? – спросила Шейла Джеймисон, жена Джимми, друга семьи Уитманов, построившего дом на соседней улице. Разговор об этом зашел на вечеринке в честь новоселья Уитманов, когда Джеймисоны вдоволь налюбовались прихожей, искусно обшитой светлыми и темными кленовыми досками. – Кажется, я раньше не видела эту фотографию.

– Она стояла у нас на комоде в старом доме.

– Интересное фото, – сказал Джимми.

– Интересный был вечер, – ответил Брэд.

Те из нас, кто тоже пришел на вечеринку – потому что Уитманы пригласили весь квартал – и слышал этот разговор, заметили, как Брэд запнулся и сделал акцент на слове «интересный».

– Что, – спросил Джимми, пихнув его локтем, – ты настолько верующий?

– Это хорошая практика, без сомнений. Думаю, такой же бал ждет и Лилию, когда она подрастет, – Брэд склонился к ним и продолжал чуть тише: – Правда, мне понадобилось выпить, чтобы с серьезным лицом выдержать всю церемонию; она довольно специфическая. Фото сделано, когда я уже прилично поднабрался.

– Значит, ребята из церкви Новой Надежды не против алкоголя?

– Официально он запрещен, но у нас хорошие отношения с преподобным Мэтьюсом, и он смотрел сквозь пальцы на мою фляжку. Я, конечно, старался не светиться.

Белинда, наша любительница гоготать, все это услышала. Приблизившись к беседующим, она спросила:

– Мне показалось, вы обсуждаете Бал Непорочности?

– Я восхищалась фото, – объяснила Шейла. – Оно с Бала.

Внимательно изучив фотографию, Белинда спросила:

– Я так понимаю, это бал для отцов и дочерей?

– Верно.

Белинду, жившую по другую сторону улицы от Уитманов, тянуло к Брэду. Ей хотелось слышать его, видеть, как он говорит, смотреть в его чересчур голубые глаза.

– Расскажи мне, – попросила она.

– С удовольствием, – ответил Брэд. – Бал представляет собой церемонию, где отцы обещают защищать и поддерживать дочерей, а дочери обещают хранить девственность до свадьбы.

– Сколько ей тут лет? – спросила Белинда, указав на фото.

– Кажется, четырнадцать, – Брэд задумался, потом добавил: – Да, три года назад.

– Лилии сейчас сколько, семь? – спросил Джимми. – Еще нескоро. Хотя, может, лучше озаботиться этим вопросом пораньше.

– Я бы с рождения озаботилась, – Белинда вздохнула. – Я воспитала совершенно неуправляемую дочь. По счастью, она взялась за ум. Теперь стоматолог в Атланте.

– Джулия считает, что Лилии это не понадобится, – сказал Брэд. – Разное воспитание, сами понимаете.

– Мы тобой восхищаемся, Брэд, – проворковала Шейла. – Воспитывать девочку-подростка в наши дни так тяжело.

– Угу, – сказал Джимми, – вот поэтому у нас мальчишки.

– И ты добровольно взял это на себя, – Шейла сжала локоть Брэда. – Ты изменил жизнь Джулии – и Джунипер тоже.

Брэд улыбнулся.

– Джулия иногда в шутку называет меня спасателем. До того, как мы встретились, ей приходилось очень непросто.

– Теперь у тебя прекрасная семья, – сказала Шейла. Джейми похлопал Брэда по спине.

– Ты все еще можешь обзавестись сыном. Попробуй все возможности.

– Как вариант, – ответил Брэд, хотя по его тону было понятно, что никакой сын ему не нужен. – А что касается воспитания девочек, да, это трудно. Но я люблю трудности, и вы это знаете. Бал Непорочности, как нам с Джулией показалось, может немного облегчить переходный возраст Джунипер – для нее и для нас.

Джунипер в комнате не было, но когда Белинда перешла в соседнюю комнату и рассказала нам об этом разговоре, мы задумались – интересно, считала ли сама девушка, что ритуальная церемония, где она вверила свою невинность приемному отцу, облегчит ей жизнь?

Никто из нас не знал, как над ней издеваются в школе; это, конечно, был минус. Были ли плюсы, которых мы не понимали? Может, и в самом деле проще справиться со своей сексуальностью, не давая ей раскрыться до брака, когда бы ни настало его время? Кто-то задавался вопросом, почему такая церемония не проводится для молодых людей. Кто-то пытался найти ответ на вопрос, почему секс вообще расценивается как нечто порочное и что вообще значит порочный и непорочный? Почему девушка должна стремиться к чистоте, тогда как юноши могут вести себя как захотят? И где была Джунипер, когда Брэд начал рассказывать, как гордится собой, что всегда был благочестивым, не употреблял алкоголь, ни с кем не встречался, пока не закончил школу? Мы видели ее – в скромном зеленом платье и туфлях на низких каблуках, совсем не похожих на жуткие шпильки девушек на фото в соцсетях, где они стараются походить на ресторанных певиц или кого похуже. Джунипер была одета куда приличнее всех этих девиц, но не менее привлекательно и более сообразно возрасту. Что бы мы ни думали об обетах непорочности, в откровенно непристойных нарядах и обуви мы видели тщетные попытки подавить бьющую через край сексуальность.

Джунипер же сидела в дальнем уголке сада, вдалеке от света фонарей над патио, вдалеке от огней бассейна, от камер наблюдения, от восхищенных восклицаний гостей о том, как прекрасен этот идеальный дом, какое удовольствие, какое счастье в таком жить. Какие изумительные столешницы! Какой роскошный ковер! Вдалеке от любопытной младшей сестры, которая, собрав вокруг себя человек шесть других детей и вытащив из шкафа всех своих Барби, разыгрывала сцену бала из «Красавицы и Чудовища». Были и подростки: старший сын Джеймисонов, ровесник Джунипер, и его четырнадцатилетний брат. Она оставила их в гостиной развлекаться с игровой приставкой.

Джунипер была рада вечеринке и собиралась вернуться туда раньше, чем кто-нибудь заметит ее отсутствие. Но сейчас она сидела на диванной подушке, лежавшей на траве, и тихо беседовала с Ксавьером Алстон-Холтом. Они держались за руки.

Через несколько минут они целовались в первый (но она надеялась, что не в последний) раз.

Глава 11

Вот что потом по этому поводу говорил Ксавьер.

– Такого больше не повторится, – заявил он Дашону, лежа на полу спальни и выложив все, что случилось на вечеринке несколько дней назад. – Это была ошибка.

– Ты слишком к себе суров, – сказал Дашон.

Он сидел за столом Ксавьера и рисовал. Дашон был неплохим барабанщиком, но подлинной его страстью стало искусство графики. Он уже не только определился с колледжем, но знал, как будет выглядеть его выпускная работа – фотообои для городской стены в центре города – хотя до выпускного нужно было еще дожить. Как и Ксавьер, он отличался амбициозностью. Друзья были молодыми людьми с большими планами. Но в то же время – просто молодыми людьми.

– Уже почти каникулы, бро, самое время расслабиться. Ну целовались, бывает. Что ж теперь, жениться на ней?

Спальня Ксавьера по-прежнему выглядела почти как в его детстве. Стены остались такого же бледно-голубого цвета, в какой их выкрасили родители первым делом после того, как перебрались сюда через неделю после выхода Вэлери в декрет. Керамическую лампу на прикроватном столике подарил новорожденному Ксавьеру отец Вэлери, который был не всегда милым с дочерью, но с внуком – само очарование, пока Альцгеймер не сделал свое черное дело; теперь он лежал в специальном заведении в Лансинге и больше не узнавал никого из родственников. Плетеный ковер, на котором лежал Ксавьер, Вэлери и Том притащили домой с ярмарки; они пришли туда, держась за руки, Том нес маленького Ксавьера в слинге на груди, и кто-то бросал на них недружелюбные взгляды, а кто-то улыбался. Ксавьер не помнил этот день, но помнил рассказы матери: как он лежал в слинге, как его мать заметила ковер, как беженка из Камбоджи, которая его сплела, увидела Ксавьера и сказала, что этого мальчишку ждет большое будущее. Он собирался взять ковер с собой, постелить на пол в комнате общежития.

На полках стояли книги Тома: Джеймс Болдуин, Уильям Дюбуа, Джеймс Уэлдон Джонсон, Анжела Дэвис. Они помогали Тому понять, каково быть темнокожим в Америке. Вэлери сохранила их для Ксавьера. Он читал фрагменты книг, но не для того, чтобы разбираться в теме, а скорее чтобы понять, каково было быть Томом.

Глядя на фигурки таких же старых деревянных птиц, висевших на окне, он сказал Дашону:

– Если я больше не увижусь с Джунипер, она решит, что я просто плейбой.

– Так повидайся с ней.

Ксавьер поднялся с пола.

– Я же тебе сказал – это была ошибка. И к тому же ей нельзя ни с кем встречаться. Родители заставили ее принять этот нелепый обет непорочности.

– Ну так не встречайся с ней, – Дашон пожал плечами. – Встречайся с кем-нибудь другим. Я знаю штук пять девчонок, которые будут рады, только скажи.

– Не хочу я ни с кем встречаться. Ну то есть хочу, но какой в этом смысл?

– Вот почему ты до сих пор девственник.

– Я не девственник.

– Но ведешь себя именно так.

– Потому что не пытаюсь залезть на любую девчонку?

– В любом случае, – сказал Дашон, – вряд ли ее папаша…

– Отчим.

– Ну отчим. Вряд ли он будет рад, если на его девственную белую собственность кто-то посягнет. К тому же ты черный, если ты не заметил. Вот он-то заметил точно.

– Я наполовину белый.

– Ты сам знаешь, что это не обсуждается.

– Какая разница? Сейчас двадцать первый век. Даже белые девушки могут встречаться с кем хотят. Ей почти восемнадцать, и…

– Эта белая девушка? Мечтать не вредно.

– Я не собираюсь мечтать. Я нравлюсь ее отчиму.

Дашон искоса посмотрел на него.

– Да ну? Это лишь потому, что ты слишком похож на белого. Классическая гитара и… что еще? Не жаришь гриль. Не носишь полуспущенные штаны. Учишься на одни пятерки, – Дашон повернулся и посмотрел на него. – Чувак, да ты белый!

– Угу, значит, черный – обязательно карикатурный отморозок?

– Ну наверное, – Дашон вновь переключился на рисование. – Не я же придумал эти правила.

Ксавьер заглянул ему через плечо, увидел набросок прыгающей пантеры. Сказал: «Очень неплохо». Взял со стола хрустальный снежный шар, встряхнул, встал у окна, стал смотреть, как кружатся хлопья.

– Джунипер… я не знаю. Я понимаю, не надо лезть, но… Мне так нравится ее имя. Мое тоже редкое, но ты когда-нибудь слышал о таком, как у нее?

Дашон покачал головой и начал рисовать медведя, балансирующего на шаре.

– Что оно означает? Какое-то дерево?

– Кустарник, – Ксавьер снова встряхнул шар. – Помнишь, она сказала, что не знает, кто ее отец?

– Ну да – так в чем дело? Ее мать тоже не знает, или это какая-то тайна? Типа он преступник. Или один из Людей Икс.

– Она сказала, что ее имя связано с отцом – вернее, с отсутствием отца.

Ксавьер и Джунипер сидели в темноте, в самом дальнем углу сада, прислонившись спинами к новому забору. Его мать была в доме, с остальными гостями. Он тоже побывал там, и, немного поев, пообщавшись с Джунипер и соседями, сказал Вэлери, что идет домой – что он и сделал, но они с Джунипер вновь встретились у ворот.

Он знал, что не стоило предлагать ей идти в тихое безлюдное место. Но все уже случилось, и он не хотел сопротивляться. Она была стеснительной и в то же время прямолинейной, ему нравилось говорить с ней, и он просто хотел побыть рядом еще немного.

Она была умной, он сразу это понял. И такой красивой. Высокий лоб, широкие глаза, волевой нос, легкая полуулыбка, как у Моны Лизы. Он изучал ее лицо, пока они говорили, стоя на идеальной кухне Уитманов. У нее была изящная шея. Платье цвета лайма подчеркивало глаза, и они казались такими же яркими.

Она принесла из дома пару подушек и положила на траву. Здесь их не мог увидеть никто, кроме жителей соседнего дома, если бы они вышли на прогулку. Но это было маловероятно. Розе и Лайлу Мортонам, которых Ксавьер знал всю свою жизнь, было за восемьдесят, и в такое время, в девять вечера, они уже спали, невзирая на вечеринку. Роза рано вставала, чтобы к шести часам успеть в гериатрический центр, где она играла в маджонг и занималась аквааэробикой. Лайл тоже просыпался рано, чтобы успеть обойти весь Оак Нолл, пока солнце не поднялось слишком высоко. Лет десять назад он победил меланому и больше не хотел рисковать.

Молодые люди сидели на подушках, так близко, что его левое колено и рука почти касались ее правого колена и руки. Луна высоко встала над домом и бросала свет на лицо Джунипер. Тени от ее ресниц напоминали кресты, и Ксавьеру это нравилось. Ему нравилось, что ее волосы заплетены в косички, нравился исходивший от нее запах мыла и легкий мускусный аромат тела, земной, приятный, соблазнительный. Он хотел знать о ней все. Ее любимый цвет – зеленый? Она умеет играть на музыкальных инструментах? Так ли она довольна своей жизнью, как кажется? Давно ли женаты Брэд и Джулия? Брэд относится к ней так же, как к Лилии? Что она любит есть, смотреть, читать, делать? Вопросы о ней распирали его мозг, не оставляя места вопросам самому себе.

Нужно было выбрать один, и Ксавьер сказал:

– Ты совсем не знаешь, кто твой настоящий отец?

– Нет.

– Тебе ничего о нем не говорили? – Его мать рассказала ему тысячи историй о Томе.

– Нет, никогда, – ответила Джунипер. – Мама сказала только, что о нем и говорить не стоит. Думать о нем – только зря тратить время.

– Но ты же думаешь? Разве можно об этом не думать?

– Иногда я задаюсь вопросом, похожа ли я на него, но… – она пожала плечами.

Ксавьер чувствовал тепло ее тела. Наверное, и она ощущала его тепло тоже.

– Так Брэд тебя удочерил?

Джунипер покачала головой.

– Мама поменяла мне фамилию, чтобы все было как положено, и все.

– Тебя это устраивает? Что ты не его законная дочь?

– Мне кажется, когда они поженились, я была слишком взрослой, чтобы воспринимать его как родного отца. Я помню, что мама спрашивала меня, хочу ли я, чтобы Брэд меня удочерил, а я ответила, что он никак не может быть моим папой. Они не стали настаивать.

– Разумно, – сказал Ксавьер. – Теперь я спрошу…

– Полегче, – Джунипер рассмеялась. – Тебе тоже придется ответить на мои вопросы.

– Это мне не так интересно.

– Твои проблемы. Ладно, начну с чего-нибудь простого. Я хочу знать, почему у тебя не черные волосы. Или это очень глупый вопрос?

– Мой папа был белым, вот почему. Моя очередь. Почему у тебя такое необычное имя?

Она вновь рассмеялась.

– Нет уж, отвечай как полагается. Твой папа был белым, так. Но… у Обамы, например, белая мать, а волосы обычные, черные.

– Бывает по-разному, – объяснил Ксавьер. – Мы же не предсказуемая смесь родительских генов. Их не кладут, как ингредиенты в пирог, чтобы на выходе каждый раз получалось одно и то же.

– Понимаю. Но мне нравятся разные пироги. И нравятся твои волосы.

– Многие белые люди пытались меня убедить, что они крашеные. Я даже больше не спорю. Так, теперь ты отвечаешь. Имя.

– Ладно, – сказала она, – но следующий вопрос мой.

Он кивнул, радуясь этой игре, этому моменту, близости Джунипер, от которой его кровь кипела.

– Мое имя означает «можжевельник». Можжевельники – самые стойкие из местных растений, и мама решила, что, поскольку она совсем молодая, бедная и вырастит меня в одиночку, мне понадобится стойкость, а значит, нужно имя, которое будет меня вдохновлять.

– Мне оно нравится.

– И мне. Только люди постоянно его путают. Зовут меня то Дженнифер, то Джупитер. Есть такой город.

– А меня часто называют Завьером. Да еще говорят, что надо терпеть, потому что так всем проще.

– Ксавьер круче. Необычнее, – сказала она. – Ну а теперь ты расскажи о своем отце.

– Это грустная история. Тебе не понравится. – Это был не прием флирта, рассчитанный на то, чтобы его упрашивали. Ксавьеру в самом деле не хотелось говорить.

– Когда его не стало?

– Когда я был совсем маленьким.

Она сжала его руку.

– Очень сочувствую.

– Спасибо.

Все то время, что они сидели рядом, Ксавьер умирал от желания к ней прикоснуться, и случилось маленькое чудо – его ладонь оказалась в ее маленькой, теплой, сухой ладошке. Прикосновение к ее коже электрическим разрядом отдалось в его животе.

Идиот, сказал он себе, склонившись и приблизив лицо к ее лицу, ожидая знака остановиться. Но она придвинулась ближе, и он прижался губами к ее губам. Какой нежный поцелуй… Может быть, ее первый, подумал он. Мысль об этом была приятна – пожалуй, приятнее, чем следовало бы.

– Целовать ее было глупо, – сказал он Дашону. Взяв старую гитару – первую, купленную на собственные деньги, – он сел на кровать, провел рукой по струнам. – Мне сейчас не нужны отношения, я же в августе уеду.

– Ну так не заводи их, – посоветовал Дашон.

– Сказать ей об этом? Или все само рассосется? – Он сыграл гамму в до-мажор, потом в фа-мажор. – Может, я слишком много думаю об этом. Может, мы могли бы какое-то время встречаться, если, конечно, она захочет. Если только ее родители не слишком разозлятся, что она нарушила какой-то там обет. Я же не готов жениться.

Дашон пристально посмотрел на него.

– Ты все лето таким будешь?

Ксавьер поставил гитару на место и рухнул на кровать.

– Просто пристрели меня, – сказал он.

Глава 12

– То, что я вижу, мне не нравится, – сказала Вэлери Алстон-Холт, беседуя с Эллен Дэвис, главой товарищества собственников жилья и своей хорошей подругой на протяжении почти двадцати лет. Они стояли на заднем дворе дома Вэлери и смотрели на ее любимый дуб.

Был во всех отношениях прекрасный день. Не слишком жаркий. Не слишком влажный. Вэлери и Ксавьер встали рано, взяли веревки и колышки, чтобы решить, где лучше разместить пруд. Но сначала Вэлери, верная своим привычкам, поднесла к глазам бинокль и пристально рассмотрела ветви любимого дерева. Увидев то, что увидела, она почувствовала себя так, будто узнала об опасной болезни близкого друга: слабой, несчастной, рассерженной, беспомощной. Она позвонила Эллен, чтобы та ее успокоила.

Вэлери любила дуб, потому что для нее он был связан с Ксавьером; но мы все его любили. Его диаметр достигал почти шести футов. Дерево пережило столько ледяных дождей, ураганов и засух, оно видело так много горя – не только трагедию Вэлери.

Почти век назад небольшой клан бывших рабов поселился здесь, на земле, официально принадлежавшей, но не нужной какому-то белому человеку. Только что освобожденные негры, как они сами себя называли, строили небольшие, в две комнаты, бревенчатые хижины на каменных фундаментах – их вы и сейчас можете видеть возле городских парков и велосипедных дорожек. Эти люди, конечно, знали, что такое настоящее горе, и рассказывали свои истории старому дубу, когда он был лишь крошечным желудевым побегом, устремленным в небо.

Одна из этих историй рассказывала о молодой женщине, почти девочке, чей хозяин кое-как справился с Тринадцатой поправкой, платя бывшим рабам гроши, чтобы они остались следить за его домом и работать на его земле. По тем временам он считался старым человеком, ему было лет шестьдесят, и он сумел защитить от янки свой дом и свой хлопок. Плевать он хотел на войну, он был полон решимости стоять на своем – и это касалось не только хлопка. Он обратил внимание на эту девушку, прачку, и оставил ее в покое, лишь когда она забеременела. Ее отец, разозлившись, что его дочь обрюхатил человек, больше не имевший на это права, убедил других работников уйти от хозяина и поискать счастья в другом месте.

И эти «проклятые неблагодарные перебежчики» отправились пешком через весь штат в Кентукки, где, как считала одна из женщин, у нее были родственники. Дорога не представляла труда для рабочих людей, привыкших целый день проводить на ногах. Но молодой женщине на восьмом месяце беременности идти было тяжело. Она и без того отличалась слабым здоровьем – вот почему ей позволили стирать белье, а не работать в поле. А теперь к тому же ребенок рос в ее животе и тянул ее вниз. До Кентукки она никак не дошла бы.

Она потеряла сознание на маленькой лужайке перед юным деревцем, которое впоследствии стало любимым дубом Вэлери. Три дня она не могла встать, а на четвертый родила крупного, крикливого мальчика, который забрал ее жизнь, появившись на свет. Он прожил совсем немного, и его похоронили рядом с матерью, в нескольких шагах от дерева, под которым родился.

Эта грустная история получила трогательное продолжение. Такие легенды, как правило, рассказывает самый пожилой член сообщества. В нашем случае это была Эстер, и в ее интерпретации мать и сын стали добрыми ду́хами, защищавшими дерево и землю вокруг него. Мы не нашли объяснений, почему эта защита ему не помогла.

Голос Вэлери дрожал. С трудом сдержав слезы, она пробормотала:

– Все слишком плохо. Именно этого я и боялась.

Дерево стояло примерно в тридцати футах от ее дома и накрывало своей тенью дом и сад. Другие, более молодые деревья росли чуть дальше, большей частью по краям участка, где больше солнечного света. Старый дуб стал причиной, по которой Том и Вэлери выбрали именно этот дом, хотя он был меньше и дороже другого, выставленного на продажу в то же время.

– Видишь эти ветки? – Вэлери указала пальцем. – С них осыпаются листья, и плотность листвы составляет примерно тридцать процентов того, что было прошлым летом. Тридцать процентов. И здесь тоже все плохо, – она указала на другие ветки. – Процентов семьдесят.

– Может быть, оно еще выздоровеет, – предположила Эллен. Она была оптимисткой – вот почему мы обрадовались, когда она возглавила наше товарищество. Мы ценили ее позитивный подход к решению любых проблем, ее терпеливость. Нам нравилось, что нами руководит темнокожая женщина. Она являла собой живое воплощение перемен, наших представлений о том, каким должен быть идеальный Оак Нолл: дружелюбным и толерантным.

– Выздоровеет? – Вэлери покачала головой. – Хотелось бы верить, но… Сдается мне, это признаки скорой гибели. Не только веток – всего дерева, – ее глаза вновь наполнились слезами. – Черт бы побрал этих соседей. Я сразу все поняла, еще когда они начали строить дом – а тут еще бассейн…Слишком сильный удар по корневой системе.

– Почему ты думаешь, что причина в этом, а не, скажем, в болезни? – спросила Эллен. Вэлери повернулась к ней.

– Семь лет учебы, вот почему. Кандидатская степень, вот почему. Огромный личный опыт, вот почему. Ты всерьез задаешь мне этот вопрос?

– Ясно, – сказала Эллен. – Прости, я лишь…

– Нельзя было давать им разрешение на постройку. Все понимают, какой ущерб она может нанести деревьям, поэтому никто здесь не строил такие дома. Они всегда были маленькими и недорогими. Их строили, чтобы не повредить корни. Осторожно. А эти думают только о деньгах. Во всем ищут выгоду!

– Да, я понимаю, но…

– Я засужу этих бессердечных сукиных детей, – сказала Вэлери. – Строительную фирму, установщиков бассейна и…

– Полегче, – осадила ее Эллен. – Может, для начала срежешь эти ветки и посмотришь, поможет ли? Зачем создавать лишние неприятности?

Вэлери села на траву, прислонилась спиной к дереву. Подняла голову, посмотрела вверх. Две голубые сойки прыгали с ветки на ветку и скрипели, как динозавры. Брачный ритуал? Борьба за территорию? Синицы пищали и свистели, летая к кормушке и обратно.

– Я бы очень хотела, чтобы ты оказалась права, – хрипло прошептала Вэлери. – Очень. Но ты ошибаешься.

Эллен помолчала какое-то время, потом как можно мягче ответила:

– Вэлери, ну чего ты? Это всего лишь дерево. Никто же не умирает.

– Хочешь сказать, я слишком остро реагирую, – сказала Вэлери. – Хочешь сказать, я ненормальная.

– Никто не считает тебя ненормальной. Просто… не надо так сильно переживать. Это прекрасное дерево, может быть, даже историческое, но, как я уже сказала, это только дерево.

– Оно… оно – часть моей жизни и жизни Зая. Оно – наш друг, Эл. Да, не все считают растения своими друзьями. Но у многих из нас есть кошки или собаки, о которых мы заботимся, как о детях, и потерять их – все равно что лишиться члена семьи. Для меня друзья – мои деревья, особенно это, – Вэлери прижала ладони к толстым корням. – К тому же нужно отстаивать свои принципы. Я эколог. Если я не буду бороться за окружающую среду, кто тогда будет? Ты должна встать на мою сторону, Эллен, иначе мы глазом моргнуть не успеем, как в Оак Нолле не останется ни одного дерева.

– Да, конечно. Но… может, ты сначала поговоришь с Уитманами? Постараешься им объяснить?

– Объяснить что? Как мне поможет этот разговор? Дереву уже нанесли вред, и ничего нельзя исправить. Они могут сказать, что им очень жаль, но мне не нужны ни их извинения, ни извинения их строителей. Я хочу вообще изменить эту политику и практику.

– Обычно мы добивались всего мирным путем, – сказала Эллен. – В жизни и без того столько конфликтов. Я устала, Вэл.

Вэлери поднялась с травы.

– А кто не устал? Пойдем в дом, восстановим наши силы с помощью чудесного сырного пименто. И холодного пива, если хочешь.

– Заметь, не я это предложила, – ответила Эллен.

– За это ты меня и любишь, да?

Прежде чем подавать иск, Вэлери решила подождать, понаблюдать за деревом, выяснить, точно ли нет признаков болезни. Ей очень хотелось ошибиться. Хотя бы чтобы ее предположение оказалось менее ужасным, чем правда. Она согласна была на все, лишь бы не испытывать неприязни к Уитманам. Она хотела жить со всеми в мире, быть для всех чудесной соседкой (это наши, не ее слова). Хотела понять, смогут ли они с Джулией Уитман стать подругами. Но дерево жило своей жизнью, все быстрее теряя листья, всем своим видом бросая Вэлери вызов, проверяя на прочность ее чувства. «Не закрывай глаза на эту ситуацию, Вэл, – словно говорило оно. – Заступись за меня – иначе чего стоит вся твоя борьба?» В конце концов она решила обратиться к адвокату, белому мужчине по имени Уилсон Эверли.

Лично Вэлери, пожалуй, предпочла бы темнокожего, но она считала стратегически важным сделать правильный выбор. Эверли ведь не только белый, он – уроженец Юга, и его семья жила в этом штате с времен Гражданской войны. Многочисленная семья, все члены которой были яростными борцами за экологию. Эверли был почетным членом многочисленных организаций по охране природы и адвокатом, работавшим в солидной фирме. Лучшего варианта Вэлери и представить не могла.

Уилсон Эверли, выглядевший столь же безукоризненно, как и его репутация, встретил ее в коридоре фирмы и провел в свой кабинет. В майским день Эверли надел легкий жемчужно-серый костюм и накрахмаленную белую рубашку с воротником на косточках; никаких пуговиц! Его узкий галстук, яблочно-зеленый с фиолетовыми полосками, был единственным намеком, что он не только благопристойный джентльмен с юга. Мы прячемся у всех на виду, часто говорил Том, тоже южанин, о таких мужчинах, как он сам и Эверли, от которых ожидалось, что они станут стереотипными консервативными христианами, соблюдающими все традиции Юга. Эллен, в свою очередь, сказала бы – хорошо, когда тебя принимают за кого-то положительного, потому что, когда ее, эмигрантку с Гаити, считали афроамериканкой (и считали часто), ничего хорошего за этим не следовало.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал Эверли. – Могу я вам что-то предложить? Чаю со льдом? Воды?

Его акцент звучал в точности так, как акцент бесчисленных плантаторов из далекого прошлого, который у множества темнокожих ассоциировался с угнетением и жестокостью, пусть даже на подсознательном уровне.

Вэлери вспомнила, как она волновалась, переезжая из Мичигана на юг, хотя ей очень хотелось преподавать в колледже и жить в штате, где снег – редкое удовольствие. Разум говорил ей, что на юге очень много белых людей, которые не размахивают флагом Конфедерации и даже стыдятся своего прошлого. Но подсознательно она ожидала, что каждый белый человек будет пытаться унизить ее, едва ему представится возможность. Она сказала об этом Тому в их первую встречу, после собрания молодых преподавателей, и ожидала, что он станет оправдывать себя, свой штат и жителей юга, как другие белые. Ожидала, что он скажет: «Ты слишком утрируешь. Расизм навсегда остался в прошлом». Но он очень искренне ответил: «Мне жаль. Все это ужасно. Я восхищаюсь тобой за то, что ты решилась сюда приехать». Потом он рассказал ей, что высоко ценит У.Э.Б. Дюбуа, и они сменили тему разговора.

– Я хочу узнать обо всем, что произошло с вами и этим прекрасным деревом, – сказал Эверли.

– Спасибо за понимание. Только оно уже не прекрасное. Как я вам рассказала по телефону, его корневая система разрушена. Дерево умирает.

– И виновато в этом строительство дома, – Эверли проверил свои записи, – позади вашего.

– Да, но, если говорить точнее, тот факт, что дом, бассейн и патио занимают слишком много места. Я смотрела разрешение на строительство: застройщик не получил отказ, хотя дерево такого размера находится менее чем в семидесяти пяти футах от места постройки. И я хочу выяснить, в чем дело: то ли инспектор выдал разрешение, не посетив участок, то ли выписал его, несмотря на наличие дерева.

Эверли кивнул.

– Возможна и та, и другая причина. Мне приходилось сталкиваться с обеими.

– Застройщик знал, какой разрушительный эффект это произведет – раньше при постройке домов они принимали каждое дерево во внимание. Абсолютно каждое дерево. Поэтому ни одно из них не погибло, и никто из жильцов не обращался к компании с жалобой. А этим важны только деньги. У Лаверны Майклс, которая жила на этом участке с шестьдесят первого года, росли два старых кизиловых дерева, и все приходили каждую весну на них смотреть. И знаете, что там теперь? Самшит! Самшит… как в диснеевских мультиках! От него же нет никакой тени!

– Нет, – Эверли кивнул, как обычно кивают более пожилые мужчины. – Никакой тени нет. Значит, вы считаете, что владелец дома был осведомлен, что такое строительство здесь запрещено. И почему вы так решили?

– Он сам сказал, – она вспомнила разговор с Брэдом Уитманом в день знакомства, когда рабочие пришли устанавливать забор. – Он сказал, у него есть знакомый, который занимается такими вопросами, и подмигнул. На правила им наплевать. Им безразлично, как повлияют их поступки на окружающую среду. Правила существуют для неудачников, трусов и нищих!

– Я понимаю, как вы расстроены, мисс Алстон-Холт. Но я считаю, правильнее сейчас сосредоточиться на плане действий, а не наших эмоциях. Поймите меня правильно, я полностью разделяю вашу точку зрения. Но я давно понял, что чем меньше внимания уделяю эмоциям, тем эффективнее работаю и лучше сплю.

– Я не могу хорошо спать, зная, что рано или поздно в мой сад придут рабочие с пилами, чтобы… – голос Вэлери стал хриплым, она немного помолчала, чтобы справиться с собой, напомнить себе – надо оставаться сосредоточенной, бороться не за возмездие, а за справедливость. Она верила в справедливость. Одной справедливости было бы достаточно.