Текст книги "Гильзы в золе (сборник)"

Тихон Астафьев
Гильзы в золе

Знак информационной продукции 12+

© Астафьев Т. Д., наследники, 2017

© ООО «Издательство «Вече», 2017

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018

Сайт издательства www.veche.ru

ОТ АВТОРА

В этой книге помещены рассказы, материалом для которых послужили наблюдения и отдельные случаи из моей многолетней работы следователем.

Разные люди проходят через эти рассказы. По-разному складываются их судьбы. Но в первую очередь мне хотелось поведать о тех, кто, несмотря ни на что, нередко рискуя собственной жизнью, днем и ночью стоит на страже общественного порядка, предупреждает или раскрывает преступления, помогает людям, сделавшим неверные шаги, выйти на правильную дорогу, вновь обрести доброе имя советского человека. В некоторых рассказах («Куда исчез Макаров», «Гильзы в золе», «Карьера Степана Шмыги», «Дипсоман», «Тридцать страниц дневника») сохранены подлинные фамилии работников милиции, следователей.

ДВЕ СЕМЬИ

Дети гоняли по льду новенький дамский туфель. Проходивший мимо управдом спросил, где они его взяли. Дети повели управдома к каменному забору. Прямо на снегу, возле раскрытого чемодана, лежала груда модельной дамской обуви. Рядом из снега торчал угол другого чемодана. Управдом вытащил его и раскрыл, там лежали старые резиновые сапоги и инструменты: короткий ломик, ручное сверло и стамеска. Он позвонил в милицию.

Вблизи этого места была устроена засада. Вечером пришли двое. Один остался на улице, другой зашел во двор. Одного схватили, другому удалось бежать. Задержанный назвался Иваном Никульшиным.

Места, которыми пробирался Зубов, были знакомы ему с детства. В четырех километрах отсюда, в селе Орлово, он родился. На станции Тресвятская, куда он теперь шел, жили его дочь и бывшая жена. Василий оставил их двадцать лет назад. Теперь он всем чужой. Но и ему никто не нужен. Пересыльные тюрьмы, Байкало-Амурская магистраль, Тигровая падь, Колыма, прииск «Загадка» не научили его работать. Он устраивался лишь для того, чтобы не беспокоили участковые. В гуще жизни он чувствовал себя инородным телом. Ему уже сорок шесть. Теперь он не колесит, как прежде, по городам Союза, воодушевленный удачами и собственной дерзостью. Он уже не беспечен и не самоуверен. Он знает, какова жизнь. Может быть, потому Василий был в ту ночь излишне осторожен. Когда с вещами стали приближаться к перекрестку, им овладел страх. Ему стало казаться, что новый вид чемоданов непременно привлечет внимание постового. Зубов предложил Никульшину спрятать чемоданы в ближайшем дворе. Иван скрепя сердце согласился. Он считал, что вещи за ночь могут пропасть. Чемоданы закопали в снег. Когда же подошли к перекрестку, то постового там не оказалось. Никульшин даже плюнул от злости. Возвращаться за вещами не оставалось времени. С ними были еще два мешка, которые они везли на санках. Боялись опоздать к поезду. На следующий день напарник тоже не имел оснований восторгаться Зубовым. Василий остался на улице, когда Никульшин пошел во двор. «Что ж, в жизни всегда кто-то на ком-то едет», – думал Зубов.

Сейчас Василий был уверен, что Никульшин не может ему повредить. Он мог выдать Зубова, только погубив себя. Долю Никульшина Василий перепрятал на краю оврага, под корнями старой ветлы, салазки он бросил в овраг, в снег. Сейчас он налегке шагал по дороге, рассекавшей надвое пристанционный лес. Гудки товарных поездов будили настороженную тишину. За опушкой дорога раздваивалась, левая тропинка вела к вокзалу, правая – в Синицыно. Когда Василий был молод, поселок от станции Тресвятская отделяли целых три версты. Теперь Синицыно разрослось и стало окраиной пристанционного поселка. Зубов шел в Синицыно.

Он и сам не знал, зачем шел. Отцовский дом развалился. Старик умер, когда Василий отбывал срок на Колыме. Мать – еще раньше. Жена и дочь? Но они ему чужие. Всякий раз, когда он пытался представить дочь взрослой, перед глазами всплывало красное сморщенное личико с немигающими бессмысленными глазами. Позади двадцать лет. В двадцать лет Зубов был женат. Пройти мимо или постучаться?

Евдокия узнала его по голосу.

– Чего тебе? – спросила она через дверь. И собственный голос показался ей чужим.

– Открой, не съем.

Он вошел, щурясь от яркого света. Комната была небольшой, но ослепительно-чистой. Пол сверкал желтой краской, скатерти и занавески были накрахмалены. Василий нагнулся за веником, чтобы обмести ноги. Евдокия заметила, что к его спине прилипли сосновые иглы. «По лесу где-то лазил», – подумала она.

Он глядел на взрослую дочь, мягкую и застенчивую, похожую как две капли воды на мать в молодости, глядел на книги, на клеенчатые тетради, на скатки чертежей, на какие-то незнакомые предметы (это были рейсшина и готовальня) и ощущал, что пришел к незнакомым людям. За время многочисленных отсидок он отстал от жизни. Она сделалась какой-то другой, люди думали и говорили совсем по-другому.

Девушка разглядывала человека, который приходился ей отцом. В детстве она часто и много думала о нем.

Мать и дочь жили тогда в доме деда, где помимо них ютилось восемь человек. Небольшой хилый стол никогда не был свободен. Уроки приходилось делать, положив тетрадь на табуретку и стоя около нее на коленях. Мысль о том, что отец все равно приедет и увидит, как плохо и неуютно ей здесь, не покидала девочку. Мать работала на вагоноремонтном заводе. Чтобы попасть на смену, ей приходилось вставать в пять утра и идти четыре километра до станции. Возвращалась поздно. Из подсобных рабочих ее через два года перевели в бригаду маляров. Теперь она занималась окраской вагонов, и ей стали больше платить. Юлия уже не ходила зимой в школу в галошах на шерстяной носок. Ей купили валенки.

Прошли годы. Теперь девушка слишком много знала о жизни, чтобы пришедший мог у нее вызвать какое-либо другое чувство, кроме отчуждения и, пожалуй, любопытства.

Дочь приготовила чай. Василию предложили раздеться. Он снял бушлат и меховую безрукавку, Евдокия повесила одежду на вешалку.

Через три часа, шагая на станцию к поезду, Зубов ежился от встречного ветра. Он забыл свою безрукавку на вешалке, но возвращаться не захотел. Василий с ненавистью вспоминал все, что ему сказали.

У Никульшина щетинистое, изборожденное морщинами лицо, тусклый взгляд, словно никогда не знавший солнца, одежда, при виде которой возникает желание отодвинуться.

– Ты знаешь, следователь, ты брось. Не путай меня, – говорит он сиплым голосом.

– Кто был второй, который убежал?

– Поймали бы да спросили.

От него душно пахнет застарелым перегаром. Трудно поверить, что этот человек был когда-то лучшим на селе работником, служил когда-то на станции кассиром.

Началось с магарычей.

После работы в товарной конторе Никульшин отправлялся шибайничать. Он умел делать все: чинил крыши, подводил водопровод, копал погреба, ремонтировал электрические утюги, перекладывал печи, лил из автомобильных камер кустарные галоши. Но заработанное не шло впрок. Домой он возвращался нетвердым шагом. Держась за косяк, он вваливался в комнату и опускался на пол. Если жена была в ночной смене, шестилетний сын с бабкой стлали на полу рваную шубу и перетаскивали на нее спящего. Жена от него уходила три раза, но возвращалась, потому что с отцом оставался сын. Мальчик не чаял в отце души. Никульшин, когда бывал трезв, мог часами вместе с сыном мастерить что-нибудь. Змей с двумя трещотками, корабль с системой парусов, самокат на резиновых колесиках вызывали зависть ребят всей улицы. В субботу Никульшин отправлялся на рыбалку и брал с собою сына. Они ночевали в шалаше. Связку сверкающих окуней, щук и красноперок нес по селу мальчик, гордо шествовавший впереди отца.

Зубова два дня назад Никульшин встретил на вокзале. У Ивана тогда начинался запой. Острый запах спиртного терзал обоняние, вызывая в груди беспокойство и мучительное ожидание чего-то. Он не находил места, не мог ни о чем думать и ошалело слонялся по вокзалу.

Теперь Иван вспоминал, как в тот вечер в строящемся доме, куда они залезли через окно, он дрожащей рукой налил себе стопку чистой, как слеза, «Столичной», которую Зубов купил в гастрономе на проспекте. Мысли о Зубове вызывали озлобление. Когда они проламывали на чердаке дыру, Зубов вздрагивал от каждого шороха. Иван не мог простить себе торопливости, с какой поспешил обуть прямо в магазине новые сапоги. Старые, резиновые, пришлось сунуть в чемодан, оставленный в снегу. Теперь они могли погубить его. Никульшину казалось, что напарник догадывался о засаде. Иван вскакивал и в ярости шагал по камере.

Никульшин жил в селе Орлово. Нам пришлось ехать к нему в самую грязь. Дорога, утоптанная сотнями ног, еще сопротивлялась теплу, но по обочинам и в поле снег уже растаял. На высокой, как тесто, грязи лежали гребешки прошлогодней пахоты. Глубокие, в полметра, трещины разрезали толщу дороги. По ним струились ледяные ручьи. Передвигаться можно было только пешком. На полпути дорога спускалась в низину, от талой воды наст распустился. Шли по щиколотку в воде, смешанной со снегом и грязью. Мокрые носки и раскисшие туфли потом сушили в крайнем доме. Плита топилась углем. Уже через час мы простились с хозяином-железнодорожником и продолжали путь. Преодолев бурную речонку, рожденную талыми водами и рассекавшую улицу вдоль, мы скоро достигли жилища Никульшина.

Дом был кирпичный, но подслеповатый, вросший в землю. Когда мы вошли, взглядам представилась темная низкая комната. За столом сидела старуха в стеганых бурках и засаленной фуфайке. Беззубым ртом она жевала что-то. Место рядом занимала невестка, судя по одежде и выговору, из городских. Она смахнула очистки с табурета и предложила нам сесть.

Официальная часть разговора была непродолжительной. В присутствии двух соседей жене Никульшина предъявили резиновые сапоги. Первое, что пришло ей в голову, была мысль, что мужа сбила машина. Мы не стали опровергать этой догадки. Женщина без труда узнала сапоги. Носок левого был порван и залеплен узкой косой заплаткой: муж порвал его, напоровшись в темноте на колючую проволоку. Когда все подписи были поставлены, мы уже не видели нужды скрывать того, что случилось.

Старуха долго глядела на нас одним глазом (она была крива) и наконец прошамкала:

– Стало быть, Ванюшка забратый?

Она отодвинула картошку, кучку кильки.

– Ванюшка-то, он хороший, ребенок по нем обмирает.

– Сколько вам лет, мамаша?

Старуха подняла глаз на моего спутника.

– В десятом году замуж выходила, было восемнадцать. Вот считай… И-и, сынки, жить-то не страшно, страшно доживать.

Она высморкалась в грязный фартук.

– Пенсию дают, усадьбу нарезают, а все впустую. Кто руки-то приложит? Вишь они, сыновья-то какие…

В комнату с надворья вбежал мальчик лет шести, круглолицый и розовощекий, сбросил грязные сапоги и шмыгнул в кровать.

– Дружки-то Ванюшкины: кто агроном, кто тракторист, а он… нету ему счастья, – тоскливо проговорила старуха.

Спрашиваем, не пьет ли сын. Старуха долго молчит.

– То-то и пьет. А кто ж ее не пьет? Через это и все прахом. – Когда мы уже собираемся уходить, она спохватывается:

– Отпустили бы вы Ванюшку-то.

Как только Никульшин ознакомился с показаниями жены, он не стал больше запираться и сам вызвался показать место, где спрятал ворованные вещи. Можно было предполагать, что поездка отвечает и его желаниям.

После трехчасовой езды по колеистым проселкам милицейская линейка остановилась в километре от станции Тресвятская. Никульшин, сопровождаемый двумя конвоирами, уверенно углубился в лес. Около молодой сосны зияла свежевырытая яма, валялись этикетки, оберточная бумага. Никульшин поднял завязку и, выругавшись, швырнул:

– И мои забрал…

Еще не дойдя до машины, он рассказал, что кражу совершил вместе с Зубовым и что инструменты, найденные в чемодане, и салазки, на которых везли вещи, принадлежали Василию. Возвращались с тревожной мыслью, что Зубова в городе не застанем.

Его взяли с работы, прямо в промасленном комбинезоне, с грязными от мазута руками и привезли в прокуратуру. Он яростно отпирался. Маленький и коренастый, с острой плешивой головой, он торчал перед столом, словно гвоздь.

А в конце дня позвонили из Тресвятской. Проводник со служебной собакой вышел к оврагу, где Василий спрятал вещи, взятые из ямы Никульшина. Нашли и санки Зубова.

На следующий день, около одиннадцати утра, пришла жена Никульшина с сынишкой. Женщина принесла не только передачу, но и важную новость. Она рассказала о ночном появлении Василия в Синицыно. Евдокия Зубова вручила ей меховую безрукавку, оставленную Зубовым, и просила отдать следователю.

И все-таки женщина и мальчик пришли не вовремя. С минуты на минуту должны были привезти Никульшина. Мы не желали его встречи с женой и сыном. Но предотвратить ее не удалось. В коридоре послышался топот ног, и в кабинет ввалились двое конвоиров и арестованный. Женщина и ребенок, стоявшие у стола, обернулись. Никульшин и жена сделали непроизвольные движения один в сторону другого и замерли. Высокий старшина в огромных сапогах, в шинели с двумя рядами сверкающих пуговиц грубо подтолкнул Никульшина и прикрикнул:

– Иди, иди!

Он пододвинул ближайший к арестованному стул и указал на него. Никульшин сел.

– Папа! – вдруг выкрикнул мальчик и бросился к отцу.

Вмешиваться было поздно.

Никульшин сильными руками взял сына под мышки, посадил на колени.

Я листал бумаги, ничего не понимая в них.

– Мишка тебя не обижает?

Сын покачал головой.

– Пап, а почему тебя не пускают?

Никульшин потемнел. Стажер снял очки и снова их надел…

– Пап, а когда тебя пустят, ты мне саблю сделаешь?

Беззвучно вздрагивая, жена Никульшина подбежала к мальчугану и взяла его на руки.

– Пойдем, пойдем, Сережа! – сказала она и быстро выбежала с ребенком из комнаты.

Стажер весь день был молчалив. Даже вечером по пути домой он словно забыл свою привычку к бурному обмену мнениями и задумчиво провожал глазами убегавшие красные огоньки автомашин. Он безмолвно глядел, как фары выхватывают из темноты полосы дождевых брызг. Мы шагали вдоль серых зданий. Дождь усиливался. Наконец он стал сыпать на мостовую, хлестать по крышам домов, по кузовам троллейбусов, по стеклам витрин. Мы укрылись под козырьком какого-то киоска. Подняв воротник ветхого студенческого пальто, стажер сосредоточенно курил, не отворачивая лица от брызг.

Нам представлялось, как сейчас по глубокой грязи жена и сын Никульшина плетутся домой.

Мы думали об отце, который вместе с мешком промтоваров украл и детство у сына.

А дождь лил и лил.

НУЛЕВОЙ ЦИКЛ

Передо мной лежит увесистый том, именуемый уголовным делом. На обложке номер. Подшиты и пронумерованы многочисленные протоколы, схемы, куча справок, характеристик. С первого листа угрюмо смотрят запечатленные тюремным фотографом лица арестованных. Их четверо. Они обвиняются в совершении нескольких грабежей.

Преступники молодые. Они едва шагнули за порог совершеннолетия. И невольно хочется выйти за пределы папки и проследить пути, которыми пришли к преступлениям эти люди, пройти по закоулкам, где, словно тараканы за косяком, вызревали будущие обвиняемые.

Строители пользуются выражением «нулевой цикл». Этими словами они обозначают первоначальную стадию сооружения дома: рытье котлованов, закладку фундамента, подведение труб и т. п. Этот цикл – будущая основа здания. Тут даже незначительный промах может привести к непоправимой беде. Поэтому прочности фундамента строители уделяют особое внимание. Воспитание человека – та же закладка фундамента. К сожалению, тут сплошь и рядом мы сталкиваемся и с близорукостью, и с беспечностью. Сталкиваемся и с их последствиями.

1

Пыжиковую шапку взяли шутя. Мужчина вечером вышел в Первомайский сад подышать морозным воздухом и не успел раскрыть рта, как шапка пошла вперекидку от одного к другому, затем к третьему. А потом потерпевшему пригрозили, и он исчез.

Шапку продали недалеко от базара какой-то женщине за семь рублей, купили в «Утюжке» две бутылки перцовки и выпили в соседней закусочной. А после Пьеру встретилась Нина, которую он не видел целых два дня. Потребовались деньги, чтобы сводить ее в ресторан.

И они опять пошли к Первомайскому. План был таков. Нина знакомится с обладателем приличного костюма, часов и кошелька, заходит с ним под арку или в подъезд, и тут появляются ребята…

Все шло, как было рассчитано.

Но в тот самый момент, когда парень, окруженный компанией Пьера, отбивался один от троих, а девушка стояла неподалеку, к подъезду, словно упавший с неба, подкатил газик, переполненный работниками милиции и дружинниками.

Дело в том, что владелец пыжиковой шапки не терял времени и, пока грабители сидели в закусочной, а потом шли назад к парку, привез сотрудников уголовного розыска и комсомольцев на место первого грабежа, оказавшегося по случайности и местом второго.

Все четверо были захвачены с поличным.

2

Отец Петра Костикова – художник, мать – инженер. Всего несколько лет назад в семье, по видимости, все обстояло благополучно. Петя был еще скромным и застенчивым мальчиком. Но мать тайком от сына часто плакала. Она видела, что муж перестал жить интересами семьи. Спустя непродолжительное время пришла разгадка. Анатолий Николаевич был увлечен другой женщиной. Амурные увлечения мужа испортили характер Веры Петровны. Семью стали раздирать ссоры, во время которых родители не заботились об изысканности выражений. Муж перешел жить в маленькую темную комнату, которая до этого использовалась под кладовку. Как чужие, встречались теперь супруги на общей кухне, громыхая каждый своей кастрюлей. Скоро Анатолий Николаевич потребовал развода.

Спустя год он обосновался у своей новой жены, Беллы Викторовны. Петр остался жить с матерью.

Мы не можем достоверно сказать, почему отец через год стал настойчиво напоминать Пете о своем существовании: то ли потому, что затосковал по сыну, то ли потому, что предполагал включить еще одного человека в ордер на обещанную квартиру.

Сын, однако, не проявлял тяги к отцу.

Тогда Анатолий Николаевич стал ходить к Пете в школу, уводил его с уроков, шел с ним в кафе, в кино, давал деньги. Такая жизнь сыну пришлась по душе, и отец к концу учебного года добился в своих взаимоотношениях с Петей больших успехов.

Нельзя было сказать того же о школьных делах сына.

Он остался в восьмом классе на второй год.

Теперь жизнь у матери стала казаться Петру пресной, скучной, невыносимой. «С матерью я ссорился потому, что она не разрешала мне долго гулять, пить водку и дружить с плохими ребятами», – пишет он в своих показаниях.

Петр перешел жить к отцу.

Как же сложилась его жизнь в новой семье?

Уже через полгода Белла Викторовна не могла равнодушно видеть пасынка. Она перестала готовить ему пищу и стирать белье. Петра от семьи отделили.

«Чтобы не касаться мачехи, отец выделил мне отдельную комнату и давал по рублю в день. Летом, если я задерживался на улице дольше одиннадцати часов, мачеха меня не пускала домой, и я стал жить в сарае. Отец с ней ничего не мог сделать. Мачеха все убрала из моей комнаты; оставила кровать и стол. Она говорила, что это – все ее, а моего здесь нет ничего. Некоторое время я жил один в своей комнате, но потом отец, мачеха и ее сын Володька, мой ровесник, стали есть в моей комнате. Меня не приглашали…»

Нетрудно угадать чувства, которые испытывал Петр, видя перед собой полный стол с тортом, фруктами по случаю какого-либо семейного торжества. Лежа в постели, он обычно в эти минуты отворачивался к стене. Как-то он съел оставленный на столе винегрет. Белла Викторовна подняла скандал.

Когда отец отдыхал на курорте, сын писал ему: «Денег ты оставил мало. Вот посуди сам: даст мне Мария Михайловна, соседка, один рубль утром. Я иду завтракать, у меня уходит самое малое 30 копеек. Остается 70 копеек. В третьем часу я иду обедать, а обед, ты сам знаешь, стоит 70 копеек, и так у меня ничего не остается, а еще надо купить булок, а денет нет… Масло кончилось, денег на масло нет. Правда, сахар есть, но что им делать, чай пить не с чем…»

Целый день Петр был предоставлен самому себе, так как днем ничем не был занят, учиться Анатолий Николаевич устроил сына в вечернюю школу. Компанию Петр находил себе сам.

Однажды Петр подрался с сыном мачехи.

«Она заставила отца, – пишет Петр, – чтобы он выгнал меня из дома. И он сказал: “Иди к матери, там и живи”. Но матери не было тогда в Воронеже, она была в отпуске или командировке. И я пошел жить к другу…»

Вырытый под фундамент котлован ничем не заполнялся. Ни в семье, ни в школе. Но пустоты в природе не бывает. Вакуум удивительно быстро был заполнен. Друзьями Петра стали Виталий Самойлов и Геннадий Ключевский.

3

Виталий Самойлов жил один в большой квартире в центре города. Его отец, отставной военный, и мать, домашняя хозяйка, вместе с братишкой обосновались в поселке Краснолесный, близ станции Графская, на собственной даче, половину которой сдавали внаем. Чтобы не потерять в городе квартиру, они оставили в ней сына. Виталий в прошлом году по окончании десятилетки пытался поступить в институт, но знания оказались столь скудными, что после второго экзамена он забрал документы. С того времени Самойлов не работал и не учился, ожидая, когда отец подыщет ему место.

Плуг ржавеет от безделья.

Квартира Виталия стала местом сбора его многочисленных знакомых. Ящик из-под телевизора был полон порожних бутылок. Их спешно выносили сумками, когда мать или отец уведомляли Самойлова-младшего о своем предстоящем приезде на день-два. Окурки и пепел выметались, комнаты проветривались.

Петр Костиков, получивший от друзей более благозвучное имя Пьер, по этому случаю переселялся от Самойлова, у которого жил, в сарай ко второму своему товарищу, Геннадию Ключевскому, пареньку, работавшему на керамическом заводе. Геннадий был застенчивый юноша, полностью лишенный слуха, но хорошо говоривший. Кто видел его впервые, не мог поверить, что он не слышит. Геннадий свободно поддерживал разговор, лишь изредка прося собеседника повторить фразу. Он понимал говорившего по губам.

Кстати, в милиции в начале допроса не сразу поняли, что Ключевский глух.

Стыдясь своего физического недостатка, он сторонился людей и дорожил дружбой с Костиковым и Самойловым.

Геннадий, несмотря на возраст, считался одним из лучших токарей цеха и зарабатывал вдвое больше отца, весовщика железной дороги.

Вместе с Виталием и Пьером он ходил в общежитие девушек, на каток, в кино. И, несмотря на отвращение к спиртному, не отказывался от участия в выпивках.

Однажды друзья взяли его в ресторан, где просидели несколько часов. Когда наступил момент расплатиться, ребята подали официанту какую-то жалкую мелочь. Геннадию пришлось уплатить крупную сумму. Но и ее не хватило. И тогда Ключевский отдал официантке паспорт, а на следующий день попросил начальника цеха выдать ему аванс под зарплату «на покупку костюма», как он объяснил.

Этими деньгами он расплатился в ресторане.

Как-то Пьер принес на квартиру Самойлова книгу по гинекологии и пачку непристойных фотографий. Геннадий выбросил все это в мусорный ящик, за что друзья едва не исключили его из сообщества. Но главное, что тянуло его в компанию Пьера и Виталия, это Нина Клинцова. Она дружила с Пьером, но Геннадий оставался доволен и тем, что изредка видел ее, сидел с ней рядом, застенчиво перебрасывался с ней десятком пустых фраз. Он завидовал Пьеру.

Дом, где жила Клинцова, без преувеличения можно было назвать громадным. Здесь около двух тысяч жильцов. Во дворе играли дети и подростки.

Один из подъездов. Наверх ведет крутая лестница. Шагая по ступенькам, лейтенант непроизвольно думал, что ночами, после веселых пирушек, по этой лестнице не раз поднималась Нина Клинцова и что вот так же гулко отдавались в тишине ее неверные шаги.

Нина Клинцова училась в школе. Жили на скромный заработок матери, уборщицы детского дома, и на пенсию за погибшего на фронте отца.

Восьмой класс девочка закончила без троек. Преподаватели говорили, что она могла бы заниматься на круглые пятерки. Мать радовалась успехам дочери. Сколько мыслей и надежд связывала с ней усталая женщина!

Конечно, были и огорчения. Анне Семеновне стали говорить, что Нина выбрала себе подруг из числа самых худших и недисциплинированных воспитанниц детдома.

– Не искать же ей подруг на другом конце города. Кого знает, с тем и дружит, – отвечала мать.

Скоро дочку стали подозревать в краже мелких сумм у воспитателей. Мать с негодованием отвергла оскорбительные догадки. Ее заботам о дочери не было границ. Придя утомленной с работы, Анна Семеновна мыла посуду, убирала за дочерью постель, приводила в порядок ее одежду. А между тем Нине шел семнадцатый год.

– Мама, приготовь покушать.

– Мама, почему простыню не постирала? – только и слышалось в доме.

– Повзрослеет – поумнеет, – успокаивала себя мамаша и спешила выполнить каждое желание дочери.

А Нина? Нина стала уже покрикивать на Анну Семеновну. И не только на нее, но и на учителей в школе, на подруг.

Вскоре ей плохо стали даваться науки. Зато хорошо давались танцы. Джаз поразил ее в самое сердце. Перед трелями кларнета и грохотом тарелок поблекло все.

Литература показалась скучной, алгебра – сухой, география – ненужной. И важно ли, в самом деле, знать, танцуя вальс «Голубой Дунай», где протекает река с таким названием – в Австрии или в Новой Усмани?

 
Вижу в сумерках я-а-а
в платье белом тебя-а-а… —
 

напевала Нина, возвращаясь глубокой ночью домой. И никто: ни мать, ни школа – не видели, в какие «сумерки» попала Клинцова.

Первая четверть девятого класса завершилась твердыми двойками.

Перессорившись с учителями, Нина забрала личное дело и перешла в школу рабочей молодежи.

Однако просидеть более одного урока у нее не хватало сил. Как только близился роковой девятый час, время начала танцев во Дворце культуры, ее сердце было готово вырваться из груди, перед глазами начинали кружиться пары, в ушах жалобно звучали голоса влюбленных мексиканцев:

 
Бэ-са-мэз;
Бесаме му-у-ча…
 

На втором уроке Нины в классе обычно уже не было.

Скоро она совсем бросила учиться и, как Виталий Самойлов, собиралась определяться на работу, но пока днями сидела в неубранной комнате, непричесанная и неодетая, и крутила пластинки, изводившие соседей, а когда это занятие надоедало – вверяла свои мысли дневнику.

«Поссорилась с мамой. Она перестала со мной разговаривать. В субботу была на катке, а в воскресенье – на танцах. Желания грустные. Они вряд ли сбудутся.

Ну, какие еще новости? Да, два дня назад купила серый капрон со швом. Писк! Сшила серую юбку. А вчера у входа во Дворец встретила Пьера. Стоит такой грустный и интересный, как Печорин. Мы с ним побазарили, и как он на меня смотрел! Я дурачилась вовсю. Заставила его посмотреть швы на чулках. Ровно ли. А Генка Глухой тоже все время посматривал. По-моему, он тоже на меня “тянет”».

4

На руке Виталия Самойлова были часы, добытые при одном из прежних грабежей. В машине ему удалось незаметно снять их и, приподняв штанину, спустить в носок.

Когда всех четверых привезли в комнату дежурного при отделе милиции, их сразу разместили порознь. Самойлова посадили при входе, за барьер, рядом с каким-то стариком, задержанным за продажу кустарных тапочек.

Виталий, скосив глаза на дежурного, сунул соседу по скамье часы. Самойлов знал, что кустаря после составления акта держать не будут.

Через полчаса старика в милиции уже не было. Улика ушла вместе с ним.

Самойлов надеялся, что ему вменят в вину только одно последнее нападение. Но случилось то, чего он опасался. Глухой, а за ним и Пьер во всем признались. Глухой даже расплакался.

– Давайте бумагу, напишу все! Уже надоело ждать ареста. Лучше сидеть, чем ждать. Я знал, что так будет. Хорошо, что не дома взяли. Хоть соседи не видели.

И, всхлипывая, спрашивал, сколько ему дадут.

Костиков тоже был потрясен. Он никогда всерьез не предполагал, что конец может быть таким. Со дня на день он думал заняться делом, пойти на завод. При мысли о своих вечерних похождениях ему порой казалось, что все это произошло не с ним, а с кем-то другим, что все это не имеет к нему никакого отношения. Пьер был уверен, что все это уйдет в прошлое, забудется, как только он поступит на работу и обретет место в жизни, как только перестанет выпрашивать то у отца, то у матери полтинники на столовую и баню.

Он с ненавистью думал о Самойлове, приютившем его и предложившем пойти на «акцию смелых», с жалостью вспоминал голубей, оставленных в сарае мачехи, и ждал, что отец или мать узнают о том, что случилось с ним, и придут. Теперь он осознал весь ужас происшедшего.

Виталий Самойлов держался по-иному. На воле он знал парня, который сидел, и помнил из его рассказов, что самое лучшее – это молчать.

Несмотря на показания ребят, Виталий отрицал участие в предыдущих грабежах.

Именно поэтому на следующий день в числе двух случайных ребят его решили предъявить на опознание молодому человеку лет двадцати пяти с худеньким интеллигентным лицом, аспиранту вуза.

Сопоставив показания Глухого и Пьера с заявлением, поступившим от аспиранта недели две назад, оперуполномоченный уголовного розыска пришел к выводу, что аспирант был ограблен именно Самойловым и компанией: совпадали место нападения, внешность потерпевшего, название похищенных вещей.

Самойлова привезли из КПЗ, где он провел ночь, в милицию и посадили в отдельной комнате вместе с двумя ребятами, приглашенными на четверть часа с улицы. Сбоку, у стола оперуполномоченного, сидели двое понятых: один – шофер, другой – геолог, приехавший с Востока в длительный отпуск. Геолог пришел оформить прописку. Шофер оказался навеселе, но самую-самую малость. Оперуполномоченный послал милиционера пригласить вместо него другого понятого, а сам тем временем начал заполнять «шапку» протокола.

Водитель с жалостью разглядывал троих, и в особенности Самойлова, который выделялся убитым видом.

– Да-а, сюда только пап-пади, – глубокомысленно тянул шофер. – Вот я. Пришел права получать. А за что отобрали? Еду мимо топливного склада. А соседка увидела. «Ваня, подвези уголька». Нагрузил, а меня по дороге регулировщик… «Вашу путевку». А в ней записана щебенка. А я везу уголь. И все. «Ваши верительные грамоты». А за рулем я не пью. Это я сто грамм по случаю возврата прав. А тебя, парень, угощу. Приходи, когда выпустят. Нансена, 29. И выпьем, и закусить найдется. Я такой. Я последнее отдам. Ты не убивайся. Все бывает. Вот я. – Сначала не знал, куда себя деть. А вот прошло. И права мне отдают. Ты приходи, я тебя угощу.

Вошла старуха с базарной сумкой в руках. Ей указали на свободный стул. Оперуполномоченный подумал удалить шофера, но тот сидел уже серьезный и молчаливый, и лейтенант мысленно махнул рукой: «Пусть сидит».