Текст книги "Последний выдох"

Несколько секунд он выдыхал через нос, а потом нажал кнопку возле наконечника и глубоко вдохнул.

И сразу же:

Хлопают пожелтевшие занавески на старом деревянном окне с облупившейся краской, пыльный ковер, бедро и запястье пронизаны невыносимой жгучей болью, на впалую грудь навалилась вся тяжесть планеты, только газеты уже не первый год навалены на большом кожаном кресле у телевизора, никто меня не найдет, кто же накормит Ми-Му и Мужа; Эдна и Сэм давным-давно уехали на восток, у обоих свои семьи, а до того шла череда рождественских праздников с ароматом сосны, и жареной индейкой, и ярко раскрашенными металлическими игрушками; и их рождение, крошечные мокрые краснолицые завывающие существа, появившиеся после долгих часов тревожной радостной нарастающей боли (ничего похожего на эту давящую агонию, которая сейчас выжимает из нее жизнь), и захватывающая дух нагота под пропотевшими простынями в затененном пальмами бунгало в Пасадене, свадьба в 1922 году, пьяные гости, обучение вождению, новый угловатый «Форд» раз за разом проезжает по маленькому кругу гравийного перекрестка Уилшир и Вестерн, длинные волосы легче расчесывать, когда в воздухе стоит сернистый запах от дымовых костров, которые жгут зимой в апельсиновых рощах, и здание школы, и домашние утки на ухоженной равнине около дома в Сан-Фернандо-велли, куклы из деревяшек и тряпок, и запах капусты, и пудры из талька, и кислого молока; боль, и что-то сжимает, и удушье, и яркий свет – выбрасывание на холод! – и теперь уже нет ничего, кроме маленькой девочки, которая все падает и падает, вечно падает в глубокую черную дыру.

Обстадт медленно выдохнул, снова осознав солнечное тепло на голых предплечьях, ветерок, шевелящий жесткие полуседые волосы. Расправил скрещенные ноги и сел прямо; несколько мгновений собственное мужское тело казалось ему странным. И, подумал он, я потяжелел на одну трехтысячную унции по сравнению с тем, каким был минуту назад.

Он глубоко вдохнул холодящий утренний воздух. Воспоминания блекли – старуха, умирающая от сердечного приступа, после того как родила детей и прожила долгую жизнь. Он знал, что подробности просочатся в его сны… вместе с деталями многих других жизней. Хорошо, что на этот раз попался не алкаш или наркоман.

– Лоретта – просто клоун, – хрипло повторил он, возвращаясь к настоящему от присвоенных десятилетий. – Она набирает фишки в грошовой игре, но никогда не обращает их в наличность, чтобы перейти к столу, где играют по-крупному; так что, очевидно, ей это нравится наряду с ее «липучками» и вегетарианством.

Он вскинул руки над головой и потер костяшками пальцев скальп, поросший обильно седеющими коротко подстриженными волосами.

– И все же, – продолжал он, – и на ее столе порой проскальзывают дорогие фишки, и сейчас она разволновалась из-за одной из них. – Он встал и потянулся, расправив широкие плечи. – Я намерен отобрать у нее эту фишку. – Он представил себе ярко раскрашенные игрушки под рождественским деревцом. – Дети… – задумчиво произнес он. – Есть ли у Лоретты дети – хоть биологические, хоть приемные? Выясните, и если есть, то разыщите. Продолжайте контролировать ее телефонные переговоры. – Он посмотрел на Канова. – Что есть насчет Огрызка?

– Вы имеете в виду Жуть? – уточнил Канов. – Николас Брэдшоу. Полагаю, что судебные иски к нему еще не аннулированы. Мы не сомневаемся, что он мертв.

– Лоретта не сомневается, что он жив.

Канов небрежно махнул рукой.

– Или пытается кого-то обмануть, делая вид, будто так считает. Все сводится к тому, что он действительно умер. Мы использовали самые разные резонаторы при исследовании домов, где он жил, и в его старом адвокатском офисе в Сил-Бич, и никто не обнаружил звучащих линий жизни, которые были бы связаны с ним. Те, что вроде бы связаны с ним, обрываются примерно в 1975 году, когда он исчез.

– Что еще за резонаторы? – Обстадт ненавидел любое словоблудие.

Канов пожал плечами.

– Испанские brujas[14]14
  Ведьма, колдунья (исп.).


[Закрыть], группа физиков из Южно-Калифорнийского университета, аутичные дети, собаки, натасканные на привидений, даже лишенный сана католический священник, два буддистских монаха; мы давали ЛСД нескольким игрокам в покер, и они однажды ночью сыграли в его офисе шестьдесят-семьдесят конов картами Таро. Мы также взяли несколько слепых фехтовальщиков и снимали их действия, высматривая спонтанные разрывы дистанции, но так и не дождались никаких путеводных эффектов. И все электрические приборы, электронные устройства, телевизоры и компасы ведут себя нормально.

– Что ж, мертв, значит, мертв, – сказал Обстадт, – и его дух не ошивается в тех местах, которые вы проверяли. Мог ли он стать блуждающим?

– Если он умер где-то в этих краях, то не мог – больше похоже на то, что он рассеялся или съеден. В 1962 году была опубликована книга «Жуть» – сборник интервью с ним, – но мы не нашли ни единого экземпляра ни в библиотеках, ни в книжных магазинах, ни в лавках старьевщиков. Нам удалось разыскать с дюжину памятных альбомов школы, в которой он учился, за разные годы, но все страницы, где должно было находиться его изображение, оказались пустыми. Его родителей кремировали – этим занималась компания «Нептун», – а вот его крестный отец похоронен на голливудском кладбище, рядом со студиями «Парамаунт», и мы постоянно посыпаем землей надгробный памятник старика, но его почистили только один раз, и то оказалось, что это сделал кладбищенский уборщик.

Обстадт кивнул.

– Лады. – Он поднялся и прошел по ковру к окну, обращенному на восток. – А сейчас отправляйтесь-ка вы в Венис. Разберитесь в этой истории с рыбой и крабами.

Глава 14

– Я бы хотела купить яйцо, если можно, – робко сказала она наконец. – Почем они у вас?

Льюис Кэрролл. Сквозь зеркало и что там увидела Алиса

Один из них наконец-то явился в действительности. Возможно.

Анжелика Антем Элизелд стояла посреди крошечного ботанического магазина и с негодованием взирала на гнусные товары, выставленные на продажу. На одной стене была развешана добрая сотня маленьких целлофановых пакетиков с сушеными травами и халтурно скрученные тряпичные «куклы вуду» по два доллара за штуку, на полках у противоположной стены выстроились десятки склянок с этикетками вроде «ABRE CAMINO» и «LE DE VETE DE AQUI» – масло «ДЛЯ ОТКРЫВАНИЯ ПУТИ» и «ЗАКРОЙ ГЛАЗА ЗАКОНА» – и аэрозольные баллончики с подписями «СВЯТОЙ МИХАИЛ-АРХАНГЕЛ» «ВЕЛИКИЙ ДЖОН-ЗАВОЕВАТЕЛЬ» («Опрыскайте все окружающие территории. Перекреститесь. Повторяйте опрыскивание по мере необходимости»). В стеклянной витрине возле кассы лежало множество книг с цветными изображениями Иисуса, и Святой Девы Гваделупской, и дьявола на обложках – одна, под названием «Conjuro del Tobaco»[15]15
  «Волшебная сила табака» (исп.).


[Закрыть], написанная Гильермо Сениса-Бендигой, была, по-видимому, практическим пособием по предсказанию будущего при помощи сигарного пепла.

Она просидела на автовокзале на 7-й улице до рассвета, а потом положила свою парусиновую сумку в шкафчик камеры хранения и пошла пешком на восток, через мост 4-й улицы в старый район Бойл-Хайтс, где она росла после переезда из Норко. Полицейские, привозившие окровавленных мексиканцев в больницу на Линкольн-Хайтс, всего в нескольких кварталах по Сото отсюда, всегда называли этот район участком Холленбек, но Элизелд нравилось название «Бойл-Хайтс», и она, оказываясь на этих узких улицах, всегда старалась смотреть на старинные викторианские дома ремесленников былых времен, а не на бары, винные магазины и ropa usada – лавки поношенной одежды.

И она по неизвестной причине почему-то всегда очень терялась, попадая в такие ботанические магазины.

Две молодые женщины за прилавком тараторили на самом что ни на есть уличном испанском языке, не обращая внимания на Элизелд.

Элизелд нахмурилась, не зная, как отнестись к тому, что ее приняли за англо[16]16
  Англо – белый американец нелатинского происхождения (скандинавского, ирландского, немецкого).


[Закрыть], но лишь нетерпеливо поморгала, глядя по сторонам, и не подала виду, что понимает разговор. Одна из женщин уверяла другую, что туристке скоро надоест, и она уйдет, а вторая развивала тему стирки и напоминала подруге, что в субботу Хеллоуин и поэтому лучше не оставлять постиранное белье на улице, если той ночью пойдет дождь: «La ropa estara mojado en te espiritu, y olada mal por meses» – «Белье пропитается настоем призраков, и потом несколько месяцев не избавишься от вони».

«Что поделать, таков стиль», – мрачно подумала Элизелд. Все ужасы, в которые ее приучили верить, брали начало из ортодоксального католицизма.

Ей вспомнилось, как ее однокурсник в УКЛА[17]17
  UCLA – Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе.


[Закрыть] объявил, что он католик. Элизелд тогда спросила у него, как может образованный человек действительно верить, например, в то, что ребенка можно вылечить от лихорадки, катая по нему сырое яйцо, – и испытала унижение, когда ей объяснили, что в католической доктрине нет ничего подобного, и спросили, где она набралась таких глупостей.

Она, конечно же, предпочла рассмеяться, будто пошутила, а не рассказывать правду, что ее мать считала и причастие, и процедуру катания яиц по телу больного человека – или сжигание васильков, или поедание бумаги с нацарапанным заклинанием – составляющими одной и той же веры.

На стеклянной крышке прилавка лежали пластмассовая зажигалка и открытая пачка «Мальборо», и Элизелд, которой книга о сигарном пепле напомнила об излюбленном фокусе бабушки, порывисто положила на стекло десятицентовую монетку и вынула сигарету. Женщины умолкли и уставились на нее, но не стали возражать, когда она закурила.

Она быстро пыхала сигаретой, не затягиваясь, и когда столбик пепла достиг полудюйма, она стряхнула его на стекло и быстрым движением кончика пальца размазала его в виде шестиконечной звезды Давида. Потом она дымила еще полминуты, а женщины настороженно наблюдали за нею с той стороны прилавка. Элизелд тщательно вытерла правую руку о бок своих джинсов.

В конце концов она стряхнула длинный столбик пепла в сухую ладонь, сжала кулак, растерла пепел пальцами и приложила ладонь в середину звезды.

Если все сделать правильно, основание ладони оставит отпечаток, похожий на бороду, а ногти подогнутых пальцев выскребут чистые пятна, похожие на затененные глазницы, а потом еще мазнуть по лбу из пепла, и получится лицо, схожее с ликом Иисуса, в первую очередь благодаря бородке и штрихам, напоминающим терновый венец. Этим якобы чудесным образом бабушка Элизелд выжимала слезы у взрослых мужиков.

Элизелд убрала руку – получилось неплохо.

Одна из женщин перекрестилась, вторая открыла было рот, чтобы что-то сказать, – и тут рисунок из пепла на стекле задвигался.

Элизелд опустила взгляд, когда глаза женщины широко раскрылись, и она сделала шаг назад, и в первый миг решила, что ее грубый рисунок пошевелил сквозняк, но картинка из пепла сама перерисовывала себя. Ломаные линии, изображавшие терновый венец, плавно изогнулись и обрели сходство с непокорными кудрями, широкое пятно бороды тоже переоформилось и превратилось в подбородок и брыли жирного лица. Пепел, окружавший провалы глаз, сложился в тонкий узор, изображавший мешки и морщины.

Элизелд мимолетом подумала, что ее ладони слишком влажны для того, что повторить эту штуку. Кровь громко пела в ее ушах, и она ухватилась за металлический край витрины, потому что чувство равновесия вдруг отказало.

Она узнала лицо. Это был Фрэнк Роча, один из пациентов, умерших во время последнего сеанса групповой терапии в клинике Элизелд в ночь Хеллоуина два года назад.

Затем расплывчатое изображение рта обрело четкость, как творог, твердеющий в молоке, если добавить туда уксуса, губы раскрылись и зашевелились. Звука, конечно, не было, и Элизелд не могла читать по губам, но она судорожно шлепнула рукой по пепельному изображению, да так, что чуть не разбила стекло.

Выражение ее лица, когда она посмотрела на женщин, было, вероятно жутким, потому что они обе попятились к телефону-автомату, висевшему на задней стене.

Элизелд бросила сигарету на линолеум и раздавила ее носком кроссовки.

– Yo volvere, – сказала она, – quando usted no esta tan ocupado. – Я вернусь, когда вы будете не так заняты.

Она повернулась и широким шагом вышла из «ботаники» на тротуар Сото-стрит. Задыхаясь, она ловила открытым ртом холодный утренний воздух, но чувствовала, как по ребрам слева бежит струйка пота.

«Это действительно было лицо Фрэнка Рочи, – думала она. – Боже!»

Ее собственное лицо было ледяным, как будто ее только что поймали на каком-то ужасном преступлении, и ей хотелось спрятаться, исчезнуть с этой улицы, из этого города, из-под самого неба.

Она до сих пор хранила письмо от Фрэнка Рочи в бумажнике, в заднем кармане этих самых джинсов. Ей хотелось выбросить его, выбросить бумажник, избавиться от всех бумаг и удостоверений.

Один из них наконец явился в действительности, убеждала она себя, яростно мотая головой и чуть ли не бегом удаляясь от уличившего ее прилавка «Ботаники». Тот последний сеанс, два года назад, действительно сработал, чтоб его… Все получилось! Доктор Олден, вечно пьяный старый говнюк, был прав, советуя мне уволиться. Надо было послушаться его, послушаться этих чертовых медсестер, несмотря даже на то, что, ругая меня, все они заблуждались в причинах. Я убила этих троих пациентов, которые умерли в конференц-зале клиники, и на мне лежит ответственность за то, что многие из них пострадали, а кое-кто до сих пор находится в той или другой психиатрической больнице.

Анжелика Элизелд живо помнила те два раза, когда ее вызывали в кабинет доктора Олдена.

– Войдите, – сказал он, когда она подошла по коридору к его отгороженному отсеку, напоказ набитому книгами. – Доктор Элизелд, будьте любезны закрыть дверь и присаживайтесь.

Олден, глава постоянного штата больницы округа Хантингтон-парк в Санта-Фе, назначенный на эту должность из политических соображений, лохматый, с желтыми от никотина пальцами, половину времени бывал пьян. Тридцатидвухлетняя Элизелд была психиатром с титулом «директор по медицинскому образованию для психиатрической подготовки». Она проработала в окружной больнице уже два года и в девяностом году заработала 65 000 долларов.

И она чувствовала, что заслужила эти деньги. После интернатуры она осталась в окружной больнице, исходя из поистине альтруистических соображений, а не только потому, что это был путь наименьшего сопротивления – обстановка, напоминавшая о странах третьего мира, гарантировала ей опыт, на какой в более благополучных районах нельзя было рассчитывать, и ей действительно хотелось посодействовать людям того круга, какой обычно не имеет доступа к психиатрической помощи.

Перегнувшись через стол, Олден протянул ей сложенный лист бумаги.

– Это принесла мне сегодня утром старшая сестра, – сказал он с вымученной улыбкой. – Вам надо бы прочесть, что тут написано.

Докладная старшей сестры Олдену, осуждавшая Элизелд и ее методики, заканчивалась словами: «Медсестры и другие сотрудники утратили доверие к доктору Элизелд и снимают с себя ответственность за выполнение ее предписаний».

Элизелд давно усвоила, что в каждой больнице на деле заправляет средний медицинский персонал, и ни один начальник не решится пойти на конфликт с ним, однако же дерзко взглянула на Олдена.

– Мои пациенты идут на поправку. Спросите медсестер, пусть они сами скажут, каково состояние моих пациентов в сравнении с больными других докторов.

Олден продолжал растягивать рот в фальшивой улыбке, но при этом откровенно хмурился.

– Нет, мне совершенно не нужно спрашивать их. Вы должны знать не хуже меня, что вашим методам не место в современной больнице. Куклы вуду! Спиритические доски Уиджи! И сколько свечей вы держите на полках – этих, длинных с… с картинками святых и… и Бога, и Девы Марии? Разве может быть какая-то польза от… от седобородого Бога, европеоида, мужчины, размахивающего скипетром, свесившись с облаков! А тут еще растафарианские и сантерианские атрибуты! В вашем кабинете пахнет, как в церкви, а выглядит он точь-в-точь как палатка какого-нибудь невежественного мексиканского гадальщика!

Элизелд вдруг подумала, что ей стоило бы привести с собою свидетеля. Она произнесла ровным голосом:

– Эти методы больше не…

– Куклы вуду! Доктор Элизелд, я не могу поверить, что вы верите в такое…

– Я не верю в них, во всяком случае не больше, чем в то, что кляксы Роршаха на самом деле являются изображениями чудовищ! – Она заставила себя глубоко перевести дух. – И правда. Послушайте. При помощи гадания пациентов на картах и планшетах я привожу их к внеличностной объективации – учить воспринимать как объекты самих себя, своих супругов, родителей, детей. Гадание позволяет мне определить, не принуждая пациента к разговору, проблемы, которые глубоко беспокоят их, травматический опыт, который они подсознательно считают необходимым обнародовать. Множество людей не способно к абстракциям, требующимся для того, чтобы увидеть какие-то предметы в кляксах или увидеть мотивации в ситуационных рисунках, похожих на раскадровки к «Проделкам Бивера». Но если дело касается символов, привычных им с рождения…

– Вопрос закрыт, – набравшись решимости, перебил ее. – Я приказываю вам вернуться к стандартным психиатрическим методикам.

Элизелд понимала, что это значит, – уделять на прием каждого пациента не более десяти минут, на протяжении которых можно лишь пролистать историю болезни, спросить о самочувствии, проверить назначения и, возможно, внести в них незначительные изменения, и все сводится к вялотекущей поддержке, по большей части при помощи торазина.

Она вышла за дверь, не сказав ни единого слова, но не намеревалась подчиняться приказу. Если приемные всех остальных психиатров выглядели одинаково – металлический стол, памятки для пациентов, приклеенные скотчем к стенам, шкаф с ячейками, забитыми историями болезни, в углу игрушки для детей пациентов, то кабинет Элизелд походил на обитель ведьмы, где на полках стоят церковные свечи velatorio[18]18
  Поминальный (исп.).


[Закрыть], на стенах висят изображения Иисуса, Марии и разлагающегося трупа Лазаря, а бумаги на столе прижаты гадальными досками и хрустальными шарами. У нее имелся даже (и часто использовался с очевидной пользой) громадный шар-8; когда его переворачивали, в окошке всплывали послания вроде «Желаю удачи» и «Истинная любовь». Простая фраза «Как вы считаете, это может иметь отношение к вам?» в сочетании с какой-нибудь из этих непривлекательных игрушек сплошь и рядом помогали высвободить жизненно важные страхи и обиды.

Некоторые из других врачей психиатрического отделения любили говорить о подъеме «духовного просвещения» своих пациентов и использовали в этих разговорах невнятный жаргон мистики нового века, но даже они считали подход Элизелд к спиритизму вульгарным и оскорбительно утилитарным – тем более что Элизелд настаивала, что никакой вид спиритизма не содержал ни крупицы правды.

Она также никогда не следовала поветрию ставить модные виды диагнозов. В то время психиатры сплошь и рядом имели обыкновение раскрывать детские воспоминания о сексуальном насилии (о котором прежде никто представления не имел), так же как десятью годами ранее у всех пациентов диагностировался «гнев», который необходимо «осознать и подчинить». Элизелд была уверена, что следующими эмоциями, от которых пациентам предпишут избавляться, станут вина и стыд.

Сама она считала, что вина и стыд часто являлись здоровыми и соответствующими реакциями на прошлое поведение.

В результате ее снова призвали в кабинет Олдена.

На сей раз он просто предложил ей подать заявление об уходе. И добавил, что, если она не уволится добровольно, он внесет ее в черный список Организации экспертной оценки и Национального регистра врачей, запрещающий обслуживать любых пациентов по программам Медикейр или Медикэйд и, таким образом, закроет для нее возможность работы в любой больнице страны.

Он предоставил ей для раздумий выходной день, и она расхаживала по гостиной своего дома в Лос-Фелисе и представляла себе, как обратится в «60 минут» и «Лос-Анджелес таймс» и как выведет на чистую воду систему психиатрической помощи округа, разобьет косных и самоуверенных медсестер и займет место Олдена. Но к следующему утру она поняла, что не сможет выиграть эту борьбу, – и в конце концов приехала в больницу и без единого слова положила на стол начальнику заявление об уходе.

После этого она занялась частной практикой. Какой-то хиропрактик согласился сдавать ей по вторникам свой офис на Альварадо-стрит, а в остальные дни недели она работала секретарем юридической фирмы в центре города.

Ее вторничный психиатрический бизнес поначалу шел очень вяло – два-три пациента, иногда пятидесятиминутный групповой «сеанс», но благодаря хорошим результатам она попала в поле зрения местных фирм и даже из округа, и уже через шесть месяцев она переехала в собственное помещение, располагавшееся на Беверли между дантистом, работавшим в кредит, и офисом по автострахованию. Вскоре ей пришлось нанять секретаря, который помогал с корреспонденцией и составлением счетов для страховых компаний.

Наконец, ночью на Хеллоуин в 1990-м она провела последний из своих сеансов. И это случилось на самом деле.

Сбежав с Сото-стрит, Элизелд прошла на запад вдоль нескольких кварталов по тротуару Уайттиер-бульвар и теперь остановилась.

В 1990 году Фрэнк Роча жил в небольшом доме, этаком бунгало, чуть севернее парка Макартура. Элизелд звонила ему дважды тем решительном тоном «я веду домашний обзвон», который был присущ ей в то время; она полагала, что могла бы и сейчас найти этот дом.

У него была жена и две дочери?

Стоя на тротуаре в свете утреннего солнца, Элизелд прищелкивала пальцами, испытывая управляемое, полное страха возбуждение. Она знала, что два года бесцельного блуждания по всей стране были только отсрочкой, нет скорее подготовкой, что она собиралась с силами для…

Для рискованных и почти наверняка бессмысленных ордалий[19]19
  Ордалии (от лат. ōrdo – порядок) – в Средние века способ определения виновности или правоты обвиняемого путем пыток огнем, раскаленным железом и т. п.


[Закрыть] возмещения ущерба.

На Амадо-стрит, вот где. Она смогла бы найти это место, если бы добралась до парка Макартура. Она тяжело вздохнула и отправилась искать автобусную остановку.