Текст книги "Эверест"

Часть 2. Эндрю Комин Ирвин

Введение

Десятки исследователей посвятят часы, дни, месяцы изучению моей жизни, такой короткой и такой прекрасной. Я не могу передать вам и десятой части того, что чувствую, что вижу и слышу, потому что у меня не хватает слов и, что значительно серьезнее, катастрофически не хватает времени. У меня есть лишь блокнот и карандаш, но я боюсь не успеть заполнить даже эти считанные странички, потому что вынужден находиться в полной неподвижности, а температура падает, поскольку приближается темнота. Поэтому я буду писать, сколько смогу, а когда карандаш выпадет из моих ослабевших пальцев, стану просто говорить, а потом – думать про себя, покуда, как говорят священники, смерть не разлучит меня с этим миром. И хотя я не был наверху, хотя я так и не увидел самое близкое солнце из всех возможных на этой планете, я счастлив, потому что Джордж жив, он отправился наверх и, возможно, в эту самую минуту уже спускается обратно, чтобы рассказать всем: для человека нет никаких преград.

Никто не найдет моих записей, никто, скорее всего, не наткнется случайно на мое вмерзшее в гору тело, потому что я очень далеко от более или менее проходимых мест. Не знаю, сколько мне пришлось падать; если рассчитать угол, под которым лежат тени, и добавить к этому прошедшее с момента падения время, то, скорее всего, я пролетел порядка тысячи футов и нахожусь сейчас значительно ниже нашего последнего лагеря. С одной стороны, это неплохо, поскольку в этой области можно продержаться без кислорода практически неограниченное время. С другой стороны, Джордж никогда не найдет меня здесь. Стоит ли кричать? Видимо, не стоит. Этим я могу разбудить гору, приблизив свою кончину.

Я думаю, что первый вопрос, который зададут себе биографы Джорджа, прозвучит так: почему он выбрал Ирвина? Почему меня – неопытного, но могучего увальня, добродушного инженера с золотыми руками, никогда не поднимавшегося выше чем на 3000 футов? Независимо от того, вернется Джордж или навсегда останется на вершине, ответа на этот вопрос они не получат, потому что он останется между нами – мной и Джорджем. Есть вопросы, которые не касаются никого, вопросы настолько интимные, что чужое вмешательство в них нарушит хрупкое равновесие их тончайших тканей, и ответы прозвучат как оскорбление, богохульство, удар огромным железным быком по воротам штурмуемой крепости. Джордж не впустил в это пространство никого – даже свою супругу, которую он, я знаю, любил больше жизни. Впрочем, в нашем замкнутом пространстве мы все-таки были не одни – и остаемся не одни. С нами – гора.

Путь

Мой отец, Уильям Фергюсон Ирвин, родился в 1869-м в Биркенхеде, графство Чешир, Англия. Там же спустя тридцать три года родился я, потому что отец вел исключительно оседлый образ жизни и категорически не любил пересекать границу собственного крошечного ареала. В этот ареал входил сам Биркенхед и еще несколько окрестных городов. Впрочем, эта ограниченность не делала нашу семью изгоями или дикарями. Биркенхед находится примерно в десяти минутах неспешной ходьбы от Ливерпуля, будучи его предместьем, расположенным на противоположном берегу реки Мерси. Таким образом, отец, по сути, жил в большом городе, пользовался его благами и принимал его нравы, при этом притворяясь, что он – сельский житель.

На моей матери, Лилиан Дэвис Колли, он женился за пять лет до моего рождения, в 1897 году, причем бракосочетание состоялось – по настоянию родителей матери – в Солфорде, пригороде Манчестера, в тридцати четырех милях от нашего дома. Когда я, будучи ребенком, узнал об этом, мне показалось, что это какое-то гигантское, нечеловеческое расстояние, которое рядовой обыватель покрыть не в силах, и отец совершил подвиг, добравшись до Манчестера из Ливерпуля. По крайней мере так я понял из отцовских рассказов. Гораздо позже, уже объездив множество мест и открыв всю необъятность реального мира, я пытался понять, почему же отец сознательно ограничивал себя в познании нового. Сейчас, только сейчас, сидя на узком уступе между небом и землей, в самом сердце ледяной пустыни, я начал понимать причину такого поведения. Она очень проста: он не хотел. Он просто был другим, нежели я, и он – за что я безумно ему благодарен – никогда не пытался навязать мне своего мировоззрения, смиренно дожидаясь, когда я сформирую собственное. Что ж, я сформировал – сейчас. С другой стороны, если бы он не был столь лоялен, я вряд ли бы познакомился с Ноэлем и тем более с Джорджем. Я не отправился бы на Шпицберген, а затем – сюда. И, возможно, сидел бы сейчас у камина, говоря слова любви какой-нибудь прелестной девушке, которую привела в дом мать. Она всегда хотела меня женить.

У отца была другая сторона – он очень любил говорить. Он мог часами рассказывать о том, что видел, и – чаще – о том, чего не видел. Он мастерски связывал слова в предложения и говорил так споро, так складно и изящно, что все вокруг заслушивались. Он передал эту способность почти всем моим братьям и сестрам, кроме, разве что, Кеннета – но не мне. Я выделялся из семьи, точно белая ворона, я был другим, я был сильнее, ловчее, целенаправленнее, но при этом я никогда не производил впечатления интеллектуала, будучи не в силах связать в нормальное предложение даже десяток слов. Когда я оставался наедине с собой, то мог творить с языком чудеса, составлять сложносочиненные фразы, сравнимые по изяществу с Диккенсом или Байроном, – но стоило мне обрести собеседника, как нечто во мне замыкалось, и я превращался в бессловесного улыбчивого барана, известного своими стальными мускулами и почти полным отсутствием интеллекта. По крайней мере так было до знакомства с Джорджем.

Я был третьим из шести детей. В принципе я не ощущал серьезной пропасти в менталитете между моими старшими братом и сестрой, Хью и Эвелин, и мной. Они были старше на четыре и два года соответственно, совсем немного, что позволяло нам играть вместе, находить общие темы для разговоров, хотя говорил преимущественно Хью, самый эрудированный из нас – в первую очередь ввиду старшинства. После меня у родителей появилось еще трое – Кеннет, Александр и Томас. Меньше всего я общался с Томасом, поскольку в 1916-м, когда он был еще совсем маленьким, уехал учиться в школу в Шрусбери, Шропшир. Почему отец выслал меня из родного Биркенхеда? Почему не оставил учиться там или хотя бы в Ливерпуле? Наверное, он хотел, чтобы я научился быть самостоятельным и общаться с людьми. Будучи неразговорчивым, замкнутым мальчиком, большую часть времени я проводил за своими чертежами и расчетами; в то время как моих братьев и сестру захватывали всевозможные игры и развлечения, я целиком и полностью продал душу механике.

Меня завораживали цепные и ременные передачи, зубчатые колеса, редукторы и трансмиссии, я обожал всевозможное оружие и горел желанием помочь своей стране в борьбе с иноземным агрессором. В школе мне было легко. Литература, язык и прочие гуманитарные науки давались с трудом, зато математические задачки я щелкал как орехи, и это не ускользнуло от взгляда нашего всезнающего завуча мистера Сэмпла. Он поощрял мое увлечение механикой и неоднократно подсказывал мне решения, к которым я сам прийти не мог в силу молодости и недостаточного опыта.

В начале 1916 года Хью призвали в армию. Он хотел быть пилотом, но в авиацию его не взяли, и он пошел в пехоту. Приезжая на побывку домой, он с жаром, со страстью рассказывал о том, как непобедимая английская авиация смешивала мерзких немцев с землей, как доблестные пилоты спасали рядовых, попавших на контролируемую врагом территорию, как… В общем, он говорил только о самолетах, хотя видел немало интересного на земле.

Из слов брата я сделал совсем иные выводы, нежели можно было ожидать. В первую очередь я понял, что проблем у британской армии значительно больше, чем успехов, и я, Сэнди Ирвин, могу некоторую часть этих проблем решить. Одной из них была синхронизация стрельбы. До 1915 года самолеты не имели пулеметов, смотрящих по ходу движения, – стрелок сидел спиной к пилоту и стрелял назад. Затем французский пилот Ролан Гаррос придумал механизм для отбивания пуль – по сути, он разработал бронированный пропеллер, который позволял установить пулемет, стреляющий вперед. Таким образом Гаррос сбил как минимум три немецких самолета, доказав эффективность своей системы. Это было, кстати, не так и просто, поскольку требовалось рассчитать траекторию отскока пуль, не преодолевших преграду, чтобы они рикошетом не попали в самого пилота. Потом Гарроса сбила наземная артиллерия, и немцы, изучая его самолет, пришли в некоторое недоумение: они впервые видели машину с впередсмотрящим пулеметом и без отдельного места для стрелка. Для изучения системы был приглашен блестящий голландский конструктор Антон Фоккер.

Разработка Гарроса натолкнула Фоккера на идею синхронизации вращения пропеллера и стрельбы. В том же году Фоккер реализовал эту идею, запатентовав первый в истории синхронизатор. Но если его конструкция, постоянно совершенствовавшаяся, сразу появилась почти на всех немецких самолетах, то страны Антанты еще долго не могли разобраться с синхронизатором. Разрабатывались разные конструкции – то «слизанные» с патента Фоккера, то созданные самостоятельно, половина самолетов по-прежнему выпускалась со смотрящим назад пулеметом. В общем, никакого порядка не было. Зная все это – конечно, не столь подробно, как теперь, – я сразу понял, что нужно армии. Армии был нужен нормальный, хорошо работающий авиационный синхронизатор, за разработку которого я и взялся в середине 1916 года.

Параллельно я увлекался гироскопическими системами стабилизации. Еще в 1914-м я ужасно обиделся на отца, когда он не повез меня в Лондон смотреть на разрекламированный газетчиками удивительный гирокар русского графа Шиловского. Я жадно читал все, что было связано с гироскопами, следил за разработками Луиса Бреннана и его соратников и мечтал о прекрасном будущем, в котором гироскопические поезда будут бороздить просторы бесконечных, заполненных небоскребами многоуровневых городов. Экспериментируя с гироскопами в своей комнате, я подумал, что их можно использовать не только для стабилизации на железной дороге или на море (подобную систему предлагал упомянутый Шиловский), но и в воздухе!

Результатом моих расчетов и размышлений стало письмо, направленное в Генеральный штаб Британской армии. В пакете были тщательно продуманные чертежи и описания двух независимых конструкций, которые я создал с нуля, пользуясь исключительно своим воображением и техническими познаниями. Первое изобретение представляло собой оригинальную конструкцию синхронизатора, второе – гироскопическую систему стабилизации самолета. Насколько я знаю, до меня последнюю не предлагал ни один инженер в мире. Я не думал о патенте – мною руководило в первую очередь желание помочь своей стране. Раз уж я был слишком мал для армии, приходилось помогать другими способами.

Как ни странно, мое письмо попало в правильные руки и произвело в штабе серьезный переполох. Мне позвонили и вызвали на беседу. Отец был в ужасе, но – я знаю – втайне он гордился сыном. Он лично отвез меня в ставку штаба в Лондоне – для него это был подвиг сродни подъему на Монблан. Мои чертежи, как оказалось, легли на стол самому лорду Эдварду Стэнли, семнадцатому графу Дерби, на тот момент военному секретарю Соединенного Королевства. Стэнли, не очень хорошо разбираясь в технике, пригласил в качестве эксперта не кого-нибудь, а сэра Хайрама Максима, великого мрачного старика, убившего своими изобретениями больше народу, чем кайзер Вильгельм захватническими приказами. Максим скептически отнесся к моим разработкам, но сказал фразу, подхваченную другими инженерами, изучавшими чертежи, и неимоверно мне польстившую. «Это, конечно, игрушки, – сказал изобретатель, – но у мальчика большой потенциал. Проследите, чтобы он не бросал этим заниматься, и Англия получит не менее талантливого инженера, чем некогда был я». В итоге мои чертежи мне были возвращены, несколько высокопоставленных представителей генерального штаба во главе с лордом Стэнли пожали мою юношескую руку и руку моего отца, а затем мы отправились обратно. Хайрам Максим скончался несколькими месяцами позже, но его слова я и сегодня повторяю про себя. Другое дело, что Англия уже не получит талантливого инженера в моем лице. Но об этом – позже.

В июле 1917 года произошла трагедия. Германская армия впервые применила против живой силы противника горчичный газ, ныне также называемый ипритом, и Хью был в одном из подразделений, попавших под ту, первую атаку. Они не сразу поняли, чем их обстреливают, – думали, что обычными минами, но то было гораздо более страшное оружие, и Хью вернулся домой обожженный, изувеченный, с неподвижной левой рукой и испещренной разноцветными шрамами, облезающей лоскутами кожей. Он по-прежнему мечтал стать пилотом, хотя прекрасно знал, что вообще не годен к дальнейшей службе, не говоря уже о том, чтобы подняться в небо на хрупкой деревянной машине.

Я навестил брата, но затем вернулся в Шрусбери, поскольку был одним из ведущих членов школьной команды по академической гребле и не мог пропускать тренировки и соревнования. Гребля стала моим спортивным увлечением на всю жизнь, хотя можно ли применить это выражение к столь короткому существованию, я не знаю. В Шрусбери я стал лидером основного состава «восьмерки».

Первым крупным соревнованием, в котором я принимал участие как спортсмен, стала Королевская регата Хенли 1919 года, ежегодно проводившаяся в городе Хенли-он-Темз, Оксфордшир. Ее организатором выступала старейшая британская гребная ассоциация – Линдер-Клуб, и на его заседании в том году было решено, что реанимировать регату после военного перерыва было бы преждевременно, неуважительно к жертвам боев и многочисленным раненым, заполонявшим госпитали. Тем не менее многие школы и другие учебные заведения выказали желание принять участие в регате, и не проводить ее было бы не меньшей ошибкой. В результате представители Линдер-клуба нашли решение. Полное возрождение традиционной Королевской регаты Хенли было намечено на 1920 год, а регату 1919-го – первую послевоенную – нарекли Регатой Мира. При этом регата была сокращена, и многие традиционные для нее соревнования не проводились. Школа Шрусбери планировала принять участие в традиционном заплыве «восьмерок» Ladies’ Challenge Plate, который в том году вошел в программу под названием «кубок Эльзенхема». К участию допускались команды школ и университетов, что сильно усложняло нашу задачу. Студенты были старше и сильнее школьников, и до того все победы в заплыве доставались представителям высших учебных заведений или профессиональных гребных клубов.

Открывал кубок сэр Уолтер Джилби, баронет. Нашим основным соперником, как ни странно, оказалась команда школы Бедфорд – но мы с честью выдержали испытание, и я – не побоюсь похвастаться, – именно я привел нашу лодку к победе. Потому что я был и остаюсь хорошим гребцом, одним из лучших в Англии, хотя мне вряд ли когда-либо еще понадобится это умение. Победа в кубке Эльзенхема 1919 года стала первой победой для Шрусбери в Королевской регате Хенли, и я надеюсь, что не последней – и регата, и школа существуют и будут существовать еще долгие годы.

Мы принимали участие в регате и в последующие годы, и я, пока учился в школе, был лидером команды. Тем не менее гонки 1920-го и 1921-го мы проиграли – для меня это было, не стану скрывать, серьезным разочарованием. Я до сих пор иногда жалею, что не мог тогда «развосьмериться» и занять все места в лодке, кроме разве что места рулевого. При таком раскладе мы наверняка добились бы как минимум еще одной победы.

Потом я поступил в Оксфорд, сначала попытав счастья в колледже Марии Магдалины. Я решил изучать химию – именно она в последний школьный год захватила меня сильнее прочих наук. Я до сих пор не могу сказать, почему выбрал именно колледж Магдалины. Видимо, из-за его безупречно прекрасной готической башни, возведенной Уильямом Орчардом в конце XV – начале XVI века в качестве первого здания только-только основанного учебного заведения. Меня не приняли из-за неуспеваемости по гуманитарным наукам. У меня была вторая попытка – и ее я использовал успешно, став студентом Мертон-колледжа, еще более старого и заслуженного, – кажется, он был основан в XIII веке архиепископом Рочестерским.

В колледже мне пришлось довольно трудно. Большая часть теоретических наук, преподаваемых там, была мне совершенно неинтересна и, более того, непонятна. Философские рассуждения влетали мне в одно ухо и вылетали из другого. Кроме того, включилась моя детская необщительность, приведшая к тому, что мои однокурсники посмеивались надо мной, называя тугодумом и дуболомом. Действительно, на экзаменах по гуманитарным, а порой и по техническим предметам я что-то мычал, отвечал короткими, безграмотными фразами, терялся. Зато руками я мог сделать все, что угодно, – по наитию, интуитивно. Я мог собрать стрелковое оружие из куска трубы и нескольких проволочек, мог сконструировать прибор для любого химического опыта, да и сам опыт провести блестяще. При этом я далеко не всегда мог написать формулы реагентов. Просто я знал, сколько и какого вещества нужно, чтобы добиться требуемого эффекта.

Зато в Оксфорде снова проявился мой спортивный талант. В 1923 году я наконец стал лидером Оксфордской команды по академической гребле, и мы вырвали у Кембриджа победу – первую за десять лет. Правда, звучит это несколько громче, чем было на самом деле. Во-первых, во время войны соревнования не проводились, а во-вторых, до того мы одержали пять побед подряд (я говорю «мы» несмотря на то, что в то время был еще ребенком и отношения к тем победам не имел).

Местная газета опубликовала письмо некой восторженной зрительницы, в котором были, в частности, следующие слова: «Они были почти как боги! Мы просто встали и смотрели на них с обожанием…» С одной стороны, мне были приятны эти слова – адресованные мне в той же мере, в какой и моим соратникам по Оксфорду. С другой же стороны, я ощущал их преимущество надо мной – как возрастное, так и в смысле жизненного опыта. Большая часть гребцов была старше меня на пять-шесть лет, при этом они учились со мной на одном курсе. Вы, конечно, догадались о причине подобной разницы в возрасте – это была война. Они вернулись с Западного фронта, умытые кровью и пеплом, видевшие смерть и победу, я же в это время отсиживался в тылу. Поэтому я чувствовал, что восхищение болельщицы в первую очередь адресовано им и лишь во вторую – мне, хотя в плане гребли мне не было равных.

Это была моя последняя регата. В гонке текущего года я участия не принимал, потому что был занят подготовкой к экспедиции. Горы стали для меня важнее, чем вода, – мог ли я представить подобное еще два года назад? Нет, не мог. Впрочем, я не мог даже представить себе, что существует такой человек, как Джордж.

Любовь

За время обучения у меня сформировалась странная репутация. С одной стороны, меня любили, с другой – надо мной смеялись, не переступая, впрочем, определенных границ, потому что я очень силен физически. При этом я в жизни не обидел и мухи, предпочитая покинуть поле боя вместо того, чтобы вступать в драку. Теряясь, я не мог связать и двух слов, но зато умел делать такие вещи, которые моим однокурсникам и не снились. Ко мне приходили чинить разбитые бинокли и другие приборы, за это мне давали списывать сочинения по английской литературе, в которой я не понимал ровным счетом ничего. «К твоим золотым рукам – да золотую бы голову!..» – печально сказал один из преподавателей. Что ж, я на него не в обиде, я и сам прекрасно знаю, какое впечатление произвожу на людей.

Что касается девушек, в них у меня недостатка не было. В принципе, я мог соблазнить почти любую студентку буквально за пару дней – я был высок, красив, силен и молчалив, а эти качества в мужчинах никогда не перестанут по-настоящему цениться. Тем не менее судьба не была ко мне благосклонна, и моя первая любовь оказалась крепким орешком. Не потому, что я ей не нравился, просто она была замужем за человеком гораздо старше и обеспеченнее меня. Закон подлости, не иначе.

Во всем был виноват Дик Саммерс – черноволосый, маленький, юркий, лучший мой друг по школе Шрусбери. Это он, и никто иной, дал мне кличку Сэнди – по цвету волос,[7]7
  Sandy (англ.) – песчаный, песочный.


[Закрыть] – и она прижилась настолько, что стала третьим именем. Мы были отъявленными хулиганами. Дик придумывал очередную проказу, я же разрабатывал ее техническую реализацию. Иногда простое изначально действие разрасталось в витиеватую схему, позволявшую опрокинуть, например, ведро воды на голову кого-либо из одноклассников, находясь на другом конце здания и просто дернув за веревочку. Я рассчитывал расстояния, длины шкивов и размеры блоков, конструируя ловушки невиданной сложности. За устройство, подставившее подножку преподавателю физики, я даже удостоился вызова к директору. При этом в общении с другими людьми Дик был очень скромен, даже застенчив; он говорил через силу, мялся, отвечая у доски, и производил впечатление пугливого и наивного мальчика. Иногда мне казалось, что я – его ровесник и друг – в определенной мере заменил ему мать, которая умерла, когда ему не исполнилось и десяти лет.

Но время шло. Я поступил в Оксфорд, Дик – в Кембридж. При этом мы остались друзьями, и каждое лето я обязательно ездил к нему в Корнист-Холл. Мы проводили вместе по несколько недель, строя наполеоновские планы и обсуждая девчонок, как все ребята нашего возраста. Корнист-Холл был особняком его отца, знаменитого сталелитейного магната Генри Холла Саммерса, и имел богатую историю. Здание близ городка Флинт во Флинтшире, на севере Уэльса, спроектировал на базе существующего особняка XVIII века в 1884 году честерский архитектор Джон Дуглас по заказу крупнейшего химического фабриканта Ричарда Маспретта. Но уже через год Маспретт скончался, а еще несколькими годами позже дом купила семья Саммерсов. Генри Саммерс серьезно расширил особняк, добавил несколько дополнительных крыльев и плавательный бассейн, а спустя несколько лет, когда автомобили из тарахтящих колымаг превратились в изящнейшие механические поделки, пристроил еще и гараж.

Летом 1921 года я встретился с мачехой Дика – Марджори Томсон Саммерс, урожденной Марджори Агнес Стэндиш Томсон. Я сначала подумал, что это какая-то подруга семьи или девушка самого Дика – но он рассмеялся, услышав подобное предположение. Он объяснил, что его отец женился на Марджори в 1917-м, когда ей едва исполнилось девятнадцать, а самому Генри Саммерсу было уже пятьдесят два. Дик не любил Марджори, поскольку она не скрывала, что клюнула на Генри исключительно из-за его состояния. Дик был уверен, что в один прекрасный день она отравит отца, чтобы прибрать к рукам его сталелитейные заводы.

Я же придерживался иного мнения. Марджори казалась мне прекраснейшей из женщин. Старик Саммерс нечасто появлялся дома – большую часть года он проводил в разъездах по своим производствам. Марджори томилась в изолированном сельском особняке, и еще больше ее угнетала необходимость общаться со стремительно стареющим мужем и делить с ним постель. Надо ли говорить, что мое общество стало для нее отдушиной, крошечной дверцей в золотой клетке?

Самое смешное, что я ее вспомнил. Мы встречались в семнадцатом году, когда Генри Саммерс с ней, еще невестой, а не женой, приезжал в Шрусбери, чтобы посмотреть, как учится его сын. Она помнила меня – крупного светловолосого мальчика, друга Дика, я же как-то стер ее из своей памяти. Меня, на тот момент пятнадцатилетнего, больше интересовали ровесницы, Марджори же, будучи на четыре года старше, казалась мне старухой.

В Корнист-Холле наши отношения выглядели совсем иначе. Она была красива удивительной, солнечной красотой. В ее прозрачных голубых глазах я видел надежду, любовь, силу. Она же восхищалась мной – моим могучим телосложением, изящными манерами (с ней мне было легко переломить свою необщительность и превратиться, хотя бы на время, в галантного кавалера), а позже – и моей новообретенной славой победителя знаменитой регаты. Мне нравилось, что она, будучи старше меня, видит во мне равного, и я, конечно, не мог устоять перед ее чарами.

Сейчас я понимаю, что для Марджори я был всего лишь интрижкой, игрой в отношения. Ей хотелось спать с молодым и красивым мужчиной, а не с богатым стариком – что ж, она добилась этого, окрутив меня, наивного, и поставив под удар не только свой брак, но и нашу с Диком давнюю дружбу. Лето следующего, тысяча девятьсот двадцать второго, года мы провели вместе. Она была бесстрашна. Мы ездили в городской театр на «Роллс-Ройсе» Генри, причем за руль садилась сама Марджори. Поскольку это была единственная подобная машина в округе, ее узнавали, и по Флинтширу пошли справедливые слушки о том, что молодая жена Саммерса завела себе любовника. Иногда мы выезжали на спонтанные пикники и занимались любовью прямо там, на огромном заднем диване роскошного автомобиля.

Впоследствии, когда Ноэль Оделл пригласил меня принять участие в оксфордской экспедиции на Шпицберген, Марджори присоединилась к нам на первой части маршрута, до северного города Тромсе. Она была леди, и в отличие от нас, суровых мужчин, путешествовала первым классом, а я каждую ночь пробирался по палубам к ее каюте, чтобы еще раз погрузиться в море экстаза, которое она дарила мне, – море, значительно более бескрайнее и прекрасное, нежели то, что волновалось за толстыми иллюминаторами.

Когда я вернулся из Норвегии, наш роман возобновился, но Генри Саммерс уже значительно реже уезжал из поместья и однажды все-таки узнал о проказах жены. Кто-то донес ему, кто-то видел меня, выходящего из спальни Марджори, и я до сих пор не знаю, кто именно. У меня есть два кандидата на роль доносчика – это дворецкий Смитсон, сухопарый старик, строгий и скупой, как Скрудж, и мой друг Дик. Дик по-настоящему ревновал то ли меня к Марджори, то ли Марджори ко мне. С момента, когда мы начали встречаться с миссис Саммерс, Дик отдалился от меня, я стал понимать его значительно хуже и уже не мог читать выражения его лица и жесты, точно открытую книгу. Я не знал, по какой причине мы стали хуже ладить. Скорее всего, Дику просто не хватало моего внимания – он ведь привык к нашим совместным проказам еще со школьных времен. Но была и другая версия: Дик тоже имел виды на мачеху. Просто она выбрала меня.

Развязка произошла в начале текущего года. Генри Саммерс спокойно, не вызывая меня на беседу и даже не предприняв попытки замять скандал, подал на развод. Наши отношения с Марджори практически сразу прекратились – я готовился к экспедиции, она была занята общением с адвокатами.

И в это самое время Дик Саммерс сделал предложение Эвелин, моей сестре. Для меня это было как гром с ясного неба – в течение первых дней после этого известия я вынашивал единственную мысль: как помешать браку этого негодяя (напряжение между нами на тот момент достигло наивысшей точки) с моей замечательной Эвелин! Мне казалось, что такой слабохарактерный, нерешительный мямля, как Дик, не может быть хорошим мужем. В своем последнем письме к сестре, уже смирившись с их приближающимся браком, я написал, что, если она сумеет сделать из Дика мужчину, я буду очень доволен. Здесь и сейчас, в ледяном ущелье, я понимаю, что стоит радоваться поступку Дика и согласию Эвелин. Возможно, она примирит меня с Диком хотя бы заочно, поскольку сам я вряд ли еще когда-нибудь увижу своего друга.

С какими чувствами я вспоминаю Марджори Саммерс теперь? Сложно сказать. Конечно, я уже не люблю ее. По крайней мере не люблю так ярко и страстно, как в начале наших отношений. Она стала охладевать ко мне еще зимой, незадолго до того, как Генри Саммерс подал на развод. Возможно, если бы мы встретились еще раз, мы бы просто улыбнулись друг другу и вспомнили прошлое. Возможно, снова предались бы страсти – я не знаю. Ирония заключается в том, что этот роман принес несчастье многим – и самой Марджори, и нам с Диком. Даже помолвка Эвелин была омрачена бракоразводным процессом Саммерсов. Но в итоге каждый нашел свой выход из ситуации. Моим выходом стала гора.