Текст книги "Сверхъестественное. Врезано в плоть"

Глава 6

Лайл Суонсон не был счастливым человеком.

Не то чтобы это было для него нехарактерно. Даже в лучшие времена веселым нравом он не отличался. Его коллеги в «Быстрой Печати» придумали для него ироничную и забавную, как им казалось, кличку – Мистер Солнышко. Нельзя сказать, что у него был мерзкий характер. Он не злился и не раздражался, когда что-то шло наперекосяк, не жаловался на неудачи. Лайл был не особенно разговорчив, но бесед с коллегами не избегал. Он просто был одним из тех людей, которые вечно выглядят мрачными. Был бы он персонажем мультика, над его головой постоянно висела бы маленькая черная тучка. При ходьбе он шаркал ногами, сутулился, опускал голову, черты лица у него были обвисшие и вялые. Он редко улыбался, а когда улыбался, просто слегка приподнимал уголки рта – так незаметно, что люди обычно не распознавали эту улыбку. А еще никто никогда не слышал, как он смеется или хотя бы тихо хихикает.

У Лайла не было причин быть человеческим воплощением ослика Иа-Иа, по крайней мере очевидных. Детство у него было достаточно счастливое, и хотя популярным в школе он не считался, его там не травили. На самом деле большинство детей едва замечали его существование; то же можно сказать и об учителях. Пока что его жизнь, будучи совершенно непримечательной, проходила почти целиком без конфликтов и происшествий любого масштаба. Да, он немного боялся микробов – входил в число тех, кто из дома без антисептика для рук и салфеток не выходит. И он никогда особенно не интересовался сексом. Для этого понадобилось бы приложить слишком много усилий, да и грязи, если честно, многовато.

Его работа – не сказать, чтобы карьера – не слишком его радовала, но оплату счетов она покрывала, и доходы, хоть и не выдающиеся, вполне обеспечивали его нужды.

У него был собственный дом – маленький, сразу за городом, где было тихо и приятно. Было, пока голые монстры не стали копаться в мусорных контейнерах.

У него было хорошее здоровье, и, если верить доктору, при таком развитии событий он имел все шансы дожить до глубокой старости. Не было абсолютно никаких причин для того, чтобы Лайл стал, как говаривала мама, букой. Наверное, он просто таким родился.

Сегодня, однако, причина для мрачного расположения духа у него нашлась более чем очевидная. Накануне ему нанес визит голозадый любитель мусора; но что было хуже всего и действительно встало у Лайла поперек горла, это всеобщая реакция на его историю. Полиция, разумеется, взяла у него показания, но провели ли они реальное расследование? Фотографировали ли они, рыскали в поисках отпечатков пальцев, делали гипсовые слепки следов, искали образцы ДНК? Сделали ли они хоть что-то, что исследующие место преступления делают в фильмах по телевизору? Нет, черт побери. Они даже не позаботились обыскать лес за его участком. У него создалось впечатление, что полицейские едва сдерживали смех во время беседы с ним.

Еще хуже была утренняя заметка в «Листовке». Хорошо, что газеты ему доставляли утром, а то он бы не увидел статью до того, как уйти на работу. Он сказался больным, потому что не хотел, чтобы коллеги высмеивали его весь день напролет. Марси, одна из менеджеров в «Быстрой Печати», ответила на звонок и, когда он сообщил, что не придет, поинтересовалась, не прогуливает ли он, чтобы провести день со своим новым другом. Не успел он ответить, как она добавила: «Но будь осторожен. Никогда не знаешь, на что способен голый мужик. Я бы тебе такие ужасы рассказала, золотце! Просто помни одно… – Тут она выдержала паузу для пущего эффекта. – Кто предупрежден, тот четырьмя руками награжден!»

Когда она расхохоталась, он повесил трубку.

А потом притащились эти два журналиста. Поначалу они выглядели достаточно профессионально, вели себя так, будто искренне интересуются его историей, и внимательно слушали, когда он описывал детали. Но когда он показал бардак на заднем дворе, они начали сомневаться. Они ничего не сказали, но Лайл заметил их взгляды. Взгляды, говорившие: «У нас есть дела поважнее». Как и полицейские, они не стали ничего фотографировать, и именно так он догадался, что его рассказ в статью не войдет. Журналы всегда прилагают снимки к публикуемым статьям. Тот факт, что журналисты не позаботились сделать ни одного снимка, выдал ему все, что они думают о его… ну, назовем это наблюдением.

«Может, не надо было использовать слово “вши”?» – подумал он.

И вот теперь он трудился на заднем дворе, прибирая бардак, который оставил после себя один-черт-знает-кто-такой. Он надел резиновые перчатки и хирургическую маску, чтобы защититься от большей части микробов. Жаль только, что пары рабочих комбинезонов не нашлось, но чего нет, того нет. Вместо этого он надел старую клетчатую рубашку с длинными рукавами и джинсы, которые он намеревался после уборки сложить в пакет и выкинуть. Несмотря на перчатки, притрагиваться к мусору не хотелось. Может, у монстров и нет вшей как таковых, но что-то же вызывало эти странные смерти, когда люди сморщивались, как сушеные сливы, и он не хотел подхватить что-то подобное. У него не было специального инструмента, чтобы собирать мусор, так что пришлось импровизировать. Прихваченные на кухне щипцы для салата неплохо подошли для этой роли. Разумеется, потом их тоже придется немедленно выкинуть, но ничего страшного. Кухонные принадлежности заменить несложно, чего нельзя сказать о человеческой жизни.

Лайл как раз нагнулся, подцепив щипцами пустую разорванную обертку от покрытого сливочной помадкой печеньица с ванильным кремом – его единственной настоящей слабости, – когда затылком ощутил чье-то щекочущее чувства присутствие. Он замер, присев на корточки, с салатными щипцами в одной руке и пластиковым мусорным пакетом в другой. За ним кто-то наблюдал. Что-то наблюдало.

Лайл не считал себя особенно храбрым, однако и трусом он тоже не был. Ему не нравились книги и фильмы ужасов, но не потому, что они его пугали. Он просто не считал их реалистичными. Разумеется, с людьми происходят нехорошие вещи – иногда действительно нехорошие, – но как бы они ни были ужасны, их можно понять, они даже в некотором смысле рутинные. Болезни, аварии, природные катаклизмы, а самое распространенное – чудовищное отношение людей друг к другу. Но пугаться какой-то неизвестной кошмарной твари, рыскающей в тени? Просто смешно.

Теперь же, замерев в полуприседе на собственном заднем дворе, в прикрывающей нижнюю половину лица хирургической маске, которая вдруг стала тесной и душила, он понял, как чувствуют себя люди в тех историях. Они не просто пугаются, они приходят в ужас, дыхание застревает в горле, сердце стучит, словно молот, из пор сочится пот, а желудок словно наполняется ледяной водой. Они ощущают себя маленькими и слабыми, охваченными двумя всепоглощающими, но разнополярными желаниями: бежать так быстро и далеко, как только получится, и оставаться неподвижными, будто статуя, надеясь, что безымянная тварь, преследующая их, пройдет мимо. Теперь Лайл знал то же, что и они: каково это – быть жертвой. За всю свою жизнь он ни разу так не боялся.

Сперва он услышал дыхание – тяжелое и затрудненное, сопровождающееся слабым свистящим шипением, как будто у кого-то не в порядке легкие. Звук доносился слева, и Лайл не хотел поворачивать голову, чтобы посмотреть, кто там, совершенно не хотел. Он бы охотнее зажмурился и, как ребенок под одеялом в темноте, понадеялся, что если он не видит монстра, то и монстр не заметит его. Но он все равно повернул голову, не смог удержаться от движения, а когда сделал это, увидел в точности то, чего ожидал.

Монстр вернулся.

Вчера он наблюдал за существом из дома, находясь в безопасности, выглядывая из-за маленькой белой занавесочки, висевшей на окошке задней двери. Он был укрыт от взора твари, защищен запертой на замок прочной деревянной дверью. Зрелище было странное, это да, чертовски странное, но он не ощущал угрозы. Ситуация была настолько необычной, что даже реальной не казалась. Он чувствовал себя сторонним наблюдателем, смотревшим телевизор. Тварь казалась нелепой, с этими двумя головами и четырьмя руками, будто вышла из детского мультика. Но теперь, стоя в десятке метров, не отделенная от него ничем, кроме воздуха, она не казалась такой уж нелепой. Скорее, выглядела откровенно ужасной.

Ростом существо было примерно метр восемьдесят, и его обнаженное тело – не считая лишних частей – было нормальным мужским телом. Возможно, с несколькими лишними килограммами на талии, но в достаточно хорошей форме, с твердыми мышцами и редкими темными волосами. Каждая голова клонилась вбок – одна налево, вторая направо, – чтобы уместиться на одном теле, и Лайл поймал себя на мысли, что обе несчастные головы должны постоянно страдать болью в шеях. У правой головы были прямые черные волосы, свисающие длинными засаленными космами, и неряшливая борода, отчаянно нуждающаяся в стрижке. У левой головы лицо было посветлее, а густые волосы – светло-рыжего цвета. Оно было чисто выбритое, с россыпью веснушек на щеках. Выражение обоих лиц было похожим: широко раскрытые дикие глаза, открытые вялые рты. Тонкая струйка слюны вытекала изо рта рыжей головы и капала на грудь.

Существо стояло, наклонившись вперед – несомненно, из-за веса лишней головы и рук. Второй набор рук рос из плеч вперед, они были тоньше, светлее, почти безволосые.

«Руки рыжего», – сообразил Лайл, и желудок неприятно сжался.

Все четыре руки висели неподвижно, как будто создание на секунду позабыло, как ими пользоваться.

Лайл увидел еще кое-что, чего раньше не замечал. На стыке конечностей Брюнета и Рыжего виднелись участки кожи, которые выглядели как-то не так. Цвет и структура казались странными, какими-то искусственными, и напомнили Лайлу жвачку для рук, с которой он играл в детстве. Из всего странного в существе эта не-кожа была самой отталкивающей, и при одном взгляде на нее Лайла затошнило. В смысле, затошнило еще сильнее.

Долгую секунду тварь таращилась на него двумя парами глаз, как будто так же удивилась при виде Лайла, как Лайл при виде ее. «Может, он размышляет, куда подевалась моя вторая голова и пара рук?» Идея показалась Лайлу такой забавной, что он не сдержал короткого смешка, который, впрочем, звучал как всхлип. Заслышав его, существо вздрогнуло, и на мгновение показалось, что оно сейчас сорвется с места, как вспугнутый олень, и умчится обратно в лес. Но вместо этого оба рта растянулись в жутких кривых усмешках.

– Го-а! – проговорил Брюнет.

– Ладин! – добавил Рыжий.

Между звуками образовалась короткая пауза, но когда головы заговорили во второй раз, то в такой быстрой последовательности, что получилось единое почти-слово.

– Го-а-ладин!

Позвоночник Лайла превратился в ледяной столб, а в животе стало зыбко. Тварь говорила плохо, как трехлетний ребенок, но на этот раз он без проблем понял, что она… что они имеют в виду.

Голоден.

Лайл выронил пакет со щипцами и со всех ног бросился к дому. Существо торжествующе заухало, как большая обезьяна, и пустилось в погоню.

Лайл слышал его тяжелые шаги и свистящее дыхание, адреналин струился в венах, заставляя увеличивать скорость. Он снова почувствовал щекотку в затылке, только теперь ощущение казалось тревожным, будто двухголовый монстр уже тянул пальцы – с ногтями слишком длинными, обломанными и расщепившимися – в каких-то сантиметрах от его шеи. Наваждение было настолько сильным, что Лайл не мог не оглянуться через плечо, но тут же пожалел, что не сдержался. Тварь оказалась не так близко, как он опасался, – метрах в пяти, что радовало, – но как она бежала… Чудовище передвигалось дерганым кривым шагом, будто его нервную систему закоротило и теперь она посылала импульсы наугад. Вместо того, чтобы тянуться к нему, как представлялось Лайлу, все четыре руки свободно болтались, то взлетая, то падая. Это было, безо всякого сомнения, самое жуткое зрелище в жизни Лайла, так почему же оно кажется таким смешным?

Из горла вырвался смешок с вероятным намеком на истерику. Будто по сигналу чудовище снова проревело свое общее на двоих слово: «Го-а-ладин!»

Смешок сорвался на визг, Лайл отвернулся и припустил еще быстрее.

Он оставил заднюю дверь незапертой, и хотя ладони жутко потели, благодаря резиновым перчаткам руки не соскользнули, так что он без труда повернул ручку. Коллеги поддразнивали, что у него ОКР[12]12
  Обсессивно-компульсивное расстройство – заболевание, характеризующееся обсессиями (постоянно возникающими опасениями и фобиями, нежелательными мыслями или побуждениями) и компульсиями (стереотипно повторяющимися поступками, призванными облегчить тревогу).


[Закрыть], но видели бы они его прямо сейчас.

«И кто тут сумасшедший?»

Он распахнул дверь, юркнул в дом, захлопнул ее за собой, закрыл на замок, еще на один и быстро попятился вглубь комнаты. Он двигался слишком быстро, запутался в собственных ногах и упал, тяжело приземлившись на пятую точку. От удара позвоночник будто встряхнуло и больно клацнули зубы. К тому же он прикусил язык, и рот начал наполняться кровью. Он попытался сплюнуть, вспомнил о хирургической маске, сорвал ее и швырнул на пол. Потом повернул голову и выплюнул сгусток крови. Плевок попал на нижнюю дверь шкафчика, но Лайл не заметил этого, а если бы и заметил, его бы это не озаботило. Его сейчас волновали более важные вещи, чем небольшой беспорядок. И пошло ОКР к черту.

«Оно не проберется внутрь, – твердил себе Лайл. – Замок крепкий. Я точно знаю, потому что сам его устанавливал».

И потом, судя по тому, как мотались руки, вероятно, они не работают нормально. Если так, пусть даже дверь была бы не заперта, тварь бы не смогла повернуть ручку. Так что в любом случае он в безопасности. В безопасности.

Дверь слетела с петель без предупреждения: посыпалось стекло, выбило замок. Дверь проехала по полу и остановилась у ног Лайла.

Двухголовый человек стоял в опустевшем дверном проеме, жестко выпрямив все четыре руки с выставленными ладонями.

«Видно, руки все-таки работают».

Тварь, покачиваясь, вошла в кухню, и двойная улыбка сменилась двумя жадными взглядами.

– Го-а-ладин!

Лайл услышал чей-то смех и только через секунду понял, что булькающий звук вырывается из его горла. Происходящее было слишком идиотским, чтобы воспринимать его серьезно. Существо подковыляло к Лайлу, неловко опустилось на колени и обхватило всеми четырьмя руками его лицо. Смех Лайла оборвался судорожным вздохом. Кожа монстра была холодной – обжигающе холодной. Потом на него навалилась огромная тяжесть, а вместе с ней такая всепоглощающая усталость, какой он не чувствовал никогда. Он еще пытался держать глаза открытыми, но смысл? Конечности словно свинцом налились, и, хотя он пытался вырваться из мертвой хватки монстра, был слабее новорожденного. Он двигаться не мог, не то что бороться. Проще было просто сдаться, позволить глазам закрыться и отпустить себя.

Так он и сделал.

Сразу перед тем, как его навечно поглотила тьма, Лайл услышал исторгнутое обеими глотками одно слово:

– Ха-а-шо…

* * *

– Оно сдохло? – спросил Дин.

– А я откуда знаю? – отозвался Сэм.

– Проверь.

– Сам проверь!

Дин потратил на чертова пса все заряды дробовика, а Сэм опустошил обойму «Беретты», вставил новую и продолжал стрелять. Франкенпес свалился, наконец, но братья не были уверены, что навсегда. За время охоты Дин встречал много сверхъестественных тварей, которых было тяжело убить, но редко попадались настолько стойкие, как эта штопаная шавка. Франкенпсина лежала на боку изорванной кровавой грудой. Дину даже стало почти жаль тварь. Почти.

– Секундочку.

Дин перезарядил оружие, медленно шагнул вперед и, постепенно всё ниже опуская ствол дробовика, прижал его к голове собаки. Потом он кивнул брату, тот приблизился и ткнул монструозную псину ногой в живот. Когда тварь не шевельнулась, он ткнул сильнее. Никакой реакции.

– Похоже, оно не дышит, – заметил Сэм.

– И с каких пор в нашей работе это о чем-то говорит?

– И то верно. – Сэм еще несколько раз выстрелил в бок зверя.

Тело дергалось от ударов, но помимо этого не двигалось.

– Голосую за то, что он сдох, – решил Дин.

– Спорить не буду.

Дин отвел дробовик от головы Франкенпса и принялся ждать, пока Сэм заберет куклу и телефон. Сэм взял игрушку под мышку, отключил плач на телефоне и сунул его в карман. Братья присели на корточки около трупа, чтобы рассмотреть его поближе. Дин ждал, что такая мерзкая тварь и пахнуть будет, как контейнер на бойне, но Франкенпес пах обычной собакой. Дин шмыгнул носом. Ну, обычной собакой, если ее вымазать в крови.

– Части, похоже, принадлежат обычным собакам, – сказал Сэм. – Если не считать морды, там что-то странное. – Он провел пальцем по безволосой ткани между правой передней ногой и плечом.

Все тело зверя пересекали одинаковые линии.

– Не похоже на рубцовую ткань, а? – заметил Дин.

Сэм покачал головой:

– И на ощупь тоже. Она как будто… пористая.

Полоска странной плоти опоясывала шею Франкенпса, и Дин потянулся потрогать ее. Она была тверже обычной кожи, а когда он надавил сильнее, то появившаяся вмятина некоторое время оставалась, прежде чем плоть вернулась к первоначальному виду.

«Странно».

– Понимаю, о чем ты. Почти как какой-то… я не знаю, клей, что ли.

– Мне в голову то же пришло.

Дин выпрямился, и некоторое время Винчестеры разглядывали тело чудовищной собаки в молчании. Потом Сэм спросил:

– Какой конец возьмешь?

Дин немного подумал:

– Чувак, хорошего варианта все равно нет, так? – Он снова взглянул на изуродованную морду и вздохнул. – Никогда не думал, что скажу это о животном, но я возьму зад. Постарайся не слишком сильно перемазаться в крови.

Они подняли собаку и потащили из леса. На полпути Сэм остановился и резко повернул голову налево. Дин замер, насторожившись и приготовившись к еще одной атаке. Однако, посмотрев в том же направлении, он не увидел ничего, кроме деревьев и кустарника.

– Что там?

Сэм ответил не сразу. Он прищурился, будто не мог сфокусироваться на чем-то, и только потом помотал головой, будто приходя в себя.

– Мне тут показалось… Неважно. Там ничего нет. Пошли. Франкенпсина легче не становится.

Они потащили мертвую собаку дальше, и Дин не мог решить, что его беспокоит сильнее: что у брата дрожат руки (Франкенпес был большим щеночком, но не настолько тяжелым, тем более они несли его вдвоем) или то, что его галлюцинации учащаются.

«Было бы неплохо, если бы охота хоть разок прошла легко, – подумал он. – Мы причапаем в город, отыщем Гадкое Что-то-там, укокошим его и уедем из города. И никакой лишней возни… Ага. Точно. А еще вампиры перестанут сосать кровь и переключатся на энергетики».

* * *

Он видел меня.

Дэниэл не знал, как такое возможно. Живые не могли видеть таких, как он. Но младший из братьев смотрел прямо на него. Дэниэл чувствовал, как его сверлит чужой взгляд. Впервые за всю свою долгую бытность Жнецом он ощутил себя выставленным напоказ и скользнул за дерево, чтобы прикрыться. Он чувствовал себя глупо, прячась так, будто он… смертен.

Но когда лохматый парень вернулся к своему занятию, Дэниэл учуял от него веяние смерти и понял, что, должно быть, произошло. Он подождал, пока братья не скроются из виду, и последовал за ними, стараясь не производить слишком много шума. Он снова почувствовал себя глупо, предпринимая такие предосторожности, но не знал, насколько острым стало у парня восприятие смерти, так что рисковать не хотел.

Он обнаружил искомое практически сразу. Изуродованное пулями тело собакоподобной твари оставляло за собой дорожку из капель крови, однако Дэниэла она не интересовала. Его внимание привлек другой след: черная волнистая линия подрагивала и колыхалась сантиметрах в двух над землей – тонкая и слабая, словно чернила по воде. Дэниэл опустился на колени, чтобы лучше ее разглядеть. Она быстро таяла, и Дэниэл коснулся пальцем оставшейся части, пока не исчезла и она. Потом поднес палец, словно выпачканный сажей, к носу, обнюхал и сунул в рот. А когда через момент вытащил, палец был чистым.

Теперь Дэниэл знал наверняка, что произошло с младшим из братьев, и ничего хорошего в этом не было. По крайней мере для парня. Что касается Дэниэла… он бы, наверное, получил от этой работы удовольствие.

Он поднялся и пошел вслед за братьями, перекраивая планы так, чтобы принять в расчет это непредвиденное, но не то чтобы неприятное обстоятельство.

* * *

Питер Мартинес сидел перед офисным компьютером и таращился на ряды данных на экране. Он не просматривал информацию – по меньшей мере не так, как обычно. Он сперва намеренно расфокусировал взгляд до того, что символы расплылись, а потом попытался расслабиться и позволить мыслям течь свободно. Эти данные он знал вдоль и поперек, пытался анализировать их с применением всех известных ему логических методов – но безуспешно. И вот сегодня он решил попробовать более творческий подход. Вместо того чтобы упаковывать задачу в линейную форму, он решил попытаться дать волю воображению. В той же мере, в какой научные достижения являлись результатом пошаговых процессов, они рождались и в неожиданных всплесках озарения, тех самых пресловутых и желанных после знаменитого: «Эврика!» моментов. Сегодня Питер надеялся дождаться своего момента.

Его кабинет не был ни особенно большим, ни впечатляющим. Если бы не табличка с его фамилией на стене снаружи, никто не догадался бы, что это кабинет генерального директора и директора по развитию «НюФлеш Биотек». Но, учитывая, что офис находился в здании торгового центра, между бутербродной и бюро по выдаче водительских удостоверений, и работало в нем пять человек, включая самого Питера, смысла выпендриваться он не видел. Носил он красный пуловер с длинными рукавами и джинсы – одежда недотягивала до корпоративного стиля, но Питера устраивала. Он был ученым, а не биржевым маклером. А еще он носил густую черную бороду. Во-первых, потому, что она придавала ему более интеллигентный и одновременно залихватский вид, но по большей части для того, чтобы спрятать шрамы от ожогов, покрывающие нижнюю правую часть его лица. «Бумажную работу» он делал виртуально, поэтому на столе кроме компьютера ничего не было. На полке позади него стояло несколько книг, но он не притрагивался к ним черт знает сколько времени. На одной стене висел его докторский диплом, а на противоположной – постер в рамке: большое черно-белое фото Эйнштейна с высунутым языком. Обычно постер служил Питеру предостережением, лекарством от излишней серьёзности, но сегодня только раздражал. Он не мог позволить себе поддаться стрессу. Не тогда, когда пытается создать наилучшие условия для подсознательного прорыва. А прорыв ему был очень нужен.

Два года семь месяцев восемь дней. Вот сколько времени он сражался с этой конкретной проблемой и на нынешнем этапе был готов попробовать практически что угодно. Финансовое состояние его компании было не особенно «устойчивым», как выражаются юристы, и если в скором времени он не продвинется в разработке новой формулы… Он прогнал эту мысль. Волноваться о деньгах – не лучший способ успокоиться. Глядя на экран, он начал дышать медленно и ровно и вскоре почувствовал, как тело расслабляется в кресле.

Вот тогда-то и пришел он.

Зуд.

Все началось с правой лопатки – ощущение чуть сильнее, чем касание перышка. Его можно было проигнорировать. Но потом зуд распространился по всей спине, груди, вниз по правой руке, переполз на шею и правую половину лица, все усиливаясь, пока не начало казаться, что по коже карабкаются тысячи муравьев. Вот это Питер уже игнорировать не мог.

«Не чесаться», – прошептал он и вцепился пальцами в подлокотники. По давнему болезненному опыту он знал, что попытки почесаться не прогонят зуд, наоборот: не сдержавшись, он будет продолжать до тех пор, пока на коже не появятся кровоточащие борозды от ногтей. Но даже тогда зуд не исчезнет.

Питер знал, что для жертв огня вполне нормально испытывать подобный дискомфорт, даже если ожоги давно зажили и сформировалась рубцовая ткань. В его случае все произошло почти тридцать лет назад. Свои шрамы он получил в результате пожара в доме, когда отчим-идиот уснул на диване с сигаретой. Питер с матерью успели выбраться из огня вовремя, а вот отчим – нет. Мать тоже долго не протянула. Она скончалась по дороге в больницу – не от ожогов, хоть они и были серьезные, а от сердечного приступа. Питеру тогда было всего одиннадцать. Но и через двадцать семь лет, после бесчисленного количества операций, зуд оставался таким же сильным, как и раньше.

Многочисленные доктора и специалисты, к которым он обращался за прошедшие годы, прописывали ему уйму препаратов: лосьоны местного применения, чтобы растянуть рубцовую ткань, лосьоны против аллергии, мази от зуда (такие, как гидрокортизон) и мази-анальгетики (такие, как лидокаин). Не помогало ничего, кроме лидокаина, да и тот чуть-чуть. Он нашел только одно средство, приносящее облегчение, но последние его капли использовал пару дней назад. Он пытался связаться с поставщиком, но пока тот не отвечал ни на голосовые сообщения, ни на СМС. И если в самое ближайшее время он не выйдет на связь, Питер просто не знает…

Зазвонил телефон, и Питер подскочил от неожиданности. Он сорвал трубку и проговорил сквозь сжатые зубы:

– Проклятье, Эллисон! Я же говорил, что не хочу…

– Простите, мистер Мартинес. Я знаю, вы просили не беспокоить, но пришел мистер Диппель, и я подумала…

– Впустите. – Он повесил трубку, не попрощавшись.

Питер не любил грубить секретарше, но ничего не мог с собой поделать. Когда зуд вот так нападал, приходилось прилагать все усилия, чтобы не заорать. Он вспомнил, что один доктор говорил, что хотя зуд и реален, скорее всего, он не настолько силен, как кажется Питеру.

«Я уверен, что здесь работает соматический компонент», – сказал доктор.

Питер врачом не был, но он был биохимиком и чертовски хорошо знал, что на самом деле имеет в виду доктор. Психосоматический. В отличие от многих Питер понимал, что психосоматические ощущения реальны, но вызваны скорее психическими процессами, чем болезнью или ранениями. Простейший пример – боль в животе, которую некоторые испытывают перед стрессовым событием, например важным экзаменом или презентацией на работе. Питер понимал сказанное доктором, но это не означало, что он с ним соглашался.

Существует четкая взаимосвязь между людьми, испытывающими соматическую боль, и теми, кто страдает от посттравматического стрессового расстройства. Пожар, пережитый вами…

Петер затолкал воспоминания подальше.

Каждой клеткой своего существа, вплоть до субатомного уровня, он был уверен, что зуд – всецело результат ужасных повреждений, полученных в детстве, и не связан с его эмоциональным состоянием – никак, никоим образом и вообще…

В другое время он бы вышел встретить Диппеля, но сейчас боялся, что если оторвет руки от подлокотников, то начнет впиваться ногтями в плоть и не сможет остановиться. Так что он сидел, вцепившись в кресло еще сильнее, и ждал. В дверь негромко постучали. Питер попытался сказать: «Войдите», но получилось какое-то болезненное ворчание. Впрочем, смысл передать удалось. Дверь открылась, и вошел Конрад.

– Привет, Питер. Как всегда, рад тебя видеть. Пожалуйста, не вставай. Я вижу, что ты… пытаешься сосредоточиться.

Питера заново изумила сила присутствия Конрада. Каждый раз, когда мужчина входил в комнату, всё словно притягивалось к нему. Внимание людей прежде всего. От него было чертовски трудно отвести взгляд. Даже моргнуть стоило усилия. Более того, даже воздух стремился к нему, отчего в комнате становилось жарко и душно, а еще свет, и тогда Конрад оказывался под более ярким освещением, а остальное погружалось в тень. Как будто он обладал собственной силой притяжения, по природе своей скорее медицинской, чем физической. Идея казалась смехотворной – Питер был ученым, черт побери! – но из головы не шла.

Конрад, как всегда, была одет в костюм с галстуком и выглядел гораздо более по-деловому, чем Питер. А еще на вид он был мертвеннее, чем в прошлый раз, насколько это вообще возможно. Питер в который раз задумался, не сражается ли Конрад с какой-нибудь болезнью – раком, к примеру. Но, несмотря на внешний вид, он всегда казался оживленным и энергичным. А после трех десятков лет, в течение которых люди вначале видели шрамы и только потом замечали, что к ним прилагается человек (если вообще замечали), Питер научился не судить по внешности. Что ему действительно нравилось в Конраде, так это то, что того не беспокоили его шрамы. Не то чтобы он мирился с отвращением, как делали многие люди, считающие себя просвещенными. Конрад прекрасно сознавал наличие шрамов, просто они не вызывали у него отторжения. Он всегда смотрел Питеру в глаза и не отводил взгляд. Иногда у Питера даже возникало неловкое ощущение, что Конраду нравится смотреть на его шрамы.

– Извини, что не отзывался на твои сообщения, – продолжал Конрад. – В последнее время я был чрезвычайно занят. Я надеялся найти тебя в добром здравии, но, увы, вижу, мои надежды не оправдались. Я так понимаю, запас моей особенной мази пришел к концу?

«Ты об этом прекрасно знаешь, ублюдок! Я отправил тебе достаточно сообщений!»

Но вслух Питер просто сказал:

– Да.

Конрад улыбнулся:

– Ну, тогда мой визит действительно кстати.

Из внутреннего нагрудного кармана пиджака он достал стеклянный пузырек со старомодной пробкой. Содержимое его было бледного зеленовато-желтого цвета, непривлекательное на вид, но Питера не заботило, как выглядит мазь, если она работает.

Конрад поставил пузырек на стол, но когда Питер попытался схватить его, снова взял в руки.

– Плата как обычно? – поинтересовался он.

«Да, да, ДА!» – закивал Питер.

Успокоенный, Конрад передал ему пузырек. Питер выхватил его, вытащил пробку зубами и выплюнул на столешницу. Потом безо всякого стеснения содрал рубашку и бросил на пол. Красноватые шрамы покрывали правую сторону его тела от нижней половины лица до середины живота, включая три четверти правой руки, плечо и лопатку. По идее, воздух должен был принести облегчение обнаженной коже, но зуд – и так уже сводящий с ума – только усилился. Питер вытряхнул немного густой мази на ладонь и принялся интенсивно размазывать ее по коже.

– Не наноси слишком много, – предупредил Конрад. – Небольшого количества хватает надолго.

Питер, не слушая его, продолжал растирать мазь по телу.

Облегчение пришло почти мгновенно. По испещренной шрамами плоти начало распространяться прохладное покалывающее ощущение, прогоняя на своем пути зуд. Питер выдохнул и снова обрушился в кресло, не заботясь о том, испачкается ли обивка. Должно быть, он представлял из себя то еще зрелище: полуголый, покрытый шрамами, блестящими под пленкой маслянистой желто-зеленой гущи. Но его это не волновало. Главное – зуд ушел.

– Спасибо, – сказал Питер.