Текст книги "Судьба империи. Русский взгляд на европейскую цивилизацию"

Наша революция совершена не нами. И не французами, от которых мы, как нам кажется, импортировали ее в течение XIX века, съездив «на экскурсию» в Париж в 1815 году.

Буржуазную революцию как способ подчинения государства обществу исторически создали англичане, Наполеон лишь продолжил в континентальных условиях дело Кромвеля, который при жизни – в отличие от Бонапарта – так и не потерял власть. Но наши аристократы были лишены удовольствия лично столкнуться с Кромвелем, они встретились лишь с Наполеоном. Франция казалась им оригинальным образцом, в то время как им в действительности была Англия. Французская философия и идеология революции – Просвещение – всего лишь переписывала на свой литературный манер английский сенсуализм и его натуралистическую пропаганду. В то время как французы марали утопиями бумагу и жили за счет культурного и политического наследия Ришелье, Мазарини и Людовика XIV, Англия уже почти полтора столетия совершенствовала государственный механизм нового типа. Она уже отобрала господство в Новом Свете у Испании, создала и потеряла главную колонию в Северной Америке, сделала из этого исторические выводы, превратилась в мировую империю, основанную на колониях постамериканского типа.

Нельзя сказать, что наше руководство было не в курсе происходящего. Великий политический проектировщик английского империализма и идеолог власти, основанной на простых элементах – «боли и наслаждении», к которым и сводится человек как политическое и общественное животное, Иеремия Бентам лично консультировал Александра I и его конституционного советника Сперанского. Но не срослось.

Буржуазия пришла к власти в России лишь в феврале 1917-го. Кошмар продолжался полгода. После, ценой террора и Гражданской войны, была восстановлена централизованная государственная власть. Монархия и православие уже не могли сдерживать революцию, это сделали диктатура и немецкая религия коммунизма (социализма). Эту последнюю разделяло подавляющее большинство всех Государственных дум и русских парламентских партий, большевики же сделали ее еще и общенародной.

Победа общества над государством, составляющая суть буржуазной революции и ее английского оригинала, предполагает обращение общества вовне и ограбление колоний и других стран через «свободу торговли», которую и обеспечивает государство. Франция, пройдя через революцию, была успешна ровно настолько, насколько ей удалось развернуть систему собственных колоний и навязать свой экспорт складывающемуся мировому рынку. А какие колонии собиралась получить Россия? И способна ли она на это?

Проблема власти внутри страны после буржуазной революции решается за счет другого механизма. Знамена этой революции потому и украшены броскими лозунгами свободы и права, что в социальной действительности давно уже выработаны совершенно другие, во многом невидимые, лежащие за пределами правового поля и государства многочисленные механизмы власти, нежели те, которые публично критиковала и отменяла революция. Восстание для того и было нужно, чтобы ограничить старую власть – власть публичную и государственно контролируемую, нормированную правом – и дать возможность резко расширить применение новых, чисто общественных механизмов власти и подчинения. Полагаемый Просвещением Человек и есть на деле объект этих новых механизмов власти. Сегодня о них говорят как о дисциплинарной власти и дисциплинарном обществе. Нетрудно заметить, что наемный труд стал одним из величайших механизмов такой новой власти, созданной во многом именно буржуазией.

В России же дисциплинарное общество в отличие от Запада вовсе не предшествовало как факт буржуазной революции, а было создано ускоренными темпами, проектно в результате действий уже Советского государства. Поэтому после демонтажа публичной государственной власти, основанной на самодержавии, в России возникли хаос и безвластие.

Буржуазная революция может вести не только в будущее, но и в прошлое.

Продолжение нашей буржуазной революции последовало в 1991 году уже в абсурдном варианте с точки зрения английской классики XVII века (и французской XVIII века). Власть от самораспустившейся коммунистической церкви была передана номинальной «буржуазии», которую еще только предстояло создать усилиями самого государства. То есть власть была передана номинальным держателям и внешним управляющим ставшей бесхозной общенародной собственности. Новой олигархии, которая только еще должна была ограбить, но уже не колонии и покупателей дорогих промышленных товаров, как это было в Англии и Франции, а присвоить в первую очередь уже накопленное национальное богатство.

Английская буржуазия захватывала власть, чтобы сделать свое государство инструментом мировой экспансии. Она продвигала – в первую очередь через философию и идеологию, а также с помощью штыков и пушек – идею свободной торговли как механизма и денег как сущности богатства по всему миру, прежде всего, чтобы создать контролируемые ею самой механизмы концентрации, «втягивания» ресурсов всего мира. Свобода торговли всегда понималась Англией как прежде всего английская свобода, английское преимущество английской торговли на английских условиях.

Двух таких центров влияния одного типа в мире быть не может.

Сегодня это влияние перешло от Англии (Великобритании) к США, модернизировалось. Но суть осталась той же. Если мы принимаем эти правила, значит, тоже должны стремиться взять верх над соперником, отобрать у него преимущества, неизбежно вести нескончаемую борьбу, в которой выживет только один. Иначе наша революция обернется против нас самих. Но исторически мы никогда этого не делали. А без войны такие преимущества не отдают. Хотим ли мы оставить свою собственную, русскую стратегию самодостаточности и включиться в борьбу за выживание «по-английски» или «по-американски»? Хотим ли мы отобрать у США возможность грабить весь мир? Ведь если нет, то и смысла для нас в этой революции тоже нет.

Наша последняя русская «английская» буржуазная революция 1991 года в социальном отношении замечательна вот еще чем. В феврале 1917-го олигархи и коррупционеры, устроившие переворот, были исторически сложившимися субъектами, что хоть как-то сближало их с английскими, французскими, немецкими «коллегами», культивировавшими историческую идеологию своей избранности. Нынешняя русская олигархия текущего дня аристократичностью происхождения похвастаться не может. Это буквально такие же советские люди, как и все остальные. Их возвышение – результат чисто формального перераспределения богатств. На своем месте они оказались случайно. Приписывание им характеристик исторической буржуазии типа «предприимчивости», «способности к риску», «прогрессизма», «самодеятельности», «креативности» и т. п. – не более чем художественный вымысел, лукавое мифотворчество.

Понимание механизмов нашей революции невозможно без понимания того, кем стала буржуазия в современном мире. Современная «буржуазия» все ближе к прямому значению собственного имени – «горожане». Никакого другого смысла это слово в себе не содержит. Житель города полностью зависит от денег, все его существование основано на их обороте. Этим он всегда отличался и отличается от аристократии, духовенства, крестьянства, чье богатство и источники жизнеобеспечения не имели собственно денежной природы.

До промышленной революции государства более-менее держали города под контролем, которые тем не менее обладали определенной степенью самостоятельности, будучи центрами торговли и ремесел. Буржуазная (т. е. буквально «городская») революция вернула власть городу, в некоторой степени сблизив современное государство с античным полисом. Отсюда – новая демократия. Разумеется, такое впервые произошло не в Англии. Уже Флоренция времени Данте пережила подобное превращение, позже Венеция, Нидерланды. Но тотальное распространение получил образец именно английской революции, нераздельно связанный с мировой колониальной экспансией.

Маркс считал проблемой победившей европейской буржуазии пролетариат, социальное воплощение негативного класса, придуманного еще Гегелем. Сегодня эта проблема внутри самих европейских государств снята, общий и минимальный уровни потребления так высоки, что ни о каком пролетариате говорить не приходится. В городской эстетике (архитектуре, дизайне, моде) окончательно победил стиль пролетариата XIX века: мы живем в экстерьерах и интерьерах складов и цехов, довольствуясь их минимализмом и прагматизмом. Пролетариат полностью втянулся в буржуазию и стал полноправным горожанином. Таков сегодня любой человек, включенный в современную деятельность, хоть собственник бизнеса, хоть работающий по найму. Различаются только уровни потребления. Но здесь есть эквивалент, уравнивающий принцип: и «Фиат», и «Бентли» – в равной мере автомобили.

Единственный смысл революции 1991 года – это смена принципа распределения богатств. С радикально социалистического – через государственное планирование – на либеральный: кто сколько урвет.

Но что обеспечивает общий высокий уровень потребления – от «Фиата» до «Бентли»? Пресловутая «эффективность» капиталистического способа производства? Единственная разница между социалистическим и капиталистическим предприятием только в том, что при реальном социализме лишние (незадействованные, ненужные для деятельности) люди содержатся в коллективах предприятий, а не в общественных резерватах. А эффективность технологий одинакова в любой точке планеты.

Высокий уровень потребления в государстве может быть обеспечен только опережающим притоком ресурсов извне. Механизмы обеспечения этого притока лишь модернизировались, но не изменились по сути. Сегодня это неоколониальная финансовая политика жизни в долг, который никогда не будет отдан, навязывание сырьевых и вообще специализированных экспортных специализаций странам, эксплуатация зарубежного и иммигрантского пролетариата, политическое сдерживание распространения технологий.

Революция – это историческое событие, заключающееся в изменении способа мышления и господствующих представлений, определяющих опыт и деятельность людей. Как событие мысли она происходит с точки зрения исторического времени мгновенно. Революция – это смена веры, смена парадигмы, господствующей догмы.

Событие революции часто ошибочно связывают с применением насилия против действующей власти. Революция – прежде всего крушение самой власти, обнуление той суммы добровольного согласия с авторитетами общественной коммуникации, которое в конечном счете и есть власть. Над нами властвует то, с чем мы согласны. Вера во что-либо, предрассудки и «идолы» Френсиса Бэкона и есть действительная стихия власти, в которой – вместе с освобождением философии и науки от контроля со стороны веры в Бога и десакрализацией самой власти – разразился исторический шторм.

Великая французская революция произошла не тогда, когда «народ» (то есть толпа) взял Бастилию – своеобразный дом умалишенных под охраной инвалидов, которые сами же впустили нападавших (чтобы те не пострадали) и поплатились за это своими жизнями. Великая французская революция произошла в тот день и момент, когда участники Генеральных штатов отказались сесть в приготовленном для них зале по сословиям, перешли в частное здание, а именно – в зал для игры в мяч (по-нашему, спортзал), в пустое пространство. Стоя, то есть будучи на одном уровне и смешавшись между собой, они назвали себя единым «народом» Франции. Возник новый субъект.

Консенсус, то есть мыслительное согласие, коллективный синхронный мыслительный акт, отрицающий необходимость государства и захватывающий общество, и есть революция. Проходит он бескровно и даже тихо, с мирным воодушевлением. Разруха и кровопролитие начинаются после, когда лишенный идеального организующего начала – государства – социальный организм превращается в материю, природное образование.

Февральская революция в России совершилась в момент, когда Николай II согласился с мнением своих генералов о необходимости отречения, превратив заговор в революцию. Все остальные события (как правило, кровавые) уже не были собственно революцией, но ее социальными последствиями. Что было немыслимо и невозможно – теперь мыслимо, возможно и даже должно. Что существовало и было вечным, теперь более не существует и даже несущественно.

Философское осмысление механизма любой революции наиболее рельефно дано в осмыслении исторического развития одного из самых догматичных видов мышления – научного, принадлежащего к религиозному типу мысли. Общепризнанная современная методология науки описывает научную революцию как смену комплекса догматических представлений. Революция социальная, как и научная, – это смена парадигмы.

Социальная революция происходит как смена социальной парадигмы, онтологии, метафизики – картины существования социального мира, лежащей в основе устройства власти и государства. Такая картина для людей, включенных в социальную систему, необходимым образом имеет характер веры. Вера эта обладает равной силой и для «низов» – «масс», и для «верхов» – «элит». И те и другие ее меняют. Рушится и вся система социального знания, консолидированного социальной верой, онтологией прошлой власти. Правящий класс перестает знать, как править, а управляемый – как подчиняться. Правящий класс лишается своей идеологии, а управляемый – утопии. Эта система социального знания, структурирующая общество и обеспечивающая социальную организацию, не появляется сразу после провозглашения новой веры. Поэтому революционное общество – это общество, полностью избавившееся от государства на какое-то время. Сами революционеры никогда новое государство не строили и на это в принципе не способны. Его строят другие – те, кто революцию прекращает: Кромвель, Наполеон, Сталин.

У революции нет авторов. Сами мятежники – это недовольные, социальные маргиналы, часто террористы, иногда даже носители нового типа мышления (гости «из будущего»), но производит их революционный исторический процесс. Они – дети революции, а вовсе не наоборот. Даже если всех их истребить в какой-то момент, они рождаются (воспроизводятся) вновь. Российскому государству, которое довольно долго в своей истории боролось именно с революционерами, полагая их субъектами, а не с революционным процессом, это хорошо известно. По существу, между декабристами и разночинцами нет никакой внутренней содержательной связи, кроме воспроизводства самого явления недовольства. Советская идеология истории вынуждена была выстраивать связь разных поколений революционеров мифологически («декабристы разбудили Герцена», который «развернул агитацию»). Впоследствии революционеры могут представлять дело так, что революцию «совершили» именно они, но это не более чем пропаганда и самовнушение.

Революции являются естественными процессами, процессами исторического самодвижения (развития) мышления. Они приводят к формированию новых исторических субъектов, которые не надо путать с самими революционерами. В этом принципиальное отличие революций от захвата власти, государственных переворотов, которые производятся как предельно искусственное, целенаправленное действие четко очерченной группы людей и являющейся историческим субъектом – до и после переворота.

Естественный характер революционного процесса хорошо понимали русские консерваторы, крайние правые, осмысляя его – в совокупности с фактом непонимания этого же властью – как неизбежность революции.

Николая II отстранили от власти и лишили трона вовсе не русские социал-революционеры, не террористы, не большевики, а широкая либеральная оппозиция. Надо думать, ее подавляющее большинство вообще не представляло себе исторической сути происходившего в стране. Это большинство, безусловно, выражало интересы специфической русской буржуазной олигархии, обожавшей военные поставки, и одновременно являлось носителем новой на тот момент социалистической европейской светской веры. Противоречивость такого комплекса представлений очевидна.

Поэтому нет ничего странного в том, что возникшее Временное (и вправду временное) правительство само за восемь месяцев разрушило остатки власти и государства в России. Власть обнулилась, Россия полностью превратилась в революционное общество без государства.

Только тогда власть взяли прагматики, «профессиональные революционеры» (то есть вовсе и не революционеры), имевшие Марксову рабочую теорию общественного устройства и боевую организацию. «Красные» оказались обладателями оснований для построения социального знания нового правящего класса. Им стала государственная бюрократия, освобожденная от сословных ограничений самодержавия, – по сути, основа идеального государства Макса Вебера.

«Красные» стали новым субъектом истории, рожденным революцией. Именно они строили новое Российское государство. В исторической борьбе с «белыми», с либеральной оппозицией государству как таковому «красные» победили благодаря реальному (не словесному) патриотизму – установке на преодоление революции, на создание действительного государства, а не на его фактическое разрушение. А также благодаря обладанию основами самого современного социального знания, способного быть идеологией, знанием о новом управлении обществом. «Красные» не побоялись спроектировать новое Российское государство. Правящим классом стала проектная бюрократия, больше известная как Коммунистическая партия большевиков.

Стремительно развивавшийся в России крупный капитал пошел в атаку на Российское государство еще до 1917 года. Процесс фактического отстранения царя (и династии) от власти зашел очень далеко уже к 1905 году, что выразилось не только в волне восстаний, недовольств и согласии монарха на созыв Государственной думы, но и в ходе и результатах Русско-японской войны. Степень коррупции в военном руководстве стала угрожающей. Повторение этого явления мы видели в современной России в ходе т. н. первой чеченской войны. Институты правящей династии мешали российской крупной буржуазии «зарабатывать», т. е. получать сверхприбыли. Коррупция и вообще диктат «интересов» захватили и Госсовет, и правительство, и военных. Полным ходом шел процесс подчинения Российского государства, представлявшего собой восточно-христианскую империю, финансово-промышленному капиталу, освоившему в ходе Английской и Французской революций практику превращения государства из формы организации общества и системы контроля над ним в орудие самого общества, в оружие правящего класса.

Война 1914 года с Германией была нужна в России прежде всего русским олигархам для извлечения сверхприбылей и для контроля над государством. Переход войны в крушение государства и власти был детально предсказан Дурново в его записке Николаю II в феврале 1914 года в виде развернутого тактического сценария за полгода до начала катастрофы. Все было известно. Не говоря уже о стратегических требованиях Столыпина двадцати лет «спокойствия» для России. К войне толкали и «союзники» России, прежде всего Англия и Франция. Николай II покорился Судьбе, т. е. неизбежной Революции еще в 1914-м. А выглядело все так, что мы вступились за сербов.

Неудивительно, что когда осенью/зимой 1916-го русская армия во главе с императором одержала решительные победы, а перспектива укрепления царской власти, ее легитимности, как сказали бы сегодня, стала в результате весьма реальной, устранение императора и самодержавия стало насущной необходимостью. В этом интересы русской олигархии, либеральной оппозиции, в том числе среди генералитета, а также и Германии полностью совпадали. Так родился февраль 1917-го.

Утопический характер воззрений широкого спектра революционеров всех социальных категорий выявился очень быстро. Что делать, они не знали. Точнее, они делали только то, что давно хотели, но не то, что было нужно и должно.

Взятие власти большевиками в октябре 1917-го было основано на возвращении к решению самых насущных задач выживания государства – прекращения войны с Германией, устранения врагов государственной власти (разумеется, уже новой, поскольку старая самоликвидировалась). В сущности, уже в этот момент некоторые большевики перестали быть революционерами – в силу самоопределения. Революция свершилась – революционеры больше не нужны. Эсеры (как и многие другие) этого понять не смогли, и им пришлось уйти с исторической сцены.

Большевики никогда не занимались до этого проектированием новой России. У них не было такой задачи до окончания революции. Они решали насущные проблемы революционной борьбы и укрепления боевой партийной организации. Такая организация могла быть в дальнейшем преобразована в группу власти. В практике ее работы выросли кадры, способные нести бремя реальной исторической работы по строительству государства. Большевики овладели эффективной социологией буржуазного общества, в совершенстве манипулировали догматикой светской веры в социализм-коммунизм. Проект же реального социализма-коммунизма, который нужно было построить «в одной отдельно взятой стране», еще только предстояло разработать. Эта работа называлась «революционной» лишь по словесной инерции. Реально эта деятельность стала контрреволюционной, была направлена на уничтожение революционеров и свертывание революционного общества. В этом суть «красного проекта» в отличие от целей левого движения.

Прямым продолжением революции для революционеров-утопистов – т. е. для «белых», широкой либеральной оппозиции государству – стала Гражданская война. «Красные» же вели войну за восстановление власти и государства. Замечательно, что Ленин, в первую очередь как вождь именно Революции, уже был не очень к месту в этой ситуации. Скорее всего, он это понимал. Его болезнь и смерть сразу после окончания Гражданской войны очень «логичны» и «своевременны», как в будущем будет очень «логична» и «своевременна» смерть Сталина. Инерция революционной утопии и фразеологии войдет в углубляющиеся противоречия с практикой проектирования и строительства реального социалистического государства, экономики и общества, будет преследовать социалистическую Россию в течение всего срока ее жизни и станет одной из причин ее падения.

Проектировщиком, а не революционером выступил новый государь – Иосиф Сталин, прошедший долгий путь выживания и отбора, подлинную школу власти ХХ века. Ему и самому еще пришлось преодолевать инерцию революционности и утопизма, фактически начать и провести контрреволюцию, создать условия для утверждения новой парадигмы власти. Контрреволюция означала для «старых большевиков», не желающих отказываться от революционного образа жизни, безжалостное историческое уничтожение, так как утверждались новое государство и новая социальная реальность.

Контрреволюция в большевистской России стартовала в 1928 году как во внутренней политике, так и во внешних отношениях. Революция свертывалась, а модернизация и проектирование государства – развертывались. Однако полностью прекратить революционные процессы и вернуться к реалистическому консерватизму правящая коммунистическая бюрократия не смогла.