Текст книги "Про звезду (сборник)"

Тимур Максютов
Про звезду (сборник)

Путь

Зверь был огромным.

Гладкая шкура раздутого пузырём тела мокро блестела на солнце, длинная гибкая шея несла крошечную по сравнению с остальным туловом голову – не меньше лошадиной.

Николка замер: хотелось убежать на нижнюю палубу, забиться в тёмный уголок.

Наташка всунула тёплую ладошку, прошептала:

– Страх-то какой!

И присела, прячась за бортом.

Николка сглотнул комок, приосанился. Кому-то подражая, протянул басом:

– Не боись! Он травоядный.

И вправду, голова монстра вынырнула из воды с пучком водорослей в пасти. Зверь прикрыл от удовольствия и так маленькие глазки, начал жевать.

Наташка осторожно поднялась. Поглядела, спросила:

– Это как? Меня-то не сожрёт?

Наташка мала ещё. Читать толком не умеет. А Коля уже в школу ходит, есть там урок такой – «береговедение». Про разных зверей давеча учитель рассказывал.

Начал было объяснять малолетней, чем хищники от травоядных отличаются – подошёл дядька Опанас, прикрикнул строго:

– А ну, мальцы, чего тут шлындаете? Дуйте в курятник, дерьмо убирать.

Николка вздохнул. Внизу темно, всё знакомо и неинтересно, а в курятнике ещё и нещадно воняет. Сплюнул по-взрослому, произнёс:

– Ладно. Пошли, что ли?

Наташка доверчиво кивнула, двинулась следом.

Ладошку горячую так и не убрала из николкиной.

* * *

Куры на насестах сидят, бормочут сонно. Петух увидал людей, сердито заквохтал. Голову набок склонил, на Николку посмотрел: клюнуть или погодить?

Решил погодить.

Коля петуха побаивался, но присутствие Наташки обязывало. Прикрикнул:

– Но-но, не балуй!

Взял совок, начал дрянь в ведро собирать. Нашёл в сене яйцо – хоть и в какашках, а будто светится изнутри. Показал девчонке:

– Вот из него цыплёнок вылупится.

Наташка ахала, удивлялась. Учить её некому: у неё папка сгинул, ещё когда ящеры корабль штурмовали. А мамка после того совсем плоха: брагу пьёт да бойцов в свой закуток водит, не до ребёнка.

Николке страшно нравилось мир открывать, а кому-то про то рассказывать – ещё больше. Лучше Наташки друга и не придумаешь.

Вот и сейчас даже о вони забыл: говорил, а Наташка закрывала ладошками веснушчатые щёки, распахивала от удивления зелёные глазищи.

И про то, как плывёт Ковчег уже много лет, никто и не знает толком – сколько. Река сама несёт на своей бурой спине, только иногда приходится ворочать тяжёлыми вёслами – чтобы опасную мель миновать или перекат.

И про то, что если зима холодная – покрывается вода прозрачной бронёй. Тогда лёд сдавливает корабль так, что трещат сложенные из дубового бруса борта, а старшие ходят по нижним палубам со свечами, глядят – не протекло ли.

И про то, как пристают к земле, чтобы посеять жито и картошку, дождаться урожая и дальше плыть. Это – самое опасное: появляются сухопутные враги, на воде обычно нестрашные. И хищный зверь, и злой человек.

И про Хвалынское море, которое ждёт в конце пути.

Где вместо воды – сладкое молоко и мёд, а берега – из сахарных пряников.

Наташка внимательно слушала, задумчиво накручивая на розовый пальчик рыжие кудряшки.

Только один раз перебила.

Спросила:

– А в том море волшебном, на берегу – мой тятя ждёт меня?

* * *

Долго тёмный лес тянулся вдоль реки. Отпугивал мрачной стеной. Думал о своём, чужаков не ждал.

Лишь однажды прилетела из-за деревьев чёрная стрела. Вонзилась в борт, дрожа от злости. Ниткой береста к древку примотана, а на ней – страшные знаки нацарапаны. Неведомые, непонятные.

Старшие уже стали нервничать: пора пахать и сеять, тёплая земля разнежилась в ожидании семени, а просвета в чащобе нет.

Когда потянулась поросшая зелёной весёлой травой целина – обрадовались. Вывалились на верхнюю палубу, опустили в тёмные буруны толстенные вёсла: каждое – на шесть человек.

Ватаман, дядька Сергий, ерошил седую бороду заскорузлыми пальцами. Орал то на кормчего, то на гребцов:

– Право, право держи, балбес! Эй, некузявые, правая – греби, левая – табань!

Столкнули в воду тяжеленный камень-якорь. Спустили баркас, на нём – одетые в доспехи разведчики. Глаза настороженно глядят сквозь личины, руки сжимают топоры и мечи.

Вышли на берег, осторожно ступая ичигами с отвычки: мокрый податливый песок так не похож на ровную сосновую палубу.

Рассыпались цепью, скрылись за береговым косогором.

Оставшиеся ждали, обхватив толстый борт побелевшими пальцами – жёны, дети и просто товарищи.

Уже к вечеру вернулись, старшой махнул рукой: всё в порядке.

Повеселели на Ковчеге, зашумел ватаман:

– Эй, пошевеливайся! Спускайте лодки.

Снял тяжёлый шлем, поклонился в пояс, перекрестился:

– Здравствуй, новый берег. Прими нас ласково.

* * *

– И на небо смотри. Всегда смотри. Коли темнеет посреди дня – жди беды, буря идёт.

Николай кивнул. Тронул отрастающую бородку. Навалился на кормило – Ковчег нехотя, неторопливо начал поворачивать тупой нос на стремнину.

– Толковый ты. Выйдет из тебя кормчий.

– Дядя Опанас, а в книгах про звёзды написано, про навигацию. Только я ни одного созвездия не узнаю, что там нарисованы.

Старый шкипер снял треуголку, почесал лысину.

– Нам штурманское дело сейчас без надобности. Плывём, пока река несёт. Вот до моря доберёмся – тогда, может быть, и пригодится.

– А звёзды?

Опанас вздохнул.

– Ты поменьше бы всякую ерунду читал. Эти книги в древнюю эпоху написаны. Когда небо ещё не менялось каждую неделю, и Луна всего одна была.

Коля не удержался. Спросил о том, что давно мучило:

– Получается, от нас и не зависит ничего? Направление-то только одно – вниз по течению.

Кормчий покачал головой.

– В незапамятные времена люди думали, что имеют свободу – куда плыть. И где они все?

Николай не знал, что ответить. Вгляделся – и вскрикнул.

– Дядя Опанас! Вон, видишь? Блестит.

Далеко впереди, над берегом, возвышалась сияющая сетчатая конструкция – высотой в полнеба.

Шкипер оттолкнул от кормила, прохрипел:

– Зови ватамана! И старосту Бориса. Бегом!

* * *

Охранник спросил строго:

– Куда, салага?

– К ватаману.

Поправил на груди автомат, кивнул:

– Дуй.

Вниз по трапам, скрипя рассохшимися ступенями. Вторая палуба, третья.

Пусто, сыро, только редкие крысы шныряют. Последняя остановка экипаж вчетверо проредила.

Сначала какие-то шальные напали. С пиками и аркебузами. Кричали на незнакомом языке, палили из пушек – еле отбились. Пшеничные поля все повытоптали; осталось ждать, когда овощи созреют, внутри ограды посаженные…

Потом – на железных повозках, плюющихся огнём. И – страшные птицы с ними. Ватаман велел с нижней палубы тяжеленный ящик притащить. Николка сам крышку топором сбивал – и сейчас помнит, как блеснули грозные железяки, густо смазанные маслом.

Собрали пулемёт, установили на треноге. Первую же огромную птицу сбили. Разглядывали с ужасом кожистое полотно, натянутое на чёрные трубы – удивительно прочные и лёгкие. И скорчившегося мёртвого пилота: лицо без носа и глаз, мелкие кривые зубы-шипы, синей кровью сочащиеся пулевые отверстия…

Половина бойцов осталась у ограды лежать. Лёгкие времянки полыхали, швыряя горстями искры – много домашней птицы погибло в огне, а скотина – вся.

В перерыве между атаками ватаман приказал отходить к берегу, бежать на Ковчег. Тогда-то вода реки забурлила – толстые чёрные хлысты хватали за ноги, утаскивали в глубину, разбивали лодки…

Николай успел краем глаза увидеть, как упала за борт Наташка – бросился за ней, как был, в ободранном бронежилете и тяжёлых берцах. В непроглядной тьме, кишащей безглазыми тварями, нащупал тонкую руку, выдернул на поверхность. Грёб к высокому борту корабля, каждую секунду ожидая, что вцепятся в тело шипастые зубы.

Уж сколько времени прошло – а и сейчас забилось сердце, покрылась кожа пупырями от жутких воспоминаний.

Добрался до нижней, командирской, палубы. Шёл на ощупь – под ногами хлюпало, воняло плесенью. Наконец, забрезжил огонёк.

Злобный голос заставил остановиться.

– Чего?! Чего ты добиваешься, командир? Куда мы плывём, зачем?

Это – староста. Ватаман ответил не сразу:

– Прекрасно сам знаешь, Борис, куда. Река впадает в море, это неизбежно.

– Да такое было в прошлом мире, до катастрофы! Я проанализировал бортовые журналы. Даже если скорость Ковчега не превышает пять километров в час, за эти века корабль проплыл не меньше двенадцати миллионов километров. Какое, к едреней матери, море?! Во всей Вселенной нет объектов с такими размерами.

– Но ведь река не может никуда не впадать! Должен быть конец всему этому.

– Да. Только если она не течёт по кругу, впадая в саму себя.

– Борис, это всё схоластика.

– Это жизнь, командир! То динозавры, то танки, то гунны, то войска маршала Тоца. Ты понимаешь, что время и пространство перемешались к чёртовой матери?

Ватаман кашлянул. Сказал сердито:

– Что ты предлагаешь? Конкретно? Ковчег существует уже сорок поколений, и не мне давать команду на прекращение Пути.

– Я не знаю. Но нельзя поддаваться обстоятельствам и плыть по течению. Надо остановиться. Или, вообще, попробовать повернуть вспять. Для чего нам вёсла? Учти, Серёга – я не один. Многие думают так же, как и я. Хлеба осталось на месяц, а на мясо и забивать нечего. Почему ты не хочешь использовать всё оружие и механизмы из запасников?

Дядька Сергий начал говорить непонятное: про структуру времени, про какой-то континуум и неправильность нарушения последовательности…

Николка бесшумно отошёл назад. Потом зашагал, нарочито топая по лужам.

– Дядька Сергий, дядька Борис! Кормчий наверх зовёт, там что-то странное.

Ватаман пробурчал сердито:

– Во новости, странное там. Можно подумать – остальное всё ясно-понятно.

* * *

Команды «свистать всех наверх» не было – все сами поднялись на палубу, чувствуя что-то.

Воздух сгустился настолько, что стало трудно дышать. Небо потемнело, и потемнела вода.

Молча взирали на гигантскую конструкцию, похожую на поставленный вертикально рыбий скелет. По серебряным костям пробегали синие искры.

Николай вздрогнул: Наташа подошла сзади, прижалась к спине.

– Я боюсь.

Повернулся, обнял при всех.

– Я с тобой, маленькая.

За девушкой толпились подопечные – малышня, оставшаяся без родителей после роковой стоянки.

Коля подхватил на руки черноглазую Полинку:

– Как поживаешь, птичка?

Девочка рассмеялась громко – все на палубе вздрогнули от неожиданности, кто-то обернулся, осуждающе покачал головой.

– Дядя Николка, разве же я птичка? Я ребёнок. Птички – они летучие.

– А ты?

– А я… Я – ходючая, вот.

Коля наклонился к Наташе, тихо сказал:

– Уведи их вниз. Тут опасно.

Девушка молча кивнула, повела малышню к надстройке. Обернулась, посмотрела на любимого. Прикусила губу; кивнула, прощаясь.

Ватаман прохрипел:

– Бойцам – на нос. Остальные – вниз.

Мужчины зашевелились, снимая оружие с предохранителей.

По обе стороны тянулись безжизненные берега – будто и птицы, и зверьё попрятались от ужаса.

Висящая низко луна вдруг раскололась, поплыла двумя половинами в противоположные стороны.

И началось.

Вскипела вода, бросилась на борт чёрными щупальцами.

Над рекой повисли ослепительные жгуты, плюющиеся огненными шарами – один ударил в лицо стоящего на носу ватамана. Рухнуло обезглавленное пылающее тело.

Бойцы, крича от ужаса, стреляли длинными очередями вниз – чёрные безглазые морды визжали, взрываясь зловонными брызгами, но на место одного погибшего чудовища река выбрасывала десяток новых.

Били в горящую палубу комки огня, бились в конвульсиях искромсанные тела, верещали ощеренные шипастые пасти, вгрызающиеся в человеческую плоть.

Николай не услышал – почувствовал. Обернулся: осиротевшее кормило медленно ползло по планширу. От дядьки Опанаса остались одна нога да кровавая лужа.

Побежал к корме, меняя на ходу рожок. Навалился на толстое бревно, подгоняя Ковчег ближе к берегу, в тень обрыва, скрывая корабль от обстрела сверху.

Чёрные ползли по скользкой от крови палубе, лавируя между очагами пожара. Николай стрелял короткими, но и последний магазин опустел.

Разглядел песчаную отмель, направил Ковчег на неё.

Ловко пнул берцем безглазую тварь, откинул прямо в огонь – предсмертный визг ударил в перепонки.

Гигантская туша корабля возмущённо заскрипела по песку. Хоть и мала была скорость – всё равно на ногах не устоял, упал на палубу.

Вскочил, подобрал чей-то автомат. Распахнул дверь в надстройке, крикнул в темноту:

– Наташка! Поднимайтесь сюда, быстрее.

Уцелевшие столпились у борта, со страхом смотрели вниз.

– Высоко ведь!

– Прыгайте. Прыгайте, вашу мать.

Нашёл канат, привязал, сбросил. Поцеловал Наташу:

– Давай.

Подхватил Полинку.

Поглядел на горящую палубу, прощаясь.

* * *

Костёр потрескивал уютно, успокаивая. Маленькие перестали хныкать, заснули.

Николай вслушивался в ночь, вздрагивая от каждого шороха. Сжимал перемазанный чужой кровью автомат.

Старик баюкал сломанную руку, наспех стянутую самодельной шиной. Сказал:

– Хорошо, что я топор захватил. С утра плот рубить начнём.

– Зачем?

– Как зачем? – удивился старик, – дальше плыть.

– Куда?

Дедок заперхал, рассмеялся.

– Будто и не знаешь, Николка? К морю. Река всегда впадает в море.

Отвечать не стал.

Поднялся, скинул кожух. Прикрыл спящую Наташку. Поцеловал в испачканную щёку.

Не открывая глаз, улыбнулась. Прошептала:

– Любимый мой.

* * *

Рассветное солнце расплавленным овалом выплывало из-за горизонта – в этот раз на северо-западе.

Николай оглядел своё племя: старика, полдюжины женщин да дюжину ребятишек.

– Значит, так. Пойдём от реки прочь. Нет по воде пути ни вниз, ни вверх.

Старик ахнул, забормотал что-то.

Женщины испуганно зажимали рты ладонями.

И только Наташка безмятежно улыбалась.

Взял на руки Полинку и зашагал по высокой траве, сверкающей алмазами росы.

Октябрь 2015

Про звезду

Она падала медленно. Даже, кажется, лениво. Косо, как ракета на излёте. Так лиса прыгает на обессиленную курицу – нарочито неторопливо, вытянув золотой хвост – не ради добычи, а чтобы все полюбовались её пластичностью, ловкостью и богатством меха.

А небо над Свердловском было неожиданно глубоким и чёрным без всякой серой дряни заводских испарений. Очень редко над Уралом бывает такое небо – может, впервые с демидовских времён, когда пришли людишки с государевой грамотой, дающей право выпотрошить землю, изъять на поверхность внутренности и сожрать, угробить, перевести на всякое дерьмо типа заточенных для убийства багинетов и тупомордых гаубиц.

Да, Свердловском назывался тогда нынешний Екатеринбург. Я учился в городе, которого нет. А до этого я родился в городе, которого тоже нынче нет, и вырос в городе, который стал длиннее на целую букву. Превратился в благородный «линн» – слышите? – словно долгий звук церковного колокола прохладным летним вечером после душного дня. Линннн. Эта бронзовая сдвоенная «эн» летит над сиреневыми кустами парков у Тоомпеа. Парки были когда-то крепостными рвами, и в них умирали нападавшие, а горожане усердно лили на головы братьев по роду человеческому кипяток и содержимое ночных горшков. Но доблестные бойцы отфыркивались, как купаемые насильно коты, отряхивались и волокли длинные и унылые, словно список грехов, штурмовые лестницы.

Так вот, она всё падала, эта ночная звезда, а я стоял, тараща глаза в восхищении. Может быть, я даже высунул язык – не помню. И это вместо того, чтобы загадать желание!

Наверное, это была очень мудрая и терпеливая звезда – она давала мне шанс.

– Давай же! Смелее! – шептала она. – Видишь, я жду. Неужели у тебя нет целей в жизни? Неужели у тебя нет мечты?

А я стоял, бестолковый и бездумный; автомат повис на брезентовом ремне и тяжело раскачивался, словно бревно-таран перед тем, как обрушиться на крепостные ворота Таллинна. У таких брёвен убойный конец оковывали металлом. А наиболее эстетически продвинутые изготавливали наконечник в виде бронзовой головы барана.

Но бараном был я – стоял и хлопал глазами. Кроме барана, я был часовым на посту. Это была последняя ночная смена, с трёх до пяти утра, самая тяжёлая. Чтобы не заснуть, я два раза прочёл про себя блоковскую «Незнакомку», и три раза повторил структуру американского пехотного батальона – всю, до последнего повара, вооружённого автоматическим пистолетом «кольт», и последнего капеллана, ничем не вооружённого. Потом я сделал очередной обход вокруг ангаров, набитых всякой всячиной, предназначенной для убийств – виртуозных и коварных или, наоборот, тупых и массовых. Среди них попадались красивые и мощные – вроде хищного зверя-танка, прижатого к земле и выискивающего жертву длинным, словно турнирное копьё, стволом. И даже изящные, как карабин Симонова.

Эту ерунду наверняка уже сдали в металлолом, ведь прошла уйма лет, и приятные глазу опасные штуковины давно проржавели и пришли в негодность. Их переплавили, очищая тысячеградусной купелью от дурных помыслов и привычек, и превратили, например, в трамвайные рельсы. Рельсы потом скрипели под тяжестью расхристанных вагонов, в которых ехали растерянные, пришибленные перестройкой люди. Потом рельсы ночью спёрли, вновь переплавили и отправили пароходом в Китай. Серые бесформенные болванки дремали в трюме; за нетолстым бортом занимались любовью дельфины, пели киты, солнечные зайчики скакали по волнам, убегая от белых барашков. А тяжёлые металлические зародыши даже и представить себе этого не могли.

Затем их опять переплавляли, прокатывали, ковали, волокли, закаляли и отпускали, резали, дробили и штамповали. И у них была очень разная жизнь: саморезом в стене бургундского дома, где пожилые муж и жена обваривали горячим кофе дрожащие от Паркинсона раздутые в суставах пальцы; опорой линии электропередач, стоящей на невообразимой высоте в Тибете; дверцей автомобиля, который несётся по мокрому шоссе, и через мгновение его занесёт – прямо в столб, в хлам, в смерть вместе со всем содержимым.

Вот сейчас девушка, белея в темноте, в которой он ждёт, торопливо выдёргивает заколки из свадебной причёски и роняет их на пол, и они падают – и звенят еле слышно, как весной звенит слеза последней сосульки. В этом момент, вспышками стробоскопа, заколка вспоминает: автомобильная дверца, авария – колючая проволока на границе сектора Газа – долгий путь через океан – трамвайный рельс – четырёхгранный штык карабина, дремлющего в деревянном ящике в запертом складе. Ворота склада проморожены насквозь уральским ветром, а снаружи – неповоротливая фигура в караульном тулупе пялится в небо, на падающую звезду.

Надо было загадать генеральские погоны. Сейчас сидел бы в огромном кабинете с тяжёлыми дубовыми панелями, с тяжёлым пресс-папье в виде бронетранспортёра, и секретарша с тяжёлыми грудями, нагнувшись откровенным вырезом над столом, наливала бы мне бледный чай с мятой, потому что кофе нельзя.

Или попросить про Ольгу. Мне было восемнадцать; я был наивный и девственный, как писающий мальчик в Брюсселе – аппарат исправен, но используются далеко не все функции. Ребята постарше приходили из самоволок под утро – нарочито томные, искренне уставшие, и от них пахло портвейном, спермой и дешёвыми женскими духами. Затягиваясь сигаретой без фильтра, прищурившись от тяжести познания, неторопливо врали:

– Влюбилась, как кошка, понимаешь. Еле оторвал. Вон, вся спина в царапинах от когтей.

Но я ничего не попросил тогда. Может быть, просто растерялся.

А может, пожалел её – преодолевшую невообразимо долгий путь сквозь абсолютно пустые пространства, где и словечком не с кем перекинуться. И вот финал, голубая планета, последний след в небе – неужели разумно тратить ускользающие мгновения перед сгоранием навсегда на какого-то глупого мальчишку, ещё не вылупившегося для настоящих желаний?

Я не стал генералом.

У меня было несколько женщин по имени Ольга, но той – нет, не было.

Я часто смотрю на небо. Когда вижу падающую звезду – просто желаю ей удачи.

А себе – ничего.

Ей нужнее.

сентябрь 2016

Алиенора Аквитанская

Мечник Жак лежал на спине и грыз травинку. По потёртым ножнам ползла божья коровка, будто совершала долгое паломничество к гарде в виде креста.

Максимилиан, крещёный сарацин, вывезенный из Палестины ещё мальчишкой, пробовал ногтем стрелы. Морщился, когда остриё не нравилось, откладывал в сторону, чтобы потом подправить точильным камнем.

– Ну, а дальше что там с этой Элеонорой? – спросил толстый Гуго.

– Будь повежливее, приятель, – заметил Жак, – не забывай, она твоя королева, хоть и бывшая. И зовут её на самом деле Алиенорой, что означает «особенная». Так назвал её отец, герцог Аквитанский, и он был абсолютно прав, хотя они там все в Лангедоке с дырой в голове. Их говор совсем не разобрать нормальному человеку – будто осёл роняет какашки из-под хвоста. Или, скажем, если звонарь вдруг по пьяни свалится с колокольни и захочет прочесть всё евангелие от Матфея, пока будет лететь – ничего не разобрать. Так кислое вино выливается из дырявого бурдюка – с бульканием.

Максимилиан осуждающе посмотрел на мечника. Как все неофиты, он весьма уважительно относился ко всему, что касалось святой церкви. Жак сделал вид, что не заметил прожигающего взгляда, и продолжил:

– Под Дамаском, когда нам стало туго, и силы уже кончались, а самые храбрые рыцари не могли победить в себе уныние, Алиенора выехала на белом жеребце в латах, прикрывающих плечи, но с обнажённой грудью. Мы так и ахнули! Моему другу, англичанину, накануне сарацинская стрела пробила ногу. Совсем плох был, уже Антонов огонь подбирался. Лежал под телегой в бреду. Так даже он, полумёртвый, вдруг воспрял и потребовал себе коня, увидев такое чудо! Конечно, все вмиг оказались в сёдлах и бросились на этих нехристей, как голодные львы на стадо беззащитных антилоп!

Гуго поскрёб давно не мытое брюхо под кольчугой, отловил насекомое. Заметил:

– Тогда понятно, почему король дал такой развратной ведьме развод. Он известен своей набожностью. Неясно только, зачем эта стерва нужна нашему графу.

– В тебе ума, толстяк, примерно столько же, сколько в моём уде, когда я иду к весёлым девкам, – рассмеялся Жак, – Алиенора – владелица Аквитании. Тот, кто женится на ней, станет богаче самого короля. Вот поэтому наш старый пердун хочет её отловить и насильно обвенчать на себе. А ехать ей в Лангедок больше негде, как по этой дороге. Отследим кортеж, сообщим графу. Он поднимет дружину, пленит стерву. Граф получит жёнушку с богатым приданым, а мы – добрую награду, да ещё на свадьбе погуляем!

Топот копыт заставил Жака замолчать – кавалькада вылетела из леса. Их было десятка полтора – шевалье на арабских скакунах, с лицами, сожжёнными солнцем Земли Обетованной.

Впереди была ОНА. Сидящая в седле ловко, как амазонка, будто так и родилась – верхом на белом жеребце, с дорогих миланских латах.

Гуго вскочил, раззявив рот. Сарацин выронил стрелу. Лишь Жак не потерял самообладания, а согнулся в почтительном поклоне.

Алиенора размотала повязанный на восточный манер платок, тряхнула рыжей гривой, и солнечные блики брызнули с роскошных волос.

– Благородные рыцари, мы попадём этой дорогой в Бордо?

– Несомненно, ваше высочество, – любезно заметил Жак, – хотя вы настолько прекрасны, что любая дорога из восхищения перед вашей красотой немедленно приведёт туда, куда пожелает ваше высочество.

Герцогиня рассмеялась. При этих волшебных звуках толстокожий Гуго вздрогнул и воспылал желанием убить дюжину драконов или взять в одиночку сарацинскую крепость ради мимолётного взгляда красавицы.

– А ты красноречив, словно трубадур. Приезжай ко мне в Лангедок, рыцарь – я буду набирать новый двор.

Уже давно улеглась пыль и стих топот копыт, а троица приятелей так и стояла, не шевелясь, будто заколдованная. Наконец, Жак вздохнул и заметил:

– Я думаю, придётся нашему старому графу ещё побыть холостяком.

Март 2015 г.