Текст книги "Нашествие"

Тимур Максютов
Нашествие

…Как тела жарких любовников, сплетутся они неразрывным кольцом. И смешается нега и мудрость Её с силой и волей Его. И станет этот союз вечен и непобедим.

Хотя мудрый солдат с Оловянных островов сказал, что вместе им не сойтись…

Бхогта-лама. «Сокровенные беседы». Синяя глава

Серия «Попаданец»

Выпуск 31

Оформление обложки Бориса Аджиева

© Тимур Максютов, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Пролог, написанный авансом

1244 г., Палестина

Ветер с востока принёс запах крови и конского пота, крик верблюдов и звон кольчуг.

Словно тучи пыли, примчал толпища злобных хорезмийцев, потерявших двадцать лет назад своего полководца. Египетский султан нанял их для мщения христианам – и не прогадал. Двадцать лет искали бывшие воины Хорезма искупления, топя грех поражения от монгольских полчищ в криках невинных, в пожарах персидских и арабских городов. Двадцать лет они пытались забыть о позорной смерти хорезмшаха на острове прокажённых – и не обрели покоя.

Плачь, Иерусалим! Белый город, отражение Неба, украшение Земли! Разрушены дома твои, и завалены разрубленными телами улицы твои, и бежит кровь по камням твоим, собираясь в страшные реки у подножия Храмовой горы.

В июле 1244 года от Рождества Христова исчез древний город, растоптанный копытами туркменских коней, разрушенный, распятый, поруганный.

Где вы, гордые рыцари Европы? Или не давали обета защищать Святую землю ценой жизни своей, отданной навечно Господу нашему? Или грызня за власть застила вам глаза, ядом залила прорези шлемов?

Кто лишил вас разума, когда заключили вы союз с сирийскими арабами против египетского султана? Страшна казнь египетская, и первая жертва её – сожжённый хорезмийцами Священный Город…

Где ты, победоносный император Фридрих, король Иерусалимский, внук Барбароссы, гроза сарацин? Где твои доблестные войска? Опять топчутся под стенами Рима, тщась обрушить папский престол?

Летит клич над выжженной землёй Палестины: вернуть, отбить Гроб Господень. Пылают горны, звенят наковальни в Яффе и Акре; седлают коней рыцари Храма и рыцари Святого Иоанна, позабыв о своих распрях; мрачные тевтонцы надевают кольчуги. Спешат союзники: эмиры Дамаска и Хомса посадили на коней шесть тысяч бойцов. Клубятся бедуинские сотни с того берега Иордана, предвкушая лёгкую добычу; этим всё равно, чьи трупы грабить, так почему бы не единоверцев?

Мудрый Аль-Мансур, зная силу мамлюков Бейбарса, предложил укрепить лагерь и отсидеться. Но ветер с востока поднял дыбом песок на равнине близ арабской деревушки Харбийя, унёс хладнокровие графа Готье и будто толкнул его в спину.

Завыли серебряные рога, заколыхались знамена крестоносцев; каждый брат и каждый сержант, мечтая превзойти товарищей в доблести, устремился в битву, преисполненный отвагой.

Как кара небесная, обрушилась на христианские ряды туча египетских стрел. Вставали на дыбы умирающие кони – и рушились, калеча хозяев; падали пронзённые стальными градинами рыцари, орошая мёртвородящую землю Палестины горячей кровью, словно водой – и распускались на бесплодных камнях гибельные цветы обречённости…

Готье де Бриенн дал сигнал к отступлению, решив всё повторить с утра; прохладная ночь опустилась над равниной ужаса, принеся прощальное облегчение умирающим от ран.

Багровый рассвет осветил поле битвы, последней для многих. Ослеплённые яростью хорезмийцы ударили в центр союзного войска, где их встретили затянутые в кольчуги сирийцы на тонконогих конях. Это был славный бой: сталь билась о сталь, жеребцы грызли горло друг друга, и с обеих сторон ревел над полем клич «Во имя Аллаха!». Но вот дрогнули ряды воинов Аль-Мансура, подались назад; хорезмийцы, чувствуя близость победы, завыли, словно демоны-ифриты, и усилили натиск. Медленно, шаг за шагом, отступали бойцы властителя Хомса; хрипели раненые кони, реже взметались окровавленные клинки дамасской стали.

Часть тюрок бросилась на бедуинов, ждущих на левом, непочётном крыле союзников. Вольные сыны пустыни сопротивлялись недолго. Поняв, что в этот раз поживиться им не удастся, кочевники бросились бежать, спасая жизни свои и коней своих для будущих грабежей.

До этого момента крестоносцы недвижно стояли на правом, близком к морю фланге в странной нерешимости. Видя, что чаша весов склоняется в пользу египтян, граф Яффы и Аскалона будто очнулся и бросил свои копья в отчаянную атаку на стальные ряды Бейбарса.

Неколебимая стена, окрашенная в жёлтые цвета правителей-айюбидов, спокойно ждала приближения христиан – как береговая скала ждёт морскую волну, грозную и бессильную. Пять тысяч отборных воинов! Всадники в дорогих джавшанах из стальных пластин и лучники в подбитых ватой юшманах стояли молча: ни воплей, обращённых к Всемогущему, ни противного воя труб и грохота барабанов. Только холодная решимость в голубых, серых, зелёных нездешних глазах.

О, мамлюк!

Почти младенцем ты был, когда беспощадные кочевники угнали тебя в плен и продали на невольничьем рынке Крыма. Скрипели уключины, бились в борт солёные волны Босфора; ветер приносил неведомые ароматы с левантского берега; но тебе, полумёртвому от жажды, они были не нужны.

Ты – воин-раб султана. Школа приняла тебя, вырастила и научила убивать. Мамлюки – твоя семья навсегда; ты ничего не умеешь и не знаешь, кроме искусства войны, да и знать не хочешь.

Светловолосый и зеленоглазый эмир сорока воинов Аскар поправил длинный кинжал на шитом серебром поясе, украшенном драгоценными камнями. Султан Египта дал ему новое имя, новую веру и смысл жизни; Аскар давно забыл язык отца и протяжные, как долгие снежные ночи, песни матери. Кем он был в прошлой жизни? Русичем? Кыпчаком? Булгаром? Уже и не вспомнить…

Земля дрожала под копытами могучих коней, и уже различимы были белые хабиты тамплиеров и чёрные плащи госпитальеров, когда Бейбарс подал сигнал лучникам. Вновь обрушился смертоносный дождь; дрогнули, разъялись монолитные ряды крестоносцев, сбился аллюр скакунов. И тогда латная конница мамлюков рванулась в лобовую атаку, ощетинившись частоколом длинных копий…

Встречный удар был страшным: многие воины в передних рядах обоих воинств рухнули вместе с лошадьми; но упавших тут же заменяли новые бойцы с воздетыми над головами сверкающими мечами. Вой и хруст смертельной битвы царил над бесплодной равниной; неуклюжие пехотинцы христиан топтались между всадниками, пытаясь уклоняться от стремительных сабель египтян – и падали под копыта лошадей своих сеньоров. Ловкие мамлюки вспарывали длинными кинжалами животы оставшихся без защиты рыцарских коней.

Тем временем разгромленный центр союзников исчез; властитель Хомса едва вырвался из свалки, уведя с собой три сотни всадников – двадцатую часть сирийского войска. Хорезмийцы, опьянённые успехом, залитые чужой кровью по глаза, набросились на обнажённый фланг христиан. Туркополы-наёмники недолго сдерживали натиск и все погибли под ударами туркменских сабель. Ещё полчаса – и крестоносцы сражались в полном окружении, сдавленные в жуткой тесноте, а на головы им сыпались несущие гибель стрелы, пускаемые лучниками-мамлюками.

Бой превратился в избиение, стальная удавка сжималась всё сильнее. Бесплодные камни равнины приготовились принять тела чужаков-европейцев – всех до одного.

И тогда в последний раз прогремел рог: рыцарь в изорванном вражеским железом золотом плаще возглавил атаку обречённых на смерть. Он рубил с двух рук, держа в правой прямой меч, а в левой – изогнутый сарацинский клинок, и не было пощады тем, кто вставал на его пути…

Мамлюки и хорезмийцы шарахались от грозных ударов, крича проклятия крестоносцу-демону на соловом жеребце удивительной красоты и поминая Аль-Каума, безжалостного бога войны.

Уцелевшие крестоносцы воспряли. Кто-то из франков прохрипел:

– Шевалье дю Солей! Рыцарь Солнца!

Горстка окровавленных и изрубленных христиан сплотилась вокруг золотого воина и в отчаянном порыве прорвала кольцо мусульман, унося с собой смертельно ранненого магистра тамплиеров Армана де Перигора…

По залитой кровью равнине бродили мародёры, сдирая доспехи с убитых и добивая покалеченных. Стервятники терпеливо ждали своей очереди на добычу.

Ветер с востока трепал длинные перья на шеях падальщиков, оперение торчащих из трупов стрел и обрывки знамён крестоносцев.

Звезда Запада закатилась вслед за покинувшим небосвод солнцем.

Глава первая
Когда иссохнет Океан

Август 1227 г., город Добриш,

Северо-Восточная Русь

Красавец петух, играя искрами на сине-красном оперении, захлопал крыльями, вытянул гордую голову с лихо заломленным малиновым гребнем и дал в третий раз:

– Ку-ка-ре-ку!

Словно услышав команду, любопытный солнечный луч проник в щель между плашками ставен княжеских палат. Поиграл с танцующими пылинками, пробежал по жёлтым доскам соснового пола и заблудился, запутался в сосуде фряжского цветного стекла, многократно отразившись.

Анастасия отбросила тонкое полотно наволока, спустила босые ноги с постели. Поднялась, охнув.

Потёрла поясницу, прогнулась. Погладила вздыбивший рубашку огромный живот.

Скрипнула дверь; просунула голову нянька, сияя толстыми щеками.

– Доброго утра, матушка! Сладко ли спалось? Подавать?

– Плохо спалось. Ещё день не начат, а уж спину ломит.

– Ах, матушка, тяжеленько тебе, – запричитала нянька, затрясла натёртыми свёклой брылями, – вот долюшка-то наша бабья, нелёгкая. Мужикам-то что: одно приволье, а нам – мучения. Мой-то как ушёл вечор с князем на рыбалку к сарашам, так и не видать его, холеру.

Задумалась. Испугалась, начала мелко креститься:

– Свят-свят. Вот язык дурной! Муж, говорю, холера, а не князь-батюшка наш Димитрий, дай ему бог здоровья. А ты поспала бы ещё…

– Ну, довольно. Раскудахталась. Сын как? Здоров ли?

– Княжич Роман Дмитриевич здоров, слава богу. Изволили до зари встать, уже трапезничали. Жук его на конюшню повёл, лошадок смотреть.

– Весь в отца, – улыбнулась княжна, – ну да ладно, вели подавать.

Нянька хлопнула в ладоши: в светлицу вошли девки: кто с кувшином, кто с медным тазом. Последней шла новенькая, половчанка: торжественно несла на вытянутых руках хрустящее полотенце, вышитое красными петухами по краю.

Вода из колодца ледяная: аж зубы заломило. Анастасия напилась из серебряного ковшика и принялась умываться.

Потом терпеливо сидела перед медным персидским зеркалом, пока девки хлопотали, прибирая тяжёлые золотые косы, звякая пузырьками с духовитыми притираниями.

Первым делом приняла булгарских купцов, возвращавшихся с запада: князь наказывал оказать им ласку и внимание. Плата за провод караванов по добришской земле немалый доход казне приносит.

Торговые гости кланялись, благодарили за гостеприимство. Подарили шкатулку из резного рыбьего зуба и ожерелье крупного солнечного камня, невиданного в здешних местах.

Потом пошла на кухню, велела сегодня готовить кулеш. Отругала встреченного ключаря:

– Чем ты смотрел, бестолочь? Яблоки мелкие, да червём порченные.

– Неурожай же, матушка. Лучшее из того, что на рынке было.

– Эти вели скотникам отдать. И новые вези. Узвар варить будем нынче.

Ключарь вздохнул, поскрёб бородёнку. Пискнул:

– Так деньги потрачены, Анастасия Тимофеевна…

– На свои покупай, – возвысила голос княгиня, – доиграешься у меня, хитрюга. Я вам – не князь Димитрий, жалеть не буду.

Ключарь забормотал что-то в оправдание, но Анастасия уже не слушала – повернулась да пошла через просторный двор, ступая осторожно, придерживая руками бока, словно оберегая драгоценный сосуд.

Из ворот конюшни вышел чернявый Жук, воспитатель наследника, с княжичем на руках; сын увидел, вырвался, побежал навстречу на некрепких ещё ножках, мелькая красными булгарскими сапожками.

Уткнулся с разбегу в живот: княгиня тихо охнула, опасаясь за чрево. Погладила первенца по рыжим кудряшкам. Тут же улыбнулась: проснулся обитатель живота, заворочался, заколотил ножками – словно заплясал.

Сын отстранился. Смотрел поражённо на бугрящийся материн сарафан.

– Что тут?

Княгиня наклонилась, поцеловала тёплую макушку, пахнущую солнцем:

– Я же говорила, сыночек. Братик твой или сестрёнка. Скоро уж родится.

Роман спросил:

– А играть будет со мной?

– Будет.

– А на орла глядеть?

– Что? – не поняла Анастасия.

Жук, верный соратник князя ещё с битвы на Калке, показал вверх:

– Про птицу говорит. С рассвета в небе, и не улетает.

Княгиня подняла глаза, прикрывшись ладонью от яркого светила.

Увидела. Вдруг поморщилась и положила руку под левую грудь: сердце споткнулось и пропустило удар.

В самом зените, распластав чёрные крылья, недвижно парил огромный орёл.

Август 1227 г., Тангутское царство

В жарком мареве выгоревшего неба недвижно парил огромный орёл. Будто «глаз хана», ревизор из хишигтэна – личной гвардии Чингисхана, мрачный убийца в чёрных доспехах.

Субэдэй-багатур, кряхтя, перебросил ногу через седло. Ступил, не глядя, на спину согнувшегося на коленях нукера. Непрерывно кланяясь, мелкими шажками приблизился китаец – начальник осадных машин. Забормотал:

– Да возвысится слава твоя, да будут толстобоки кони твои и веселы жёны твои, о великий Субэдэй, водитель непобедимых, утешение обиженных, верный пёс Тэмуджина…

– Хватит слов, – перебил темник, – дело говори. Длинными хороши только волосы у девки, а речь воина должна быть краткой, словно удар ножом.

– Конечно, – заторопился китаец, – мой рассказ будет ясным, как весеннее небо над священной горой Тайшань, и прозрачным, как вода родника у её подножия…

– Тьфу ты.

Субэдэй сплюнул и демонстративно положил ладонь на яшмовую рукоять цзиньского кинжала.

Китаец, едва не падая в обморок, затараторил:

– Готовы шесть больших сюань фэн… Э-э-э. Шесть больших вихревых камнемётов. Передвижную осадную башню строить ещё два дня. А лёгкие стреломёты и малые камнемёты уже установлены на позиции и защищены щитами.

– Пойдём, покажешь, – кивнул темник.

Тангутские лучники на стенах оживились, увидев приближение монгольского военачальника со свитой. Свистнула стрела – и, не долетев двадцати шагов до Субэдэя, вонзилась в деревянный щит.

Китаец всхлипнул и спрятался за здоровенным нукером из охраны темника.

В ответ резко хлопнула тетива самострела: тяжёлое копьё с гудением разрезало горячий воздух и угодило как раз между зубцами из обожжённого кирпича, настигнув дерзкого стрелка.

Жуткий хруст пробитой грудной клетки был слышен даже здесь; защитники города засуетились, захлёбываясь бессильной руганью.

– Прямо в дырку, – довольно заметил монгольский десятник. И грубо уточнил, в какую именно.

Голые по пояс здоровяки принялись вновь натягивать тетиву станкового самострела, блестя от пота.

– Отличный выстрел, – одобрительно сказал Субэдэй-багатур.

Бойцы неторопливо вставали. Кивали уважительно, однако без страха – как равные равному, но более опытному и достойному.

– Долго нам тут ещё бездельничать, дарга? – спросил десятник. – Ещё немного, и моя жена забудет, как я пахну, а её заветная норка зарастёт паутиной.

Монголы заржали. Темник улыбнулся:

– Разве может паутина остановить такого багатура? Это же не тангутские стены.

– Да я уже и на эту чёртову крепость готов бросаться с тем самым копьём, которое не столь длинное, зато всегда при мне.

Субэдэй не выдержал, расхохотался. Хлопнул десятника по плечу:

– Ну, с такими бойцами и небо штурмовать не страшно. Не то что глиняные стены Чжунсина. С завтрашнего дня начнём настоящий обстрел, а там и на приступ.

Воины загудели одобрительно:

– Давно пора, а то надоело торчать тут подобно остроге из спины тайменя.

– Я так разжирел от безделья, что, пожалуй, сломаю хребет своему мерину, когда вздумаю залезть в седло.

– Интересно, чем питаются эти тангутские собаки? Полгода осады.

– Да свои же трупы жрут, не иначе.

Десятник спросил темника:

– Здоров ли наш Тэмуджин, властитель всей земли от моря до моря? Давно не видел, как он покидает свой шатёр, не слышал мудрых речей.

Субэдэй вдруг помрачнел. Ответил не сразу:

– У Великого много дел, кроме возни с этой кучей тангутского дерьма. Гонцы спешат к нему с известиями со всех концов необъятной страны, приносящей немало забот.

– Конечно, – легко согласился десятник, – как увидишь его, нойон, передай, что воины восхищаются им. Он преодолел столько невзгод, познал плен и предательство, но железной волей достиг высоты Неба, необъятности Океана и стал равным самому Тенгри. Я-то двадцать лет скачу рядом с его конём, ещё на кереитов ходил. Славная была драка.

Субэдэй кивнул и пошёл, погружённый в невесёлые думы. Китаец пытался схватить темника за рукав халата и что-то сказать, но верный нукер грубо оттолкнул начальника осадных машин:

– Разговор с тобой закончен, чужеземец. Иди, занимайся своими делами. Разве не видишь, что полководец озабочен иными мыслями?

Темнику помогли подняться в седло: скрюченные от подагры ноги слушались плохо.

Тридцать лет длится поход, и не видно ему конца. Как нет конца у Вселенной…

Или – есть?

* * *

Походный шатёр Чингисхана белел на вершине большого холма, в десяти полётах стрелы от стен осаждённой вражеской столицы; вокруг – юрты жён, свиты и лейб-гвардии – хишигтэна.

Всегда на посту отборные бойцы личной охраны: турхауды – днём, кебтеулы – ночью. В покрытых чёрным лаком стальных доспехах, на вороных скакунах – словно демоны тьмы, беспощадны они к замышляющим недоброе против Великого. И ответ держат только перед ханом: ни нойоны, ни темники, ни земные владыки, ни небесные боги им не указ.

Но Субэдэя встретили уважительно: сам начальник стражи придержал повод коня. Наклонил голову, качнув перьями шлема китайской работы:

– Хан ждёт тебя, нойон. Дважды спрашивал.

Опираясь на плечо нукера, Субэдэй-багатур похромал к шатру. Турхауд не торопил, шёл чуть позади.

Темник остановился передохнуть. Вновь увидел в небе тёмный силуэт. Пошутил:

– Этот орёл не из твоих ли багатуров? В чёрном, как ты. И тоже смотрит беспрерывно, глаз не сомкнёт.

Начальник стражи поглядел в небо. Непривычная улыбка исказила лицо: будто могильный камень треснул. Хотел что-то сказать, но помешал шум: к ним шли два воина-гвардейца, таща что-то похожее на кучу тряпья.

Подошли, бросили под ноги.

– Вот, поймали у коновязи.

Куча зашевелилась и превратилась в человечка: сам маленький, лицо изуродовано шрамами, будто кто-то пробовал остроту ножа на человеческой коже. Рот разрезан; рана стянута грубыми стежками. К ветхой одежде пришита всякая дрянь: белые мышиные косточки, высохшие змеиные шкурки, какие-то скрюченные веточки… Пахло от человечка странно, смесью болота и пчелиной борти, и глаза его оказались светло-жёлтыми, как липовый мёд, почти белыми.

– У коновязи?! – начальник стражи схватился за меч. – Как этот огрызок пробрался сквозь два кольца охраны? Отвечай, нохой утэгэн! Или сейчас сожрёшь собственную печень.

Чужак испуганно залепетал на непонятном языке, растягивая гласные.

– Отвечай по-человечески, – пнул турхауд несчастного, – а не тявкай, подобно суке с перебитой спиной.

– Дарга, я немного знаю этот язык, – сказал один из стражников, – я жил на севере. На нём говорят таёжные бродяги, колдуны.

– Ну, и что он лопочет? Спроси, как он оказался так близко от ханского шатра и, главное, зачем?

Стражник, морщась, вслушался в непрерывный поток малознакомых слов. Пожал плечами:

– Какая-то ерунда. Полз, говорит, дождевым червём между корней степных трав, порхал стрекозой и извивался угрём на речных перекатах, чтобы достичь хана и сказать ему важное.

Начальник стражи содрал с колдуна странную шапку (вроде бы из рыбьей кожи), отшвырнул её. Схватил за спутанные седые волосы, легко развернул человечка к себе спиной и приставил к горлу блеснувшее лезвие:

– Скажи, что сейчас я отпилю ему башку так же быстро, как срезаю ветку тальника, если он не прекратит врать про дождевых червей.

Человечек вновь заговорил, торопясь и брызгая слюной.

Стражник покачал головой:

– Бредит. Говорит, большая солёная вода высохнет до самого дна, и все попытки наполнить кувшин будут тщетными. Кровь зальёт тайгу до вершин столетних кедров, если послушные людям безрогие олени не вернутся в родные места.

– Обожрался таёжных грибов с пятнистыми шапками, – решил турхауд, – и достоин смерти.

– Подожди, – вдруг сказал Субэдэй. Что-то в словах колдуна показалось ему понятным. Смысл ускользал, как тот угорь, но он был.

– Подожди. Этот человек – служитель бога, шаман. Закон запрещает обижать таких, не говоря уже об убийстве. Вряд ли великий хан скажет тебе спасибо за грубое нарушение Ясы, да ещё произошедшее у порога его шатра.

Начальник стражи подумал. Отпустил шамана; тот рухнул едва шевелящимся кулём. Хмуро сказал стражникам:

– Выведите его за караул и отпустите на все четыре стороны.

Чёрные воины потащили человечка вниз по склону.

Субэдэй тихо спросил у турхауда:

– Твои люди знают о болезни Великого?

– Нет. Об этом не знает ни один человек, кроме самых близких, моего ночного сменщика и меня. И тебя, нойон. Никто не должен догадываться о слабости Властителя, пока мы не возьмём город и не закончим трудную войну. Нет в стране более строгого секрета, чем этот.

– Тогда откуда… Верните его! – закричал темник вслед стражникам. Повернулся к турхауду и объяснил:

– «Большая солёная вода» – это же океан! Он говорил про Чингиса, то есть про Океан-хана.

– Точно, – поразился начальник стражи, – как придурок из глухой тайги мог такое узнать? А «высохнет до самого дна» – это же… Тащите его сюда!

Оставалось два десятка шагов, когда смирившийся вроде бы человечек, зажатый между дюжими бойцами, вдруг вытянул руку в небо и крикнул по-монгольски:

– Смотрите! Тенгри ждёт его в своей небесной юрте.

Все задрали головы: ничего особенного. Только огромный орёл так и продолжал недвижно парить, едва пошевеливая крыльями.

Когда взгляды вернулись на землю, таёжник исчез. От него осталась только увешанная косточками тряпка, которую держали в руках растерянные гвардейцы.

* * *

Время беспощадно.

Словно породистый жеребец, меряет холсты протяжённости то ровным шагом, то бешеным галопом; меняются его аллюры, и иногда минуты тянутся, как медовая капля, но вдруг года летят, будто стрела, пущенная из тугого лука.

И когда устанешь от мелькания событий, конь равнодушно выбросит тебя из седла и понесётся дальше. А ты останешься лежать среди степных трав, и жаворонок будет сшивать небо и землю чёрными росчерками; а потом придёт ночь.

Ночь пришла в шатёр Великого Хана и не покидала третий месяц подряд. Тэмуджин лежал, укрытый драгоценными мехами: его колотила беспрерывная дрожь, будто распахнулась перед лицом пасть ледяного ада, ожидая добычи.

Китайские лекари сменяли уйгурских; какой-то перепуганный перс в белой чалме бормотал цитаты из трактата Ибн-Сины и подносил чашу с невыносимо вонючим варевом; однако хан угасал с каждым днём.

Неудачливых врачевателей, что не внушали доверия в отношении соблюдения строжайшей тайны о болезни владыки, турхауды отводили подальше от шатра и душили шёлковыми шнурками. Но ничего не помогало – ни золотые монеты, ни угрозы смерти. У лекарей не получалось разжечь едва мерцающий огонь жизни.

Неизвестно, что было истинной причиной болезни: то ли падение с коня во время несчастливой охоты, то ли внезапная смерть старшего сына, наследника престола Джучи. Или просто вышло время: можно овладеть дюжиной царств, победить неисчислимые толпы врагов, отобрать у мира все его богатства – но невозможно обрести бессмертие.

Говорят, что накануне смерти вся жизнь проносится перед глазами за одно мгновение; попиратель Вселенной уже три месяца видел картины прошедших лет.

Вот мама качает маленького Тэмуджина в люльке и поёт долгую, как степная зимняя дорога, песню; в такт качается круглое зарешеченное отверстие в куполе юрты, и сквозь него улыбается мальчику первая вечерняя звезда.

Вот лицо отравленного подлыми татарами отца: синее, страшное, чужое.

Вот серебристая змея Керулена ползёт через раскинувшуюся просторно степь, сверкает на весеннем солнце; хрустят новорождённой травой кони, и нет во всей Вселенной более красивой земли…

Кто-то касается лба горячей рукой, подносит к пересохшим губам чашу:

– Выпей, хан. Это новое лекарство, шаман с Селенги сварил.

Рот опаляет как огнём; жидкое пламя стекает по пищеводу, прожигает лёгкие. Тэмуджин хрипит от ужаса: всё, всё вокруг горит, и едкий дым выцарапывает глаза…

Полыхают бесчисленные города, отказавшие в покорности Чингисхану; пляшет в огне бог войны Эрлик, запихивает в пасть отрубленные головы – и никак не может насытиться.

Меркиты! Это их стрелы поют о смерти, их клинки сверкают грозными молниями, и нечем отбиваться, и опустел колчан… Где ты, Джамуха, побратим мой? Твоя сотня должна ударить врагов в оголённый фланг. Спаси меня, брат!

Не отвечает Джамуха. Лежит, умирающий, накрытый бесценной шубой из соболей.

Кто убил тебя, верный Джамуха, друг детства, проскакавший тысячи переходов стремя в стремя, бок о бок?

Нукеры переломали тебе хребет, Джамуха. По приказу твоего названого брата, великого Чингисхана. Потому что единство империи важнее жизни друга.

О, Тенгри, небесный отец! Как же мне холодно. Кровь в жилах превратилась в ледяную шугу, снежинки падают на лицо моё и не тают. Снять бы соболиную шубу с умирающего побратима, но нет сил.

Бортэ, единственная любовь моя, смеющаяся девчонка с тугими чёрными косами! Ты замерзаешь в степи, злой ветер рвёт распустившиеся волосы, тонкие пальцы твои превратились в замороженные ветки тальника, гладкая кожа твоя потрескалась от мороза. Где твоя соболья шуба, кто посмел отобрать её?

Шёпот нежных ночей твоих, отец детей твоих Тэмуджин отобрал у тебя шубу и подарил вождю соседей, чтобы заручиться поддержкой в войне. Потому что величие империи важнее любви.

Я уйду – что станет с монголами? Кто поведёт войска к последнему морю, кто железной волей и мудрым законом сплотит тысячи враждующих племён?

Небесный отец, ввергни меня в ад, вели сделать тетивы для луков из жил моих, чашу для победного пира багатуров из черепа моего… Только сохрани великое дело моё.

Потому что вечность империи важнее краткого счастья человека. Даже если этот человек – сам Чингисхан…

* * *

– Я здесь, великий хан.

Тэмуджин приподнялся на ложе. Прошептал:

– Ничего не вижу. Тысячи огней пляшут в глазах, как степные костры в ночи. Или это звёзды зовут меня? Кто ты?

Протянул высохшую, бессильную руку, ощупал лицо опустившегося на колени человека.

– А, это ты, сын урянхайского кузнеца? Юноша, откидывающий полог моего шатра.

– Да, это я, великий хан. Твой темник Субэдэй. Только я давно уже не прислуга. Это было тридцать лет назад…

Тэмуджин, собрав остатки сил, прохрипел толпившимся в шатре слугам, чиновникам и военачальникам:

– Все вон! Оставьте нас одних.

Толуй, младший сын хана, вскочил, подгоняя неповоротливых пинками:

– Пошевеливайтесь! Или не слышали приказа? Да поживее, а то ползёте, как беременные овцы.

Выгнал последнего толстого нойона, повернулся к постели:

– Сделано, отец.

– Ты тоже, Толуй. Иди вон.

Младший чингизид удивился, но не посмел возражать. Ожег Субэдэя злым взглядом и вышел из шатра.

Темник почтительно склонил седую голову, приготовившись слушать.

Тэмуджин помолчал. Потом вдруг улыбнулся:

– Помнишь, как ты притворился перебежчиком и обманул меркитов? Завёл их войско в ловушку. Отличная была охота: мы гоняли их по степи, словно испуганных зайцев, пока не перебили всех.

Субэдэй кивнул:

– Конечно, помню. После того дела ты доверил мне сотню бойцов.

Хан рассмеялся:

– До сих пор не понимаю, как тебе удалось их обдурить.

– Я старался. Меркиты поверили, что я – несчастный слуга, несправедливо обиженный хозяином. Если помнишь, ты кнутом рассёк мне лицо для достоверности.

Тэмуджин протянул руку, пощупал давний шрам на щеке соратника. Тихо сказал:

– Прости меня, темник.

– Пустое, великий хан.

– Нет, не пустое, – с нажимом сказал Чингис, – я не успел извиниться перед многими, которые были более достойны моего раскаяния, чем ты. Но если не можешь добыть лисицу, удовлетворишься и бурундуком.

Субэдэй промолчал: сравнение ему не понравилось.

– Помнишь, ты рассказывал мне об одном урусуте, о Золотом Багатуре, славно сражавшемся на Калке, а потом в неудачной битве с булгарами?

– Не помню, – соврал темник и поморщился, будто раскусил гнилой орех, – наверное, глупая сказка, которой утешаются слабые народы Запада.

– Может, и сказка, – задумчиво сказал Тэмуджин, – я хотел бы, чтобы спустя века обо мне рассказывали подобные легенды. Не про то, как я жёг города и повергал к своим ногам бесчисленные царства. А о том, как я скакал на золотом коне к победе, с верными друзьями рядом.

– К чему ты заговорил о легендах? – осторожно спросил темник. – У тебя впереди ещё много лет для жизни и новых свершений.

– Врёшь, – вздохнул Чингисхан, – это тебе не к лицу, ты же не придворная шваль, текущая лестью, словно гноем. Ты – боец. Стань таким Золотым Багатуром. Солнце рождается на востоке и распространяет свет повсюду, стремясь на запад. Приведи мои полки к последнему морю, темник. Империя должна жить. Но жить не войной и кровью, а покоем и счастьем подданных.

Субэдэй молчал, удивлённый.

Тэмуджин нащупал продолговатый предмет, лежавший у его постели. Передал нойону:

– Посмотри.

Субэдэй осторожно развернул шёлк. Увидел узкий, слегка изогнутый клинок. Рукоять из почерневшей от древности бронзы в виде приготовившейся к атаке змеи, золотой шар навершия. Удивился:

– Что это? Необычная работа. Никогда не видел подобного, а я держал в руках множество мечей: китайских и хорезмийских, персидских и сирийских. Какой мастер сделал его?

– Думаю, прошли тысячелетия с того дня, когда его выковали из небесного железа, не знающего ржавчины, – ответил хан, – я нашёл его на берегу реки полвека назад. А может, он нашёл меня. Это – Орхонский Меч.

Субэдэй поразился:

– Значит, не сказка? Он существует? Меч, приносящий владельцу победу в любой битве.

– Конечно, сказка, – сердито сказал хан, – победу в битве приносят мудрый замысел полководца, дисциплина и храбрость бойцов. Или ты думаешь, что я покорил полмира только благодаря этой железяке?

– Разумеется, – поспешил согласиться темник. Аккуратно завернул клинок обратно в шёлк и протянул хану.

– Нет, – покачал головой Тэмуджин, – забери и лично проследи: когда я умру, пусть Орхонский Меч положат в мою могилу. Да сокроет место её вечная тайна, чтобы не было соблазнов найти её ни у кого, включая моих сыновей. Может, тогда они попробуют править разумом, а не только воинской доблестью. Империи создаются мечом, но процветают в веках с помощью иного – или погибают. Я всё сказал, Субэдэй-багатур, сын урянхайского кузнеца, великий полководец. Прощай.

Темник согнулся в поклоне и попятился к выходу, не смея повернуться к хану спиной. Вышел, прижимая к боку свёрток.