Текст книги "Завтра вновь и вновь"

19 января

Я нашел только два следа Альбион. Один раз, когда она красила ткань в квартире Пейтон, а второй – поцелуй в парке. Я часами не думаю об Альбион, но потом мысли о ней захлестывают меня, поначалу как воспоминания об увиденном, а затем перерастают в желание снова ее увидеть, она притягивает меня больше, чем любой наркотик. Я снова и снова загружаю эти записи и смотрю на Альбион, запоминая все подробности. Смотрю, пока мозг не превращается в изношенную тряпку, а глаза так болят, что даже когда я их закрываю, мне кажется, будто они открыты. Вся остальная жизнь Альбион – это черная дыра, которую я заполняю с краев, словно пытаюсь определить форму предмета по его тени. Я одержим этим расследованием, Альбион поглощает всю мою жизнь. Я снова загружаю запись с поцелуем Альбион и Пейтон в парке…

Я никогда далеко не удаляюсь от Пейтон, потому что она ведет меня к Альбион. И вот Пейтон читает Камиллу Палья[15]15
  Камилла Палья (р. 1947) – американская писательница и искусствовед, известна своей критической оценкой многих аспектов современного общества, таких как феминизм и постструктурализм.


[Закрыть] за уличным столиком кафе «Пейнера», ходит на йогу в фитнес-центр, бежит по университетскому городку на занятия по Уильяму Блейку и английскому символизму. Время от времени я натыкаюсь на Пейтон с Чжоу и понимаю, что на месте Чжоу должна быть Альбион, а Чжоу – это подделка, и когда я сталкиваюсь с ней в Архиве, то изучаю ее, пытаясь разобраться в оригинале – Пейтон чаще смеется, а Чжоу серьезнее и строже.

Чжоу рассматривает картины в Музее изобразительных искусств Карнеги, указывает на что-то Пейтон, наскоро пробегается по биографии художника или говорит о материалах его работ. Чжоу – это Альбион, напоминаю я себе. Они стоят перед картиной Джона Каррена, на которой изображены две обнаженные женщины в странных, неуклюжих позах. Чжоу упоминает, что Каррен жил в Питтсбурге, а Пейтон слушает, но гримасничает и повторяет позы женщин на картине. Она разыгрывает эту сценку, пока Чжоу не начинает смеяться вместе с ней. Пейтон прекрасно умеет контролировать производимый на мужчин эффект; Альбион более сдержанная, словно стремится стать невидимой. Пейтон подзуживает Чжоу тоже принять позу и просит охранника снять их на фоне картины.

Я нахожу ранние упоминания «Ворона и медведя» в качестве участника модного показа, сборы пойдут на финансирование социального магазина «Девушки Гвен». Среди моделей числится Пейтон, только по имени. Сайт «Девушек Гвен» есть в Архиве, там с десяток фото этого показа, на некоторых – Альбион. Она выделяется среди фотомоделей – в твидовом костюме-тройке, как я понимаю, собственного дизайна, волосы спадают алым каскадом.

А вот Альбион на заднем плане другого снимка. Пиджак расстегнут, руки в карманах, она небрежно прислонилась к колонне и смотрит на подиум, такая же замкнутая, какой я знаю ее по Чжоу. Затем идет серия снимков со студией дизайнера, все без подписи, но на одном я узнаю твид Альбион, она стоит на фоне кирпичного здания, видимо, где-то в Лоуренсвиле. Я запускаю Паука и, конечно же, нахожу это место: около Батлер-стрит в Лоуренсвиле, на Тридцать седьмой, но ссылка на здание повреждена. Кто-то его стер.

Я следую за Пейтон после ее смены в «Кола кафе», через несколько кварталов мы оказываемся на Тридцать седьмой, записи на маршруте скудны, но я снова ловлю ее у выстроившихся в ряд обшарпанных домов у гравийной парковки, один участок от другого отделяют неопрятные изгороди и заросли сорняков. Наверное, Пейтон сама снимала это видео, рассказ от первого лица через глазные камеры. Она вводит код на замке и входит. Внутри дом отремонтировали – здесь полы из ламината, на первом этаже офис и шоу-рум, украшенный настенной фреской с птицей и медведем, надпись «Ворон и медведь» готическим шрифтом. Это студия Альбион. Мастерская наверху, второй этаж отведен под просторный зал с панорамными окнами и открытыми потолочными балками. Чжоу сидит за швейной машинкой и трудится над брюками. Она улыбается при виде Пейтон.

– Вот что ты наденешь, – говорит она.

Я просматриваю записи из студии. Их довольно мало, многие дни либо удалены, либо просто не снимались. Я ищу в Архиве нужный период и нахожу часы, когда Чжоу работает за швейной машинкой или прикалывает ткань на манекенах, но в конце концов натыкаюсь на неподписанную и неподделанную серию. Вместо Чжоу там Альбион, она снимает подготовку к показу видеокамерой на штативе. Одета Альбион в толстовку, штаны для йоги и вязаную шапку с эмблемой «Стилерз». Временная метка на записи – двадцать девятое сентября, почти три часа ночи. Альбион кроит ткань перед шитьем.

Пейтон стоит на возвышении, она в розовой юбке до пола, похожей на водопад роз. Ее грудь не прикрыта, топ в виде корсета лежит на рабочем столе. На редкость сильный ливень превращается в снежные хлопья, парящие за окном. Я помню этот снег, тогда я проснулся и с изумлением увидел, что все покрыто густой белизной. За ночь навалило снега шириной в ладонь. Помню, как мы с Терезой пошли завтракать в Crêpes Parisiennes, гадая, был ли снегопад случайным, или это раннее начало зимы. Но потом снова потеплело, в тот же день снег растаял. Нам оставалось меньше десяти дней вместе. Но в ту ночь, когда мы с Терезой спали, а дождь превращался в снег, Пейтон стоит на возвышении, купаясь в ярком освещении студии, а Альбион приносит ей корсет.

Глядя в окно на снегопад, я замечаю стоящего на парковке мужчину в шерстяном пальто, черном или темно-сером. У мужчины седые волосы. Он смотрит на меня, в точности как я на него, и снег собирается на его плечах и макушке, но в такой темноте лица не разобрать. Когда я поворачиваюсь обратно к девушкам, вместо Альбион уже Чжоу. А мужчина на улице исчез – следы на снегу ведут к дому. Он идет сюда. Я пытаюсь выбраться из Города, но систему заклинило. Я парализован. Система безопасности Начинки вспыхивает красными предупреждениями, сообщая о грозящем сбое сети, но я не могу выбраться.

Дверь студии открывается, и мужчина входит, отряхивает снег с ботинок и снимает пальто.

– Ты кто? – спрашиваю я.

– Имя мне – Легион, – отвечает он.

Я узнаю его, это тот человек в высоком кресле, которого я видел в квартире Альбион, на нем футболка с надписью «Болван». По идее я мог бы протиснуться в дверь мимо него, но он держит меня под полным контролем, я не способен пошевелиться.

– Доминик, верно? – спрашивает он. – Джон Доминик Блэкстон, правильно?

– Ты работаешь на Уэйверли?

Болван улыбается.

– Я так понимаю, ты очередной наркоман Уэйверли, – говорит он. – Печально.

– Кто ты?

– А кто ты? – откликается он. – Джон Доминик Блэкстон, Эллсворт-авеню 5437, Питтсбург, Пенсильвания. Соискатель степени по литературе и визуальной теории в университете Карнеги-Меллона и Вирджинском университете, до недавнего времени – помощник архивариуса «Куценич групп». Злоупотребление наркотиками. Постоянный апгрейд Начинки. Скучная жизнь, но у тебя была любовь. Ты кучу времени тратишь на погружения, чтобы встретиться с женщиной по имени Тереза-Мари Блэкстон. Твоей женой…

– Не произноси ее имени. Не смей произносить ее имя.

– Я же верно излагаю, да? Ты загрузил больше часов одинаковых воспоминаний, чем кто-либо, кого я имел удовольствие знать. Большинство людей наносят кратковременные визиты в Архив, вспомнить счастливые моменты или былую нормальную жизнь, навестить любимых на день рождения или в годовщину смерти. Большинство отдает дань уважения умершим раз или два в год, но ты другой. У тебя прямо мания. Снова и снова ты ужинаешь с женой в чайной «Спайс айленд», чтобы услышать, как она объявит о второй беременности, и погрустить о первой.

– Не смей о ней говорить! – ору я, но голос пропадает, когда Болван шепчет: «Заткнись».

– Я наблюдал, как умерла твоя жена в тот день, потому что мне стало любопытно, хотелось понять, что такого особенного ты в ней нашел. А сам-то ты видел, как умерла твоя жена? Она была на девятом месяце, да? Она ходила за покупками по Шейдисайду, а там полно камер, так что ее смерть видно очень хорошо. Ты не часто смотришь этот момент, да? Слишком болезненно, надо полагать? В магазине «Кардс анлимитед» есть витрина с футболками. Футболки со всякими тупыми или похабными надписями. Твоя жена как раз читала похабную надпись, когда умерла. Интересно, а ребенок толкался, когда упала бомба? Может, он знал, что никогда не родится. Кто это был, мистер Блэкстон, мальчик или девочка?

Он позволяет мне пошевелиться и закричать, и я трясу его, но прикасаться к нему – все равно что к мешку с песком, он тяжелый, слишком тяжелый для настоящего, и я понимаю, что он нереален, мы оба нереальны, конечно же, мы ведь вообще не здесь, никакого «здесь» просто не существует.

– У тебя должна была родиться девочка, – говорит Болван. – Я все про тебя знаю. Тебя легко отследить. Твое пристрастие к наркотикам, больницы, лечение. Все это записано. Твоя смерть очень хорошо задокументирована, как и смерть твоей жены, только твоя смерть медленная, растянута на годы. Ты простой человек. Никаких загадок. Именно из-за этой простоты я дам тебе второй шанс, который обычно не даю.

Я слишком озадачен происходящим, чтобы в полной мере понять угрозу. Пытаюсь найти его профиль в соцсетях, хотя бы имя, но на его профиле лишь ухмыляющаяся голова свиньи с высунутым языком, беспрерывно тарахтящая: «Болван, болван, болван».

– Это ты ее удалил? – спрашиваю я.

– Думаю, я понимаю твою мотивацию, – говорит он. – Ты взялся за это дело из-за проблем с правоохранительными органами, тебе нужна чистая биография и какая-нибудь доходная работенка. Но главное – ты эмоционально втянулся из-за жены. Вообще-то, мне тебя жаль. Не хочу быть несправедливым, Доминик, но у меня контракт, который я должен чтить превыше всех остальных соображений. Тем не менее, думаю, мы можем прийти к взаимопониманию. Ты меня слушаешь?

– Да.

– Перестань искать девушку, которую ты знаешь как Альбион. Сию же минуту. Найди другой способ зарабатывать на жизнь. Не работай больше на Уэйверли, брось это занятие. Иначе мне придется принять меры.

– Какие?

– Взгляни на эту прекрасную девушку, Пейтон Ганновер, – говорит он, обращая мое внимание на то, как Чжоу приподнимает волосы Пейтон, чтобы надеть на нее корсет от платья. Через секунду тело Пейтон скукоживается, рот выворачивается наизнанку, зубы и десны взрываются мокрыми брызгами и стекают по шее к груди, ее лицо расплывается, тело оседает, белокурые волосы выпадают клочками, гениталии открываются, из них на пол хлещет жидкость. И вот уже лежит только искореженное тело. Я пытаюсь это выдержать и смотрю на Пейтон, показывая, что угрозы Болвана на меня не действуют, но ничего не выходит. Я отворачиваюсь.

– Представь, что твоя жена… – говорит – Болван.

– Боже мой! – Его слова врезаются в меня молотком. – Пожалуйста, не надо. Пожалуйста…

– Уже можно смотреть, – говорит он, я снова поворачиваюсь, и Пейтон уже нет, вместо нее расплывается клякса, словно воздух мазнули вазелином.

– У меня есть доступ к программе «Червь Рейнера-Нордстрёма». Знаешь, что это?

– Нет.

– Модификация Паука. За одно мгновение я могу осквернить каждое воспоминание, каждый миг твоей жены в Городе. Могу повредить ее записи, так что даже твой АйЛюкс не сумеет добраться до тех воспоминаний о жене, которые тебе так дороги. Я запущу червя, и она исчезнет. Тебе понятно?

– Да, – отвечаю я. – Да. Я понял.

– Задай себе вопрос: стоит ли потеря жены во второй раз твоей преданности Уэйверли. Думаю, что нет.

– Зачем ты это делаешь?

– Ты меня не слушаешь. Если я пойму, что ты не оставил в покое Альбион, то мы предпримем против тебя меры. Непременно. Все ясно?

– Да, – говорю я. – Я понял.

– Думаю, ты знаешь, где выход.

При выходе у меня кружится голова, Архив – расплывается, но потом восстанавливается, и я – оказываюсь на парковке, под светящимися окнами мастерской Альбион. Снег валит мягкими хлопьями и хрустит под ногами, шквалистый ветер кидает в лицо ослепляющую пелену снега с сосновых ветвей. Домой, домой – в квартиру двести восемь. Я снимаю мокрую одежду в прихожей. Тереза спит, и я прокрадываюсь в постель рядом с ней. Тереза. Я обнимаю ее и прижимаю к себе, ощущаю искусственное тепло тела, и как поднимается грудь от дыхания, пытаюсь удержать ее и не потерять то, что уже потерял.

1 февраля

Когда бы ты сюда ни зашел, здесь полно других людей – слишком многие из переживших Питтсбург хотят вновь почувствовать вкус этого места. «Катц-плаза», так его называли. В центре – фонтан работы Луизы Буржуа, а вокруг него скамейки в форме всевидящего ока. Мы приходим сюда, чтобы посмотреть на конец. Мы толпимся кружком, как в художественной галерее. Мы знаем, что это случится в час тридцать семь минут, и когда момент приближается, наблюдаем – вот он, грузовик на Седьмой улице, из него выходит мужчина со стальным чемоданчиком.

Некоторые начинают плакать, но большинство уже это видели, и много раз. Мы не можем его остановить, не можем переписать историю, хотя она и проходит у нас перед глазами, мы просто смотрим. Мужчина встает на колени в центре площади и поднимает руки в какой-то молитве. Некоторым кажется, что они слышат упоминания Аллаха. Мужчина медлит, и мы гадаем, миллионы людей гадают – что, если в этот момент сомнений он передумает, вдруг он уйдет. Мы смотрим, как он открывает чемоданчик. Вспышка света…

* * *

Она любила здесь гулять. По Уолнат-стрит в Шейдисайде. Любила ходить тут по магазинам – «Эппл-стор», «Уильямс-Сонома», «Каваий», дизайнерский бутик И. Б. Пеппер, – но ее любимым был дорогой универмаг «Кардс анлимитед». Здесь Тереза и умерла – в синих джинсах, заправленных в сапоги для верховой езды, и бежевом кардигане, задрапированном на раздувшемся животе. Я стоял рядом с ней у витрины «Кардс анлимитед», когда она потягивала кофе со льдом из «Старбакса» и рассматривала футболки с надписями. «У моей машины есть конденсатор потока». «Единорог». «Займу место на парковке». «Заводной апельсин».

Я много раз наблюдал, как она смотрит на эти футболки, и пришел к выводу, что в самом конце, в тот последний миг, она рассматривала футболку со строками из песни: «Прекрасный день в квартале». Вспыхивает небо. Тереза прищуривается. Кончики ее волос загораются и полыхают диадемой вокруг головы. Думаю, она умерла слишком быстро, чтобы почувствовать боль. Я всегда считал, что наш ребенок просто исчез в ее утробе, но Болван вонзил в мой разум шипы сомнений, и теперь, наблюдая, как Тереза оказывается в коконе пламени, я воображаю, что наша дочь все понимала, толкалась и извивалась, пока умирала ее мать, а может, даже чувствовала и страдала.

* * *

Расползаются слухи, а желтая пресса гадает, что она наденет, но Гаврил уже намекнул, что в этом году президент Мичем выбрала Александра Порту, протеже Натальи Валевской, и на казни сегодня вечером предстанет как минимум в семи нарядах из осенней коллекции. Я просмотрел сайты Лиги женщин-избирательниц, компартии США, «зеленых», Армии Бога и социалистов Атлантического побережья – они не примут участия, называя это событие показательной расправой и спектаклем. Сегодня вечером казнят девятерых государственных преступников: джихадистов, шпионов, серийных убийц. Я принимаю приглашение Тимоти посмотреть казнь у Уэйверли.

Под дождем, в косых лучах света, стрим выглядит на редкость ярко – демонстранты в Сан-Франциско спалили несколько кварталов в Хантерс-Пойнте, демонстранты в Чикаго подожгли полицейские машины в парке Миллениум. Тимоти подкатывает в «Фиате» и велит мне садиться, пока я не подхватил пневмонию.

Тимоти слушает легкий джаз типа квартета Fontainebleau или Slim Vogodross. Он спрашивает, как мои дела, и я отвечаю, что искал Альбион, но не упоминаю Болвана и его угрозы моей жене. Я собираюсь рассказать лично Уэйверли, получить оплату и завершить работу. Тимоти въезжает на Белтвей и едет со скоростью восемьдесят или восемьдесят пять миль в час, пока минут через сорок пять не съезжает с этого шоссе уже за пределами Вашингтона.

Вирджиния. Через полтора часа езды Тимоти сворачивает с основного шоссе, и мы едем через лес. Близится вечер, между тонкими черными стволами деревьев сгущается темнота. Я устал, уже много дней не брился, и шея обросла густой щетиной, но ничего страшного. Дорога сужается, и начинается подъем. Тимоти надел смокинг, и я беспокоюсь, не буду ли выглядеть по-дурацки – на мне черные брюки, заправленная в них фланелевая рубашка и твидовый пиджак, который я не носил уже много лет. Фары высвечивают лес.

Тимоти резко сворачивает – опасно так водить под дождем. Ветровое стекло подсвечено допом ночного видения, и я смотрю на бледно-зеленые фигуры оленей у кромки леса, их десятки, если не сотни. На ветровом стекле собирается подмерзшая слякоть, пока ее не смахивают дворники. Если хоть один олень вдруг выскочит, я труп. Однажды я наехал на оленя, много лет назад, и вильнул на обочину. Это была самка, как я предполагаю, – вблизи она оказалась небольшой, но кто разберется в этих оленях.

Тогда я ехал ночью по округу Вестморленд. Олень стонал и подвывал – это вроде называют блеянием. Я видел в кино, как люди хладнокровно перерезают шею умирающему животному или убивают его одним выстрелом, чтобы прекратить мучения, но у меня не было оружия, и я все равно не заставил бы себя убить его, даже прикоснуться к нему. Я застыл как вкопанный, увидев кровавый след от своей подошвы. Я отошел в сторонку и просто смотрел, как олениха умирает. Когда она затихла, я прочитал молитвы над ее телом и уехал. А что еще я мог поделать? Ветровое стекло треснуло и выгнулось вовнутрь, когда от него отскочил олень.

– Он далеко живет, – говорю я.

– Но это приятная поездка, – отзывается Тимоти, – а Уэйверли нечасто выезжает. Только когда у него есть дела в городе.

Тимоти снижает скорость, сворачивая на частную подъездную дорогу, петляющую через густой сосновый бор, фонари в мощении подсвечивают ее как взлетную полосу. Видимо, дорога еще и подогревается – на сосновых лапах и по обочинам застыла изморось, но на дороге сверкает подтаявшая влага.

Сосны отступают, и открывается дом Уэйверли, построенный на утесе с видом на неглубокую долину. Сам дом выглядит хаотичным скоплением светящихся кубов из матового стекла. На въезде привратник предлагает поставить машину на парковку, но Тимоти едет дальше, следуя изгибам дороги до самого дальнего конца дома. Мы ныряем в подземный гараж, способный вместить по меньшей мере двадцать машин.

– Обычно здесь пусто, – говорит Тимоти.

Тимоти делает круг, прежде чем останавливается в углу. «Фиат» дребезжит, когда Тимоти глушит двигатель, звук кажется почти оскорбительным среди молчаливых «Мазератти», «Порше» и «Феррари», стоящих по соседству. Белым полотенцем служащий в форме смахивает слякоть с машины, пусть даже «Фиат» – это просто дерьмо. Тимоти как-то притих – возможно, нервничает.

– Не любишь вечеринки? – спрашиваю я.

– Не особо, – признается он.

Лифт с паркетным полом поднимает нас в стеклянный вестибюль. Дверь отъезжает в сторону, и мы купаемся в золотистом свете – внутри дом Уэйверли похож на сон в стиле ар-деко, гости одеты в отлично сшитые смокинги и переливающиеся как драгоценные монеты платья. Уэйверли приветствует нас. Он уже раскраснелся от выпивки.

– Вы уже в нее влюбились? – спрашивает он, пожимая мне руку.

– Простите?

– Вы влюбились в Альбион? – спрашивает он, выдыхая в мою сторону перегар. – Невозможно проводить с ней время и не влюбиться, это оче-видно.

– Не сейчас, – говорит Тимоти.

– Я не влюбился, – пытаюсь сказать я, но Тимоти берет Уэйверли под руку и уводит от меня, прерывая разговор.

– Напитки – в синей комнате, – говорит Уэйверли на прощанье. – А казнь будем смотреть в комнате пряностей.

Похоже, в списке гостей человек сто, а я в своей фланели – словно бельмо на глазу, как я и боялся. Выгляжу просто жалко. Тимоти уже меня покинул, куда-то испарился. Над каждым гостем висит его профиль, эти имена я знаю из сети – советник президента Элрик Бродбент, Мишель Фраули из Аризоны, владелица канала «Господь и револьвер». Актрисы, знакомые по диснеевским ситкомам и девушки из реалити-шоу, Донна из третьего сезона «Привет, крошка» и парень из «Правда или отвага».

Я вызываю Гаврила – может, он узнает еще кого-нибудь – и Гаврил отвечает, что я должен тщательно смотреть, куда наступаю, и вытереть ноги перед уходом. Все здесь носят булавки с портретом Мичем, ставшие популярными после Питтсбурга, – ее профиль как на камее и двойная алая лента в форме сердца. Немного чересчур, на мой взгляд, но ничего такого, чего я не видел бы прежде, – Гаврил таскал меня на приемы с целой кучей знаменитостей, ничего нового в том, что я таращусь на известные лица. Зельда Кун, хозяйка канала «Покупай, трахайся, продавай», беседует с парламентарием-республиканцем из Техаса. Боже, сколько власти в одном месте.

Я перемещаюсь в синюю комнату за выпивкой. Комнату нетрудно найти – это столовая с обоями из синего дамаста. Я беру суши с подноса у проходящей мимо официантки, которая выглядит так, будто ее наняли в модельном агентстве, такое же украшение зала, как кресла в стиле Людовика XIV или огромные пейзажи в позолоченных рамах. Стол превращен в бар, и официант наливает мне бренди. Я выпиваю его одним глотком, чтобы немного успокоить нервы. Официант наливает еще одну порцию.

Сегодня вечером Уэйверли не изображает Гэтсби – никакой меланхолии по утраченным жене и дочери. Он ведет себя с гостями почти легкомысленно, смеется и шутит, и уже слегка запинается от выпитого. Трудно не заметить, когда он зажимает официантку в сумрачном коридоре и целует ее взасос, так что голова девушки откидывается к стене; он тискает ее за грудь через ткань форменного платья, пока официантка пытается удержать поднос и не расплескать шампанское.

Одна гостья смотрит на меня. Она на другом конце комнаты, прислонилась к синему дамасту, одета в шелковое платье кремового цвета, волосы выкрашены в ярко-алый, прямо как у Альбион. Она шлет мне ненавязчивые вызовы. Девушка кажется смутно знакомой, однако ее профиль пуст, и я никак не могу ее вспомнить. Она явно хочет привлечь мое внимание, но я чувствую отвращение к этому розыгрышу. Она что, хочет быть похожей на Альбион, с этими-то алыми волосами? Это подстроил Уэйверли? Или Тимоти? Она знает, что я ее заметил. Девушка берет бокал у проходящей мимо официантки. Уходит из синей комнаты и приглашает меня за собой, но я колеблюсь. Я допиваю бренди и иду за добавкой. Я бросаю на девушку последний взгляд, и она так похожа на Альбион, что я считаю это глюком Начинки – может, и вовсе нет никакой девушки, я просто провел слишком много времени, изучая Альбион, и теперь она является мне в галлюцинациях.

Я покидаю синюю комнату и нахожу девушку – она ведет меня по коридору из матового стекла, с черными статуями обнаженных женщин на постаментах. Еще один коридор. Я потерял ее где-то в лабиринте комнат в стиле восемнадцатого века, довольно консервативных, несмотря на современную архитектуру здания. Над каминной полкой висят фотографии в рамках, на многих из них молодой Уэйверли с волной темных волос, а его глаза того же цвета, что и море за спиной. Большая часть фотографий снята на носу яхты «Дочь Альбиона».

Я никак не могу припомнить, откуда это. Хаус-ман? Теннисон?[16]16
  Альфред Хаусман (1859–1936), Альфред Теннисон (1809–1892) – английские поэты.


[Закрыть] Пролистываю свою электронную библиотеку и в сборнике английской поэзии нахожу стихотворение Уильяма Блейка «Видения дочерей Альбиона».

На нескольких фотографиях – жена Уэйверли, как я предполагаю, хотя не уверен. Она моложе Уэйверли, но ненамного, скорее привлекательная, чем красавица, с квадратной челюстью и каштановыми кудрями. На фотографиях она появляется дважды, смотрит в камеру, но не улыбается. Его детей на фотографиях нет, ни двух сыновей, которых я нашел в переписи, ни дочери. Я перебираюсь в соседнюю комнату и нахожу там девушку, за которой последовал. Она потягивает напиток из бокала, сидя на кушетке.

– Уже меня забыл?

Услышав ее голос, я понимаю – это Твигги.

– Я тебя не узнал с таким цветом волос, – объясняю я. – Ты же Твигги, да? Подружка Гаврила, верно?

– Твигги – это сценический псевдоним, – отвечает она.

– Твоя «валентинка» навлекла на меня кучу неприятностей. Это же был героин! Обвинение в тяжком преступлении. Я потерял работу. Ты должна была предупредить меня, что в ней.

– Что ты пьешь?

– Уже даже не знаю, – говорю я. – Видимо, бренди.

Она поднимает бокал.

– А у меня бурбон из Кентукки, неразбавленный. За тебя, кузен Гаврила. Жизнь бьет ключом, и мне хочется с кем-нибудь это отпраздновать. Иди сюда, посиди рядом со мной.

Я сажусь на другой край кушетки, и Твигги улыбается при виде моей нерешительности, вытягивает ноги и касается кончиком туфли моих брюк.

– А что случилось с твоей рекламной кампанией American Apparel? – спрашиваю я. – Я не видел тебя в роликах.

– Это все мистер Уэйверли. Он все оплачивает, нет необходимости сниматься в рекламе. А ты что здесь делаешь? Мне показалось, ты не очень-то жалуешь большие приемы. Охотишься на пташек, как и все остальные? Кстати, выглядишь ты отвратно.

– Думаю, мне вообще не следовало приходить, – говорю я. – Я пришел с другом, вроде как посмотреть стрим с казни. Обычно я смотрю такое с Гаврилом, потому что с этого начинается Неделя моды.

– Казни? Думаешь, все поэтому здесь собрались?

– А для чего же еще?

– Ищут, с кем перепихнуться.

– Боже, – говорю я и приканчиваю бренди.

– Мне нравится твоя застенчивость. Ты только посмотри – он покраснел.

– Это из-за спиртного.

– В любом случае в ближайшее время мне не понадобится сниматься в рекламе American Apparel, – заявляет она. – У меня сейчас классный перепихон, который подстегнет мою карьеру. Тебе когда-нибудь выпадала такая удача? Как там у Плат? «Я сделала глубокий вдох и прислушалась к радостному биению сердца. Я есть, я есть, я есть». Я есть, черт побери, и сейчас мое сердце вопит от радости.

– Кто-то нанял тебя для новой рекламной кампании?

– Я любимая девушка Тео Уэйверли, – заявляет она. – Стабильная работа, пока я не состарюсь, вот что это значит. Это его компания дала мне работу в рекламе и познакомила с Гаврилом. Это он потребовал покрасить волосы в алый. Тебе нравится?

– Видно издалека.

– Этот цвет поднял меня в рейтинге стримов и увеличил число кликов до восьмидесяти трех процентов, просто уму непостижимо. «Шанель» и «Диор» уже связались с его компанией по моему поводу. Все происходит так быстро…

– Я думал, тебя интересует поэзия. Ты прислала мне сообщение с просьбой порекомендовать поэзию.

– Если девушка классно выглядит, это не значит, что у нее нет мозгов, – говорит она. – И кстати, я прочитала книгу Адельмо Саломара, которую ты порекомендовал. Я никогда не была поклонницей сюрреализма или автоматического письма. Мне больше интересна исповедальная поэзия, а весь этот сюрреализм – просто куча дерьма.

– Саломар писал о чилийской революции, а там поэтам пришлось изобретать пути, чтобы обойти цензуру, так они и приспособили для своих целей сюрреализм. «Сегодня я записал голос змеи, пожранной тысячью птиц». Это из «Теологии освобождения».

– Ну, в общем, поэзия бессмертна, но красота сожрана тысячью птиц, – говорит она. – Если я посвящу изучению чилийского сюрреализма слишком много времени, никто больше не захочет, чтобы я носила их одежду.

– А я бы почитал твои стихи, – говорю я, но прежде чем она успевает ответить, в комнату входит Уэйверли с бутылкой вина.

– Вот вы где, – говорит он. – Тимоти боялся, что вы заблудились.

– Пока нет, – отвечаю я.

– Почему бы тебе не вернуться к гостям? – предлагает он Твигги.

Она допивает бурбон и ставит бокал на край стола.

– Мне от них тошно, – говорит она.

– Доминик, давайте выпьем в кабинете, – предлагает Уэйверли. – Покончим с делами, чтобы расслабиться и повеселиться.

– Мистер Уэйверли, вообще-то я хотел обсудить с вами свою работу…

– За выпивкой, – настаивает он. – Не здесь.

Кабинет Уэйверли находится на нижнем уровне, мы идем туда по очередному коридору из матового стекла и вниз по лестнице. Это технорай. Камеры виртуальной реальности, аппаратура для записи, двадцатидвухдюймовый монитор на столе, полка с устройствами для Начинки в путанице проводов и рабочий стол с паяльником, материнскими платами и мотками проводов и кабелей. Стена со встроенными полками заставлена книгами, классикой в кожаных переплетах – Гессе, Блейк, Бодрийяр, Шопенгауэр, еще там технические справочники в желтых обложках и коричневые конверты с распечатками.

Среди книг стоят несколько фотографий в рамках – снимки небоскребов Питтсбурга, снова Уэйверли на «Дочери Альбиона», еще раз женщина, которую я посчитал его женой, она сидит на лужайке рядом с цветущим кустом роз. Одна фотография – групповой портрет, Уэйверли и остальные вокруг молодой Мичем, ее отработанная фальшивая улыбка буквально излучает сияние.

– Вы с ней знакомы? – спрашиваю я.

– Я очень хорошо знаю Элеонор. Этот снимок был сделан лет пятнадцать назад. Мы были на предвыборном мероприятии в Кантоне, Огайо, в «Маккинли гранд отеле». Она тогда впервые баллотировалась в президенты.

– Так вы работаете с ней с самого начала ее карьеры?

– До того как я ее приютил, она была просто заблудшей овечкой, – говорит он. – Простите, это звучит резко, но Элеонор не понимала своего потенциала. Она была слишком поверхностной, но я разглядел в ней потенциал. Она была красноречива, мы знали это по шоу, которые она устраивала, и умна, когда того хотела. Умела сострадать. Политика во многом – просто манипуляция известными символами. Она была королевой красоты, выросшей неподалеку от Питтсбурга, консервативна в политических взглядах, христианка. Именно в ней в то время нуждалась страна. И до сих пор нуждается.

– Тимоти говорит, вы можете предсказать поведение людей, манипулировать их свободой воли.

– Не вижу причин, с чего бы Элеонор Мичем могла проиграть выборы, – отвечает он. – Поправка прошла на ура, публика на ее стороне.

Еще одна фотография.

Это дом в питтсбургском районе Гринфилд, в той части квартала, которая спускается к реке. Особняк в викторианском стиле зажат вместе с остальными в тени эстакады, потрепанный и некрашеный, а на стене нарисован белый крест и библейская цитата: «Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия».

– Я узнаю это место, – говорю я. – Мы называли его Дом Христа.

Уэйверли садится за письменный стол, заваленный проводами из миниатюрной материнской платы. Когда он разваливается в кресле, я понимаю, как он, наверное, выглядел в молодости, насколько был одинок. А может, я просто слишком много воображаю, а он просто старый человек, хлебнувший лишку.

– Это церковь, – объясняет Уэйверли. – Или была ею. Помните этот дом? Неудивительно, что он стал знаменитым, с такой-то надписью. Тактичность и скромность никогда не были сильной стороной этой церкви. Туда ходила моя жена. Люди там начинали говорить на незнакомых языках, и прочие чудеса в таком духе. Прежде это была ферма. Большая часть комнат использовалась под женский христианский приют. Это был первый дом в Америке моего прапрадедушки. Я не знаю происхождение своей семьи. Прапрадед владел прокатными заводами в Питтсбурге и Бирмингеме, отец их унаследовал. Я выкупил дом обратно, и когда Китти понадобилось место для приюта, для ее паствы, я отписал дом ей.