Текст книги "Взор синих глаз"

Глава 10

Укрыт надежно липой вековою[52]52
  Бернс Р. Субботний вечер поселянина. Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть].

Стефан воротился обратно к коттеджу, который покинул всего два-три часа назад. Он добрался до ограды парка Энделстоу и вступил под роскошную сень листвы деревьев, растущих на опушке; лучи лунного света, пробиваясь сквозь эти лиственные своды, путались в его кудрях – и казалось, что над головой у него сияние, – да светлыми пятнами плясали на его спине при быстрой ходьбе. Когда он пересек дощатый мосток и через калитку вошел в сад, он увидел залитую лунным светом фигуру, что направлялась от прилегавшего к дому участка в сторону самого дома, но с другой его стороны. То был его отец с рукой в перевязке, который осматривал сад, ярко освещенный луною, а в особенности – то место, где росла самая молодая поросль репы, осматривая ее перед тем, как запереть коттедж на ночь.

Он поприветствовал сына со своей обычной энергичностью.

– Хэлло, Стефан! А мы уж минут через десять собирались отправиться на боковую. Забежал узнать, что со мной стряслось, мой мальчик?

Доктор приходил и уже ушел, и было провозглашено, что это легкий ушиб руки, хотя такой ушиб признали бы гораздо более серьезным, занимай мистер Смит ступеньку повыше на общественной лестнице. Беспокойные расспросы Стефана были вызваны скорее словами сожаления его отца, что, дескать, его подручным-каменщикам будет сложно обходиться без него ближайшие два дня, чем заботой о том, сколько боли причинило ему происшествие. Вместе они вошли в дом.

Джон Смит – коричневый, как палые листья осенней поры, если говорить о его коже; белый, как снега зимы, если вести речь о его рабочей одежде, – мог служить прекрасным образцом типичного деревенского архитектора-любителя. Как это обычно случается с большинством деревенских ремесленников, в нем было слишком много индивидуальности, чтобы называть его типичным рабочим – тем результатом обтачивания прибрежной гальки морскими волнами большого города, что производит метаморфозу, когда множество «я» становятся частью единого класса.

Его работа не принесла ему той специализации, что отличает городских ремесленников. Несмотря на то что он был, грубо говоря, только каменщик, он также не считал ниже своего достоинства помогать ворочать каменную глыбу, если двигать такие глыбы составляло необходимость работы на сегодня, да класть шифер или изразцы, если крышу нужно закончить до наступления дождливой погоды, а под рукой не находилось никого, кто сделал бы это лучше. Правду молвить, раз или два в разгар зимы, когда морозы властно запрещали всякое использование мастерка, переноску каменных блоков, разведение строительного раствора да строительство фундаментов, ему даже случалось принимать участие в рубке и распиле деревьев. Более того, он на своем участке земли так много лет занимался огородничеством, что при необходимости мог зарабатывать себе на жизнь и этим занятием.

Возможно, наши сельские жители не столь искусны в ремеслах, как их собратья-горожане, занятые в торговле. Но по правде сказать, он был как тот неповоротливый мастер по изготовлению булавок, что делает все сам от начала и до конца, заслуживший за это презрение от Адама Смита[53]53
  Адам Смит (1723–1790) – один из «отцов» экономической теории, автор «Исследования о природе и причинах богатства народов» (1776).


[Закрыть] и уважение – от Маколея[54]54
  Томас Бабингтон Маколей (1800–1859) – британский государственный деятель Викторианской эпохи, автор популярного пятитомного труда «История Англии», который, впрочем, привлекал читателей скорее изяществом литературного стиля автора, чем точностью исторических фактов.


[Закрыть], который, как бы там ни было, всегда оставался настоящим художником своего дела.

Когда они оба вошли в дом, то при свечах стало видно, какой это здоровяк. Его густая и туго заплетенная борода была как у статуи мраморного Геркулеса; рукава рубашки были у него засучены, жилет расстегнут, и снежно-белая льняная одежда и его загорелые руки да лицо составляли контраст столь же разительный, как белый белок и желтый желток в яйце. Миссис Смит, услыхав, что они вошли, выплыла из буфетной.

Миссис Смит – матрона, внешность которой способен был оценить скорее ум наблюдателя, нежели его взор, однако это вовсе не значило, что она была дурна собой. Она еще сохранила свою свежесть даже теперь, в прозаическую пору осени ее жизни; и то, что главным образом выражали ее черты, был крепкий здравый смысл, стоявший за ними, а в совокупности ее черт отражалось зримое, своеобразное, подкрепленное аргументами суждение о том, что собой представляет весь наш мир.

Отец Стефана заново пересказал все подробности происшествия в той драматической манере, что была свойственна и Мартину Каннистеру, и другим индивидуумам, живущим по соседству, да и всему деревенскому миру в целом. Миссис Смит вставляла рассказы о своих переживаниях между актами сей драмы, как корифей в древнегреческой трагедии, делая повествование завершенным. Наконец история приблизилась к своему завершению, сколь бы ни была длинна, и Стефан направил течение разговора по другому руслу.

– Ну, что ж, мама, теперь они все обо мне знают, – сказал он спокойно.

– Славно сработано! – отвечал его отец. – Наконец-то я больше не буду волноваться.

– Я порицаю себя… я никогда себе не прощу то, что не сказал им раньше, – продолжал молодой человек.

При этом замечании миссис Смит разом позабыла о прежней теме беседы.

– Я никак в толк не возьму, почему ты должен из-за этого расстраиваться, Стефан, – сказала она. – Когда люди нежданно-негаданно заводят себе друзей, то не вываливают им при первой же возможности рассказ обо всей подноготной своей семьи.

– Ты не сделал ничего дурного, это точно, – промолвил его отец.

– Да, но я должен был открыться им раньше. Мой визит имел гораздо больше значения, чем вы думаете, гораздо, гораздо больше значения.

– Не так уж много, как я полагаю, – отвечала миссис Смит, глядя на него в задумчивости.

Стефан покраснел, а его отец переводил взгляд с жены на сына, явно не понимая, о чем идет речь.

– Она довольно-таки хорошенькая, – продолжала миссис Смит, – и манеры у нее как у настоящей леди, да и умненькая она тоже. Но, несмотря на то что она, в общем-то, прекрасно тебе подойдет, зачем, скажи ты мне, да смилуется над нами Господь, на кой тебе сдалась жена именно сейчас, когда ты еще не кончил учебу?

Джон наморщил лоб да разинул рот от изумления.

– Так вот откуда ветер дует, да? – сказал он.

– Мама, – закричал Стефан, – какие глупости ты говоришь! Критически обсуждать, подходит она мне или нет, как будто здесь осталось место сомнениям! Что ты, женитьба на ней будет для меня истинным благословением – и с точки зрения положения в обществе, и с практической точки зрения, так же, как и во всех прочих аспектах. Боюсь только, что я для нее совсем невыгодная партия, поскольку слишком высоко стоит она на общественной лестнице по сравнению со мною. Ее семья не захочет принять в свое лоно такого деревенского увальня, как я.

– Если ты для них недостаточно хорош, тогда я скорей предпочту увидеть их хладные трупы, чем приму в нашу семью, и пускай себе ищут семьи получше фасоном, где соизволят их принять.

– Ах да, но я никогда не примирюсь с неприязнью к факту, что радушно принят в среде тех людей, о которых ты ведешь речь, когда на меня как на пустое место смотрят в ее среде.

– Какой еще безумный вздор мы от тебя услышим на следующий раз? – сказала его мать. – И раз уж об этом зашел разговор, ни она не стоит выше тебя на общественной лестнице, ни ты не находишься на столь низкой ступени, чтобы считаться ее недостойным. Ты сам можешь посудить, насколько тактично мое поведение. Я уверена, что никогда не останавливалась, чтобы поболтать больше минуты с какими бы то ни было поденщиками, и никогда я не приглашала к нам на вечера тех, у кого нет собственного предприятия. И я не однажды вела беседы с превосходными людьми, что приезжали в гости к нашему лорду, и не говорила им ни «мадам», ни «сэр», и они принимали это кротко, как ягнята.

– Ты присела в реверансе перед священником, и я хотел бы, чтобы ты этого не делала.

– Но это было до того, как он назвал меня просто по имени, данному мне при крещении, иначе не дождался бы он от меня реверансов ни за что! – взвилась от возмущения миссис Смит, и ее глаза засверкали. – Ты набрасываешься на меня, Стефан, будто я твой злейший враг! Что мне еще оставалось делать, чтобы от него избавиться, когда он все грохочет и грохочет передо мною да твоим отцом о своем величии, да только о том и хлопочет, чтобы показать это прямо иль косвенно, и все-то распинается, повествуя о тех днях, как он был молодой парень да учился в колледже, и уж не знаю, чего-чего только не приплетет сюда; и языком своим он орудует так же проворно, что наши молодки – своею ветошью на швабре, когда моют полы в маслобойне. Так оно и есть, ведь правда, Джон?

– Сущая правда – вот что это такое, – подтвердил ее супруг.

– В наше время любой женщине, – подытожила миссис Смит, – если ей вообще удастся подцепить себе мужа, следует ожидать, что ее свекр будет ниже рангом, чем ее отец. Мужчины поднимаются вверх, а женщины остаются в своем кругу. Каждый молодой человек, с которым ты свел знакомство, больший франт, чем его отец, а ты стоишь на одной доске с нею.

– Именно так думает и она сама.

– Это только говорит о ее здравом смысле. Я знала, что она будет гоняться за тобою, Стефан, я знала.

– Гоняться за мною! Великий Боже, что ты еще скажешь!

– Видно, я и впрямь должна повторить, что тебе не след жениться в такой спешке и надо подождать несколько лет. Тогда ты поднимешься выше, чем дочка разорившегося священника.

– Факты таковы, мама, – сказал Стефан, теряя терпение, – что ты ровным счетом ничего не знаешь. Я никогда не поднимусь выше, потому что я этого не хочу, да и не захочу, проживи я хоть сто лет. А что касается твоих замечаний, что она гоняется за мной, то мне такие высказывания о ней ужасно не нравятся, поскольку они годятся лишь для интриганки да для мужчины, который стоит того, чтоб ему расставили такие сети, и оба они не просто лживы по своей натуре, но до нелепости лживы в этом случае. Правда, отец?

– Боюсь, что я не настолько хорошо понял тему вашей беседы, чтобы высказывать свое мнение, – отвечал его отец тоном лисицы, что подхватила насморк и порастеряла свой нюх.

– Так или иначе, но она явно не мешкала, памятуя о том кратком времени, что вы знакомы, – молвила его мать. – Что ж, я думаю, тебе еще лет пять можно не задумываться о подобных вещах. И, говоря начистоту, она прекрасно может позволить себе подождать, да и подождет тебя, помяни мое слово. Прозябая в таком богом забытом уголке, как наш, я уверена, она не помнила себя от счастья, что ты вообще обратил на нее внимание. Вероятнее всего, она бы умерла старою девой, не появись ты на горизонте.

– Все это вздор, – сказал Стефан, но не особенно громко.

– Она премиленькая девочка, – продолжала миссис Смит более благодушным тоном, заметив, что Стефан понизил голос. – И о ней самой я не могу сказать ни словечка дурного, это правда истинная. Я порой видела ее, разодетую, что твоя лошадка, которую ведут на ярмарку, и мне она очень за это по сердцу. Настоящая маленькая леди. Но люди думают то, что думают, ничего тут не поделаешь, и, если бы она преуспела в своей школе да добилась бы там видного положения, а не занималась всяким сочинительством, это отразилось бы на ее кармане куда лучше, ибо, как я уже сказала, не было еще хуже времен для людей ее положения.

– Ну же, ну же, мама, довольно, – сказал Стефан с улыбкой, но неодобрительным тоном.

– Нет уж, я докончу! – резко ответила его мать. – Я недаром читаю газеты и знаю, что все мужчины стараются взять себе жену повыше классом. Мужчины ее круга, те же самые священники, женятся на дочерях сквайров; сквайры женятся на дочерях лордов; лорды женятся на дочерях герцогов; герцоги женятся на королевских дочерях. На каждой ступени социальной лестницы джентльмены метят на ступеньку выше, а благородные женщины ниже классом коротают свой век в старых девах или решаются на мезальянсы.

– Но ты же только что сама говорила, дорогая мама… – начал возражать Стефан, который не в силах был промолчать, не указав матери на ее непоследовательность. Вдруг он замолк.

– Ну, так что же я сказала? – И миссис Смит упрямо сжала губы, изготовившись к новой перепалке.

Стефан, сожалея о том, что вообще произнес эти слова, и опасаясь вызвать новое извержение вулкана, теперь, однако же, вынужден был продолжать:

– Ты только что сказала, что я вовсе не ниже ее по социальному положению.

– Да, именно, именно! Вот это слова моего сына; так говорит моя плоть и кровь. Ручаюсь, ты отыщешь несостыковки во всем, что ни скажет твоя мать, Стефан. Ты совсем как твой отец, принимаешь сторону кого угодно, но только не мою. В то время пока я тут распинаюсь, и беседы веду, и прилагаю столько усилий, и тружусь, как рабыня, для твоего же блага, ты пребываешь в ожидании да выискиваешь огрехи в моих речах, чтобы с торжеством на них указать. Да, вы с нею люди одного круга, но ваш брак ЕЕ родные непременно НАЗОВУТ мезальянсом, ибо таким он и будет, по их понятиям. Не будь же таким задиристым, Стефан!

Стефан отвечал благоразумным молчанием, которое скопировал у своего отца, и в течение нескольких минут ничего не было слышно, кроме тиканья напольных часов с зеленым циферблатом, что стояли у стены.

– Я уверена, – прибавила миссис Смит более философическим тоном и в качестве заключительной речи, – что, если бы в мои времена было так же тяжело подцепить себе мужа, как это стало в нынешние дни – когда тебе надо молиться на своего мужа, словно на Господа Всемогущего, за то, что он выбрал в жены тебя, – мне бы пришлось месить ногами глину для кирпичей, чтобы приструнить свою гордыню да пойти замуж, и если это неправда, тогда на девять хлебов не пошло ни единого доброго зерна.

На этом разговор прервался, да и время было уже позднее, поэтому Стефан пожелал родителям спокойной ночи и обратился к матери с обычной своей сердечностью, не держа на нее зла за их препирательства, ибо, хотя миссис Смит и Стефан часто спорили друг с другом, они никогда по-настоящему не враждовали.

– И может быть, – сказал Стефан, – мне придется покинуть наши края завтра утром; я еще не знаю. Словом, если я вас не навещу перед возвращением в Лондон, не тревожьтесь за меня, ладно?

– Но разве ты приехал не на две недели? – спросила его мать. – И разве у тебя отпуск не длится месяц? Значит, они собираются указать тебе на дверь?

– Вовсе нет. Я волен остаться; волен и уехать. Если я уеду, вам лучше ничего не говорить о моем пребывании здесь, для ее блага. В котором часу утра дилижанс проезжает дорогу Энделстоу?

– В семь утра.

И после этого он их покинул. Дорогой он размышлял о том, дозволит ли священник им обручиться или надеяться на обручение нет смысла, либо, поскольку его мысли все время возвращались к его возлюбленной Эльфриде, дозволит ли он ему остаться у них долее. Если же ему запретят даже думать о подобных вещах, он решился уехать тотчас же. А последнее, даже в свете его молодых надежд, казалось наиболее вероятным.

Стефан возвращался к пасторскому дому по лугам, тем же путем, каким пришел, и повсюду его сопровождало нежное музыкальное журчание воды, что струилась через маленькие запруды под робким светом луны, и всюду лежала свежая роса. То было время, когда простой взгляд на окружающий пейзаж становился созерцанием, а созерцание приносило покой. Однако Стефан едва ли был в достаточной мере философом, чтобы извлечь выгоду из подобного дара матери-природы. Его характер составляли очень простые черты; он обладал душевным складом того рода, какой редко встречается в весеннюю пору цивилизации, в то время как непрестанно множится, когда нация становится старше, индивидуальность блекнет, а образование получает повсеместное распространение – таким образом, его ум обладал необыкновенной восприимчивой силою, но у него отсутствовала творческая жилка гения. Быстро усваивая любой род знаний, что попадались на его пути, и обладая пластическим умением приспосабливаться, что более свойственно женщинам, чем мужчинам, он менял окраску, как хамелеон, если оказывался в обществе, что было рангом повыше и где от него требовалось более искусное притворство. Он не мог похвалиться оригинальными идеями, и тем не менее едва ли нашлась бы такая идея, коей он после необходимой тренировки не сумел бы придать достойного обрамления.

Этой ночью он не замечал ничего вокруг, целиком погрузившись в свои переживания; а то, что он видел в своей душе, была смертельная усталость. Его намеренья жениться на Эльфриде, пусть даже немного поспешные, меж тем показались бы беспристрастному наблюдателю весьма далекими от абсурда – ведь стоит помнить о том, как обычно заключаются браки, – если только не назвать абсурдным препятствием выпавшее на долю случайное соседство родовитой семьи невесты и родителей жениха, людей честных, но незнатных, и счесть это фактом, мешающим влюбленным соединиться.

Часы пробили одиннадцать, когда он вошел в пасторский дом. Эльфрида ждала его, сидя в неподвижности, и едва ли сделала хоть одно движение с тех пор, как он ушел. Прежде чем она молвила ему хоть слово, она успела увидеть, как он и ее отец прошли в рабочий кабинет последнего. Она поняла, что он каким-то образом все же получил тот разговор тет-а-тет, которого добивался.

В то время пока Стефан отсутствовал, нервические головные боли стали донимать чувствительную девушку, и ей не оставалось ничего другого, кроме как подняться наверх, в свою комнату. Вместо того чтобы прилечь, она вновь сидела в темноте, не закрывая двери, и с бьющимся сердцем прислушиваясь к каждому звуку, что доносился снизу. Слуги легли спать. Наконец она услышала, как двое мужчин вышли из рабочего кабинета и направились в столовую, где накрытый ужин был оставлен более часа назад. Дверь туда оставили открытой, и она поняла, что в любом случае ужин у них протекает таким образом, что отец и ее возлюбленный не обменялись ни единым замечанием, исключая такие банальности, как ремарки по поводу огурцов да дынь, о свойственной им полезности и способах выращивания, а в остальном их разговор проходил в жестких и формальных рамках. Это сулило неудачу.

Вскоре после ужина Стефан поднялся наверх, к себе в комнату, и почти тотчас же его примеру последовал ее отец, который удалился на ночной отдых. Не собираясь зажигать свет, она сняла с себя часть одежды и присела на кровать, да некоторое время, возможно целый час, так и провела – сидя на кровати, погруженная в мучительные мысли. Затем, собираясь закрыть дверь до того, как разденется до конца, она вдруг заметила полоску света, сиявшую из-под чьей-то двери. Но дверь в комнату ее отца закрыта, и слышно, как он размеренно сопит во сне. Свет шел из комнаты Стефана, и осторожные шорохи, которые долетали оттуда, яснее ясного говорили о том, чем он занят. В идеальной тишине, что царила в доме, она отлично услышала, как закрылась крышка и щелкнул замок – он закрыл шляпную коробку. Затем послышались звук стягивания чего-то ремнем и щелчок другого замка – он закрыл свой чемодан. С утроившимся дурным предчувствием она потихоньку отворила дверь и направилась к его комнате. Одно ощущение наполняло ее, доводя до отчаяния. Стефан, ее молодой красавец, ее ненаглядный, покидал ее, и она не сможет больше видеться с ним открыто, только тайком и в печали, а возможно, они расстаются навсегда. Она никак не могла больше ждать наступления утра, как запланировала ранее, чтобы узнать, о чем тот договорился с ее отцом. Набросив на себя пеньюар, она легонько постучала в его дверь и прошептала: «Стефан!» Тот немедленно отозвался, открыл дверь своей комнаты и вышел к ней.

– Скажи: можем ли мы надеяться?

Он отвечал встревоженным шепотом, и слезы навернулись ему на глаза, но он не пролил ни одной.

– Я должен не сметь и думать о такой абсурдной вещи, – вот что он сказал. – И я уезжаю утром. Мне следовало позвать тебя, чтобы попрощаться.

– Но он не сказал тебе, чтоб ты уезжал… ох, Стефан, он же не сказал тебе этого?

– Нет, словами он этого не сказал. Но я не могу здесь оставаться.

– Ох, не уезжай, не уезжай! Пойдем со мною и давай поговорим. Давай спустимся на несколько минут вниз, в гостиную, иначе здесь он нас услышит.

Она повела его за собой на нижний этаж, держа в руке зажженную свечу, и казалась неестественно высокой и тонкой в длинном пеньюаре цвета голубиного оперения, что был на ней надет. Она не медлила и не предавалась размышлениям о том, насколько в подобных обстоятельствах была пристойна и их полночная беседа. Она думала лишь одно: положено начало трагедии ее жизни – и едва ль не впервые открыла, что у ее житья на белом свете есть мрачная сторона, тень которой теперь заволокла все и в коей растворились нежные полутона привычек и формальностей. Эльфрида тихо открыла дверь гостиной, и они вошли внутрь. Когда она поставила свечу на стол, он заключил ее в объятия, осушил ее слезы носовым платком и поцеловал глаза.

– Стефан, все кончено, миновали дни нашей счастливой любви, и больше не стало для нас надежды!

– Я сколочу состояние и приеду к тебе и женюсь на тебе. Да, так я и сделаю!

– Папа не захочет даже слушать об этом – никогда-никогда-никогда! Ты его не знаешь. Я-то знаю. Он или слепо восхищается чем-то, или слепо предубежден против этого. Аргументы бессильны против этих двух чувств.

– Нет, я не хочу так о нем думать, – сказал Стефан. – Если через время я предстану перед ним человеком, который сделал себе имя, он примет меня – я знаю, что примет. Не настолько он зол.

– Нет, он не злой. Но ты говоришь «через время» так, будто это будет быстро. Для тебя, живущего среди суеты и треволнений, это, возможно, будет сравнительно короткий срок; но для меня… ох, его истинная длина утроится! Каждое лето будет тянуться год, осень – год, зима – год! О Стефан! И ты можешь забыть меня!

Ее могут забыть – вот что всегда было и будет настоящим жалом, что ранит сердце любящей женщины. Это замечание пробудило в Стефане тот же страх.

– Тебя тоже могут убедить отказаться от меня, когда с течением времени мой образ поблекнет в твоей памяти. Ибо, запомни, отныне мы должны хранить нашу любовь в тайне; больше не будет никаких моих долгих визитов, чтобы поддержать тебя. Отныне обстоятельства всегда будут за то, чтоб изгладить мой образ из твоего сердца.

– Стефан, – молвила она, переполняемая своими страхами и не придав значения его последним словам, – там, где ты живешь, много красивых женщин… я знаю, что их много… и они украдут тебя у меня… – Ей на глаза навернулись слезы, когда она нарисовала себе мысленную картину его неверности. – И это будет не твоя вина, – продолжала она, неотрывно глядя на свечу печальным взглядом, – нет! Ты станешь думать о том, что моя семья не хочет тебя принять, и будешь мысленно соединять меня с ними. И в твоем сердце мало-помалу образуется свободное место, и другие девушки смогут попытать счастья.

– Я не стану, я не захочу. Эльфи, не будь так полна мрачных предчувствий.

– Ох, конечно же они будут пытать счастье, – отвечала она. – И ты будешь смотреть на них, и сперва тебе не будет до них дела, а потом ты станешь смотреть, и они покажутся тебе интересными, и еще через время ты подумаешь: «Ах, они знают все о жизни в большом городе, и об ассамблеях, и об избранном светском круге, и о манерах титулованных лиц, а бедняжка Эльфи да весь тот шум, что поднимают вокруг нее, запрещая мне на ней жениться, она же только и знает, что свой маленький домишко, да несколько прибрежных скал, да бескрайнюю гладь моря, и она осталась там, далеко-далеко». И потом ты станешь больше ими интересоваться, и они заставят тебя избрать себе в жены кого-то из их круга вместо меня, и они будут жестоки ко мне умышленно, поскольку я глупа, а они куда как умны и ненавидят меня. И я их тоже ненавижу; да, я их ненавижу!

Ее страстные слова обладали силой на него воздействовать, заставляя признать, сколь шатко при любом раскладе положенье неосуществленного намерения. И, что еще горше, чем это понимание, разделяемое обоими, было чувство печали, что становилась их постоянным спутником, проистекая из совершенно особых обстоятельств. Сколь бы отдаленным ни было желаемое событие, ступи они хотя бы на колею, что к нему вела, и этот простой факт уже до некоторой степени ободрил бы их, дав им некоторую определенность. Согласись мистер Суонкорт на то, чтоб обрученье длилось десять лет, и Стефан ждал бы с относительной бодростью; и он, и она верили бы, что следуют путем, который в итоге приведет их в сады Купидона. Но нельзя сократить время испытательного срока, когда нет шансов даже на его начало, а надежда их была нулевой. Прежде чем они начнут хотя бы ждать заключения брака, мистер Суонкорт должен взять назад свои ужасные слова. И в этом притаилась причина отчаяния обоих.

– Я хочу, чтобы мы поженились сейчас же, – пробормотал Стефан таким тоном, словно говорил о невозможной мечте.

– Я тоже этого хочу, – отозвалась она тоном ему под стать, словно тоже видела перед собой праздные грезы. – Вот единственное, что идет на пользу влюбленным!

– Тайное венчание нам подойдет, правда, Эльфи?

– Да, тайное венчание подойдет; тайное и впрямь будет лучше всего, – сказала она и продолжала задумчиво: – Все, чего мы хотим, – сделать так, чтобы никаким будущим случайностям было не под силу разрушить наши намерения вести в дальнейшем счастливую совместную жизнь; но это не значит, что мы начнем ее немедленно.

– Совершенно верно, – пробормотал он, копируя ее тон и манеры. – Мы тайно поженимся и расстанемся, и станем жить так, как жили раньше, – просто для того, чтобы никто своею властью не смог разлучить меня с тобою, любимая.

– Или тебя со мной, Стефан.

– Или меня с тобой. Мы можем представить себе силу обстоятельств, достаточно мощных, чтобы заставить любую женщину на свете выйти замуж против ее воли, но также нельзя вообразить такие обстоятельства, включая пытки или голод, что вынудили бы замужнюю женщину снова пойти под венец при живом муже.

До сих пор идея о немедленном тайном венчании казалась им нежизнеспособной гипотезой, благодаря которой они попросту ненадолго забудут о мучительном миге разлуки. Пока длилось недолгое молчание, что наступило за последними словами Стефана, сперва сама пленительная идея, а потом и все соблазны уверенности вспыхнули в уме обоих. Пленительная идея состояла в том, что немедленное тайное венчание МОЖНО устроить, а уверены они были, что такой поступок, несмотря на всю его дерзость, несмотря на неведомые его последствия, несмотря на его обман, они оба предпочитают жизни, которую могли бы вести на других условиях.

Молодой человек заговорил первым, и его голос дрожал от понимания всей важности идеи, что они замыслили осуществить.

– Как сильны должны быть наши чувства, Эльфрида! Продолжать жить порознь, как и прежде, не питая страха перед окончательным расставанием! О Эльфрида! Подумай об этом, подумай об этом!

Не вызывает сомнений, что любовь девушки к Стефану разожгли возражения ее отца, кои заставили ее запылать с силою, увеличенной многократно против той, какой та могла бы быть, если б ее оставили в покое. Никогда условия не бывают более благоприятны, чтоб разжечь первую страстную любовь девушки к красивому мальчишескому лицу – увлечение, кое коренится в ее неопытности и расцветает в уединении, – перерастая в необузданную, нерассуждающую страсть, достаточно пылкую, чтобы на все решиться. Все элементы для расцвета такой страсти были налицо, а венчала их безнадежность – необходимый ингредиент, что всегда доводит до совершенства коктейль из эмоций от любви до безумия, объединенных под одной эгидой.

– Мы вскоре откроем все папе, не правда ли? – молвила она боязливо. – Никому больше знать не обязательно. И тогда до него дойдет, что сердцами не играют, что любовь, когда ее подстрекают к тому, чтоб она росла, не имеет после ни малейшей охоты умирать по чьему-либо сиюминутному приказу. Стефан, не кажется ли тебе, что браки против родительской воли всегда законны, если молодых людей усиленно поощряли вплоть до того момента, до которого дошли мы с тобою, и когда нам потом в одночасье начали все запрещать?

– Да. Это совсем не то, как если бы мы с самого начала шли против желаний твоего папы. Только подумай, Эльфи, как любезен он был со мною всего шесть часов назад! Я ему нравился, он превозносил меня и никогда не возражал против того, чтобы мы с тобою оставались наедине.

– Я верю в то, что он ДОЛЖЕН хорошо относиться к тебе и сейчас, – закричала она. – И если он узнает, что мы навеки принадлежим друг другу, он смирится с этим и станет тебе помогать. О Стефан, Стефан! – выпалила она, когда воспоминание о том, как он собирал свои вещи, снова воскресло в ее памяти. – Я не могу вынести, что ты уезжаешь от нас таким образом! Это слишком ужасно. Все, что я ожидала, мучительно умирает сейчас, все мои надежды!

При этих словах Стефан вспыхнул до корней волос.

– Я нисколько не сомневался в тебе – мысль о тебе не будет для меня мучением! – сказал он. – Мы станем мужем и женой прежде, чем надолго расстанемся!

Она спрятала личико на его плече.

– Что угодно, только бы иметь УВЕРЕННОСТЬ! – прошептала она.

– Мне не по душе то, что я предлагаю сделать это немедленно, – продолжал Стефан. – Для меня это выглядит как… это выглядит для меня, словно… словно я пытаюсь подцепить тебя – девушку из более высоких слоев общества, чем я.

– Это вовсе не так, честное слово! Неужто я в глазах всех принадлежу к высоким слоям общества? Что проку от «были когда-то»? Когда-то моя семья что-то значила в мире, теперь мы ничто.

И потом они еще долго и серьезно шептались вместе; Стефан предлагал нерешительно то этот, то другой планы, а Эльфрида улучшала их, и все это с учащенным дыханием, и лихорадочным румянцем, и возбужденно сияющими глазами. Пробило два часа ночи, когда они наконец выработали финальный план.

Затем она ему сказала, чтоб он уходил, дав свою свечу, с тем чтобы он смог найти дорогу наверх, в свою комнату. Они расстались, условившись утром увидеться снова. После того как он тихонько закрыл за собой дверь гостиной, он через время услыхал, как она тихо проскользнула в свою комнату.