Текст книги "Старший трубач полка"

Глава 10
Бракопобудительные свойства неразгороженных садовых владений

Энн была так взволнована различными происшествиями с участием представителей военного сословия, приключившимися с ней на пути домой, что почти не решалась выходить одна за пределы своего участка. Многочисленные военные – как солдаты, так и офицеры, – наводнявшие теперь деревушку Оверкомб и ее окрестности, с каждым днем все ближе знакомились с поселянами и почти бессменно торчали у калиток, прогуливались в палисадниках или сидели и болтали в сенях возле самых дверей, высунув из соображений учтивости руку с зажатой в ней трубкой за дверь, дабы не отравлять воздух в помещении. Будучи людьми добросердечными, приветливого нрава и любезного обхождения, они, естественно, оглядывались на любую хорошенькую девушку, проходившую мимо, и улыбались ей, чем приводили в смущение многих девиц, не привыкших к светским манерам. Каждая деревенская красотка вскоре обзавелась возлюбленным, а когда всех красоток расхватали, подошла очередь и тех, кто не мог претендовать на столь лестное звание, ибо большинство воинов не придавали никакого значения слишком длинному или слишком курносому носику, или небольшому изъяну по части зубов, или обилию веснушек, превышающему обычный стандарт англосаксонской расы. Так в селении Оверкомб начали завязываться многочисленные романы, а молодые люди, уроженцы сих мест, оставшись не у дел, были предоставлены самим себе и в своих одиноких прогулках, вместо того чтобы постигать величие природы, погружались в мрачные мечты о страшных способах мести, которую они уготовят храбрецам, почтившим своим любезным вниманием их деревню.

Энн с немалым интересом наблюдала за этими романтическими событиями из окна своей спальни, и когда замечала, с каким торжествующим видом та или другая сельская красотка разгуливает под руку с лейтенантом Нокхилменом, корнетом Флитценхартом или капитаном Класпенкисоеном, облаченным в умопомрачительную форму йоркских гусар и необычайно цветисто изъяснявшимся на иностранном языке, да к тому же являвшимся обладателем сказочно прекрасных имений или какой-то иной собственности, именуемой «фатерланд», у себя, на своей заморской родине, ее охватывало горькое чувство одиночества. Тогда она невольно начинала думать о том, что прежде стремилась забыть, и заглядывала в маленькую шкатулочку, где в тонкой папиросной бумажке хранилось нечто шелковистое, каштановое и свернутое колечком. Однажды, почувствовав, что терпеть больше нет сил, она спустилась вниз.

– Куда ты идешь? – спросила миссис Гарленд.

– Поболтать с кем-нибудь в деревне – меня тоска заела!

– Но не сейчас же, Энн!

– А почему не сейчас, мама? – пробормотала Энн, краснея от смутного ощущения собственной безнравственности.

– Потому что это не годится. Я давно собиралась тебе сказать, чтобы ты не выходила на улицу в эти часы. Отчего бы не погулять утром? Молодой мистер Дерримен будет очень рад…

– Не говорите мне о нем, мама, не говорите!

– Ну хорошо, дорогая, тогда погуляй в садике.

И вот бедняжке Энн, которая вовсе и не собиралась швырнуть свое сердце под ноги какому-нибудь солдату, а хотела всего-навсего сменить увядшие мечты на более свежие, пришлось изо дня в день по нескольку часов кряду ограничиваться прогулкой в саду, где щебетуньи-пташки насвистывали ей свои песенки, легкокрылые бабочки садились на шляпку, а отвратительные муравьи ползали по чулкам.

Садовый участок вдовы не был отгорожен от сада мельника Лавде, ибо когда-то это был один большой сад, представлявший собой единое владение. Сад был очень стар, очень красив и обнесен колючей живой изгородью, такой густой и ровной от бесконечных подрезаний, что мальчишка, прислуживавший мельнику, ухитрялся бегать по ней, не проваливаясь внутрь, и не раз проделывал этот фокус при исполнении своих обязанностей. Земля в саду была такая черная и жирная, какая бывает, только если ее упорно обрабатывают на протяжении целого столетия, а дорожки настолько заросли травой, что по ним можно было ступать совершенно бесшумно. Трава давала приют многочисленным улиткам, и поэтому мельник все собирался, когда выдастся свободная минутка, замостить дорожки гравием. Но так как он уже тридцать лет высказывал это намерение и никогда не приводил его в исполнение, и траве и улиткам, по-видимому, ничто не угрожало.

Работник, который ухаживал за садом мельника, присматривал и за маленьким участком вдовы: копал, сажал и полол как тут, так и там, – ибо мельник вполне резонно полагал, что ни к чему одинокой беззащитной вдове нанимать садовника для обработки такого маленького садика, в то время как этот малый, работая тут под боком, может заодно возделать и ее участок, не слишком себя обременяя. Таким образом, эти два хозяйства соприкасались в саду еще теснее, чем под кровлей дома. Здесь они уже являли как бы одну семью, и оба старших ее представителя, стоя каждый на своем участке, с превеликим жаром и интересом беседовали друг с другом, чего миссис Гарленд никак не могла предположить, когда въезжала сюда после кончины своего супруга.

Нижняя часть сада, отдаленная от дороги, представляла собой наиболее уединенный и уютный уголок этого уединенного и уютного творения природы, и так же обильно орошалась водой, как земля Лота. Три ручейка, не больше ярда шириной, с серебристым журчанием струились между возделанными участками, пересекали тропинку под деревянными горбылями, уложенными в виде мостков, и покидали сад через маленькие туннели, проделанные в живой изгороди. Ручейки эти так заросли по краям травой и прочей садовой растительностью, что только неумолчный лепет выдавал их присутствие. Именно здесь любила проводить свой досуг Энн, после того как ее прогулки ограничились пределами сада, а трубач-драгун облюбовал в отцовском саду местечко для своих прогулок, находившееся совсем рядом.

Как музыкант, он был освобожден от ухода за лошадьми и почти ежедневно наведывался на мельницу. Энн, замечая, что он появляется в отцовском саду всякий раз, когда она гуляет в своем, не могла не улыбнуться и не поболтать с ним. Таким образом, синий мундир и эполеты трубача и желтую цыганскую шляпку Энн нередко можно было наблюдать в одно и то же время в различных, но не слишком отдаленных друг от друга частях сада, однако Джон Лавде никогда не позволял себе вторгаться в соседское владение, Энн тоже не переступала разделявшей эти владения воображаемой черты. Увидав Джона в саду, она обычно обращалась к нему с каким-нибудь вопросом, и он отвечал ей густым мужественным басом, выглядывая из-за куста крыжовника или высокой стены душистого горошка – в зависимости от обстоятельств. Так, стоя в пятнадцати шагах от нее, он рассказывал о своей жизни в казармах и в лагерях Фландрии и прочих других стран, объяснял разницу между шеренгой и колонной, между форсированным маршем и развернутым строем и многое другое, а также делился своими надеждами на повышение в чине. Вначале Энн слушала его довольно рассеянно, но мало-помалу ее интерес к нему возрос: она не знала никого, кто бы так много повидал на своем веку и был так добр и прямодушен; она чувствовала к Джону расположение как к брату, а его галуны, пряжки и шпоры, потеряв в ее глазах свою необычность, стали казаться ей такими же обыденными, как ее собственные наряды.

Мало-помалу и миссис Гарленд начала замечать крепнувшую между молодыми людьми дружбу, а вместе с этим и терять надежду, что ее материнские мечты выдать Энн за богача Фестуса могут когда-либо осуществиться. Если она не предпринимала решительных шагов, чтобы пресечь эту дружбу, мешавшую осуществлению ее планов, то по двоякой причине: объяснялось это отчасти особенностями ее мягкой натуры, никак не склонной командовать, отчасти же ее личными переживаниями, трудно совместимыми с таким образом действий. Тесное соседство, способствовавшее дружескому сближению Энн и Джона Лавде, мало-помалу порождало еще более горячую симпатию между ее матерью и его отцом.

Прошел июль. Дважды в день, в точно установленное время, всадники спускались с холма к водопою под окном Энн; дни стояли знойные, и лошади брыкались и бешено мотали головами, спасаясь от нестерпимых укусов слепней. Листва в саду пожухла, крыжовник налился соком, а три ручейка высохли почти наполовину.

Но вот однажды миссис Гарленд приняла почтительное предложение трубача посетить вместе с дочерью их лагерь, жизнь которого им доводилось наблюдать только из окон своего дома, и как-то после обеда они отправились туда; мельник составил им компанию. Деревня уже давно вела бойкую торговлю с лагерем: солдаты, не рядясь, покупали решительно все, что произрастало в садах, а также молоко, масло и яйца, и деревенские маркитанты, нагруженные своими товарами, взбирались, словно муравьи, по склону холма туда, где на краю лагеря на зеленой лужайке образовалось нечто вроде рынка.

Трубач провел миссис Гарленд, Энн и отца по всему лагерю из конца в конец; побывали они и в той его части, где разместились жены солдат, не нашедшие себе пристанища в поселке. Им отвели самое тенистое место на холме, и мужья построили для них славные маленькие хижины из хвороста, глины, соломы и прочих материалов, какие оказались под рукой. Затем трубач повел своих гостей к большому сараю, оборудованному под госпиталь, а оттуда – к строению с заложенными кирпичами окнами, служившему складом боеприпасов. После этого им было предложено поглядеть на выхоленных коней темной масти (каждый из которых оценивался в крупную по тем временам сумму в двадцать две гинеи), спокойно стоявших возле натянутых между двумя сторожевыми постами канатов за невысокой земляной насыпью, ограждавшей их от опасности в ночное время. Отсюда они направились в расположение солдат немецкого легиона, чей высокий рост, щеголеватость и мечтательное выражение лица делали их особо неотразимыми в глазах дам. Здесь были и саксонцы, и пруссаки, и шведы, и венгры, и ганноверцы, а также представители других национальностей. Сейчас все они были заняты чисткой своих ружей, которые затем бережно ставили в козлы.

На обратном пути посетители проходили мимо столовой – деревянного барака с кирпичной трубой. У входа стояла небольшая группа гусар; все они внимательно слушали какого-то лихого вояку, расхваливавшего на все лады своего коня, которого, по-видимому, один из гусар собирался купить. Энн увидела, что коня прогуливает Крипплстроу, а продает не кто иной, как Фестус Дерримен. Завидев Энн, Дерримен тотчас направился к ней. Бросив на ходу благодушное приветствие мельнику, он сразу устремил все свое внимание на девушку, но она стояла словно каменная, глядя куда-то вдаль, пока он не подошел к ней так близко, что притворяться дальше было невозможно. Фестус поглядел на Энн, потом на трубача, потом снова на Энн, и лицо его помрачнело: по-видимому, у него возникли кое-какие подозрения относительно романтического характера их отношений.

– Вы сердитесь на меня? – спросил он ее, понизив голос и всем своим видом показывая, что негодует, но старается умерить свой гнев.

– Нет.

– Когда вы снова придете в усадьбу?

– Никогда, думается мне.

– Глупости, Энн, – вмешалась миссис Гарленд, подходя ближе и приветливо улыбаясь Фестусу. – Ты, как всегда, можешь пойти туда в любой день.

– Разрешите ей пойти туда сейчас со мной, миссис Гарленд. Я с удовольствием прогуляюсь. А коня отведет домой мой слуга.

– Благодарю вас, но я с вами не пойду, – холодно возразила Энн.

Расстроенная вдова внимательно поглядела на дочь: ей очень хотелось, чтобы Энн была полюбезнее с Фестусом, и вместе с тем было неприятно действовать ей наперекор.

– Ну и пусть ее, ну и пусть, – сказал Фестус, темнея как туча. – Я, собственно, даже рад, что она не хочет идти со мной, у меня дела.

Он зашагал прочь, а Энн с матерью пошли дальше; Джон Лавде молча следовал за ними, и все трое начали спускаться с холма.

– Постойте, а где же мистер Лавде? – спросила миссис Гарленд.

– Отец там, позади, – сказал Джон.

Миссис Гарленд обеспокоенно оглянулась и бросила через плечо выразительный взгляд, а мельник, который, по-видимому, только этого и ждал, поманил ее к себе.

– Ступайте, я догоню вас, – сказала она молодым людям и повернула обратно, почему-то слегка при этом покраснев.

Они с мельником не спеша пошли навстречу друг другу и стали вместе спускаться с холма, разговаривая вполголоса, а дойдя донизу, остановились и еще немного постояли рядом. Энн и Джон тоже стояли в ожидании и молчали, так как встреча с Фестусом сразу испортила им настроение. Наконец приватная беседа вдовы Гарленд с мельником Лавде закончилась, и миссис Гарленд поспешила возвратиться назад, а мельник зашагал в противоположном направлении: ему надо было повидаться с кем-то по делам. Когда вдова присоединилась к дочери и трубачу, вид у нее был очень оживленный и несколько взволнованный, и, казалось, ее огорчило, что Джон должен их покинуть и возвратиться в лагерь. Они, как всегда, сердечно распрощались друг с другом, и оставшиеся несколько ярдов до дома Энн с мамашей проделали вдвоем.

– Ты знаешь, я, в конце концов, пришла к заключению… – начала миссис Гарленд. – Энн, о чем ты думаешь? Я пришла к заключению, что это правильно.

– Что правильно? – не поняла Энн.

– То, что ты равнодушна к Дерримену и, по-видимому, предпочитаешь ему Джона Лавде. Лишь бы вы были счастливы вдвоем – все остальное не важно! Не придавай значения тому, что я говорила тебе о Фестусе, дитя мое, и не встречайся с ним больше.

– Ах, маменька, вы сущий флюгер: то так, то этак! И почему это вы вдруг сейчас?

– Может быть, я и похожа на флюгер, – с большим достоинством заявила сия матрона, – однако я хорошо все обдумала и, благодарение богу, поборола свое тщеславие. Лавде – наши единственные и самые преданные друзья, а мистер Фестус Дерримен, со всеми его деньгами, совершенно для нас никто.

– Что это заставило вас ни с того ни с сего заговорить совсем по-другому? – удивилась Энн.

– Мои чувства и мой рассудок – вот что, и я очень этому рада!

Энн знала, что чувства ее матери слишком непостоянны, чтобы оставаться неизменными больше двух дней кряду, но ей не пришло в голову, что на этот раз они изменились в результате чувствительной беседы с мельником. Впрочем, миссис Гарленд была не способна слишком долго хранить тайны. Она продолжала весело болтать, но, не успели еще они войти в дом, как выпалила:

– Как ты думаешь, дорогая, что сказал мне сегодня мистер Лавде?

Энн не имела об этом ни малейшего представления.

– Он предложил мне выйти за него замуж.

Глава 11
Наши герои взволнованы близостью Его королевского величества

Нам не трудно будет найти объяснение неожиданному предложению, сделанному мельником, если мы возвратимся к тому моменту нашего повествования, когда Энн, Фестус и миссис Гарленд разговаривали на вершине холма. Джон Лавде стоял поодаль, дабы не мешать беседе, при которой он явно был бы лишним, а его отец, уже разгадавший сердечную тайну сына, наблюдал в это время за выражением его лица. Оно было печально, и грусть, с какой Джон наблюдал, как миссис Гарленд привечала Фестуса, говорила яснее слов, что каждое движение ее губ наносит ему рану. Мельник любил сына не меньше, чем всякий другой мельник или любой другой джентльмен, и был очень огорчен, видя, в какое уныние впадает Джон из-за такого пустяка. Вот он и решил помочь ему и поскорее дать ход делу, с которым подождал бы еще с полгодика, будь он тут единственным заинтересованным лицом.

Ему уже давно полюбилось общество живой благодушной соседки, и он уже давно принял бы ее под свое покровительство, и не раз подумывал о том, что, если она войдет под его кров, это послужит к обоюдному их благополучию, хотя по своему происхождению и образованию она занимала в обществе более высокое положение. Словом, он ее полюбил: не безумно, но достаточно пылко для его возраста. Можно сказать, что после его сыновей, Боба и Джона, она стала ему всех дороже, хотя он прекрасно видел сеть морщинок в уголках ее некогда прекрасных глаз и понимал, что небольшое углубление на ее правой щеке едва ли может быть поэтически воспето, так как возникло в результате удаления нескольких отслуживших свою службу нижних зубов, произведенного неким Рутлем из Бедмута, зарабатывавшим себе на хлеб такого рода операциями на челюстях людей почтенного возраста. Но какое это могло иметь значение, когда у самого мельника на каждый вырванный у вдовы зуб не хватало по меньшей мере двух, да и старше ее он был на целых восемь лет! И вот чтобы сослужить Джону службу, он ускорил осуществление своих замыслов и сделал вдове предложение, когда стоял с ней вдвоем несколько поодаль от молодой пары.

Миссис же Гарленд, хотя уже давно не оставалась равнодушной к мельнику и временами задавала себе вопрос: «А что, если он…» – или: «Предположим, что он…» – и так далее в таком же духе, – тем не менее дальше этого в своих раздумьях никогда не шла, и поэтому предложение мельника все же застало ее врасплох. Без всякого притворства она ответила ему, что подумает, и на этом они расстались.

Такая неустойчивость взглядов, проявленная матерью, заставила и Энн задуматься, и неожиданно для себя она сделала вывод, что в этом случае ей самой надлежит проявить большую целеустремленность. Ее поразило, что мать, по-видимому, готова снизойти до мельника. Пока миссис Гарленд держалась несколько кичливо и советовала ей обратить внимание на Фестуса, Энн нравилось противиться этому и бунтовать, но как только на нее перестали оказывать давление, ею овладело тягостное чувство ответственности. Раз возле нее нет никого, кто мог бы мудро руководить ею и строить за нее честолюбивые планы, значит, она сама должна быть разумной и честолюбивой, и не следует ей потакать сердечной слабости, проявленной матерью: наоборот, ей нужно теперь оказать поощрение Фестусу как для блага матери, так и для своего собственного. Было время, когда один из братьев Лавде взволновал ее сердце, но то было давно, и тогда она еще не помышляла о различиях в общественном положении. В то время, как миссис Гарленд предавалась романтическим мечтам, Энн словно пробудилась от грез в холодном трезвом свете дня, и это пробуждение было неожиданным и пугало ее; Энн казалось, что она сразу постарела на несколько лет, не успев еще их прожить.

Но решить про себя, что должна выйти замуж за молодого йемена, было куда легче, чем предпринять для этого практические шаги, и Энн продолжала вести себя совершенно так же, как прежде, только взгляд ее стал чуть-чуть задумчивее.

Когда дня два спустя после посещения лагеря Энн вышла в садик, трубач-драгун обратился к ней через пять бобовых грядок и одну грядку петрушки:

– Слышали вы новость, мисс Гарленд?

– Какую? – отозвалась Энн, не поднимая глаз от книги.

– Король будет проезжать здесь завтра.

– Король? – Энн подняла голову.

– Да, король. Он направляется в Глостер и проедет этой дорогой. Если верно, что говорят, будто он должен сменить лошадей ровно в полночь в удейтской харчевне на границе между южным Уэссексом и средним, значит, прибудет сюда почти на рассвете, – продолжил Джон, решаясь, ободренный проявленным ею интересом, сократить расстояние между ними на одну грядку петрушки.

Из-за угла дома появился мельник.

– Вы слышали, мисс Энн, слышали вы, барышня, что приезжает король? – спросил он.

Энн ответила, что услышала об этом секунду назад, а Джон, не слишком, по-видимому, обрадованный появлением отца в такой момент, повторил все, что ему было известно по этому поводу.

– Значит, ты со своим полком отправишься, верно, его встречать? – спросил старик.

Джон ответил, что эта обязанность возложена на Немецкий легион, и, стоя между отцом и Энн, неуверенно добавил, что он мог бы, пожалуй, получить отпуск на эту ночь, если, быть может, у кого-нибудь появится желание подняться на перевал Риджуэй, где должен проезжать королевский кортеж.

Энн, зная уже, какие надежды лелеет в своем сердце храбрый драгун, и не желая его поощрять, сказала:

– Я не собираюсь никуда подниматься.

Старик мельник явно был разочарован, так же как и его сын.

– Но, может быть, захочет ваша матушка!

– Может быть. Я иду домой и могу спросить ее, если вам угодно, – сказала Энн.

Войдя в дом, она намеренно холодным тоном сообщила матери о сделанном им предложении. Миссис Гарленд, хотя и приняла уже решение повременить пока с ответом на матримониальные домогательства мельника, была вместе с тем очень рада принять участие в такой увеселительной прогулке и тотчас, не обращая внимания на Энн, вышла в сад, чтобы узнать все поподробнее, а вернувшись, сказала:

– Энн, я уже много лет не видела ни короля, ни королевский выезд и непременно пойду туда.

– Ах, вам-то что ж не пойти, маменька, – снисходительно, словно старшая, сказала Энн.

– Так значит, ты не пойдешь с нами? – растерянно спросила миссис Гарленд, не ожидавшая такого оборота.

– Мне есть над чем поразмыслить, вместо того чтобы из пустого любопытства тащиться куда-то ночью, – многозначительно сказала Энн, добродетельно поджав губы.

Миссис Гарленд была огорчена, но не отказалась от затеи. Когда подошла ночь, весть о том, что король будет проезжать мимо, уже разлетелась по всей округе, и многие жители деревни отправились поглядеть на процессию. Ушла и миссис Гарленд в сопровождении сына и отца Лавде, а Энн, оставшись одна, заперла на всякий случай дверь на засов, села и снова принялась размышлять над тем, какая огромная ответственность в вопросе выбора мужа легла на ее плечи теперь, когда выяснилось, что советам единственной своей наставницы она не может более доверять.

Тут раздался стук в дверь.

Первым побуждением Энн было замереть и не шевелиться, чтобы постучавший подумал, будто в доме никого нет, однако убедить в том незваного гостя оказалось не так-то легко. Он уже заметил свет в щели над ставней и, не получив ответа на свой стук, направился к дверям мельницы, которая, как это случалось иногда при большой загрузке, продолжала работать всю ночь. Оттуда помощник мельника снова проводил его до дверей жилища миссис Гарленд.

– Дочка-то обязательно должна быть дома, сударь, – сказал он. – Я обойду кругом, посмотрю, нет ли ее там, мистер Дерримен.

– Я хочу прогуляться с ней, поглядеть на короля, – сказал Фестус.

Энн вздрогнула, услыхав его голос. Судьба посылала ей превосходный случай распорядиться своей рукой и сердцем, как она теперь вознамерилась, однако столь противен был нашей героине Фестус, что она мгновенно забыла и это решение, и твердое намерение не ронять своего достоинства дружбой с Лавде. Проворно надев шляпку, она задула свечу, проскользнула черным ходом и поспешила вдогонку за матерью и ее спутниками. Она нагнала их у подножия холма.

– Как, ты все же передумала? – воскликнула вдова. – Что случилось, почему ты прибежала?

– В конце концов, я подумала, почему бы и мне не пойти, – сказала Энн.

– Ну и правильно, – искренне обрадовался мельник. – Куда лучше, чем сидеть дома одной.

Джон не сказал ни слова, но Энн, даже не видя его в темноте, почувствовала, как он рад, что она изменила своему намерению. Когда они добрались до перевала и вышли на большую дорогу, там уже собралось много народу из их деревни, и все расположились на травке между дорогой и живой изгородью. Было тихо и сухо, в небе ни облачка, и все наслаждались этой ночной прогулкой. Кое-где вдоль дороги стояли повозки, хотя почти все обладатели четырех или хотя бы двух колес укатили в город, чтобы встречать короля там. Отсюда, с вершины холма, хорошо был виден раскинувшийся внизу, освещенный ярче обычного морской курорт: верноподданные горожане зажгли в эту ночь все лампы, фонари и свечи, какие только имелись в городе, дабы достойно приветствовать королевский кортеж, если он прибудет до наступления рассвета.

Миссис Гарленд, шагая рядом с Энн, несколько раз подталкивала ее локтем, и та наконец сообразила: мать хочет, чтобы она взяла под руку трубача, который явно жаждет этого, но не смеет предложить. Энн, решительно не понимая, что такое нашло на мать, не пожелала принять безмолвно предлагаемую ей руку и постаралась уйти вперед вместе с мельником, который шел первым, указывая дорогу. Трубач, ободренный тем, что Энн все-таки присоединилась к ним, оставшись наедине с миссис Гарленд, отважился задать ей вопрос:

– С вашего разрешения, сударыня, мне желательно поговорить с вами кое о чем очень для меня важном.

– Да, пожалуйста.

– Мне бы хотелось получить разрешение ухаживать за вашей дочерью.

– Я так и знала, что вы это скажете, – без обиняков призналась миссис Гарленд.

– А вы не возражаете?

– Я предоставляю ей самой решать. Только сомневаюсь, что она вам позволит, даже если я ничего не буду иметь против.

Трубач вздохнул и повесил голову.

– Что ж, мне ничего не остается, кроме как спросить ее.

Наконец они выбрали местечко возле ограды, где и решили расположиться в ожидании прибытия короля. Отсюда дорога видна была днем на много миль к северу, да и ночью белела на довольно большом расстоянии. Они ждали и ждали, а королевский поезд все не появлялся, и ничто не нарушало тишины этой дивной летней ночи. Прошло еще полчаса, затем еще полчаса, и по-прежнему – никого. Энн уже начинала испытывать усталость, но догадывалась, почему мать не предлагает вернуться домой, и это было ей неприятно. Она бы давно предложила сама, но миссис Гарленд была так весела и оживлена, словно время близилось к полудню, а не перевалило за полночь, и мешать ее веселью было бы, пожалуй, жестоко.

Трубач, собравшись наконец с духом, сделал попытку вовлечь Энн в интимный разговор. То смутное приятное волнение, которое он испытывал еще неделю назад, превратилось теперь в столь живое чувство, что наш герой уже не в силах был сладить со своим пылким сердцем и неотступно старался остаться с Энн наедине, в чем и преуспел наконец, невзирая на все ее увертки. Мельник и миссис Гарленд ушли вперед шагов на пятьдесят, и Энн оказалась возле изгороди вдвоем с Джоном.

Но душа храброго музыканта была исполнена такого трепетного волнения и так страшилась собственной дерзости, что он не мог вымолвить ни слова, и трудно решить, заговорил бы он вообще на волнующую его тему, не приди ему на помощь церковные часы, которые пробили где-то в отдалении три часа пополуночи. Трубач-драгун вздохнул с облегчением и сказал:

– Слышите, часы бьют? Это соль-диез.

– В самом деле? Соль-диез? – учтиво поддержала разговор Энн.

– Да. Очень красивый звон. Я еще мальчишкой любил их слушать.

– Вот как? Эти самые часы?

– Да. А потом еще я держал пари с капельмейстером духового оркестра уэссекского ополчения. Он утверждал, что это нота соль, а я спорил, что нет, не соль. А когда мы выяснили, что это соль-диез, то не знали, кто же из нас выиграл.

– У этих часов не слишком густой звук.

– О нет! А самый красивый высокий тон знаете у каких часов? На церкви Святого Петра в Кастербридже – ми-бемоль. «Тум-м-м» – вот как они бьют. – И трубач извлек из своей груди глубокий гортанный ми-бемоль, доставлявший ему, по-видимому, неизъяснимое наслаждение даже в его теперешнем состоянии крайнего увлечения другим предметом.

– Может, мы пойдем вперед и присоединимся к маме? – сказала Энн, не столь захваченная красотой этого звука, как сам трубач.

– Обождите минутку, – робко, взволнованно произнес Джон. – Вот мы говорили о музыке… Боюсь, что звание старшего трубача не слишком престижно в ваших глазах.

– Вовсе нет. Я нахожу, что это вполне достойное звание.

– Я рад это слышать. Даже в королевском приказе говорится, что звание старшего трубача драгунского полка – почетно.

– В самом деле? Значит, я ненароком оказалась большей роялисткой, чем сама думала.

– Это звание дает мне довольно значительную годовую прибавку к жалованью рядового трубача.

– Это хорошо.

– И считается даже, что я не должен выпивать вместе с трубачами, которые служат у меня под началом.

– Ну разумеется.

– И, как сказано в военном приказе, мне надлежит (это так и сказано в приказе: надлежит) держать их в полном повиновении, и если кто-нибудь из них не выполнит мой приказ или позволит себе хоть малейшее непочтение в отношении меня, я могу посадить его на гауптвахту и доложить о нем начальству.

– У вас в самом деле весьма высокое положение, – без малейшего восторга заметила Энн, что, понятно, никак не могло подбодрить трубача, и он пробормотал:

– И, конечно, со временем, я буду занимать еще лучшее положение, чем теперь.

– Очень рада это слышать, мистер Лавде.

– Словом, короче говоря, мисс Энн, – продолжил Джон Лавде с храбростью отчаяния, – позвольте мне ухаживать за вами и питать надежду, что вы… Нет-нет, не уходите!.. Я еще не все сказал… питать надежду, что когда-нибудь, быть может, вы сделаете меня счастливейшим из людей. Не сейчас, а когда будет заключен мир и жизнь опять потечет тихо и гладко. Хотелось бы выразить это более складно и еще многое добавить…

– Мне ужасно неприятно, – сказала Энн с искренним огорчением, – но я никак не могу принять ваше предложение, мистер Лавде: поверьте, никак не могу.

– Я еще не все сказал. Посмотрели бы вы, какие уютные, хорошенькие квартирки устроили у нас в казарме для всех наших женатых старшин и старших трубачей, глазам бы своим не поверили.

– Казарма – это еще не все. А походная жизнь, а война?

– Вот это-то самое главное! – с надеждой воскликнул трубач. – У меня отец более состоятельный человек, чем у большинства наших капралов и сержантов, и в случае какого-нибудь несчастья его дом всегда будет вашим домом. Скажу вам по секрету: у него хватит средств, чтобы содержать нас обоих, и если вам не нравятся казармы – что ж, как только будет заключен мир, я могу тотчас заделаться мельником и фермером и поселиться дома, под одной крышей с вашей матушкой.

– Я уверена, что мама не даст нам своего благословения, – нашла новую отговорку Энн.

– Нет-нет, она предоставляет решать вам.

– Как? Вы уже говорили с ней? – удивилась Энн.

– Да. Мне казалось, что иначе было бы как-то негоже.

– Это очень благородно с вашей стороны, – сказала Энн, и лицо ее смягчилось: она не могла не оценить по заслугам такую честность и прямоту. – Но моя мать не имеет ни малейшего представления о солдатском житье-бытье и о том, какая жизнь ожидает жену солдата. Она наивна, как дитя, в этих вопросах, и поэтому, что бы она вам ни сказала, это не может повлиять на мое решение.

– Значит, у меня нет никакой надежды? – спросил несчастный трубач, вытерев лицо платком и жестом, исполненным отчаяния, спрятав платок в карман.

Энн молчала. Любая женщина, побывавшая хоть раз на ее месте, знает, как неприятна такая задача: из-за неравенства общественных положений отвергать человека, во всех других отношениях достойного, даже если он не задел вашего сердца. Пылкие поклонники не столь уж многочисленны даже в свите лучших из женщин, и потеря хотя бы одного из них равнозначна по меньшей мере утрате какой-то хорошей вещи, а их тоже не так-то много на свете.