Текст книги "Старший трубач полка"

– Вы не рассердились на меня, мисс Гарленд? – спросил трубач, видя, что она молчит.

– Нет-нет. Не будем больше об этом говорить. – И Энн пошла вперед.

Подойдя ближе, она заметила, что ее мать и мельник увлечены беседой того особого свойства, когда чем меньше говорится слов, тем она красноречивей и многозначительней. Словом, здесь с успехом разыгрывалось то, что потерпело неудачу у нее с Джоном. Полунамеки, недомолвки, да и вообще все поведение вдовца и вдовушки не оставляли сомнения в том, что мельник Лавде снова повторил миссис Гарленд то, что уже говорил прежде, и для Энн оставалось только неясным, к каким результатам привело это на сей раз.

Учитывая щекотливость положения, Энн старалась держаться несколько поодаль. Трубач, совершенно не подозревавший о том, какую роль сыграла в его сердечных делах маячившая впереди белая фигура (ибо отец еще ни словом не обмолвился ему о своих намерениях по отношению к миссис Гарленд), не подошел ближе, а остался у ограды, словно паж, не дерзающий приблизиться к принцессе, пока она не подаст ему знака. Тем временем стало светать. Миссис Гарленд и мельник были так поглощены друг другом, что не замечали, как бегут минуты и какие перемены производит это на небе и на земле, но Энн и трубач – каждый на своем одиноком посту, каждый погруженный в свои невеселые думы – наблюдали, как постепенно разгорается восток, видели всю гамму красок, все их оттенки и переливы. Мир насекомых и птиц пробуждался к жизни; вот уже проступили из темноты синие, желтые и золотые пятна – мундир Лавде. Наконец солнце выкатилось из-за горизонта: деревья, поля и далекие холмы вспыхнули, словно охваченные пожаром, а фигура драгуна-трубача с длинной, как колокольня, лиловой тенью позади ослепительно засверкала в первых лучах подобно статуе самого бога войны.

Время подходило к четырем часам, когда с той стороны, куда были устремлены все взоры, донесся стук копыт и скрип колес, и вскоре на белой ленте дороги появилось темное движущееся пятно и стало приближаться, поднимаясь по склону холма.

Тут среди ожидающих послышались возгласы: «Да здравствует король!» – прокатилось «ура!», и королевский кортеж проследовал мимо. Он состоял из трех дорожных карет, эскортируемых отрядом Германского легиона. Кто-то сказал Энн, чтобы она смотрела на первую карету (несколько смахивавшую на дилижанс и запряженную четверкой лошадей), так как в ней – король и королева, и Энн была вознаграждена за свои старания лицезрением профиля, похожего на тот, что чеканился на имевших в то время хождение монетах. Однако, так как королевская чета путешествовала уже всю ночь, а встречавших было не слишком-то много, никто из королевского семейства не выглянул из окна кареты. Кто-то сказал, что в первой карете едут и две старшие принцессы, но они оставались недосягаемыми для взоров. Во второй карете, тоже запряженной четверкой, ехали остальные принцессы, а в третьей – свита.

– Слава тебе господи, мне довелось увидеть моего короля! – воскликнула миссис Гарленд, когда весь королевский кортеж проехал мимо.

Но, кроме вдовы, никто не высказал удовлетворения, так как большинство, не учтя буколических вкусов короля, рассчитывало насладиться более пышным зрелищем, а какой-то старик проворчал угрюмо, что дураки они были – торчать тут, чтобы увидеть всего лишь три старые, запыленные кареты. Энн поглядывала по сторонам, солнце отражалось в ее глазах, и в них вспыхивали удивительные золотые искорки; солнце воспламеняло каштановые завитки на ее лбу, превращая их в червонное золото, а отдельные выбившиеся из прически волоски – в золоченую паутину. Энн искала глазами Фестуса, но его нигде не было видно.

Спускаясь с перевала, все посмотрели в сторону королевского курорта: ночной туман медленно отползал назад, открывая часть побережья, но море все еще было окутано туманной пеленой, сквозь которую, словно гигантские черные пауки, висящие в воздухе, проступали силуэты кораблей. Вот белое перышко дыма поплыло вверх там, где, по словам мельника, перед королевской резиденцией находилась батарея, и почти тотчас они услышали пушечный выстрел. В ответ салютовала пушка из замка, расположенного на острове, и орудия стоявших на рейде кораблей. Все колокола в городе подняли трезвон. Король и его семейство прибыли на место.

Глава 12
О том, как все – и стар и млад – забрались на вершину холма

Изо дня в день отголоски событий, происходивших в городе, залетали в тихую деревушку в глубине оверкомбской лощины, тревожа и будоража ее скромных жителей подобно тому, как мертвая зыбь колышет водоросли в глубоком тихом гроте. Дорожные экипажи всех сортов и расцветок беспрестанно катили вверх и вниз по дороге, ведущей к этому приморскому городку. В одних ехали то приближенные короля, которые не поспели выехать вместе с ним из Виндзора, в других следом за королем спешила знать – крупная и мелкая, – тянувшаяся сюда ради собственного удовольствия, и дорога, если глядеть на нее с высоты оверкомбских холмов, была похожа на муравьиную тропу: темные пятнышки экипажей неустанно ползли по ней, почти все с одинаковой скоростью, и все – в одном направлении.

Лагерь, расположенный на возвышенности, сообщался с городом через голову, если можно так выразиться, деревни. В эту жаркую летнюю пору мельник был завален работой, а старший трубач вместе со своими драгунами то и дело курсировал из лагеря в город и обратно и несколько дней подряд не имел возможности наведаться в деревню и поделиться новостями.

Наконец от него пришла весточка: король решил произвести на холмах смотр войскам и назначил его на следующий день. Весть эта тотчас облетела деревню и округу, и на следующее утро все население Оверкомба – за исключением двух-трех совсем дряхлых стариков и старух, нескольких новорожденных младенцев с кормилицами, одного калеки и капрала Тьюлиджа – забралось вместе с жителями других деревень на вершину холма и стало ждать.

Мельник для такого случая вырядился в свой парадный костюм, а это было дело нешуточное. В те дни каждый житель Оверкомба имел один парадный костюм, который служил ему как парадный почти до самой смерти. Парадный костюм мельника уже двадцать пять весен взирал на божий свет преимущественно сквозь щели сундука и нимало при этом не обветшал, а только, быть может, стал выглядеть несколько необычно. Но тут уж ничего не поделаешь: парадный костюм и костюм будничный тем и отличаются друг от друга, что один никак не может заменить другой. Дом мельника находился совсем близко от места предполагаемого смотра, и старик Лавде тоже взобрался на холм – как всегда, в обществе миссис Гарленд и Энн.

День был погожий, чуть веял ветерок, и с холмов, где ничто не закрывало горизонта, открывался прекрасный вид. Любитель ландшафтов мог окинуть взглядом и омываемую морским прибоем бухту, и городок на берегу, и остров с его скалами, лежащий в воде словно огромный, свернувшийся клубком зверь. На юге гладкое как зеркало море ослепительно сверкало под солнцем, на востоке водная его гладь замыкалась горой Святого Алтхелма. Дальше к северу виден был Бадберский хребет, на котором недавно воздвигли маяк, ближе к берегу – селение Рейнберроу на Эгдонской пустоши, где стоял еще один маяк, за ним обозначался Булберроу, где стоял третий маяк, и почти рядом виден был Неттлькомб-Таут; на западе у горизонта высился Догберри-Хилл, а на переднем плане – Блэкон; маяк здесь был построен из вязанок дрока, скрепленных соломой, и стоял на том самом месте, где теперь возносится к небу монумент.

В девять часов появились войска – одни направлялись сюда из близлежащих лагерей, другие были расквартированы в различных селениях по всей округе. Дороги, ведущие на холм, были запружены экипажами всех цветов и возрастов и пешеходами всех сословий и категорий. В десять часов разнесся слух, что королевский поезд приближается, и действительно вскоре появился король верхом на коне, в круглой шляпе с загнутыми с одного бока полями, с кокардой и плюмажем, в сопровождении герцогов Кембриджского и Камберлендского и генералов. (Волнение и восторг в толпе зевак.) Следом за королем появилась королева с тремя принцессами – в огромной карете, запряженной шестеркой прекрасных золотисто-гнедых лошадей. Еще одна карета и четверка лошадей той же масти доставили двух недостающих принцесс. (Нестройные возгласы: «Глядите, это же король!», «А вот и королева!», «И принцесса Елизавета!», «И принцессы Софи и Милье!» – неслись со всех сторон.)

Энн и прочим нашим героям посчастливилось занять удобное местечко на одном из разбросанных на возвышенности курганов, а галантный мельник соорудил на его вершине небольшую пирамиду из камней и помог взобраться на нее дамам, благодаря чему они могли обозревать происходящее поверх всех голов, лошадей, карет и толпы народа внизу и вокруг. При звуках походного марша взгляд мельника, уже давно рыскавший по сторонам в поисках сына, обнаружил его на положенном ему месте возле трубачей, выстроившихся в два ряда и трубивших марш.

– Это Джон! – закричал он, обращаясь к вдове. – Вы видите: у него перевязь двух цветов, а у остальных трубачей – одноцветная!

Теперь и миссис Гарленд увидела Джона и восторженно замахала ему, после чего Энн молча последовала ее примеру. Но не успела она отвести взгляд от старшего трубача, как глазам ее предстала фигура Фестуса Дерримена в конном строю; лицо его выражало одновременно и величавую надменность, и бесшабашную отвагу. Вид у него был, безусловно, ничуть не менее бравый, чем у остальных, а чувствовал он себя храбрецом из храбрецов, что всякому бросалось в глаза. Энн спряталась за спину мельника, боясь, как бы Фестус ее не увидел. Он мог, чего доброго, презреть в своем неистовстве присутствие монарха, накинуться на нее с упреками и закричать: «Эй, сударыня, какого черта убежали вы от меня тогда ночью?» Она решила выкинуть его на время из головы и быть благосклоннее к Джону – истинному другу ее матери. В этом решении ее немало укрепляли волнующие звуки, издаваемые время от времени последним из вышеназванных джентльменов и его трубачами.

– Что ж, – не без самодовольства заметил мельник, – трубач, пожалуй, одна из главных фигур в полку. Разве не он, в конце-то концов, говорит им, что надо делать и когда? Верно ведь, миссис Гарленд?

– Я с вами согласна, – сказала вдова.

– Им без Джона и без его трубачей никак не обойтись, все равно как без своих генералов.

– Ну где им, – опять согласилась миссис Гарленд, готовая в своем добросердечии согласиться во всем с любым жителем Великобритании или Ирландии.

Рассказывают, что войска в тот день растянулись на три мили – от плоскогорья, расположенного по правую сторону от собравшейся поглазеть на них толпы, и до широкой проезжей дороги слева. После смотра начались маневры – учебный бой, во время которого толпа еще больше раздалась в стороны, благодаря чему вдова Гарленд получила возможность два-три раза увидеть мельком короля и его красивого коня, а также затылок королевы, плечи и локти принцесс, сидевших в экипажах, и отдельные разрозненные части генерала Гарта и герцога Камберлендского и испытать при этом немалое удовлетворение. Всякий раз, когда ей выпадал такой счастливый случай, она тянула дочь за рукав и восклицала:

– Гляди, сейчас мелькнет его перо! А это ее шляпка! А вон индийская шаль ее величества! – Все эти сообщения выражали такой исступленный восторг, что мельник нашел поведение миссис Гарленд более живым и ребячливым, нежели мисс Энн.

Во время военных маневров мельника, в сущности, интересовало только одно лицо, за которым он и следил глазами. Энн Гарленд интересовалась двумя. В отличие от них остальные зрители, не имея личной заинтересованности, видели перед собой только батальоны и эскадроны в виде прямых красных линий, прямых синих линий, прямых белых линий (состоящих из бесчисленного количества белых штанов до колен) и прямых черных линий (состоящих из такого же количества гетр), и все это смыкалось и распадалось, как в калейдоскопе. Кому же могло в эту минуту прийти в голову воспринимать отдельные точки этих линий как совершенно различные человеческие существа, живущие своей обособленной жизнью? Тем не менее один человек думал именно так – некий юноша, стоявший в стороне от кургана, на котором разместилось семейство Гарленд и мельник Лавде. Обветренное, покрытое темным загаром лицо его огрубело от непогоды, но в очертаниях рта сказывался характер нежный и страстный, подчиняющийся велениям сердца, – быть может, подчиняющийся им в большей мере, чем того требовал рассудок. Он был одет в синюю куртку с маленькими медными пуговицами, не оставлявшую сомнения в том, что ее владелец – моряк.

Меж тем в той части нагорья, где возвышался курган и где устроил свой наблюдательный пост мельник, через толпу начала энергично протискиваться чья-то широкополая шляпа. Увидав на возвышении мельника Лавде, владелец оной замахал рукой, стараясь привлечь его внимание. После этого Лавде немного спустился вниз, а тот в свою очередь забрался, насколько смог, повыше.

– Мельник, – сказал новоприбывший, – на почте вот уже третий день лежит для тебя письмо. Знай я, что увижу тебя здесь, прихватил бы его с собой.

Мельник поблагодарил за сообщение и снова взобрался на вершину кургана.

– Что за чудо! – сказал он миссис Гарленд, которая вопросительно на него поглядела, заметив, каким серьезным и озабоченным стало его лицо. – Это начальник почты из Бедмута. Он говорит, что там есть для меня письмо. А я только сейчас вспомнил: три дня назад снимал я нагар со свечи, и мне и впрямь выходило письмо – и как раз на третьи сутки, – да еще какое здоровенное! А я как дурак не поверил и позабыл! От кого бы могло быть это письмо?

Письмо в те времена было весьма редким событием для любого жителя деревни, даже столь почтенного, как мельник, и старик Лавде с этой минуты впал в такую задумчивость, что не видел больше ни учебного боя, ни толпы, ни короля. Его состояние передалось миссис Гарленд, и она высказала предположение, что письмо может быть от его сына Роберта.

– Да я уж и сам так было подумал, – сказал мельник. – Но он писал мне всего два месяца назад, а Джон получил от него весточку и того позже, и он там сообщал, что отправляется в новое плавание. С вашего разрешения, сударыня, я погляжу, нет ли здесь кого из Оверкомба. Может, кто собирается сегодня в Бедмут, – так мне тогда принесут это письмо к вечеру. Самому-то мне никак нельзя отлучаться.

С этими словами мельник покинул своих дам, но так как до дома было недалеко, миссис Гарленд не стала ждать его возвращения и решила прогуляться с Энн еще немного по кургану, а потом спуститься вниз и вернуться домой. Они послушали, как какой-то человек бился об заклад, ставя десять гиней против одной, что Бонапарт будет убит не позже как через три месяца, и посмотрели на разные другие развлечения подобного же сорта, какие в те времена были не редкостью. Во время их прогулки взгляд моряка, о котором мы упоминали выше, на мгновение упал на Энн, но не задержался и переместился куда-то поверх ее головы. Мельник находился в это время совсем в другой стороне и был занят поисками гонца в город. В двенадцать часов смотр закончился, и король со всем семейством покинул холм. После этого ушли и войска, за ними последовали зрители, и к часу дня холмы снова опустели.

Они и сейчас всё так же подставляют солнечным лучам свой травяной ковер, как в то прелестное и – если взглянуть на него из глубин истории – такое недалекое от нас утро, а король и его пятнадцать тысяч вооруженных солдат, кони, музыканты, принцессы, золотисто-гнедые упряжки – короче говоря, весь этот пышный парад, для которого холмы служили лишь подмостками или обрамлением, – как безвозвратно кануло теперь все это в вечность, рассеялось по земле прахом! Одни остались лежать под Талаверой или Альбуэрой, под Саламанкой, Виторией, Тулузой или Ватерлоо; другие покоятся у себя на родине на погосте, и лишь ничтожная кучка – в усыпальницах королей.

День уже клонился к вечеру, когда Джон Лавде налегке – без трубы и прочих принадлежностей своего звания – появился перед дверью старой мельницы и увидел Энн, стоявшую на пороге.

– А я вас видел, мисс Гарленд, – весело приветствовал ее трубач.

– Где же вы меня видели? – с улыбкой спросила Энн.

– На вершине большого кургана, по правую сторону от короля.

– И я вас видела, и не раз, – в тон ему проговорила Энн.

Джон был явно очень обрадован.

– Неужто вы и в самом деле потрудились найти меня? Вы очень добры.

– Ее взгляд следовал за вами повсюду, – раздался из верхнего окошка голос миссис Гарленд.

– Понятно, я больше всего смотрела на драгун, – сказала смущенная и раздосадованная Энн. – И когда я на них смотрела, мне, понятно, бросались в глаза трубачи. Я просто смотрела на драгун, вот и все.

Она не хотела показать трубачу свою досаду, но он ее заметил и повесил голову. Появление мельника, у которого по-прежнему был чрезвычайно озабоченный вид, несколько разрядило атмосферу.

– Я прямо не в себе, Джон. Я, знаешь ли, не зря ходил на этот смотр: оказывается, в Бедмуте лежит для меня письмо, и мне во что бы то ни стало надо получить его до ночи, не то я до утра глаз не сомкну.

– Ну что ж, я схожу, – сказал Джон. – А может быть, мисс Гарленд хочет поглядеть, что там сегодня делается? Все туда отправились. На дороге сейчас прямо как на ярмарке.

Голос его звучал умоляюще, но добиться согласия Энн было не так просто.

– А вы, барышня, можете прокатиться на двуколке. Красавчику будет полезно пробежаться, – сказал мельник.

– Пусть Дэвид отвезет мисс Гарленд, – сказал трубач, не желая навязывать свое общество Энн, – а я с удовольствием пройдусь.

Новое предложение было принято Энн с живейшей охотой, и они тут же условились, когда отправятся в город.

Глава 13
Разговор в толпе

Ввечеру они тронулись в путь. Джона Лавде нигде не было видно. По дороге двуколка обгоняла самые различные экипажи, и ее обгоняли тоже. Все двигалось в одном направлении; среди обычных экипажей попадались какие-то невиданные машины, изобретенные для переброски войск к любому пункту, в котором может высадиться неприятель; они состояли из четырех досок, уложенных на некое подобие тележки, и перевозили зараз по тридцать человек солдат-добровольцев.

Морской курорт, пользовавшийся во времена короля Георга большой популярностью, был охвачен бурным весельем. Жители со всей округи буквально наводнили городишко, к немалому его восторгу и преуспеянию. Страх перед вторжением неприятеля был столь велик, что шесть фрегатов стояло на рейде, охраняя королевское семейство, и тысяча солдат – от всех пеших и конных полков, расположенных в казармах или в лагерях на близлежащих холмах, – круглосуточно несли сторожевую службу перед резиденцией короля в замке Глостер.

Энн со своим сопровождающим добралась сюда лишь к шести часам вечера и уже пешком: лошадь с двуколкой они оставили у въезда в город. Король в это время находился на эспланаде, где происходила смена караула. Музыканты выстроились впереди; офицеры, маршируя мимо короля, отдавали ему честь.

Энн почувствовала, что перед ее глазами проносится поток истории, в котором все малое и ничтожное приобретает значительность и величие, поскольку будет увековечено потомками, а она сама, вместе с подавляющей частью человечества, не попадая в его русло, останется незамеченной и как бы никому не нужной.

Когда же она оторвалась наконец от созерцания этой захватывающей картины, перед ней стоял Джон Лавде. Впрочем, она предчувствовала, что он непременно возникнет где-нибудь перед ней таким таинственным манером. Было просто невероятно, как мог он перенестись сюда с такой быстротой, но тем не менее он был здесь – стоял и не смотрел ни на короля, ни на толпу, а ждал, когда Энн обратит на него свой взор.

– Господин старший трубач, я не видела вас там, – сказала Энн, скромно опустив глаза. – Как могло случиться, что ваш полк не на плацу?

– Мы сменяемся, и это была не наша смена, – сказал Джон.

Тогда она пожелала узнать, уж не боятся ли они, что первый консул может похитить короля. Конечно, сказал Джон, тем более что его величество ведет себя слишком безрассудно. На днях он так далеко заплыл в море, что его едва не захватил один из неприятельских крейсеров.

– Он был бы рад схватиться с Бонапартишкой врукопашную, – сказал Джон.

– Какой он храбрый, наш король! – сказала Энн.

Джону, по-видимому, хотелось коснуться менее отвлеченных тем, и он предложил:

– Разрешите мне проводить вас на ту сторону – оттуда вам будет лучше видно. Королева и принцессы стоят у окна.

Энн с безразличным видом изъявила согласие, предупредив:

– Дэвид, подожди меня здесь: скоро вернусь.

Трубач, сияя от гордости, повел ее вокруг толпы в сторону пляжа. По дороге он говорил с ней о самых различных предметах – обо всем, что только приходило ему на ум, – касалось ли то походной жизни или жизни вообще, на что Энн ответствовала очаровательными односложными восклицаниями или вставленными мимоходом, но кстати замечаниями о морской синеве или брызгах пены, что заставляло трепетать сердце солдата куда сильнее всяких длинных и многомудрых речей.

– А вы помните, о чем мы с вами говорили в прошлый раз? – отважился он наконец спросить.

– Не будем об этом поминать.

– Но я не противен вам?

– О нет! – сказала она, разглядывая купальную будку на колесах, ребятишек, рывшихся в песке, и все прочее, что обычно можно увидеть на пляже, – казалось, это интересовало ее куда больше, чем собеседник.

– Но только я, конечно, недостоин дочери такого образованного человека и художника – вы это хотите сказать?

– В этих вопросах требуется нечто большее, чем личные достоинства, – возразила Энн, по-прежнему продолжая смотреть по сторонам. – Ах, вон королева и принцессы в окне!

– Нечто большее?

– Ну, если вам непременно хочется, я скажу: нужно, чтобы девушка любила этого человека.

Но это условие, по-видимому, внушало трубачу-драгуну меньше беспокойства, нежели мысль о предполагаемом сословном превосходстве Энн.

– А если тут я вам подойду, вы уже не станете считаться с остальным? – спросил он, сознавая, что действует слишком настойчиво, но не имея сил сдержать себя.

– Как можно сказать наперед? Ах, что за прелесть эта крошечная шляпка! Вон, видите, на старшей принцессе!

Ее собеседник был так обескуражен этим ответом, что, казалось, вся его фигура, вплоть до кончика султана, выразила разочарование.

– А ваша матушка говорила, что вы как будто что-то решили?

– Вот это мне особенно неприятно, – сказала Энн. – Пойдемте разыщем Дэвида. Я уже видела все, что мне хотелось посмотреть, мистер Лавде.

В это время толпа заметила королеву и принцесс у окна и приветствовала их веселыми возгласами, в ответ на что эти дамы помахали вышитыми платочками. Энн вернулась на площадь в сопровождении трубача-драгуна, и все девушки завидовали ей – так хорош собой был этот воин. Впрочем, имелись и другие основания для зависти, ибо всем было известно, что Джон Лавде стал солдатом не по необходимости, а из чувства патриотизма, так как отец не раз предлагал ему оставить его при деле, и романтическая натура Джона, отдавшего предпочтение коню и мундиру перед пыльной грохочущей мукомольней, вызывала у всех восхищение. Энн, особенно принарядившаяся для этого случая, выглядела тоже очень мило в шляпке из шелковой саржи, в муслиновой шали и платьице, сшитом по самой последней оверкомбской моде: с очень узкими рукавами, какие в соседнем городе носили еще в прошлом году и даже в Лондоне перестали носить всего три-четыре года назад. Энн не могла быть резкой с Джоном и решительно отвергнуть его, ибо благодаря своим музыкальным наклонностям он был недурно образован, довольно тонко воспитан и даже поэтичен. А сегодня он держался особенно учтиво и галантно, и Энн, вместо того чтобы сказать: «Запрещаю вам раз и навсегда возвращаться к этой теме», – ограничилась ничего не значащим: «Пойдемте разыщем Дэвида».

Но когда они вернулись туда, где оставили этого слугу, его на месте не оказалось.

Энн совсем обескураженная, воскликнула:

– Что же мне теперь делать?

– Он пошел выпить за здоровье короля, – сказал Джон, который потихоньку сунул Дэвиду денег на это возлияние. – Не беспокойтесь, он скоро вернется.

– Может быть, вы разыщете его? – сказала Энн, и голосом и взглядом требуя беспрекословного повиновения.

– Разыщу, – без особенной охоты подчинился Джон и отправился на поиски.

Энн стояла в задумчивости, не ускользнуть ли от своего галантного спутника: хотя путь предстоял неблизкий, все же можно было бы добраться домой и пешком, – но Джон, такой прямой и честный малый, стал для Энн уже почти как брат, и у нее не лежала душа проделать над ним такую шутку. Она стояла в нерешительности, почти не слыша музыки, не видя марширующих солдат, короля, герцогов, блестящих придворных, довольную веселую толпу, и невольно опустила глаза долу.

У ног своих она увидела лежавший на земле цветок – красную турецкую гвоздику, свежую, благоуханную. В естественном порыве – спасти цветок от ног прохожих, которые грозили его растоптать, – Энн наклонилась, подняла гвоздику и тут же невольно застенчиво оглянулась. Она стояла возле гостиницы, а в одном из окон верхнего этажа торчала фигура Фестуса Дерримена в окружении еще двух-трех таких же, как он, вояк. Фестус энергично закивал, приветствуя Энн, и знаками дал понять, что это он бросил ей цветок.

Что тут было делать? Швырнуть его на землю было бы как-то нелепо, а продолжать держать в руке – неловко. Энн, зажав гвоздику между указательным и большим пальцами, в нерешительности вертела ее туда-сюда, искоса на нее поглядывая, и в эту минуту увидела возвращавшегося трубача.

– Я нигде не могу разыскать Дэвида, – сказал Джон, хотя и не был этим опечален.

Энн все еще держала в руке гвоздику – небрежно, словно собиралась ее бросить, – и от неловкости, от сознания, что за ней наблюдают, неожиданно для себя протянула ее Джону.

Он просиял, принимая от нее цветок, и сказал:

– Глубоко признателен.

Тут только Энн поняла, какую бестактность допустила, разыграв эту сцену перед глазами Дерримена. Быть может, она заронила искру, из которой вспыхнет ссора.

– Это не моя гвоздика, – сказала она поспешно. – Она валялась на земле. Я дала ее вам просто так, не придавайте этому значения.

– Но все равно я сохраню ее, – сказал простодушный воин, словно знал повадки женского пола, и бережно спрятал цветок под мундир – между белым жилетом и собственным сердцем.

Фестус, наблюдавший эту сцену, вскочил на ноги, сердито напыжился и побагровел, отчего стал похож на тыквенный фонарь.

– Пойдемте отсюда! – испуганно предложила Энн.

– Не беспокойтесь, я провожу вас до дому, – сказал Джон. – Да, чуть было не позабыл… Там же лежит это письмо для папаши, которого он так ждет! Не прогуляетесь ли вы со мной до почты? А потом я провожу вас прямо домой.

Энн, опасаясь, что Фестус как коршун каждую минуту может налететь на них, рада была уйти куда угодно, лишь бы подальше, поэтому тотчас приняла предложение трубача, и они направились вместе через площадь.

Джон расценил согласие Энн как признак того, что сердце ее несколько смягчилось, и в самом радужном расположении духа появился на почте, заплатил, что следовало, и получил письмо.

– Так и есть – от Боба! – воскликнул он. – Отец велел мне тотчас прочесть письмо – на случай если там плохие вести. Прошу прощения, я вас на секунду задержу.

Он сломал сургучную печать и принялся читать письмо, а Энн молча стояла рядом.

– Он возвращается домой, чтобы вступить в брак! – воскликнул трубач-драгун, не поднимая глаз от письма.

Энн ничего не ответила. Лицо ее внезапно вспыхнуло, а мгновение спустя побелело так, словно от него отхлынула вся кровь. Но она постаралась скрыть свое волнение, а затем и совладать с ним, и Джон не заметил обуревавших ее чувств:

– Насколько я понимаю, он должен быть здесь в субботу.

– Вот как, – сдержанно отозвалась Энн. – И на ком же он собирается жениться?

– Этого я не знаю, – отвечал Джон, снова проглядывая письмо. – Она не из здешних мест.

В эту минуту в почтовую контору вошел запыхавшийся мельник и закричал:

– Давай его сюда, Джон! Я жду, жду этого письма! Этак и спятить можно!

Джон кратко сообщил отцу содержавшиеся в письме новости, и когда мельник понемногу оправился от удивления, снял шляпу и вытер сильно вспотевший лоб, они покинули вместе с Энн почтовую контору, предоставив Джону возвращаться одному. Мысль о предстоящей женитьбе Боба так поглотила мельника, что он совершенно не замечал бурного веселья, царившего вокруг, Энн же, по-видимому, тоже была так поражена этим сообщением, что прошла мимо гостиницы, даже не вспомнив о существовании Фестуса Дерримена.