Текст книги "Мальчик, который нарисовал Освенцим"

Часть вторая

Глава 5
Освенцим

Единственным источником свежего воздуха была вентиляционная решетка, и мы подходили к ней по очереди, чтобы немного подышать. Когда очередь доходила до меня, я подтягивался на решетке, чтобы хоть мельком увидеть родной Бойтен. Но безуспешно.

Поезд проезжал мимо знакомых мест, среди которых были и угольные шахты Верхней Силезии. Мы часто останавливались, освобождая пути для эшелонов с подкреплением, направлявшихся на Восточный фронт. Как правило, это происходило по ночам и здорово нарушало расписание. Даже самые разговорчивые уже перестали гадать, когда мы прибудем на место. Люди становились нервными и раздражительными, они страшились неизвестности.

В редких случаях нам разрешали опорожнить санитарное ведро и принести столь необходимую воду. Вопросы о том, кто и что должен выносить и чья теперь очередь пить из кружек, вызывали ожесточенные споры. Вежливость и сочувствие сменились всплеском эгоизма, который предвещал отчаянную борьбу за выживание. Неполные два дня пути в страхе, неудобстве и неизвестности обрушили барьеры человеческих приличий некогда вежливых берлинцев.

Единственная остановка, на которой нам разрешили немного пройтись и размять затекшие ноги, была в безлюдной сельской местности. Возможность подышать свежим воздухом была встречена с радостью, а найти отхожее место было просто необходимо. Указатель с надписью Ustempo означал, что мы уже покинули Германию и находимся в Польше.

Поезд двинулся дальше. Тем же вечером на исходе лета на смену сельскому пейзажу пришла панорама, подобную которой мне едва ли приходилось видеть раньше: деревянные башни высотой почти пять метров с приставленными к ним лестницами. Это какие-то объекты противовоздушной обороны? Но почему их так много? Затем показались ряды больших деревянных, похожих на сараи, построек, вокруг которых стояли люди в полосатой бело-голубой униформе. Это заключенные? Судя по всему, в Польшу пересылали очень много преступников. Дома в Берлине я видел, как такие люди толкали повозки с мусором, но здесь они работали на огороженных складах.

Масштабы того места, куда нас привезли, были гигантскими. Я высвободил руку, чтобы взглянуть на часы. Прошло пять минут, семь минут, десять минут, а сетка из колючей проволоки все тянулась и тянулась. Просунув голову сквозь вагонную решетку, я искал глазами здание тюрьмы, но его не было.

Поезд резко остановился. Мы постарались сохранить равновесие – естественная человеческая реакция. Затем поезд резко перевели на другой путь, и он проследовал дальше. Нам стоило немалых усилий не сбить друг друга с ног. Пронзительный свист нарушил оглушающую тишину вагона. Дверь резко распахнулась. И со всех сторон посыпались грубые гортанные выкрики: «Raus! Raus!»[27]27
  Вон! Вон! (нем.)


[Закрыть] Перед нами стояли вооруженные эсэсовцы в серой форме.

Стоял вечер 29 июня 1943 года. Место называлось Бжезинка-Биркенау, недалеко от города Освенцим[28]28
  ** Немцы переименовали Бжезинку в Биркенау, а Освенцим в Аушвиц. Биркенау (через год после прибытия Томаса в лагерь будет переименован в Аушвиц II) был самым крупным из 40 лагерей и подлагерей, составлявших комплекс концентрационных лагерей Освенцим.


[Закрыть]. Охранники, сопровождавшие нас во время поездки, давно сменились, ибо то был мир, тщательно скрываемый от посторонних глаз.

– Вон, ублюдки! Raus, Raus! Быстрее, Schweinehunde![29]29
  Свиньи! (нем.)


[Закрыть] – орал наш новый хозяин, совершенный представитель совершенной расы.

Мы в ужасе спрыгнули из вагонов и были грубо построены рядом с поездом.

По всей длине импровизированной платформы выстроилась целая рота СС. Солдаты были хорошо вооружены, и если это служило целью нас напугать, то план сработал. Продолжали раздаваться окрики. По обоим концам платформы стояли пулеметы. Собаки встретили нас предупреждающим лаем и принялись яростно натягивать поводки. Кинологи с трудом их удерживали.

У меня появилась возможность бегло осмотреться. Пейзаж не вселял ни покоя, ни утешения. На километры вокруг не росло ни одного дерева, сплошные голые поля. Вдалеке клубился густой туман, в котором скрывалось то, что поджидало нас. Эсэсовцы грубо приказали нам разбиться на группы: кому-то указывали, кого-то толкали, а на кого-то кричали.

– Schnell, schnell![30]30
  Быстро, быстро! (нем.)


[Закрыть] Все вещи оставьте здесь! Трудоспособные мужчины – направо, женщины, которые могут работать, – налево, остальным остаться посередине платформы.

Эсэсовцы подкрепляли свои приказы ударами кнутов, а мы пытались понять, что же происходит.

Я быстро обнял маму на прощание и пошел направо.

Встал, вытянувшись по струнке, выпятил грудь вперед, чтобы казаться крупнее. И, выдержав на себе пристальный взгляд проводившего отбор офицера СС, затерялся в толпе мужчин.

С наступлением темноты подъехали грузовики. Я видел, как стариков и немощных загружают в кузов и увозят. Матери с детьми ждали, пока нас, мужчин, не построят в шеренги по пять человек и не уведут с платформы.

Примерно через полчаса наша колонна из 117[31]31
  Как следует из документов Дануты Чеха, на поезде № 39 из Берлина 29 июня 1943 года прибыли 346 евреев. 136 человек были убиты сразу по прибытии, а остальные 210, из которых 117 были мужчинами, а 93 – женщинами, прошли отбор.


[Закрыть] мужчин, все еще сбитых с толку прибытием, которое не предвещало ничего хорошего, подошла к охраняемой заставе. Грязные лужи и влажная бесплодная земля свидетельствовали о том, что природа создавала это место без энтузиазма. Нас пересчитали, переписали, а потом разрешили идти дальше.

Вскоре нас снова остановили. Неподалеку виднелось здание из красного кирпича, напоминавшее очень большой крестьянский дом, но прямо перед ним размещались конструкции, которые в обычной сельской местности не увидишь. От этого здания тянулся забор из колючей проволоки под напряжением, высотой в два с половиной метра. За ним просматривалось ограждение пониже. Через равные промежутки висели черные таблички, на которых были изображены череп и кости, означавшие «опасно».

По центру возвышалась башня с аркой, через которую тянулись рельсы, и от которой в обе стороны расходились два длинных низких крыла. На вершине пирамидальной крыши был установлен излучатель звука большой мощности – сирена, по форме напоминавшая гриб, которая возвестила о нашем прибытии пронзительным воем.

После арки моему взору открылись бесконечные ряды однотипных деревянных бараков, утопающие в море огней.

Нас вновь пересчитали, и мы двинулись дальше по этому чудовищному городу заключенных, а электрический гул от колючей проволоки преследовал нас по пятам.

Ни деревьев, ни кустов – вообще никакой зелени. Это был иной, неповторимый в своей угнетающей мрачности мир. Мой взгляд неустанно выискивал новые особенности нашего местопребывания. Мы свернули по направлению к одному из лагерей, представлявших собой конгломерат безликих бараков, остановились перед серым строением, над которым возвышалась труба, и ждали, пока не подойдет наша очередь.

Внутри нас молча встретили здоровые на вид заключенные (хотя, как по мне, они больше походили на убийц и воров). Они не обращали внимания на попытки с ними заговорить, и все общение свелось к покачиванию головами и жесту, который означал «проходите». Я зашел в комнату, загроможденную горами конфискованной одежды. Затем последовали приказы:

– Раздевайтесь! Одежду – направо, белье – налево, ценности и документы – в корзину, обувь взять с собой, только обувь. Все остальное сложить в корзину: деньги, фотографии, кольца и прочее.

Я быстро разделся, и одежду у меня забрали. Оставшись голым, я неохотно снял наручные часы. Затем мое удостоверение оказалось в куче с удостоверениями остальных. Еще одного имени больше не существовало.

Потом подошла очередь волос. Утомленные парикмахеры пытались управиться с новоприбывшими как можно скорее. После стрижки нас всех брили, чтобы на телах не осталось ни одного волоска.

У меня волосы росли только на голове, но и они вскоре смешались с растущей на полу горой темных, светлых и рыжих прядей. При последнем досмотре у меня нашли два бутерброда с сыром, они уже испортились, ведь я хранил их всю дорогу из Берлина. Я попытался спрятать их в обуви и пронести с собой. Но есть их теперь мне все равно не хотелось.

Глубоко удрученный, я зашел в «баню». Там были люди, которые всего несколько часов назад стояли рядом со мной на платформе. Они сидели на обшитых досками ступенях, что поднимались к вентиляционным отверстиям в потолке. Я нашел себе место и тоже сел. Собранные в тесной комнате, словно в зале какого-то странного таинственного театра, мы ждали немыслимого представления. Никто не обратил на меня внимания, и никто не произнес ни слова. Мы не знали, что нас ждет. Каждый пребывал в обществе собственных тревог и страхов.

Мы ждали. Погрузившись в себя, я постепенно оказался в тисках ужасных мыслей. В последние дни в Берлине до меня долетали слухи о массовых убийствах евреев. А если те слухи окажутся правдой? Кто-то говорил про газ, да?

Отказываясь погружаться в столь мрачные размышления и предавать себя в руки судьбы, я внимательно осмотрел помещение. Стены были прочными, а на запертой и обитой металлическими листами двери висели тяжелые засовы. Пролезть можно было только через маленькие окна под самым потолком, но сбежать не представлялось возможным.

Идти нам все равно было некуда, и так взаперти мы ждали, пока тяжелая железная дверь наконец-то не распахнулась. В комнату вошла группа надзирателей в сине-белой форме. Они что-то обсудили друг с другом по-польски, а затем один из них шагнул вперед и обратился к нам.

– Теперь вы узники концентрационного лагеря. Легкая жизнь закончилась. Старые привычки нужно забыть. В противном случае мы вам в этом поможем. Беспрекословное подчинение лагерным старостам и, разумеется, СС – обязательно. Не тешьте себя мечтами однажды выбраться отсюда. Работа выбьет из вас все мысли. Этот лагерь называется Биркенау, и здесь соблюдается строжайшая дисциплина. Сейчас вы пройдете дезинфекцию.

Нас заставили с головой окунуться в ванну с дезинфицирующим раствором, а затем погнали в душевую. Я пытался увернуться, но наши надзиратели отлично умели следить за соблюдением приказов. Их исступленные вопли: «Быстро! Шевелись!» не оставляли выбора, и мы слушались всех команд.

Нам швырнули белье, куртки, штаны, шапки. Я быстро схватил залатанную одежду узника и натянул ее на влажное тело. Времени на то, чтобы завязать шнурки или думать о том, насколько гротескно выглядит на мне это огромное тряпье, не было. Нас сразу же погнали в основной мужской лагерь. Приветственная пытка началась. Крики не умолкали:

– Бегом! Быстрее, ленивые свиньи!

Я бежал. Каждый шаг превращался в борьбу с лагерной грязью – она налипала на ботинки и заливалась внутрь. Я вцепился в пояс нелепо больших для меня штанов, которые то и дело сползали и грозили упасть прямо в глубокие и холодные лужи. Пот покрывал меня с головы до ног.

Победивший, но измученный, я добежал до распределительного барака Биркенау. У входа из темноты появилась фигура в лагерной робе.

– Ценности? Кольца, золото? – уверенно спросил он. – Не пытайтесь их спрятать, эсэсовцы все равно найдут. Лучше отдайте ценности на хранение мне. Я ведь такой же узник, как вы.

Повисла неприятная пауза.

– Ну чего тут думать! Есть же у вас ценности, которые нужно доверить другу!

Некоторые заключенные поддались на его мягкие уговоры. Я в тот момент думал только о том, согласился бы он взять два черствых бутерброда с сыром, которые остались в бане.

Затем нас провели в комнату регистрации. За каждым из столов, заставленных коробками с идентификационными карточками, сидели другие узники и эсэсовцы. Солдаты сказали нам разбиться на пятерки в алфавитном порядке. Поначалу казалось, что для людей, совершенно не привыкших к муштре и исполнению приказов, это невыполнимая задача. Но все изменилось, когда кнуты начали рассекать воздух, и эсэсовцы обрушили на нас град ударов.

– Ну, где у нас тут жирные берлинские лавочники? – издевался один из громил-эсэсовцев.

Двум дородным заключенным, которые внешне подходили под описание, было приказано наматывать круги по бараку.

– А раввины у нас тут есть?

Никто не ответил. Бороды, которые прежде выдали бы их с потрохами, были сбриты – забавное преимущество процедуры, которую нам пришлось вытерпеть. Молчание не пришлось по нраву офицеру СС, и он, решив, что мы его обманываем, принялся подыскивать себе новых жертв.

– Я слышал, что отцы кое-кого из присутствующих насиловали арийских девушек. Давайте-ка взглянем на этих блондинов с кривыми носами!

В ответ снова повисло молчание, так как у многих из нас волосы и впрямь были светлые, никто и не подумал выступить вперед. Разгневанный и, вероятно, смущенный, он прибегнул к угрозам.

– Это ваш последний шанс избавиться от сокрытых ценностей. Мы их все равно найдем. Бросьте их на пол. Если после того, как вы выйдете из этого барака, у вас хоть что-нибудь найдут – застрелят.

В конце концов нас провели в другую комнату, также заставленную столами. Там молодой русский узник синими чернилами и двухсторонней ручкой набил мне на левом предплечье татуировку. Он вывел первые три цифры, стараясь не дать крови смешаться с чернилами, а потом набил остальные три.

Татуировщик работал очень осторожно, но боль была нестерпимой. Казалось, будто в меня без остановки втыкают тысячи булавок. Парень поднял на меня взгляд и понял, что я еще совсем юн. Закончив, он прошептал к моему великому удивлению:

– Удачи тебе.

Я посмотрел на то, что получилось. На мой взгляд, татуировка с номером 127003 была крупновата. Я отметил, что сумма чисел равна 13 – это хороший знак[32]32
  В иудаизме 13 – сакральное число, а также возраст совершеннолетия (в 13 лет Томас попал в лагерь).


[Закрыть]?

Но какой бы глубокий смысл ни обрел для меня этот номер, согласно плану рейха по уничтожению нашей идентичности, незначительное имя превратилось в незначительный номер.

Как и 100 000 мужчин до меня, я теперь был просто одним из Schutzhäftlingen мужского пола, или, иначе говоря, – «заключенных под стражу». На каждого из нас оформили два экземпляра документов: один хранился в лагере, а другой отправляли в гестапо.

– Идиот, какой ты теперь Израиль![33]33
  Закон от 17 августа 1938 года предписывал всем евреям с неиудейскими именами взять себе второе имя: Израиль – для мужчин и Сара – для женщин.


[Закрыть] – закричал на меня узник из канцелярии, когда я попытался записать свое второе имя, которое, согласно декрету от 1938 года, стало обязательным для всех евреев мужского пола.

Я продолжил заполнять анкету: 13 лет – Бойтен – Берлин – помощник садовника – эмигрировал – депортирован – нет – корь, скарлатина, свинка – нет, нет, нет. В последнем пункте я должен был расписаться под утверждением, что отныне объявляю себя человеком без гражданства и собственности.

В конце концов объявили долгожданный перерыв, во время которого нам выдали металлические кружки с чем-то, похожим на горячий чай. И вновь были крики – крики никогда не прекращались. На этот раз вызывали докторов и других специалистов. Чуть больше десяти человек вышли вперед.

Мой непокорный разум пришел в себя, страстно желая вновь ускользнуть из-под носа у гестапо. Сейчас или никогда. План был отчаянный, но первый этап казался выполнимым. Я подошел к офицеру СС, щелкнул каблуками и, насколько позволял мой жалкий вид, постарался произвести на него положительное впечатление:

– Прошу вас рассмотреть возможность моего перевода. Мне еще не исполнилось 14, и я чувствую себя не в своей тарелке.

Из-под остроконечной фуражки, украшенной черепом и костями, показалась насмешливая ухмылка. Офицер посмотрел на меня сверху вниз.

– И куда же тебя перевести?

– В детский лагерь, – уверенно ответил я, гордясь своей сообразительностью.

– Здесь нет детских лагерей, – недовольно огрызнулся он.

Я продолжал настаивать:

– Ну тогда, пожалуйста, хотя бы отправьте меня к остальным подросткам.

С нескрываемым раздражением он предостерег меня:

– Однажды ты скажешь спасибо, что я не отправил тебя к ним. Ты останешься здесь. Это все. Проваливай!

В кромешной темноте нас повели в спящие бараки. Мы едва держались на ногах.

Нас завели в одно из бесчисленных строений на территории лагеря. В помещении не было ничего примечательного. По обе стороны барака в стенах были устроены трехэтажные нары высотой чуть меньше метра и площадью два на два метра каждая. На устланной соломой полке, независимо от телосложения, размещалось по шесть заключенных. В центре барака стояла квадратная кирпичная печка, одна сторона которой служила в качестве плиты, а из второй поднимался дымоход.

Мы, новички, набились в барак и были оставлены на попечение блокового (старшего по блоку) узника со стажем, которому доверяли контроль над другими заключенными. Он и его помощники сразу же начали распределять нас по нарам. Нам предстояло освоить замысловатое искусство лежать на боку валетом, вытянувшись, словно шпроты, и уткнув голову в ноги соседа. Необходимый навык для обитателей нар. Оглушительный свист пронесся по бараку как раз в тот момент, когда все мои мысли уже были обращены ко сну. Блоковый произнес по-немецки отрепетированную речь.

– Это мужская часть лагеря Биркенау – из блока никто не выходит. Вставать, если приспичит, можно, но строго по одному. В центре барака у нас что-то вроде уборной. Соблюдать тишину. Приказы старших по блоку исполнять беспрекословно. Мы ваши начальники и можем приказать все, что посчитаем нужным. Повиновение должно быть полным. Если завтра утром вы вдруг не найдете своих ботинок – не вздумайте жаловаться. Горе тому, кто решит докучать мне жалобами, – живым из блока он уже не выйдет. Увидите эсэсовца – сожмите шапку в кулак и встаньте по стойке смирно. Если один из них решит заглянуть в барак или подойти к группе заключенных, немедленно крикните «Achtung»[34]34
  Внимание (нем.)


[Закрыть]. Услышите это слово – без промедления вытягивайтесь по стойке смирно. Когда он скроется из виду, крикните «Weitermachen»[35]35
  Продолжаем (нем.)


[Закрыть]. И тогда вновь можно приступать к работе. Рискнете не поприветствовать офицера СС, ощутите на себе неприятные последствия. Я вас предупредил. Выключайте свет, и чтобы ни звука!

Такой была моя первая ночь в Биркенау. Я устал как собака, но все равно не мог уснуть. Люди вокруг спали беспокойно, то и дело стонали, почесывались и ерзали. По перекрытиям сновали мыши. Перед моим внутренним взором снова и снова оживали сцены этого невероятного дня. В конце концов кружка чая напомнила о себе необходимостью сходить в туалет. Я спустился с переполненных нар, изо всех сил стараясь никого не разбудить. Но добравшись до отхожего места, я обнаружил, что все вонючие кадки уже заполнены до краев…

Не прошло и двух часов, как оглушительный свист, который отныне заменил нам будильник, возвестил об окончании первой ночи в Биркенау. И, как несложно догадаться, мои лучшие выходные ботинки пропали. На их месте стоял черный рабочий сапог, который был мне слишком велик, и крошечный коричневый ботинок с украшением из натуральной кожи, который был мне слишком мал. Я помнил предупреждение блокового, подавил в себе раздражение и быстро оделся. Крик «воры» только сильнее накалил и без того исступленную атмосферу в бараке. Незамедлительно последовали приглушенные звуки ударов. Я не осмелился обернуться.

Лаем раздались резкие приказы, и из темноты за окнами послышались приближающиеся шаги. Нас вновь построили в колонны по пять человек, но теперь на это ушло куда меньше времени. Я стоял в последнем ряду и, прислонившись к столбу одной из коек, уснул. Меня разбудила тяжелая затрещина от штубового[36]36
  Штубовой (от нем. die Stube – комната) – старший по «комнате», отделению в бараке. Находился в подчинении у блокового.


[Закрыть].

– Повезло тебе, что я не эсэсовец.

Усталость как рукой сняло. Я вытянулся по стойке смирно.

Пока мы стояли, глаза у меня снова начали слипаться. И тут внезапно откуда-то донеслись странные звуки. Я встряхнулся и прислушался. Музыка. Ни с того ни с сего, по какой-то нелепой причуде, оркестр играл марши.

Прошло несколько часов, но мы по-прежнему стояли и ждали приказаний. В конце концов появилась делегация из высокопоставленных офицеров СС. Они осмотрели нашу группу, указали на самых сильных с виду узников, и их тут же куда-то увели. Позднее мы узнали, что их забрали в Моновиц, один из подлагерей Аушвица.

– Где тот полуеврей, что служил в армии? – крикнул старший офицер СС с аккуратными эполетами – свидетельством высокого ранга.

Из строя вышел молодой блондин. Мы познакомились в лагере для интернированных, еще до отправки на восток. Он был немцем до мозга костей. Но его многочисленные страстные прошения об освобождении не принесли никаких результатов.

– Ты останешься в лагере и займешься работой попроще, – сказали ему.

Офицер удалился, и вместо него в барак зашли охранники с двумя собаками. Я стоял в одном из шести рядов заключенных, которым было приказано развернуться налево и начать маршировать. Пока мы шли по лагерю, утренний туман рассеялся, и Биркенау, полный дурных предзнаменований, явил себя во всей безутешности. Даже неисправимый пессимист не сумел бы вообразить условий отвратительнее.

Мы увидели группу женщин, которые с трудом пробирались по заболоченной земле под непрекращающиеся угрозы и вопли надзирателей.

Они толкали телегу с припасами, а следом шли лысые, истощенные дети, которые то и дело чесались, задирая потрепанные рубашки. Печальная картина. Отряд мужчин с красными и черными нашивками на одежде, не поднимая голов, лихорадочно дробил камни для мощения дорог. Они страшились побоев и не смели смотреть по сторонам. Повсюду стояли вооруженные до зубов эсэсовцы с кнутами, которые зорко следили за всеми и были готовы назначить наказание при малейшем намеке на проступок.

Мы доплелись до границы Биркенау и вышли в безразличную ко всему пустыню, оставив джунгли колючей проволоки и пропускных пунктов позади. Полуденное солнце безжалостно сияло, и все потели одинаково: и ведомые, и ведущие сбавили шаг, осознав свое ничтожество перед лицом природы. Любопытство тоже не знает искусственных, придуманных человеком различий. Охранники то и дело подходили к нам и задавали вопросы.

– А ты откуда? Как тут оказался? Да, а теперь будешь работать! Теперь ты узнаешь, что на самом деле означает «тяжкий труд». Ты удивишься. Не спрашивай, сам скоро все увидишь. Как думаешь, сколько ты тут продержишься? Нужно было заранее справиться о том, куда едешь. Зачем же ты приехал? Шевелись! Первый ряд, пошевеливайтесь!

Через час мы миновали уже новые заросли из колючей проволоки. И там параллельно дороге стоял груженый железнодорожный состав.

По обе стороны от него возвышались пирамиды из кирпичей, угля и древесины. Сотни заключенных в полосатой бело-голубой униформе сражались с валунами, стволами деревьев и углем, трудясь в поте лица, словно древнеегипетские рабы. Эсэсовцы подбадривали их, выкрикивая приказы и проклятия.

Мы привлекли к себе внимание. Нас приветствовали выкриками на разных языках, и смысл некоторых слов так и остался для меня загадкой.

– Гляди, а вот и Vollgefressen[37]37
  ** Толстяки (нем.)


[Закрыть] пожаловали; они будут толкать телеги!

– Да эти толстяки тут долго не протянут!

Через двадцать минут мы дошли до ворот Освенцима[38]38
  Освенцим (Аушвиц) – лагерь, в котором находился Томас, останется в истории под названием Аушвиц I, Биркенау будет переименован в Аушвиц II, а Моновиц – в Аушвиц III.


[Закрыть]. Кованая надпись над воротами гласила: «Arbeit macht frei»[39]39
  Труд освобождает (нем.)


[Закрыть].

Нас зарегистрировали и отвели в дезинфекционный барак. Мы столпились в заполненной паром прачечной, где нам впервые выпала возможность свободно поговорить с другими заключенными.

Через сутки после прибытия мы узнали горькую правду. Никакого детского лагеря, лагеря для стариков или для больных и слабых попросту не существовало. Существовал только лес смерти на задворках Биркенау. И в его чаще обитали газ и смерть.

Когда я услышал все это, земля ушла у меня из-под ног. Слабая, но отчаянная вера в цивилизацию рухнула.

Я не верил, что за столь ужасным преступлением может стоять один человек или даже группа людей. Ни суетливый Гитлер в далеком Берлине, ни охранник, потевший на пыльной дороге, не казались мне верной целью для гнева. И тут я с ужасом все понял. Утонченные городские манеры, изучение достижений Греции и Рима, стремление к демократии, попытки нейтральных государств помочь притесненным слоям населения, соборы, от которых захватывало дух, красота искусства и прогресса, вера в суждения родителей – все это было гнусным фарсом…

Времени переварить эти чудовищные мысли или обдумать нашу судьбу у меня не осталось. Узники со стажем жаждали узнать новости из-за колючей проволоки. Они принялись забрасывать нас, новоприбывших, всевозможными вопросами. Рассказы о событиях, произошедших в мире, мы обменяли на ценные сведения о лагерной жизни.

Вскоре кусочки головоломки, не дававшей покоя заключенным, начали складываться в единую картину. Постепенно мы разобрались в устройстве немецкого концлагеря. Пришлось быстро заучивать обозначения для идентификации узников. У каждого на форме в области сердца и на верхней части правой штанины был нашит треугольник определенного цвета, за которым следовал номер. И у каждой категории заключенных было свое обозначение. Политический отдел администрации СС разработал подробный документ, в котором были перечислены возможные причины для ареста. И эта причина определяла цвет треугольника, который был обязан носить заключенный.

Перевернутый зеленый означал, что его владелец – уголовник-рецидивист. Неперевернутые носили те, кто совершили какой-либо проступок впервые. Черный треугольник нашивали на форму те, кого принято было называть «тунеядцами» (обычно их носили русские, украинцы и цыгане). Красным треугольником обозначали политзаключенных немцев, поляков, чехов и французов. Розовые носили гомосексуалисты. Фиолетовые полагались членам пацифистских сект, таких как свидетели Иеговы.

Евреи носили перевернутые красные или зеленые треугольники, которые накладывались поверх желтых, и получалась Звезда Давида. У неевреев на треугольниках стояла дополнительная пометка – буква, по которой определяли национальность узника.

Молодой польско-бельгийский еврей, внимательно слушавший историю о нашем прибытии, внезапно оживился:

– Значит, этот старый плут подменил и твою обувь, – с ухмылкой сказал он. – Проклятый блоковый из Биркенау, отпетый польский преступник, он ведь тоже еврей. Выпотрошить бы его, как свинью. В один прекрасный день мы с ним покончим. Повезло тебе, что ты выбрался из этого ада, – долго бы ты там все равно не протянул. Здесь еще терпимо: мы стараемся устранять таких, как он.

Из прохода между кипящими котлами и клубов пара вышел еще один слушатель. На его ладно сшитой одежде красовался зеленый треугольник и номер в тысячах, а это означало, что он в лагере уже давно.

– А тут у нас новоприбывшие.

Он внимательно осмотрел нас проницательным взглядом своих старых голубых глаз.

– Германия, Германия, – пробормотал он. – Когда-то она и мне была домом.

Следующие слова повергли нас в замешательство:

– Мы с вами попались в одну паутину. Не смотрите на зеленый треугольник, я отбыл свой срок давным-давно. Меня поместили сюда для того же, для чего привезли и вас – чтобы уничтожить! Сбежать не получится. Эсэсовцы контролируют все на пятнадцать километров вокруг. Вы пока видели только один лагерь, но здесь семь таких Биркенау. Мужчины, женщины, евреи, цыгане, немцы – всех содержат по отдельности. Один из отсеков специально для тех, кого не сегодня-завтра убьют. Биркенау вмещает только несколько сотен тысяч заключенных, остальных отправляют в крематорий. Не хочу пугать вас подробностями того, что там происходит.

Но он уже разошелся.

– Наш лагерь, Освенцим, должен быть «образцовым». Это открытка, которую подсовывают делегациям из Красного Креста, так что радуйтесь – вы оказались среди восемнадцати тысяч счастливчиков. Некоторых из вашей партии отправили в Моновиц, а там заставляют работать на износ. Одиннадцать тысяч заключенных, словно рабы, строят завод по производству каучука. Даже при терпимых условиях проживания и наличии еды такая работа сводит в могилу за несколько недель.

Казалось, наш благодетель получал удовольствие, демонстрируя свои глубокие познания о лагерях. Он перечислял их с поистине немецкой педантичностью.

– Биркенау, Аушвиц, Моновиц – главные лагеря. Вокруг них разбросаны всевозможные подразделения, роль которых – высосать из каждого узника все силы до последней капли. Янина, Явожно, Явишовиц, Мысловиц, Сосновиц, Свентохловице, Фюрстенгрубе, Гюнтергрубе, Айнтрахтхютте – в основном это угольные шахты.

Мы молчали, осмысливая то, что он сообщил. Оглядевшись и убедившись, что никто не мешает рассказывать, заключенный с «уголовным» треугольником продолжил:

– В Глейвице, Бобреке, Альтхаммере и Блеххаммере – фабрики, в Бабице, Буду, Харменсе и Райско – сельскохозяйственные объекты. Некоторые больше напоминают клетки, в которых содержат около двухсот узников. В других, также без удобств, ютятся до пяти тысяч. Общее число рабов эсэсовской империи, именуемой Освенцим, может насчитывать сто пятьдесят тысяч, и с каждым днем их становится все больше.

И как будто сказанного было мало, наш доброжелатель покачал головой и продолжил:

– Выхода нет. Даже если вы ускользнете из лагеря, как вы пройдете через кольцо контрольно-пропускных пунктов, расставленных вокруг восточной Верхней Силезии? Даже мне, старому лису и заключенному со стажем, пришлось отказаться от идеи побега, хотя мои друзья из СС могли бы ему поспособствовать. А вы, новички на низшей ступени иерархии, и думать об этом забудьте. За последние два года только четверым узникам удалось сбежать. Не стройте иллюзий насчет будущего. Вторжение союзников – вот наша единственная надежда. Но мы ждем этого с 1938 года.

И с этими печальными словами он удалился.

Форма у него была что надо: тщательно отглаженные штанины свободно болтались над модной парой блестящих черных кожаных туфель. Вероятно, он мог себе позволить быть пессимистом.

Мы уселись на корточки среди дымящихся котлов прачечной и начали знакомиться. С тоской вспоминали прошлое и родных. Как же мы по ним скучали. Как же я скучал по маме…

Подростков было только четверо: Салли, Джонатан, Герт и я. Салли Клаппера я знал еще по Берлину, но мы редко пересекались. Они с матерью эмигрировали из Польши. Салли был немного старше и всегда вызывал у меня восхищение, потому что встречался с пышногрудыми девушками. Герт Бейгель и его старший брат родились в Берлине. Они тоже одно время работали на кладбище в Вайсензее. Им удалось найти убежище, но кто-то выдал их властям. Беспросветность лагерной жизни собрала нас вместе, и мы принесли торжественную клятву, что отныне будем делить поровну горести, радости, голод и еду.

Но внезапно беседу, во время которой мы успели познакомиться, прервали. Заключенные, работавшие в прачечной, разошлись или вернулись к своим обязанностям.

К нам подошел изможденный узник в очках. У него на груди виднелся зеленый треугольник, а на левой руке – желтая повязка, на которой было написано Lager Friseur[40]40
  Лагерный парикмахер (нем.)


[Закрыть]. Он снисходительно взглянул на группу, частью которой были и мы, а затем с улыбкой сказал:

– Я отвечаю за новоприбывших. Вместе с семнадцатью помощниками, их называют Blockfriseure[41]41
  Парикмахеры блоков (нем.)


[Закрыть], я несу ответственность за чистоту в лагере и личную гигиену узников. На повязки внимание не обращайте – мы никого не стрижем. Для черной работы в лагере достаточно таких, как вы. Мы отвечаем за санитарные условия, дезинфекцию и работу вашего барака. Мы не командуем, напротив, мы пытаемся вам помочь. Если у вас, ребята, начнутся проблемы, не стесняйтесь и подходите ко мне. Ну что, всезнайки, – продолжил парикмахер, – как там политическая обстановка по ту сторону забора?