Текст книги "Мальчик, который нарисовал Освенцим"

Глава 2
Берлин

1939–1940

Мама была занята подготовкой к отъезду за границу, поэтому я снова был оставлен на попечение ее сестры Рут, учительницы рисования и английского. У тети Рут было все, чтобы стать настоящим другом. Она мыслила прогрессивно, фонтанировала идеями и была настоящей иконой для своих учеников.

Тетя Рут брала меня с собой в еврейскую школу на Рикештрассе, что в северном Берлине, где сама преподавала. Там моими одноклассниками были настоящие городские дети, владеющие местным сленгом, чванливые и развязные. Поначалу на меня смотрели свысока, для них я был деревенщиной, но со временем они оценили мой практичный характер, и в конце концов я превратился в настоящего берлинца. И тогда первое пугающее впечатление от жизни в Берлине уступило место пониманию того, как она устроена.

Городские будни начинались с визитов пекаря, молочника и мальчишки-газетчика. Следом появлялись торговцы щетками, спичками, кремами для обуви, цветами, старьевщики и шарманщики. Все они работали на улицах между домами, тесно прижатыми друг к другу для сохранения тепла большого города. У них на задворках теснились здания поменьше. Их грязные кирпичные стены отражали звуки городской жизни: ревущие радиоприемники, выбивание пыльных ковров, детский плач, скрипучие лестницы, щебет канареек и ссоры супружеских пар.

Но кто бы ни стоял у власти – Кайзер или Гитлер, – а жизнь в Берлине шла своим чередом и по своим правилам. Кто мог представить, что представитель рабочего класса, живущий в многоквартирном доме, станет всерьез интересоваться расовыми вопросами. Его совершенно не заботило, чью кровь раньше пили насекомые, которые пробрались к нему в дом в поисках новых пастбищ: арийскую или же нечеловеческую, то есть – еврейскую.

А потом пришел сентябрь, и началась война. Границы закрылись, и нам с мамой пришлось остаться в Берлине.

Германия хорошо подготовилась. Военная пропаганда пережила поражение 1918 года. Сама возможность перемирия дала ей новый импульс. В 1938 году ввели карточки, и некоторые товары стали дефицитными. Еду, особенно мясо и овощи, достать было сложно. Учебные воздушные тревоги и пробные отключения электричества до того всем надоели, что настоящие, которые, как предполагалось, будут происходить намного реже, были встречены с облегчением.

Вот только наша соседка матушка Краузе, архетип берлинской домохозяйки, не разделила этого чувства.

– Старое доброе шестое чувство подсказывает мне, что это дурной ветер, который не принесет никому ничего хорошего, – вздыхала она.

Редкий вой сирены воздушной тревоги загнал ее в сырой, наспех вырытый погреб. Там она коротала время в компании семидесяти с лишним соседей, которые спустились со своими одеялами, едой, тяжелыми чемоданами, собаками и канарейками.

Матушка Краузе была знакома с бабушкой и дедушкой много лет, и совсем не хотела их обидеть.

– Шестое чувство подсказывает мне остерегаться евреев, но эти вроде ничего, – бормотала она.

Мы начали питаться Ersatz[14]14
  Суррогатом (нем.)


[Закрыть]. Самые крупные берлинские универмаги, такие как «КаДеВэ», обеспокоенные нехваткой продовольствия, получили распоряжение завлекать покупателей замысловатыми представлениями, используя трофеи и идеи из завоеванных частей Европы.

В витринах больших магазинов воссоздавали сцены из нацистских фильмов, таких как «Еврей Зюсс» – исковерканная и яро антисемитская история о зажиточном придворном; «Дядя Крюгер» – антибританский рассказ про англо-бурскую войну; и биографический очерк о Роберте Кохе – славе немецкой медицины.

Но у евреев все было по-другому. Им выдавали специальные продовольственные карточки, на которых были нацарапаны маленькие «Е». С ними мы не могли покупать овощи, мясо, молоко, шоколад и любые другие праздничные угощения, с которыми раньше проблем не возникало. Одежда в магазинах тоже оказалась под запретом. Нам разрешалось делать покупки в «одобренных магазинах» только с четырех до пяти вечера, в «неарийский час». Каждые две недели выходили новые антисемитские законы, один из которых предусматривал запрет для евреев сидеть в трамваях. Обеспеченные люди закупались продуктами на черном рынке. Богатые немцы могли рассчитывать на хорошее питание в первоклассных ресторанах. Но если вы не были ни обеспеченным, ни богатым, рассчитывать приходилось только на помощь друзей.

В 1940 году мне исполнилось 11 лет, и пришло время идти в среднюю школу. К тому моменту мы уже обеднели и платить за учебу не могли, поэтому стипендия пришлась весьма кстати. Для меня подобрали заведение смешанного типа на Гроссгамбургштрассе.

Школа тоже натерпелась. Сначала ее перевели на Кайзерштрассе, потом на Линденштрассе. Властям было плевать на то, где учатся евреи, и уж тем более на то, что они чувствуют. Даже синагогу на Линденштрассе превратили в склад зерна, кишевший голодными крысами.

У моего одноклассника, наполовину еврея, сестра училась в соседней арийской школе. По какому-то нелепому решению суда приятеля объявили евреем, а его сестру – христианкой. Когда они встречались на улице, им приходилось делать вид, будто они не знакомы, чтобы никто не видел их вместе.

У нас с друзьями было много разных увлечений.

Люди покупали миниатюрные значки и прикалывали их к лацканам пальто, жертвуя таким образом деньги на военные нужды. Раз в два месяца коллекция пополнялась деревянными куколками, самолетами, пистолетами, гранатами и прочей военной символикой. Из значков получались неплохие игрушки, и мы их собирали, следуя примеру беспризорников из северного Берлина: через неделю после выпуска новых моделей подходили к прохожим и вежливо просили пожертвовать нам значки. Это занятие стало таким популярным, что прохожие считали, будто участвуют в новой программе по переработке вторичного сырья.

Еще мы собирали детские журналы с красивыми иллюстрациями. В них, на удивление, не было и следа нацистской пропаганды, а разжиться ими можно было в больших кондитерских, если произвести хорошее впечатление на продавщиц или, в крайнем случае, купить булку.

Но самым странным моим увлечением было составление списков. Меня притягивали развороченные бомбами здания. Интерьеры, прежде скрытые от посторонних глаз, теперь оказались выставлены на всеобщее обозрение, и у каждого дома была своя отличительная черта. Мне страшно нравилось заносить в блокнот место, дату и степень разрушения.

Мама, узнав об этом, строго меня отчитала, и это произвело неизгладимое впечатление.

– А если бы тебя поймали? Как бы ты доказал, что не шпионишь для союзников?

По сравнению с захватывающей войной школа казалась скучной и бессмысленной. И поэтому я начал исследовать улицы Берлина. Путь от дома до школы занимал целый час, поэтому опоздание с легкостью можно было списать на пробки, авианалеты или дополнительные занятия. Кроме того, мне предоставляли свободу и никогда ни о чем не спрашивали. Я стал уличным мальчишкой, знакомым с теневой стороной Берлина.

Неарийцам запретили покупать книги, билеты в кино и театр, а потому просить карманные деньги было бессмысленно. Вместо всего этого я ходил на выставки военных трофеев – насущная необходимость для ребенка с техническим складом ума. Я рассматривал самолеты, инспектировал сиденье пилота, пропеллеры и игнорировал предупреждения для неарийцев держаться подальше.

Летом 1940 года я посещал ярмарки, которые устраивались с целью повысить боевой дух населения. Там можно было отстрелить голову игрушечному Черчиллю, а заводные куколки и солдатики танцевали под мелодию «Лили Марлен» или Wir fahren gegen England[15]15
  «Мы завоюем Англию» (нем.)


[Закрыть]. Я незаметно проходил по Фридрихштрассе, где всего за пять марок можно было побаловать себя и поглядеть на куклы в человеческий рост, одетые в шубы по последней парижской моде.

Такие масштабные экспедиции в город стали возможными благодаря проездному на метро от школы и униформе гитлерюгенд без знаков различия в качестве маскировки. Для меня, еврея, носить ее было очень опасно, но выбор был невелик. Я быстро вырос из всей одежды, а денег на новую не было, поэтому мне приходилось донашивать вещи друзей-арийцев.

Как-то раз я вышел из метро со станции Унтер-ден-Линден и оказался в центре большого парада. Если бы я развернулся и пошел назад, то привлек бы к себе внимание, так что я остался и притворился восторженным почитателем. Сквозь ряд охранников мне прекрасно был виден парад.

По широкому проходу под ликования толпы медленно двигался черный «Даймлер» с открытым верхом. Ведущая машина проехала примерно в 10 метрах от меня. По сигналу сотни рук взмыли в нацистском приветствии.

Объектом поклонения оказался суровый темноволосый человек со странными усами на ничего не выражавшем лице. Это был Адольф Гитлер. За ним проследовала крупная фигура Геринга и прочих высокопоставленных представителей немецкого командования, каждый из которых, казалось, не обращал внимание на громкие овации.

Традиционное логово немецкой армии и штаб-квартиры располагались между Тиргартеном, Потсдамерплац и домом-ракушкой. Благодаря другу, чья мать была любовницей высокопоставленного немецкого офицера, мне неожиданно открылась дверь в этот нацистский лабиринт. Меня считали хорошо воспитанным мальчиком, поэтому из всех одноклассников именно я удостоился приглашения в гости.

Это был опасный, но завораживающий мир. Ровные ряды серых машин тянулись между бессчетных вилл. Внутри этих строений без устали тикали телетайпы, стучали пишущие машинки и щелкали каблуками немцы. Переносные радиоприемники гудели словами войны, и где-то рядом свободно и беспрепятственно шел я, «еврейский мальчик».

Там я впервые по-настоящему увидел гитлеровскую армию, и она, вне всякого сомнения, производила сильное и пугающее впечатление. Военные с отполированными металлическими нашивками на груди, в сапогах, начищенных до блеска, парами вышагивали по улице. Им не было дела до детей вроде меня. Как не было дела и полковнику, который наблюдал, как мы играем в шахматы в его саду.

Глава 3
Берлин

1941–1942

Под конец 1941 года нацистское правительство устроило чудовищную демонстрацию силы. В сентябре евреям предписали носить желтые шестиконечные Звезды Давида.

Звезды нашивались на одежду с левой стороны груди. Любой нееврей, столкнувшись с евреем, должен был за версту увидеть этот знак. Благовоспитанные фрау заверяли нас за чашечкой Ersatz-кофе:

– Честь немцев ни при каких обстоятельствах не допустит такого безобразия. Мы же цивилизованные люди и не можем просто взять и вернуться в Средневековье. Люди выйдут протестовать на улицы!

Но, к сожалению, этим предсказаниям не суждено было сбыться.

Когда взошли первые Звезды Давида, одни высмеивали саму идею, а другие высмеивали тех, кто их носит. Затем последовал период безразличия, уступивший место раздражению из-за желтого лоскута, который постоянно напоминал о позоре. Всякий раз, когда вероятность того, что кто-нибудь из осведомителей[16]16
  Доносчиков в Берлине с каждым днем становилось все больше. Угроза могла исходить от любопытных соседей, одноклассников, старых друзей, шантажистов, полиции и прочих.


[Закрыть] узнает нас, была низкой, мы выходили на улицу без них. При свете фиолетовых неоновых огней, освещавших Берлин, желтые звезды казались синими. Еще меньше они были заметны в темных переулках, ну а в крайних случаях их можно было прикрыть газетой или сумкой. Вступил в силу комендантский час для евреев, но контролировать его соблюдение было практически невозможно. Несмотря на риск мы часто его нарушали.

Вскоре к Звезде Давида прибавились и другие знаки. «P» для поляков и «OST» для украинцев. Знаки десятилетней давности, запрещавшие въезд только евреям, пришлось снять и пересмотреть. На их месте появились новые, исправленные. Во всех общественных местах, от одиноко стоявшей скамейки до парков, от телефонной будки до кинотеатра, теперь висели знаки, запрещавшие приближаться всем неарийцам. Некоторые заведения, особо яро придерживавшиеся нацистских законов, устанавливали на входе еще более прямолинейные вывески: «Собакам, полякам, русским и евреям вход строго воспрещен!»

В 1942 году закрылись еврейские школы. Но учеников и так с каждым днем становилось все меньше. Они не обязательно прогуливали: кого-то арестовывали, а кто-то подался в бега. Мне стало легче, когда вышел указ о закрытии школ. Теперь можно было не опасаться, что по дороге домой меня изобьют за то, что я еврей. Кроме того, я совершенно не верил учебникам – я верил в технологии и в то, что видел вокруг. Возможность свободно исследовать Берлин открыла мне глаза и обратила мою душу к чудесам техники и изобретениям.

Еврейская община могла предложить подросткам четыре варианта трудоустройства: помогать в больницах, устроиться на работу в столовую, раскладывать бумаги в канцеляриях общины или ухаживать за цветами на кладбище. Я решил посвятить год поддержанию порядка на еврейском кладбище в районе Вайсензее. Денег не платили, но у меня было специальное разрешение на передвижение по городу и возможность дышать свежим воздухом. На огромном, обнесенном стеной некрополе, с его мраморными мавзолеями и осыпающимися надгробиями было тихо. И только убаюкивающий шелест листвы нарушал покой нашего убежища.

Нас, работающих на кладбище, разделили на рабочие бригады. Весной и летом мы расчищали тропинки от сорняков, высаживали плющ и ухаживали за цветами. С приходом осени убирали листья. А зимой – снег. Кладбище оказалось прекрасным местом для игры в прятки и догонялки. Моими друзьями были могильщики Вольфганг и Вернер. И сегодня я вспоминаю те шумные погони друг за другом по огромной территории кладбища как одни из самых счастливых мгновений жизни.

Помимо садоводства в тот год я приобщился к радостям жизни: водил трактор, играл в карты и подтрунивал над девчонками. Я выкурил первую в жизни сигарету, и впервые в жизни в меня влюбилась девочка. Ее звали Ева-Рут.

Мама отучилась на швею и нашла работу по починке военной формы. Иногда она находила письма, зашитые в подкладке окровавленных вермахтовских.[17]17
  Вермахт – вооруженные силы Третьего рейха.


[Закрыть] брюк: то были неуслышанные предупреждения сыновей Германии, в которых говорилось о бедственном положении на Восточном фронте. Они сетовали, что до Москвы и Ленинграда еще далеко, а на безжалостных заснеженных полях Советского Союза их ждет только смерть

Я съехал от бабушки с дедушкой и вместе с мамой поселился на Шпеерштрассе, недалеко от Байришерплац, некогда считавшейся частью еврейского квартала. Район был престижным, и арендованные нами полторы комнаты обходились так дорого, что мы едва сводили концы с концами. Наши соседи, тоже евреи, часто приглашали меня посмотреть ценную коллекцию марок и картин, а иногда даже на чай. Но никто из них не выказывал озабоченности и не пытался помочь нам справиться с финансовыми трудностями.

Примерно тогда же Красный Крест переслал нам из Англии последнее письмо отца. Он призывал нас быть стойкими. И он был прав тысячу раз.

Жестокие законы Гитлера распространялись на все подряд и преследовали одну единственную цель – победу. Конфискации подверглась теплая одежда, радиоприемники и домашние животные всех неарийцев. Наши аквариумные рыбки и попугаи уже давно остались в прошлом, поэтому внимание Гитлера переключилось на дедушкин хрустальный сервиз.

Дедушка Юлиус ослеп во время службы при кайзере в Первую мировую. В веселом расположении духа он пел мне душещипательную песню Ich hatt’ einen Kameraden[18]18
  «Был товарищ у меня» (нем.)


[Закрыть], речь в которой шла о павших сослуживцах. Помню, как однажды читал ему вслух газету, но теперь его единственной радостью было слушать через наушники пятнадцатилетний радиоприемник с кристаллическим детектором.

Мы отправили письмо в Федерацию военных ветеранов с просьбой оставить дедушке его радио. Они ответили с сочувствием, но результатов это не принесло. Евреям было запрещено иметь у себя радиоприемники. Против законов нового Рейха не могло быть никаких возражений.

Дедушка умер 19 марта 1942 года не в силах понять новый курс своего отечества, ему был 71 год.

Настоящие антисемиты избегали любых контактов с евреями. Но, даже оставаясь в тени, они приносили нам много страданий. Однако мне больше запомнились отважные немцы, которых было много и которые стремились помочь нам. Их сочувствие было связано не с восхищением нашим еврейством, а с приверженностью той системе ценностей, которые были так яростно попраны.

У нас с мамой не было возможности обрести какое-либо влияние, поэтому мы обращались ко всем, кто мог нам хоть чем-то помочь, но нацистские власти жестоко расправлялись с теми, кто укрывал у себя евреев. Любой, кто протягивал руку помощи, автоматически подвергал риску не только себя, но и всю свою семью.

Как-то раз, укрываясь от очередной волны арестов, мы подались к протестантскому священнику из церкви апостола Павла, что в Западном Берлине на Акациенштрассе. Но мы совершенно упустили из виду тот факт, что его новый зять убежденный нацист. И вся помощь священнослужителя свелась к тому, что он обещал сохранить нашу просьбу о помощи в тайне.

Отчаявшись, мы наконец нашли пристанище у маминой коллеги – овдовевшей швеи по имени Клара Бернхарт. Клара постелила нам прямо на полу в узенькой кухне на Бельцигерштрассе. Много лет назад, когда судьба забрала у нее мужа-еврея, она и представить не могла, что придет день и ей вновь придется подтвердить свою верность.

На студенческих друзей тети Рут, которые исповедовали левые взгляды и имели свои причины опасаться ареста, всегда можно было рассчитывать, если речь заходила о вечерних посиделках у радиоприемника. Иногда она брала меня с собой, чтобы я мог послушать о мире, которого никогда не видел.

Эти походы в гости я всегда ждал с нетерпением, ведь нам не разрешалось слушать радио. Все начиналось с того, что лондонское радио рассказывало об успешных авианалетах союзников. Затем следовал секретный ритуал, который наши левые друзья повторяли уже почти 10 лет: они прижимали уши к динамику и пытались расслышать заглушенную передачу Hier spricht Moskau[19]19
  «Говорит Москва» (нем.)


[Закрыть]. С восторгом на лицах они слушали длинный список отвоеванных Советским Союзом собственных позиций. Искрящаяся надежда друзей тети Рут была заразительна.

В «Красном Веддинге», традиционно коммунистическом районе северного Берлина, произошел еще один акт неповиновения: развороченные бомбежками здания были расписаны антинацистскими лозунгами. Большую часть надписей нанесли лишившиеся иллюзий участники гитлерюгенд, которые не видели иной возможности выплеснуть свою обиду. Мои друзья из западной части Берлина к тому моменту уже наладили связь с этими новыми повстанцами. Их лозунги звучали очень актуально: «Долой учителей – они учат разрушать».

Одним из самых масштабных акций неповиновения стала бомба, заложенная на широко разрекламированной антисоветской выставке. За этим последовали массовые аресты, и поговаривали, будто это была спланированная властями акция, точно такая же, как пожар в Рейхстаге 1933 года, который нацисты использовали в качестве предлога для закручивания гаек и многочисленных арестов.

К концу 1942 года депортация берлинских евреев достигла невиданных масштабов. Ходили слухи, что большинство поездов отправляются в польский город Люблин. Друзей и соседей оставалось все меньше, а мы с мамой жили в тревожном ожидании стука в дверь.

Время от времени я помогал в пекарне на Гренадирштрассе. И всякий раз, когда туда поступал заказ на большую партию хлеба, я понимал, что грядет очередная депортация.

Во время работы в пекарне я узнал трущобы Александерплац. Цыгане и евреи существовали бок о бок в согласии, если не считать пьяных драк, нередких для этого района. Они жили в крайней бедности и тесноте, и все же цыгане, достигшие совершеннолетия, призывались на службу в вермахт для защиты отечества.

В квартире на Шпеерштрассе мы остались одни. Комнаты всех остальных жильцов гестапо уже опечатало. Все картины и коллекции марок, представлявшие ценность, попали в руки к нацистам. Пожилая пара с другого этажа пыталась выменять зарубежную недвижимость на освобождение от депортации. Но у них ничего не вышло.

По инструкции, прежде чем опечатать квартиру, нужно было вынести из нее все продукты питания. На одной из черных лестниц так и остался лежать огромный кусок сыра с черного рынка. Его владелец до последнего держался за все свое имущество.

Маму призвали на фабрику по сбору крошечных катушек для спидометров. Работать ей разрешалось только в ночные смены, поэтому мне пришлось привыкать все вечера проводить в одиночестве в пустой квартире. Затяжные и почти ежедневные авианалеты только усугубили положение. Но идти мне было некуда. Евреев в бомбоубежища больше не пускали. Даже когда к нам на задний двор со свистом упала и взорвалась зажигательная бомба, я дрожал, был напуган, но остался на месте.

Однако эпизод с бомбой был скорее исключением из правила, потому что заточение мое протекало довольно однообразно. Я читал, готовил скромный ужин, убирался и время от времени подумывал о том, чтобы ограбить пустующие соседские квартиры. Деньги, вырученные от продажи ковра или картины, которых уже никто не хватится, могли существенно облегчить наши финансовые трудности. А это означало бы меньше переработок для мамы, сытную еду и какое-никакое развлечение.