Текст книги "Вождь нации. Сотворение кумира"

Представим себе, что мы сами станем производить оценку своих заслуг и какая масса самолюбия в каждом из нас. Тогда надо только удивляться, как часто чаша весов наклоняется в противоположную сторону, и иной дурак восклицает:

«Посмотри-ка, какая плата; случалось ли когда-нибудь такому достойному человеку, как я, видеть что-либо подобное?» Я говорю тебе, дурак, причина лежит исключительно в твоей пустоте, в заслугах, которые ты только воображаешь, что имеешь. Представь себе, что ты заслуживаешь, чтобы тебя повесили (что, вернее всего, правда), а ты считаешь за счастье, если тебя лишь расстреляют. Представь себе, что ты заслуживаешь быть повешенным на заволоке и для тебя будет блаженством умереть на конопле.

Поэтому претензии, какие ты предъявляешь к счастью, должны равняться нулю: мир под твоими ногами. Правильно писал умнейший человек нашего времени: «Жизнь начинается только отречением».

48. Счастье, в котором ищут цель своего бытия, и вся эта очень неблагородная мелкая теория, в сущности говоря, если хорошенько сосчитать, существует на свете еще неполных двести лет.

Единственное счастье, просьбами о котором утруждал себя достойный человек, было счастье от выполнения своей работы. не «я не могу есть», а «я не могу работать» было наиболее частой жалобой среди мудрых людей. В сущности говоря, все-таки это единственное несчастье человека, когда он не может работать, когда он не может исполнить своего назначения, как человек. Смотрите, день быстро проходит, наша жизнь скоро проходит и наступает ночь, когда никто не может трудиться.

49. В человеке есть нечто выше любви к счастью. он может обойтись без счастья и взамен него найти блаженство. Для того чтобы проповедовать это самое высшее, разве ученые, мученики, поэты и священники не говорили и не страдали во все века и разве они не представляли доказательства – в жизни и смерти – в божественном, которое есть в человеке, и в том, что он только в божественном обладает силою и свободой?

И это Богом вдохновенное учение тебе также проповедуется и тебя также преследуют различные милосердные соблазны, пока ты не почувствуешь и не научишься их сокрушению! Благодари судьбу свою за это и переноси с благодарностью остальное – оно тебе нужно; «самость» должна была быть уничтожена в тебе.

Благодаря благотворным пароксизмам лихорадки жизнь прекращает глубоко лежащую хроническую болезнь и торжествует над смертью. Бушующие волны времени не поглощают тебя, а подымают в лазурь вечности. не люби удовольствия, а люби Бога. Вот вечное да, в котором разрешаются все противоречия, и каждому, кто по этому пути идет и действует, – становится хорошо.

50. Всякая работа, даже пряжа хлопка, благородна; только работа благородна, повторяю и утверждаю это еще раз. И, таким образом, всякое достижение – трудно. Легкой жизни нет ни для одного человека, ни для одного бога. Жизнь всех богов представляется нам возвышенною грустью – напряжением бесконечной борьбы с бесконечным трудом.

Наша наивысшая религия называется «поклонение страданию». Для сына человеческого не существует заслуженно или даже незаслуженно носимой короны, которая не была бы терновым венцом. Все это было когда-то очень хорошо известно, будучи высказано словами или, еще лучше, прочувствовано инстинктивно каждым сердцем.

Разве вся низость, весь атеизм, как я это называю, человеческих поступков и деяний настоящего поколения в той невыразимой жизненной философии, – не кажется претензией быть, как люди это называют, «счастливыми». Самый жалкий из тех, кто бродит в образе человека, преисполнен мыслью, что он, согласно всем человеческим и божеским законам, имеет право быть «счастливым». его желания, – желания несчастнейшего бедняка, – должны быть исполнены. его дни, – дни несчастнейшего бедняка, – должны протекать в мягком течении наслаждения, что невозможно даже для самих богов. Фальшивые пророки проповедуют нам: «Ты должен быть счастлив; ты должен любить приятные вещи и найти их». И вот народ кричит: «отчего мы не нашли приятных вещей?»

51. Какая разница в том, счастлив ли ты или нет? «Сегодня» так скоро становится «вчера». Все «завтра» становятся «вчера», и тогда нет вопроса о «счастье», а возникает совсем иной вопрос. Да, в тебе остается такое священное сострадание к самому себе, по крайней мере, что даже твои печали, раз они перешли во «вчера», становятся для тебя радостью. Сверх того, ты не знаешь, какое Божье благословение и какая необходимая целебная сила заключалась в них. Ты узнаешь об этом лишь спустя много дней, когда ты станешь умнее!

52. Если благородная душа становится в десять раз прекраснее от беды и счастья, потому что попадает в собственную лучезарную и пристойную ей стихию, то неблагородная, напротив, становится в десять раз и в сто раз более некрасивой и жалкой. Все пороки и слабости, которыми обладал человек-выскочка, представляются нам теперь, точно в солнечном микроскопе, увеличенными до страшного искажения.

53. Да, человеческая природа настолько превратна, что уже издавна нашли, насколько превышающее обыкновенную меру счастье опаснее, нежели меньшее, – и на сто человек, способных перенести несчастье, едва ли найдется один, способный перенести счастье.

54. Для умов, подобных Новалису, – земные блага отнюдь не бывают сладкими и полными, и они со временем проповедуют большую необходимость отречения, благодаря чему только, как заметил мудрый человек, и можно считать, что человек действительно вступает в жизнь. облагораживающие влияния несбывшихся надежд и любви, которая в этом мире всегда останется безродной, – не зависят также от достоинства и от расположенности своих предметов, но от качества сердца, лелеявшего их и умевшего приобрести тихую мудрость из-за такого мучительного разочарования.

55. Когда человек несчастен, что он должен делать? Должен ли он жаловаться на того или иного человека, на ту или иную вещь? Должен ли он наполнять мир и улицы жалобами?

Безусловно нет; и даже наоборот. Все моралисты советуют ему не жаловаться на какого-либо человека или предмет, а только на себя самого. он должен узнать правду, что когда он несчастен, то, безусловно, раньше был неумным. если бы он верно следовал природе и ее законам, то всегда верная своим законам природа предоставила бы ему плоды, рост и блаженство. но он следовал другим законам – не законам природы, – и природа оставляет его беспомощным, так как терпение ее уже исчерпано, и отвечает ему с очень убедительной важностью: «нет». Не на этом пути, сын мой, а на ином найдешь ты здоровье; это же, как ты сам замечаешь, путь к болезни. оставь его!

56. Политические теории существовали всегда и будут всегда существовать и во времена упадка. Пусть они составляют своего рода явления природы, которая не делает ничего напрасного; да будут они шагами на ее пути. нет теории надежнее той, которая считает, что все теории, как бы они ни были серьезно и тщательно разработаны, должны быть, по своим свойствам, несовершенны, сомнительны и даже неверны. Ты должен знать, что вселенная, само собой разумеется, бесконечна. не пробуй проглотить ее ради твоего логического желудка; радуйся, если ты – тем, что прислан сюда, и тем, что ты там в хаосе строишь опору, мешаешь ему проглотить тебя. Многозначительный успех в том, что новое молодое поколение заменило страстную веру в евангелие по руссо исповеданием скептицизма: «Во что я должен верить?»

Благословенна надежда; с самого начала предсказывалось тысячелетнее царство, священное царство; но что достойно удивления: до этой новой эры нет царства полного удовольствия и большого излишка. Не верьте этому обетованному царству лентяев, полного счастья, благоденствия и порока, избавленного от его уродства, друзья мои. человек не то, что называют счастливым животным, его стремление к благоденствию ненасытно. Как мог бы бедный человек в этой дикой вселенной, которая бросается на него, бесконечная, угрожающая, – я не говорю найти счастье, – как мог бы он жить, иметь твердую почву под ногами, если бы он не запасся терпением для постоянного труда и страданий! Сохрани Бог, если в его сердце нет набожной веры, если для него не имеет значения слово «обязанность»!

Что касается этих ожиданий, то они происходят от чувствительности, годной лишь для того, чтобы быть тронутым романами и торжественными случаями и больше ни на что не нужной. Здоровое сердце, говорящее себе: «Как я здорово!» – обыкновенно подвергается самым опасным заболеваниям. разве сентиментальность не близнец лицемерной фразы, если не совсем одно и то же?

Разве лицемерная фраза дьявола не «materia prima», из которой может сформироваться вся фальшь, слабость и ужас, но не может получиться ничего существенного? Лицемерная фраза, в сущности, двойная дистиллированная ложь, наивысшее могущество лжи, если бы целый народ предался ей? Тогда, говорю я, он бы, несомненно, оттуда вернулся. Жизнь не хитро придуманный обман или самообман: это великая истина, что ты живешь, что у тебя есть желания и потребности; никакой обман не может соответствовать им и удовлетворить их, а только действительность. Положись на это: мы возвращаемся к действительности, к благословенной или проклятой, смотря по тому, насколько мы мудры.

57. Велико существующее; вещь, спасшаяся от неосновательной глубины теорий и предположений, и представляется определенной, неоспоримой действительностью, которой придерживается жизнь и работа человека, причем придерживается раз навсегда. Мы хорошо поступаем, если держимся за нее, пока она существует, и с сожалением покидаем ее, когда она под нами рушится. Берегись слишком скоро желать перемены! Хорошо ли ты обдумал, что значит в нашей жизни привычка, как все знания и все поступки чудесно витают над бесконечными пропастями неизвестного и невозможного, как все наше существо представляет собою бесконечную пропасть, покрытую, точно тонкой земной корой, – привычкой?

58. Свобода? Настоящая свобода человека, следует признать, состоит в том, чтобы найти правильный путь или быть принужденным найти его и идти по нему; учиться или быть наученным тому, к какой работе он действительно годен, и потом приняться за нее, благодаря разрешению, уговариванию и даже насилию. Это его настоящее блаженство, честь, свобода и высшее благоденствие, и если это не свобода, то я лично больше о ней не спрашиваю.

Ты не разрешаешь явно безумному прыгать через пропасти. Ты стесняешь его свободу, ты умный и удерживаешь его, хотя бы с помощью смирительной рубахи, вдали от пропасти. Каждый глупый, трусливый и взбалмошный человек лишь менее очевидный безумец, и его истинной свободой было бы то, чтобы всякий человек, умнее его, видя, что он идет неправильным путем, схватил его и заставил его идти немного вернее.

Если ты действительно старший надо мной или мой пастырь, если ты действительно умнее меня, – да заставит тебя благодетельный инстинкт «покорить» меня, приказывать мне! если ты лучше меня знаешь, что хорошо и правильно, то, умоляю тебя во имя Бога, заставь меня это сделать, даже если тебе придется пустить в ход целую массу кнутов и ручные кандалы; не дай мне ходить над пропастями!

Мне мало поможет, если все газеты назовут меня «свободным человеком», когда мое странствие кончится смертью и крушением. Пусть газеты назовут меня рабом, трусом, дураком или как им будет угодно и моей долей пусть будет жизнь, а не смерть! – «свобода» требует нового определения.

59. Твоя «слава», несчастный смертный, где будет она и ты сам вместе с ней через каких-нибудь пятьдесят лет? Самого Шекспира хватило всего на двести лет; Гомера (отчасти случайно) – на три тысячи, и не окружает ли вечность уже каждое я и каждое ты? Перестань поэтому лихорадочно высиживать свою славу, хлопать крыльями и яростно шипеть, как утка-наседка на своем последнем яйце, когда человек позволяет себе подойти к ней близко! Не ссорься со мной, не ненавидь меня, брат мой; сделай что можешь из своего яйца и сохрани его. Бог знает, что я не хочу его украсть у тебя, так как я думаю, что это жировое яйцо.

60. Есть люди, которым боги в своем милосердии дают славу; чаще всего дают они ее в гневе, как проклятие и как яд, потому что она расстраивает все внутреннее здоровье человека и ведет его шумно, дикими прыжками, как будто его ужалил тарантул, – не к святому венцу. Действительно, если бы не вмешалась смерть или, что счастливее, если бы жизнь и публика не были бы глупыми и неожиданное несправедливое забвение не следовало бы за этим неожиданным, несправедливым блеском и не подавляло бы его благодетельным, хотя и весьма болезненным образом, то нельзя сказать, чем кончал бы иной человек, достигший славы, или, еще более, бедная, достигшая славы женщина.

61. Друг мой, все разговоры и вся слава имеют лишь короткую жизнь; они глупы и ложны. Одно только настоящее дело, которое ты добросовестно исполняешь, – вот что действительно вечно, как сам всемогущий основатель и Создатель мира.

62. Твоя «победа»? Бедный черт, в чем состоит твоя победа? Если дело это несправедливое, то ты непобедим, даже если бы горели костры на севере и юге, и звонили бы в колокола, и редакторы газет писали бы передовые статьи: справедливое дело было бы навсегда отстранено и уничтожено и лежало бы попранным на земле.

Победа? Через несколько лет ты умрешь и станешь мрачным, – холодным, окоченелым, безглазым, глухим; никакого огня от костров, никакого колокольного звона или газетных статей не будешь ты слышать или видеть в будущем. Какая же это победа!

1. Молчание и молчаливость! Если бы в наше время строили алтари, то им были бы воздвигнуты алтари для всеобщего поклонения. Молчание – стихия, в которой формируются великие вещи для того, чтобы в готовом виде и величественно предстать в дневном свете жизни, над которым они сразу должны господствовать.

Не только Вильгельм Молчаливый, но и все выдающиеся люди, которых я знал, – даже самые недипломатичные из них и самые нестратегичные избегали болтать о том, что они творили и проектировали. Да, в твоих собственных обыкновенных затруднениях, молчи только один день, и насколько яснее покажутся тебе на следующее утро твои намерения и обязанности – какие остатки и какую дрянь выметают эти немые работники, если отстраняется назойливый шум! Речь часто, как французы это определяют, есть искусство не скрыть мысли, но окончательно останавливать и подавлять их, так что уже нечего больше скрывать. И речь велика, но это не самое большое. Как гласит швейцарская надпись: «разговор – серебро, а молчание – золото»; или, как я это охотнее определил бы: «разговор принадлежит времени, молчание – вечности».

Пчелы работают не иначе как в темноте; мысли работают не иначе как в молчании, и добродетель точно так же действует не иначе как втайне. Да не узнает твоя правая рука того, что делает левая! Даже собственному своему сердцу ты не должен выболтать тех тайн, которые известны всем. разве стыдливость не почва для всех добродетелей, для всех хороших нравов и для всей нравственности. Как и другие растения, добродетель не растет там, где корень ее не спрятан от солнца. Пусть светит на него солнце, или ты сам на него посмотри тайком, и корень завянет и никакой цветок не обрадует тебя.

О друзья мои, если мы станем разглядывать прекрасные цветы, украшающие, например, беседку супружеской жизни и окружающие человеческую жизнь ароматами и небесными красками, – какая рука не поразит позорного грабителя, вырывающего их с корнями и показывающего с противной радостью навоз, на котором они произрастают!

2. Так глубоко в нашем существовании значение тайны. Справедливо поэтому древние считали молчание божественным, так как это основа всякого божества, бесконечности или трансцендентальной величины и одновременно источник и океан, в которых все они начинаются и кончаются.

В том же смысле и пели поэты «гимны ночи», как будто ночь благороднее дня, как будто день только маленькая, пестрая вуаль, которую мимоходом набросили на бесконечное лоно ночи, и искажает ее чистую, прозрачную вечную глубину, скрывая ее от наших взоров. Так говорили они и пели, как будто молчание – это сердцевина и полная сумма всех гармоний, а смерть – то, что смертные называют смертью, – собственно, и есть начало жизни.

С помощью таких картин, так как о невидимом можно говорить только картинами, люди постарались выразить великую истину – истину, которую забыли, насколько это только возможно, мастера нашего времени, но которая тем не менее остается вечно верной и вечно важной и когда-нибудь, в виде новых картин, снова запечатлится в наших сердцах.

3. Всмотрись, если у тебя есть глаза или душа, в это великое безбрежное непостижимое: в сердце его бушующих явлений, в его беспорядке и бешеном водовороте времени не скрывается ли тем не менее молчаливо и вечно единое всесправедливое, всепрекрасное, единственная действительность и конечная руководящая сила целого? Это не слова, а факт. Известный всем животным факт силы тяготения не более верен, нежели эта внутренняя сущность, которая может быть известна всем людям. Знающему это молчаливо, благоговейно невыразимо западет в сердце. Вместе с Фаустом он скажет: «Кто смеет назвать его?»; большинство обрядов или названий, на которые он теперь наталкивается, вероятно, «названия того, что должно оставаться неназванным». Пусть он молится ему в молчании, в храме вечности, если нет для него подходящего слова. Это знание, венец всего его духовного бытия, жизнь его жизни, пусть сохранит он и после этого пусть свято живет. У него есть религия. Ежечасно и ежедневно, для него самого и для всего мира, воздается полная веры, невысказанная, но и не безразличная молитва: «Да будет воля Твоя».

4. Для человека, имеющего верное об этом представление, праздная болтовня именно и есть начало всей пустоты, всей неосновательности и всякого неверия; благоприятная атмосфера, в которой всевозможные сорные травы преобладают над более благородными плодами человеческой жизни, угнетают и подавляют их, – одна из наиболее кричащих болезней нашего времени, с которой нужно всякими способами бороться. Самым мудрым из всех правил была старая мудрость, простирающаяся далеко за нашу мелкую глубину: «Береги свой язык, так как от него происходит течение жизни!»

В сущности говоря, человек – воплощенное слово; слово, которое он говорит, сам человек. Глаза, вероятно, вставлены в наши головы для того, чтобы мы видели, а не для того только, чтобы мы воображали и уверяли правоподобным образом, будто бы видели. Был ли язык подвешен в наш рот для того, чтобы он говорил правду о том, что человек видит, и чтобы он делал человека братом по духу другого человека, или для того только, чтобы издавать пустые звуки и смущающую душу болтовню и препятствовать этим, как заколдованною стеною мрака, соединению человека с человеком?

Ты, владеющий тем осмысленным, созданным небом органом – языком, подумай об этом хорошенько. Поэтому, очень тебя прошу, говори не раньше, чем мысль твоя молчаливо созреет, не раньше, чем ты не издашь ничего другого, кроме безумного или делающего безумным – звука; пусть отдыхает твой язык, пока не явится разумная мысль и не приведет его в движение. Обдумай значение молчания; оно безгранично, никогда не исчерпается обдумыванием и невыразимо выигрышно для тебя!

Прекрати ту хаотическую болтовню, из-за которой собственная твоя душа подвергается неясному, самоубийственному искажению и одурманиванию; в молчании – твоя сила. Слова – серебро, молчание – золото; речь человечна, молчание божественно.

Глупец! Думаешь ли ты, что оттого, что нет никого под рукой, чтобы записывать твою болтовню, она умирает и становится безвредной? Ничто не умирает, ничто не может умереть. Праздное слово, сказанное тобой, – это брошенное во время семя, которое растет вечно!

5. Что касается меня, то, в дни громкой болтовни, я уважаю еще более молчаливость. Велико было молчание римлян, – да, величайшее из всех, потому что это не было молчанием богов! Даже тривиальность и ограниченность, умеющие держаться спокойно и молчаливо, приобретают относительно приличный вид!

6. Молчание велико: должны были бы быть и великие молчаливые люди. Хорошо сознавать и понимать, что никакое достоинство, известное или нет, не может умереть. Деятельность неизвестного, хорошего человека подобна водяной силе, которая течет спрятанная под землей и тайно окрашивает зеленью почву, она течет и течет и соединяется с другими струями; наступит день, когда она забьет видимым, непобедимым ключом.

7. Литературный талант, есть ли у тебя литературный талант? Не верь этому; не верь! Природа предназначила тебя не для речи и писания, а для работы. Знай: никогда не существовало таланта для настоящей литературы, – нечего и говорить обо всем том таланте, который расточали и тратили на мнимую литературу, – что первоначально не был наклонностью к чему-то бесконечно большему – «молчаливому». Лучше отнесись к литературе немного скептически.

Где бы ты ни был, работай; то, что твоя рука может делать, делай рукой человека, не тени. Да будет это твоим тайным блаженством, твоей большой наградой. Пусть будет мало у тебя слов. Лучше молчать, нежели говорить в эти злые дни, когда из-за сплошного разговора одного человека голос его становится неясным другому, когда посреди всей болтовни сердца остаются темными и немыми по отношению друг к другу. остроумие – прежде всего не старайся быть остроумным; ни одному из нас не предлагается быть остроумным под страхом наказания; но заслуживает самого сурового наказания, если все мы не считаем себя обязанными быть мудрыми и правдивыми.

Молодой друг, которого я люблю и известным образом знаю, хотя никогда не видел и не увижу тебя, ты можешь то, чего мне не дано, – учиться, быть чем-нибудь и делать что-нибудь вместо того, чтобы красноречиво говорить о том, что было и будет сделано, Мы, старые, останемся, кем были, и не изменимся; вы – наша надежда. надежда вашего отечества и мира заключается в том, чтобы когда-нибудь снова миллионы стали бы такими, какие теперь встречаются в единичных случаях. «Слава тебе; иди счастливой стопой».

Да узнают лучше нашего будущие поколения молчание и все благородное, верное и божественное, и да оглянутся они на нас с недоверчивым удивлением и состраданием.

8. На поприще литературы дойдут еще до того, чтобы платить писателям за то, что они не писали. Серьезно, не подходит ли, действительно, это правило ко всему писанию и тем более ко всякой речи и ко всякому поступку? Не то, что находится над землей, то невидимое, что лежит под нею, в виде корня и основного элемента, определяет ценность. За всякими речами, стоящими чего-нибудь, лежит гораздо лучшее молчание. Молчание глубоко, как вечность, речь течет, как время. не кажется ли это странным? Скверно веку, скверно людям, если эта старая, как мир, истина стала совершенно чуждой.

9. Тысячу лет молчаливо растет в лесу дуб, только на тысячном году, когда дровосек приходит с топором, раздается эхо в тишине и дуб дает знать о себе, когда он падает с оглушительным шумом. Как тихо был посажен желудь, снесенный случайным ветром! Когда цвел дуб и украшался листьями, то эти радостные для него события не возвещались радостными криками.

Изредка лишь слышалось слово признания со стороны спокойного наблюдателя. Все это не было событием, – это спокойно свершалось; не в один час, а в течение многих дней; что можно было об этом сказать? Этот час казался похожим на последний, похожим на последующий.

Так происходит всюду; безрассудная молва болтает не о том, что было сделано, а о неудачах и об опозданиях; и безрассудная история (более или менее сокращенный, письменный обзор молвы) знает мало достойного изучения. Нашествие Аттилы, крестовый поход Вальтера Голяка, Сицилийская вечерня, Тридцатилетняя война: один только грех и беда; никакой работы, только помехи и задержка всякой работы. Однако все же земля ежегодно зеленела и урожай ее созревал; рука работающего, ум мыслителя не отдыхали: благодаря этому у нас, несмотря на все, остался великолепный, прославленный, цветущий мир.

Бедная история может спросить себя с удивлением: «откуда он происходит?» Мало знает она о нем, много о том, что задержало его и хотело уничтожить. Это ее обычай и правило, благодаря ли необходимости или безрассудному выбору, и странная фраза справедлива: «Счастлив народ, коего календари остаются пустыми».

10. Так же обстоит со всеми видами интеллигентности, направлена ли она на поиски правды или на соответствующие сообщения о ней, на поэзию, на красноречие или на глубину проницательности, которая служит основанием для этих двух последних. Характерный признак труда – некоторая постоянная непроизвольность и бессознательность.

«Здоровые не знают о состоянии своего здоровья; знают о нем лишь больные».

11. Мудрость – божественный вестник, который приносит с собой в этот мир каждая человеческая душа, божественное предсказание новой и присущей ему способности действовать, которую новый человек получил, – по своему существу молчалива. Ее нельзя сразу и целиком прочитать словами; потому что она написана в непонятной действительности таланта, положения, желаний и возможности, которыми снабжен человек, она кроется в предчувствии, в неизвестной борьбе, страстном старании и может быть вполне прочитана лишь тогда, когда исполнена его работа. Не благородные движения природы, а низкие вводят человека в искушение, чтобы обнаружить тайну его души в словах. если у него есть тайна, слова всегда остаются недостаточными.

Слова только задерживают настоящее обнаружение поступка, мешают ему и сделают его, наконец, невозможным. никто из тех, кто совершает важное на свете, не станет говорить об этом подробно. Вильгельм Молчаливый лучше всего говорил освобожденной страной; Оливер Кромвель не блистал красноречием; Гёте находил, что когда он собирался писать книгу, то не хотел об этом говорить; только тогда она удавалась.

12. Человек и его работа не оцениваются по тому, что называется их влиянием на мир, по тому, благодаря чему мы можем судить об их влиянии. Влияние, действие, польза? Дайте нам делать нашу работу; забота об ее плодах принадлежит другим, ее собственные плоды созреют; воплотятся ли они в тронах халифов или арабских завоеваниях и наполнят собой «все утренние и вечерние газеты» и все исторические сочинения (своего рода дистиллированные газеты) или не воплотятся в таком виде, – какое это имеет значение? Это неподлинный ее результат!

Арабский халиф имел ценность и значение, лишь поскольку он мог что-то делать. Если бы великое дело человечества, человеческая работа на Божьем свете не поощрялась халифом, то не имело бы никакого значения, сколько раз он обнажал свои сабли и какая добыча ему доставалась, сколько золотых монет он вкладывал в карман, какой шум и тревогу подымал он на свете, – он был лишь шумным ничтожеством; в сущности, его и вовсе не было.

Будем уважать великое царство молчания! Неизмеримый клад, которого мы не можем хвастливо пересчитать и показать людям! Это каждому из нас больше всего нужно в наши громкие времена.

13. Если смотреть на дело исходя из высокого масштаба, то мы заметим, что века геройства не века нравственной философии. Если можно философствовать о добродетели, то она познала самое себя, она стала больной и становится все дряхлее.

14. В нашем внутреннем, как и в нашем внешнем, мире нам открыто лишь «механическое», но отнюдь не динамическое и имеющее в себе жизненную силу. Говоря о нашем мышлении, мы хотели бы заметить: то, что мы формулируем в виде высказываемых нами мыслей, есть лишь внешняя, поверхностная сторона, под областью логического доказательства и сознательного выражения мыслей лежит область размышления.

Здесь, в ее спокойной, таинственной глубине, живет жизненная сила, которая есть в нас, и здесь, если нужно что-нибудь создать, а не только изготовить и сообщить, должна происходить работа. Изготовление понятно, но тривиально; создание велико и не может быть понято. Поэтому, если спорящий или демонстрирующий, которых мы можем считать наиболее проницательными среди настоящих мыслителей, – знает, что он сделал и как он это сделал, то, наоборот, художник, которого мы ставим на самую высокую ступень, – не знает этого; он должен говорить о вдохновении и тем или иным способом назвать свое произведение подарком Божества.

В общем же «гений остается всегда тайной для самого себя»; мы всюду ежедневно видим доказательства этой старой истины.

15. Как верно, что всякое деяние, которое совершает человек или народ, сознательно намереваясь сделать нечто великое, – не велико, а мало.

16. Поэтому повторяем еще раз: великое, творящее и продолжительное всегда остается для себя тайной, – и лишь малое, неплодотворное и преходящее есть нечто другое.

17. Мы, и даже строжайшие из нас, смотрим как на нечто естественное, что все люди, сделавшие что-нибудь, имеют право объявлять об этом по возможности громче и приглашать публику их за это вознаградить. Каждый свой собственный глашатай – это правило доведено до весьма тревожной стадии. Рекламируй, как можно громче, свою шляпу.

Сначала придерживайся правдивой рекламы, если это достигает цели; если нет, то ухватись за ложную, насколько нужно для твоей цели, и не в такой степени ложную, чтобы ей нельзя было поверить. В действительности, утверждаю я, это не так. ни от одного человека природа не требует, чтобы он рекламировал свои действия и деяния и изготовление своих шляп, – природа даже запрещает людям делать это. На всем свете нет человека или шляпника, который не чувствовал или не чувствовал бы, что он унижает себя разговорами о своих достоинствах и уменьях и о своем превосходстве в ремесле.

В глубине своего сердца он слышит «предоставь своим друзьям, если возможно, – своим врагам говорить об этом!». Он чувствует, что он уже жалкий хвастун, быстрыми шагами идущий навстречу лжи и неправде.

Повторяю, законы природы вечны, и их тихий голос, говорящий из глубины нашего сердца, не должен остаться неуслышанным под страхом сильного наказания. Ни один человек не может отдалиться от истины без вреда для самого себя; то же самое относится и к одному миллиону или к двадцати семи миллионам людей. Покажите мне народ, который повсюду ведет себя таким образом, что каждый ожидает этого и позволяет это себе и другим, и я укажу вам народ, единодушно идущий по широкой дороге, ведущей к погибели.

18. Блаженны смиренные, блаженны неизвестные. Написано: «Ты желаешь себе великих вещей? Не желай этого». Живи, где ты есть, но живи мудро, деятельно.