Текст книги "Морской старик"

Трофим Борисов
Морской старик

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Дорога идет в гору. Утро. Кругом стройные, высокие ели. Половина апреля. Солнце ярко светит, но снежный покров лежит на погнувшихся ветках почти нетронутый.

Нарты[1]1
  Нарта – сани.


[Закрыть], перегибаясь на выбоинах дороги, тихонько поскрипывают. От запряженных собак клубами поднимается пар.

На передней нарте чемоданы, узелки и пачки сушеной рыбы; на задней, если покопаться в меховых одеялах и воротниках, можно найти две головы: детскую, с розовыми щеками, и женскую, с усталым и бледным лицом.

Около первой нарты шагает Гибелька в остроносых сапогах, сшитых из кожи сивуча и шкурки нерпы[2]2
  Сивуч и нерпа – морские животные из семейства ластоногих, так же как и тюлень.


[Закрыть]. На плечах у него ярко-синий кафтан, забранный у поясницы в коротенькую, до колен, меховую юбочку. Голова Гибельки ничем не покрыта, и черные густые волосы, намазанные жиром, блестят.

Гибелька тянет свой воз на подъемах, помогая собакам и покрикивая на них, а на раскатах легко перескакивает через нарту и то с одной, то с другой стороны поддерживает багаж.

У второй нарты – Василий Игнатьевич, кареглазый пожилой мужчина в очках. Одет он неуклюже – в длинные оленьи торбоза[3]3
  Торбоза – меховая обувь.


[Закрыть] и черный полушубок с курчавым воротником. На голове у него огромная с наушниками шапка из меха лисьих лапок.

Собаки тянут изо всех сил, хрипят, то и дело хватая ртом мягкий снег по бокам дороги.

Тайга полна смолистого запаха. Безмолвие, точно путники пробираются по зачарованной стране. Снег искрится и беззвучно осыпается с веток, вздрагивающих навстречу апрельскому солнцу.

– Та-та-та, – подбадривает собак Гибелька.

Василий Игнатьевич только сопит и тяжело шагает около нарты: он управляет ездовыми собаками в первый раз.

Тайга пробуждается от зимнего сна. Хвоя жадно впитывает яркие лучи. Снег, налипший на еловые лапки, в полдень перестает осыпаться и, отяжелев от воды, грузными комьями скользит по зеленым иглам.

Мальчик спит у ног матери.

– Порррр! – протянул Гибелька сигнал к остановке.

Псы не заставили повторять приказ и в то же мгновение улеглись по кромкам дороги, уткнув морды в рыхлый снег.

– Покурить-то на-а-до, – сказал Гибелька. – Шибко тяжело в гору… Скоро на перевал придем.

– Вставай, Митя! – весело крикнул Василий Игнатьевич. – Смотри, какая тайга. Слезай с нарты и разомнись.

Накануне вечером Митю, укутанного в одеяла, посадили у ног матери. Нарта скользила спокойно. Мальчику не хотелось спать, он смотрел на звезды и… не заметил, как уснул.

Митю высвободили из-под одеял, и он, одетый в кухлянку[4]4
  Кухлянка – зимняя одежда в приполярных областях.


[Закрыть] и торбоза, соскочил на дорогу. Он обошел нарту кругом, ощупал длинные, почти четырехметровые полозья шириною всего в ладонь и чуть потолще ее, а также тонкие и высокие копылья[5]5
  Копылья – колышки, соединяющие кузов с полозьями.


[Закрыть], которые были притянуты к полозьям ремнями.

Собаки, пристегнутые хомутами на веревочный потяг, казались длинной пестрой лентой.

Гибелька возился около своего передовика. Высокая, худощавая, востроухая, бесхвостая собака, украшенная султаном, выглядела красивой и отличалась от других. Она заглядывала хозяину в глаза и махала обрубком хвоста. Когда Митя присмотрелся, то оказалось, что все нартовые собаки бесхвостые.

– Папа, а зачем собакам хвосты отрубили?

– Чтобы не мешали при езде задней паре, – сказал Василий Игнатьевич. – Если бы собаки не были куцые, то они хватали бы друг друга за хвосты, получалась бы драка, грызня…

* * *

В полдень нарты остановились на перевале.

Внизу – широкая долина с лесом и марями[6]6
  Марь – высохшее болото с чахлыми деревьями.


[Закрыть], а за ней невысокий увал. Тундровая речка, покрытая блестящей наледью, извиваясь, разрезала то марь, то перелесок.

– Теперь скоро на место придем. Сейчас спускаться надо. А может быть, внизу у ключика эвенки есть. Бывают они там. Оленьего мяса достанем. Кушать шибко хочу! Под гору ладно собаки пойдут, только нарту держи. На крутой спуск цепочки поперек полозьев привяжи. А то убьют собаки. Сам-то упадешь в снег – и всё. А твою жену, твоего мальчишку о первый же пенек стукнут.

Гибелька после подъема в гору повеселел и, привязывая цепочку, напевал:

– И-и-и… ы-н-а-а-а…

Спуск, на самом деле, предстоял опасный: дорога извивалась с крутой горы между деревьев и пеньков, а держать собак даже при незначительном спуске очень трудно.

– Ты смотри, как я поеду. Немного подожди, а потом пускай собак. Остол[7]7
  Остол – палка с острым железным наконечником.


[Закрыть] не потеряй! Верхом садись…

– Папа, я сяду верхом на нарту и тоже тормозить буду, дай мне остол! – закричал Митя. – Не бойся, я не упаду.

Проводник усмехнулся:

– Успеешь сам ездить… В нарту крепко садись, ноги хорошо спрячь. Когда под гору нарта бежит, то только один каюр[8]8
  Каюр – человек, который управляет собаками и нартой.


[Закрыть] верхом сидит. Только он правит. Мешать ему не надо!

Гибелька вскочил на нарту, качнувшись, крикнул на собак и скрылся за поворотом дороги.

Вторая упряжка, гремя тормозящими ход цепочками, так же быстро понеслась под гору. Стволы деревьев мелькали у самых голов путников. Елена Петровна прижала сына к себе и с ужасом смотрела на бешеную скачку. Ей хотелось крикнуть, чтобы муж остановил нарту, но она понимала, что это бесполезно.

К счастью, дорога пролегала глубокой канавой в рыхлом снегу. И всякий раз готовая свалиться на новом повороте нарта выпрямлялась.

У края мари, где кончался густой лес, стоял Гибелька и покуривал трубочку.

– Ай да каюр, да каюр! Молодец! Поди, напугал мамку?

Женщина уже улыбалась.

– Лучше бы нам с тобой ехать, Гибелька. Перевяжи своих собак сюда, а то он где-нибудь стукнет нас об дерево.

– Грузовую нарту нельзя ему. Опрокинет и сломает. Ну, да теперь ничего. Большая гора позади осталась, а впереди спуск хороший. Теперь бояться не надо.

Гибелька улыбался и щурил глаза. Подбоченясь, он расставил широко ноги, и в этой позе нивх[9]9
  Нивхи – народ, живущий на Сахалине и в низовьях Амура.


[Закрыть] казался Мите индейцем, о которых он так много читал и которых так хотел увидеть.

По мари дорога была неровная. Нарта часто наскакивала на кочки оголенного мха, и тогда собаки тянули еле-еле.

Въехали в редколесье чахлых карликовых деревьев. Собаки встрепенулись и потянули сильней. Одна за другой они поднимали морды, обнюхивали воздух. Нарта Гибельки уже мчалась; его собаки нетерпеливо взвизгивали.

Вторая нарта тоже не отставала в этом непонятном для пассажиров беге, задевая за деревья, перескакивая через кусты голубики и багульника. Торможение остолом не помогало.

– Да останови их! Привяжись за дерево! – кричала Елена Петровна. – Они убьют нас!

– Держи крепче! – успел крикнуть Гибелька и махнул рукой вправо.

Там толпилось десятка два оленей с большими ветвистыми рогами. Минуту спустя олени ринулись в сторону, собаки свернули с дороги и помчались за стадом.

Отец Мити не умел сдерживать нарту и только хрипло кричал:

– Кай-кай-кай!.. Чуй-й-й![10]10
  Кай – направо; чуй – налево.


[Закрыть] Порррр!

Олени мчались по полянке шагах в пятидесяти. И вдруг исчезли, как будто провалились сквозь землю. Собаки круто повернули по их следам. Василий Игнатьевич упал в снег. Нарта соскочила с яра на лед небольшой речки. Затрещали копылья, кузов осел; женщина и мальчик ударились об лед. Псы протянули обломки нарты вместе с путниками поперек речки и запутались упряжью в кустах противоположного берега.

Отец Мити, отряхивая снег, подбежал к нарте.

Елена Петровна, бледная, с посиневшими губами, лежала, откинувшись на подушки. Митя широко открытыми глазами смотрел на мать.

– Митя! – громко сказал отец. – Вылезай скорей из нарты.

Ослабив ремни и приподняв голову женщины, он прошептал:

– Лена, очнись!

– Чего это такое у вас, а-а? Нарта сломалась? – услышали позади себя отец и сын.

В двух шагах стоял высокий и сухой эвенк. На длинных ногах его были мягкие оленьи чулки, на плечах легкая кожаная куртка. Стриженая голова повязана ситцевым платком наподобие шапочки. Под морщинистым лбом смеющиеся глаза. Нос маленький, приплюснут, лицо скуласто. Около него маленькая девочка в расшитых бисером шапочке, халате и торбозах. Ее пухлые щеки блестели, а глаза сквозь узкие щели век удивленно смотрели на Митю.

– Давай помогать буду, – сказал эвенк. – Что, баба твоя шибко испугалась? Бе-да-а с собаками! Что ж, увезу вас на вашу речку. На завод пришел? Поди, рыбу разводить пришел? Нарта ваша пропала. Ничего-о-о… Поднимай бабу! В урасу[11]11
  Ураса – жилище эвенков.


[Закрыть] потащим. Чаю сварит моя старуха, а я оленей, что ли, поймаю. На оленях увезу вас. Вот только как собаки-то твои? Беда с ними! Оленей у меня много.

Митя удивленно смотрел на эвенка.

«Откуда он все узнал? – думал Митя. – Первый раз нас видит, а знает, куда мы едем, знает, что отец рыбовод и что дорогой нам олени встретились».

Елена Петровна очнулась; на щеках ее выступил румянец.

– Где Митя? – спросила она.

Митя подбежал к матери и обнял ее. Маленькая эвенка пододвинулась ближе.

– Откуда эта девочка? Куда мы приехали? А где Гибелька?

– Да, да, где же, в самом деле, Гибелька? – спохватился Василий Игнатьевич. – Ты, друг, не видел еще одну нарту? Гибелька на ней каюрит.

– А-а, Гибелька! У него пестрый передовик? Вот умная собака! Однако, триста рублей стоит; однако, больше стоит. Гибелька? Он придет. К урасе придет. Он знает. Старый каюр. Хороший передовик у него! Такого еще не найдешь. На оленей не пойдет, как твой… Манька, – сказал громко эвенк, – отведи их в урасу, а мы собак привяжем на цепочки, а то олени опять придут.

* * *

В урасе было дымно и тесно. Гибелька сидел у очага и курил трубку. Мать Мани готовила строганину из свежего сига.

Елена Петровна неловко уселась на одну из оленьих шкур и усадила с собой Митю.

– Гибелька, у нас нарта сломалась. Вы бы сходили туда, к мужчинам, и помогли им.

– Что ж, помогать-то можно, так можно…

Маня вошла в урасу с охапкой сухого хвороста. Она присела на корточки и, ломая прутья, подсовывала их одним концом в огонь. Это были сучья ивняка; горели они без треска, и дым от них был не такой густой и удушливый. Но все же у Мити и его матери на глазах появились слезы.

Пламя лизало красными языками чайник. У очага стало теплее.

Девочка лукаво взглянула на Митю и подала ему коробочку, полную крупных ягод брусники.

– Маня, – обратилась Елена Петровна к девочке, – сходи к нашей нарте за маленьким чемоданчиком с провизией. Митю надо покормить. Ты понимаешь меня?

Мальчик поднялся со своего места:

– Мама, я пойду, я знаю, какой чемоданчик.

– Иди! Вдвоем больше притащите.

Дети вышли из урасы. Солнце спряталось за гору. Стало холоднее. Освещенные зарей сопки выделялись каждой складкой, как будто были начерчены углем на белой бумаге.

Маня схватила ремень маленькой охотничьей нарты и крикнула:

– Садись, Митя!

Митя опешил, а девочка смеялась:

– Садись, садись!

Вдруг Маня стала серьезной и подошла к Мите. Вглядевшись в его белое лицо, она быстро протянула руку и своими тоненькими пальцами погладила Митину щеку.

Маня опять звонко засмеялась: ей понравилась белая и нежная кожа мальчика.

– Садись!

Но Митя не сел, а схватился рядом вместе с Маней за ремешок и потянул нарту.

– Ты молодец! – сказала Маня и хлопнула мальчика по плечу.

* * *

Через полчаса в урасе пили чай. Маня сидела, поджав под себя ноги, около Мити. Он угощал ее сдобными лепешками, сахаром, конфетами, а сам жадно ел бруснику с медом. От меда Маня отказалась: она его не знала. Черные волосы девочки были гладко причесаны, а в ушах болтались большие серебряные серьги с зелеными камешками. Девочка беспрерывно смеялась и сейчас, сидя в урасе, казалась совсем маленькой.

Взрослые сосредоточенно ели: хозяева и Гибелька – строганину из сига и оленины, а гости – захваченную с собой подмерзшую еду. Насытившись, хозяин урасы спросил:

– Откуда идешь?

– Из Москвы.

– Чего так? Каждый человек сюда приходит только из Москвы! Какой это такой город? Что, он больше Николаевска?

– Больше, много больше! Вот поедем на будущий год с нами – посмотришь.

– Однако, на оленях до Москвы долго будешь ехать.

– Да, на оленях долгонько, пожалуй месяца четыре. Но мы на аэроплане полетим.

Эвенк, пожевав губами, сказал:

– Хорошо. Так бы не пошел, а на аплане пойду в Москву… Только скажи: зачем людей так много из Москвы к нам приходит? Чего-то совсем, ать, другое делают. Раньше к нам купцы больше приходили. Икру покупали, деньги нам платили, чего-чего товар разный давали; за банку икры пятьдесят копеек платили. Вот как! Теперь икру продавать нельзя-а-а… Пошто так? Раньше солили и в город возили, там на базаре продавали. А чего сейчас делают? В ящики икру сажают, маленьких рыбок выводят, а потом в море пускают… Какой толк!

– Обманщики ваши купцы были.

– Вадымир Петрович – обманщик?! – Эвенк и его жена удивленно взглянули на рыбовода. – Такой добрый был человек! Бабе красный платок дарил, даже часы один раз дарил. Вот как! Девчонке конфеток, пряники, сахар давал, а меня водкой угощал. Ать?

– А вы знаете, почем он в городе пудовую банку икры продавал? По тридцать рублей за банку продавал. Понимаете? Вам полтинник, да других расходов три-четыре рубля на пуд, а продавал по тридцать! Понимаешь? Ты сколько банок икры свежей ему в лето доставлял?

– Разно так: когда сто, когда больше. Другие тоже давали.

– Вот видишь, тебе заплатил пятьдесят рублей, и то не деньгами, а дешевеньким товаром, а сам выручил тысячи три. Никак не меньше! Ты понимаешь, как это много?

– Ать? – Эвенк пожевал губами и, подумав, ответил: – Это триста червонцев да еще больше!

Эвенк передернул плечами, и на его висках выступили капли пота. Он нетерпеливо вытер лоб, почесал за ухом и стал переговариваться с женой и Гибелькой на родном языке.

Хозяин урасы вдруг крякнул и ударил себя по колену:

– Верно говоришь!

– Он не только тебя и других эвенков, он весь ваш край обворовал. Кеты теперь, небось, мало ловится на морских промыслах и в речках?

– Это верно! Правду ты сказал: три года в нашей речке рыбы не было.

– А все потому, что вы с Владимир Петровичем только икру брали. Скажи, сколько ты бросил рыбы, когда икру брал? Так, напрасно, без всякой пользы бросил?

– Ать? А я разве считал!

– До десяти тысяч штук ежегодно только ты выбрасывал. А раньше, до икрянщика, как дело было? Приходил оленный человек летом на речку, немного порсы[12]12
  Порса – мука из рыбьего мяса.


[Закрыть] делал, немного себе юколы[13]13
  Юкола – вяленая и сушеная рыба.


[Закрыть] да собаке корму. Всего-навсего пятьсот-шестьсот штук для себя вылавливал. Тогда каждый год всем рыбы хватало.

– Ты шибко хитрый человек!

– Но ничего, – продолжал рыбовод, – мы поправим дело! Опять рыба придет в вашу речку, опять сколько хочешь порсы наделаешь. Теперь, при советской власти, вы сами хозяева. Говоришь, давно рыбы не было? А вот в этом году много кеты придет. Владимир Петровича давно прогнали. Завод пятый год работает… Будет кета, покажу тебе кету. Кстати, не знаешь ли ты, где тут эвенк Егор кочует со своим братом?

– Егор-то? Это я и есть.

– Ты?! Вот как хорошо случилось! На ловца и зверь бежит! – воскликнул Василий Игнатьевич.

– Я-то это я, а тебе зачем? – удивился эвенк восклицанию незнакомого человека.

– Ты мне очень нужен будешь в августе.

– Что так?

– Помнишь, пять лет тому назад рыбоводы на речке весной маленьких рыбок метили, тебе с братом показывали, а ты смеялся?

– Откуда ты знаешь, что я смеялся?

– Рыбоводы всё на бумаге записали: сколько мальков меченых пустили, кто был при этом и кто всех сильнее смеялся над рыбоводами.

– Катя тоже была и тоже смеялась.

– О Кате не написано. Значит, она мало смеялась.

– Понятно, мало. Чего баба понимает! А я понимаю. Какой толк? Всем рыбкам половину правой щечки срезали и пускали… Разве она придет в нашу речку? Никогда! В руках держал и пускал. Никакой зверь обратно в капкан не приходил. Понял?

– Прошлый год часть нашей рыбы пришла. Хотели тебе показать, да ни тебя, ни брата не нашли. В это лето много меченой кеты вернется, – сказал спокойно рыбовод.

– Так-то бы ладно. Жить-то тогда хорошо можно бы, если бы раненые звери на стан к охотнику приходили.

Эвенк растягивал слова и успокаивающе качал головой, но в его глазах светились недоверие и насмешка.

– Табак есть? Давай покурим, и я пойду: нарты направлю, оленей запрягу. Так сделаю, как сказал тебе. Сегодня спать дома будете.

– Запомни: летом я тебе много рыб со срезанными жаберными крышками покажу.

Усаживались путешественники на маленькие нарты совсем в темноте, при свете костра. Всех их укутали в одеяла и оленьи шкуры, а затем привязали ремнями. Маня суетилась, как большая, но больше около Мити.

– Ничего, хороший парень будешь! – проговорила она, похлопав по свертку с Митей, когда нарты тронулись.

Олени бежали очень быстро. Эвенкские коротенькие нарты ежеминутно толкались в заледеневшие после теплого дня кромки дороги, вдоль которой тянулась темная стена деревьев. Было тихо. Бодрящий запах хвои наполнял воздух.

Митя думал об эвенке Мане. Ему очень не хотелось расставаться с ней.

«Приеду на завод – устрою в лесу маленькую урасу и буду жить с Маней, – мечтал Митя. – У нас будет белый олень и маленькая нарта. Мы будем ездить по лесу и стрелять белок… Белок будет так много, что хватит маме на шубу. Потом я вырасту большой, стану летчиком и прилечу за Маней. В Москве она испугается. А чего испугается? Понятно, трамвая… Он так страшно и противно скрипит на поворотах. А я повезу Маню в голубом автомобиле и прямо в Зоопарк. Покажу ей там большеротого бегемота… А потом пойдем с ней в цирк…»

Звезды меркли, по верхушкам елей полз легкий туман; Олени быстро бежали по дороге.

«…А вот и я! – Маня хватает Митю за руку. – Летим! На медвежью гору летим! Гляди, гляди, мои друзья!..» Митя уже сидит на крылатом медвежонке. Вдруг навстречу старая медведица-мать… У-у-у! Митя повалился в снег, закрыл глаза и сжался в комок. Медведица сопит, тычет в бок мордой, схватила за плечо зубами… «Ма-а-а-а!..»

Митя проснулся. Нарта стояла, а около нее кто-то возился, развязывая ремни.

– Спит, – услышал он ласковый мамин голос.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Через два дня после путешествия Митя отдохнул, и ему стало скучно сидеть дома.

– Надевай-ка лыжи, да и побегай по лесу, – сказал рыбовод сыну. – Заберись на сопку, полюбуйся морем.

* * *

Митя выкатился из перелеска к обрыву. Крупные волны двигались слева направо и пенистыми гребнями плескались о берег, подмывая сугробы снега. Оттого, что горы были покрыты зимним блестящим покровом, море казалось темным и бездонным.

За гребнем раскинулась марь, а на ней паслись олени. Красивые животные с ветвистыми рогами подняли головы и посмотрели на Митю. Мальчик спустился ниже… Оленята стучали копытами по оголившимся кочкам и пережевывали мерзлый мох.

Вдруг все животные повернулись в противоположную сторону.

«Кто-то идет, – подумал Митя. – Может быть, волк?..»

Мальчик осторожно стал поворачивать лыжи в обратный путь.

– Митя! – услышал он звонкий голос Мани. – Митя!

– Я здесь!

Девочка вывернулась из-за соседних кустов и подкатилась к Мите.

– Здравствуй! Моих оленей караулишь? Молодец, молодец! – проговорила она покровительственным тоном. – Ты на лыжах умеешь ходить?

– Получше тебя! – задорно ответил Митя. – Смотри!

Мальчик покатился под гору, искусно огибая колодник и кусты.

– Догоняй! – крикнул он.

– Стой! Стой! – кричала Маня. – Да ты совсем как наши люди!

Маня, запыхавшись, нагнала Митю и пошла с ним рядом.

– У вас там, в Москве, тайга есть? Снег есть?

– Все есть! Москва – самый культурный центр…

– Ку-тур-ный цен-тыр… Постой!

Маня присела на корточки и с удивлением посмотрела на Митю.

– Что ты сказал?

– В Москве все есть: и обитатели полярных стран и обитатели тропиков.

– Постой, постой! Зачем накричал так много жестких слов?

– Знаешь что, Маня? Пойдем к нам в гости, и я тебе кое-что покажу.

– Нельзя, у меня там на дороге нарта.

– Вот это хорошо! На оленях прямо к крыльцу подкатим. Покатай меня на своих оленушках…

Дети вперегонки побежали к густому перелеску. На Мите был фланелевый зеленый костюм и грубые ботинки, а на Мане замшевая куртка, расшитая по воротнику и подолу бисером. На ногах у девочки были мягкие замшевые же чулки. Лыжи у Мани короткие, но широкие.

Солнце ярко освещало марь и перелесок, ветер слегка покачивал вершины елей, стряхивая с них снежный покров.

– Смотри, вон белка!

Маня остановила Митю и показала рукой на высокую лиственницу. На оголенных ветках сидел рыжеватый зверек с большим пушистым хвостом.

Белка была не одна, – Митя увидел вторую раньше Мани и закричал:

– Две белки!

– Какой ты крикун, Митя, – укоризненно сказала Маня.

– Их надо убить, а шкурки я маме подарю.

– Некорыстные[14]14
  Некорыстные – не имеющие ценности.


[Закрыть] сейчас шкурки! Белок только зимой промышляют.

Олени стояли у края дороги, привязанные к наклонившейся ели, и сдирали со ствола и веток мох.

Пока Митя отстегивал лыжи, Маня установила нарту и оленей на дорогу.

– Клади лыжи и садись! Держись крепко!

* * *

– Мама, к нам в гости приехала Маня, – сказал Митя, вбежав в дом.

Елена Петровна, накинув шаль, вышла на крыльцо и взяла за руку маленькую эвенку.

– Молодец! Давно пора! Покажи ей, Митя, свои книжки, а я чаю приготовлю.

– Да она неграмотная!

– Ничего, грамоте научим. Вот возьми и начинай учить.

Маню особенно привлекали изображения рыб, зверей и птиц, но рисунков города она не понимала и, не глядя, отбрасывала картинки в сторону.

– Смотри, какой огромный дом: десятиэтажный, высокий-высокий!

– Де-ся-ти-э-таж-ный? Пошто такой высокий? Как залезешь в него?

– По мраморным лестницам или на лифте.

– По мра-мор-ным, на лиф-те…

Лицо Мани опечалилось:

– Митя, не надо. Длинных слов не надо.

Мальчик растерянно смотрел на девочку. Подошла Елена Петровна.

– В чем дело?

– Слова для нее трудные; она слов испугалась.

– Достань кубики и научи ее складывать слова. Маня, ты хочешь научиться читать?

– Хочу.

Напились чаю и взялись за азбуку. Маня с неослабным вниманием следила за перестановкой букв и громко повторяла новые слова.

Через час она твердо заучила буквы из слов «Маня», «Митя», «сахар», «олень» и быстро составляла эти слова.

Девочка уехала вечером. Подгоняя оленей, она твердила: «С-а – са, х-а, ха-р-р. Сахар! Сахар-р-р!» Олени повернули головы и остановились.

– Эй вы, в урасу! Скорее в урасу!.. Пошел! А-та-та-та-а-а…

* * *

Недели через две Маня приехала на рыбозавод со своими родителями.

Отец Мани, мягко ступая по полу комнаты, подошел к Елене Петровне и положил перед ней мешочек из оленьей кожи, наполненный какими-то твердыми пластинками.

– Учиться надо! Мне, Мане и Кате учиться надо… Давай учи!

Катя, мать девочки, низкорослая, с широким лицом и длинными руками, стояла у двери. На ней был ярко-красный платок с цветами и длинный, до полу, кожаный халат, увешанный по подолу в два ряда медными бляхами. Маня держала Митю за рукав и рассматривала его светлые кудри.

– Хорошо, – сказала Елена Петровна и взяла Катю за руки. – Ты что тут у двери стала? Иди сюда, к столу. Ведь учиться будем!

– Чего уж там! Разве это нужно? Это все Егор…

Елена Петровна развязала мешочек и высыпала из него на стол десятка три блестящих костяных пластинок.

– Что это?

Егор улыбнулся:

– Сама смотри!

– Василий Игнатьевич, иди сюда! – крикнула Елена Петровна.

Рыбовод вышел из своей комнаты.

– Что это у вас тут такое?

– Смотри, какие прекрасные рисунки!

– Это азбука! – не удержалась и крикнула Маня.

– Костяная азбука, – добавил Егор. – А то ваша бумажная, что она? Пропадет, скоро пропадет. Наша костяная долго будет жить. Маньке-то хватит, и ее детям-то хватит… Вот как!

– Как азбука! – воскликнула Елена Петровна и взглянула на оборотную сторону костяшек. – Верно! М – море, Т – тайга, Р – рыба, Н – нарта, А… Не пойму, чей это портрет!

– Абрам-эвенк… Шибко умный человек! Лицо широкое, борода у него, ноги короткие, а сказки длинные-длинные знает.

– Да ты настоящий художник! Какие замечательные рисунки! – хвалила Егора Елена Петровна.

А он, переступая с ноги на ногу, виновато улыбался.

– Где лучше взять? Пустая кость. Оленьи лопатки… Вот если бы моржовый клык достать, вот хорошо! А когда учить-то будешь? – спросил он с беспокойством. – А то я не знаю, чего нарисовать на других косточках.

– Да хоть сейчас, – улыбнулась его нетерпению Елена Петровна.

– Давай сейчас начнем, а то я скоро к озеру уйду.

– Как, ты кочуешь? А когда вернешься?

– Кету-то ловить приду.