Текст книги "Корни небес"

5. Монстры появляются

Молча мы снова отправляемся в путь сквозь мелкий снег, с каждой минутой становящийся все гуще. Мне кажется, что в группе изменилось что-то важное. Теперь они говорят громче, как будто до этого у них было, что скрывать. Я как будто бы перестал быть чужим.

Я ускоряю шаг и догоняю Дюрана во главе колонны.

– Капитан!

– Да, святой отец?

– Каких еще сюрпризов стоит мне ожидать на пути в Венецию?

Дюран отвечает, не оборачиваясь. Его голос звучит искаженно из-за противогаза и шума ветра.

– С нашей стороны – никаких. Но я не исключаю, что сюрпризы будут. Вы, наверное, заметили, что снаружи довольно опасно?

– То есть, даже без вашего участия, вы хотите сказать?

Дюран встряхивает головой.

– Ну вы же выпутались из этого дела, не правда ли?

– Уж точно не благодаря вам!

Офицер не отвечает. Он продолжает идти, глядя прямо перед собой.

– Вы бы позволили им убить меня? – спрашиваю я.

– Нет.

– А у бассейна высказали, что да.

– Да, я это сказал.

После этого странного обмена репликами мы идем молча. Тьма вокруг нас не предвещает ничего хорошего.

– За сегодняшний день это уже второе падение, которым я обязан Буну. В первый раз идея была тоже вашей, капитан?

– Нет, это его дела. Я тут ни при чем.

– Я ведь мог умереть на дне этого бассейна.

– Могли, но этого не произошло. Как там говорил этот святой? «Что не убивает меня, то делает меня сильнее»…

– Это написал Фридрих Ницше. Он кто угодно, но только не отец Церкви.

– Да ладно, Ницше? Сколько всего узнаешь, общаясь с вами, священниками!

Улыбаясь, Дюран ускоряет шаг. Спустя несколько минут я отказываюсь от попыток угнаться за ним. Зато самого меня нагоняет Бун.

– Вы все еще злитесь? А я думал, что прощение – это, типа, обязательно для священников, – поддразнивает он меня.

– Прощение предполагает покаяние.

– Но я раскаиваюсь, ваше святейшество. Искренне раскаиваюсь.

– Ага, конечно.

– Если бы дело приняло дурной оборот, мы бы вмешались.

– Мне уже сказали. Но уверяю тебя, что, на мой взгляд, оно и успело принять дурной оборот, а все только стояли и глазели.

– Ой, это вы насчет той пары царапин? Видел я их. Шрамы вам очень пойдут. Они дадут вам прекрасную тему для разговоров с женщинами.

– Бун, ты что, издеваешься?

– Зовите меня просто Карл, святой отец. И можно мне называть вас Джек?

– Нет.

– Ну почему?

– Потому что меня зовут Джон, а не Джек. Джон Дэниэлс, а не Джек Дэниэлс. Не как виски.

– Ладно, как хотите. Так что, вы действительно соблюдаете этот обет, как он там называется?

– Зависит от того, какой обет ты имеешь в виду.

– Ну тот, который запрещает связываться с женщинами. Вы из-за это обиделись, да?

– Он называется обет безбрачия.

– Но вы?..

– Да. Я – да.

– Ладно, я пошутил. Знаю я, что такое обет безбрачия. Я тоже когда-то принял его. Теперь, конечно, соблюдать его стало значительно легче. Женщин вокруг немного, и эти немногие определенно не красотки. Да к тому же воняют.

– Все мы воняем, Бун.

– Карл.

– Хорошо, Карл. Как хочешь, Карл.

– От женщины ждешь грациозности и утонченности, а не того, что она будет вонять мокрой псиной или протухшим сыром. В том месте, если вы понимаете, о чем я…

– Понимать-то я тебя понимаю. Но дело в том, что есть некоторые вопросы, которые мне не хочется с тобой обсуждать.

– Ладно. Эй, видели – вон там?

– Где?

Бун моментально меняет тон. Теперь он донельзя серьезен.

– Жди здесь. Спрячься за ту машину.

Он указывает на конический сугроб. Я спрашиваю себя, какая машина скрывается под этим тяжелым белым покрывалом. Быть может, это один из начавших появляться на европейских улицах маленьких электромобилей, имевших все шансы вытеснить старые машины, если бы не ударил молот Скорби?

Я бегу к укрытию. Бун прижимается к земле, направив автомат в темноту. Прибор ночного видения не обнаруживает никаких признаков движения. Я не понимаю, что же такое мог увидеть солдат. Я делаю чуть заметное движение, чтобы встать, но тот, даже не повернувшись в мою сторону, делает знак пригнуться и не двигаться. Как будто у него глаза на затылке.

Я не двигаюсь.

Проходит минута. Две.

Наконец я вижу то, что встревожило Буна: цепочка из шести существ, с виду человеческих, но полностью покрытых белым тряпьем, как призраки саванами. Они двигаются осторожно, шаг за шагом, как какие-нибудь вялые животные вроде ленивцев, двигая глазами по сторонам в поисках чего-то. Как будто их глаза – электрические фонарики, способные шарить в темноте. Они, видимо, не вооружены, но от их очертаний, тем не менее, исходит ощущение нешуточной опасности.

Я потерял Буна из виду. Он как будто бы смешался со снегом. Остальных тоже не видно. Куда они все попрятались?

Как будто бы вместо того, чтобы подумать про себя, я произнес эти слова вслух, выдав тем самым свое местоположение, – один из призраков приподнимает голову, направив нос в мою сторону. Он принюхивается. Противогаза на нем нет. Его очертания похожи на человеческие, но глаза неестественно неподвижны. Они похожи на глаза покойника.

Белая фигура делает шаг в сторону моего укрытия. У меня стынет кровь.

Еще шаг.

Я чувствую его запах даже через фильтр противогаза.

Это не гнойное зловоние, как у живых мертвецов со дна бассейна.

Это приятный запах…

Внезапно я вспоминаю слово.

Парфюм.

Как давно не пользовался я парфюмом!

Страдание убило запахи.

Даже еда больше не пахнет приятно, когда готовишь ее на зловонной керосиновой горелке или разогреваешь на ржавом гриле, перепачканном жиром и копотью от бесчисленных предыдущих блюд.

А вот запах этого существа чист и приятен. Это запах цветов. Я хочу высунуть голову из укрытия, чтобы насладиться им.

Какая-то рука оттаскивает меня назад. Бесшумным рывком затыкает мне рот, не давая закричать.

Я оказываюсь на животе, плотно прижатым к земле. Я не могу пошевелиться… Будто парализован.

Металлический запах ледяного снега вытесняет аромат этого ангельского создания, этого…

Рука освобождает мой рот и с силой поворачивает меня на спину.

Бун смотрит на меня с любопытством. Но даже улыбка на этом лице кажется зловещей.

– Слушай, священник, да ты в рубашке родился! Ты только что спасся от Мускула! Тебе бы эту историю внукам рассказывать, если бы Церковь не запрещала тебе иметь их…

– Что это было? что такое Мускул?

Обернувшись, я с ужасном вижу, что это создание все еще здесь, в нескольких метрах от нас. Как ни в чем не бывало, Бун встает, протягивает мне руку и, когда я беру ее, дергает меня, как вырывает корешок из земли.

– Мускул – это вот это, – говорит он громко, указывая пальцем на белое создание. – Шесть раз по центнеру мяса без глаз и ушей, но с тончайшим нюхом.

Он направляется к существу, которое совершенно не замечает его и разворачивается, чтобы присоединиться к своим, удаляющимся в противоположном нашему направлении.

– Это странные создания. Видишь?

Он показывает на морду – по-другому это не назовешь – этого существа. Его черты напоминают летучую мышь: плоский нос с широкими ноздрями, пустые, слепые глаза, на которые страшно смотреть.

Еще два солдата показываются из темноты.

Невероятно, но существа не замечают их и продолжают двигаться в унисон: шаг шестью правыми ногами, затем шаг шестью левыми… Они как будто составляют единое существо, разделенное на шесть тел. Не обращая внимания на проходящих рядом солдат, создания продолжают свое движение с такой точностью и ритмичностью, что можно подумать, что они идут так с начала времен и могут продолжать веками без остановки.

– Что это? – спрашиваю я шепотом.

Бун и не думает понижать голос.

– Это органы чувств. Органы чего именно? Мы этого не знаем. Мы знаем только, что эти монстры бродят повсюду, принюхиваясь к воздуху и наплевав на радиацию и на опасности внешнего мира. Их всегда шестеро, и может показаться, что это всегда одни и те же, но это не так. Однажды с крыши одного дома мы видели три группы, патрулировавшие территорию чуть больше футбольного поля. Потому что они именно патрулируют. Патрульные обходы. Поисковые экспедиции.

– Поисковые экспедиции чего?

Бун собирается почесать голову под шапкой, но останавливается. Заиметь пусть и простую царапину – это не лучшая идея даже внутри убежища. И уж тем более – снаружи.

Создание проходит мимо нас, ритмично двигая руками и ногами, как машина, и удаляется в темноту.

Дюран набрасывается на Буна, как коршун на кролика:

– Бун, идиот чертов!

– Эй, эй, капитан, за что вы на меня кричите? Что я такого сделал?

– За священника отвечал ты!

– Но я же не виноват, что этот чертов Мускул пошел прямо на него!

Он наклоняется к моему плечу. Оттягивает маску. Обнюхивает меня.

– Да он не сделал «обрызгивание»! Капитан, он не обрызгался! Естественно, они его учуяли.

Дюран качает головой.

– Если бы они его обнаружили, он был бы сейчас мертв.

Он тоже на миг отрывает резину противогаза, обнюхивает мою форму, а потом раздраженно тычет пальцем в сторону Буна:

– Ты! Займи мое место в голове колонны. Я сам займусь отцом Дэниэлсом.

Солдат удаляется, матерясь сквозь зубы.

– Многовато эмоций для одного дня, правда? – говорит капитан.

– Пожалуй.

– Мы называем их Мускулами…

– Знаю.

– …потому, что они кажутся частями единого организма. Как будто они – руки и ноги, отрезанные от человеческого тела, но все же способные действовать скоординированно.

– Выходит, это не люди?

– Не совсем. Не в привычном смысле. Это странные создания, но при этом они кажутся почти нормальными по сравнению с остальными… вещами… которые бродят на поверхности.

– А что они делают? Они опасны?

Капитан морщится:

– Скажете тоже! Мускулы – охотники. Они гипнотизируют своих жертв при помощи странного запаха. Как они вырабатывают этот запах и что они делают со своей добычей, мы не знаем, но не думаю, что они ловят людей для чего-то приятного.

– Они кажутся такими вялыми…

– Их сила в количестве. Прямо сейчас вокруг нас может быть десять – двенадцать таких отрядов, если их можно так назвать. На самом деле, мне кажется, что это такая форма огромного организма, разделенного на части. Представьте себе окружность: снаружи находятся шесть Мускулов. А внутри… Мы считаем, что внутри должен быть Мозг. Но мы никогда не подходили достаточно близко для того, чтобы убедиться в этом.

Белые фигуры растворились в снегу. Исчезли. Как будто их никогда и не было.

– Бун говорил о каком-то «обрызгивании».

Дюран кивает:

– «Обрызгивание», да. Ну, это штука, которую мы всегда делаем перед тем, как выйти наружу. Вы, наверное, заметили, как мы все пахнем…

– Такое трудно не заметить.

– Мы приобретаем этот запах, обрызгиваясь… такими вещами…

– Вроде чего?

– Вроде… Ну, вроде вот этого…

Он открывает карман рюкзака и достает оттуда запачканный чем-то желтым платок. В него завернута малюсенькая склянка из коричневого стекла, в которой когда-то, вероятно, хранилось какое-то лекарство. Дюран отвинчивает крышку и вытряхивает себе на перчатку что-то маленькое и черное. Улыбаясь, подносит это к моему носу.

Даже сквозь фильтры это моментально производит на меня оглушительный эффект. Если бы Дюран не поддержал меня, я упал бы на землю.

– Господь всемогущий! Что это за вонь?

Дюран закрывает пузырек.

– А вы как думаете, святой отец? Это сок мертвеца. Так его называют те, кто выходит наружу и вынужден каждый раз использовать его. Сок мертвеца, бульон мертвеца, «обрызгивание», трупная кислота… На деле это концентрат гноя разлагающегося трупа. Его разработал русский профессор, с которым вы делите жилье.

– Максим?

– Он. Иногда ему приходят в голову гениальные идеи. Сок мертвеца не позволяет Мускулам почуять тебя. Я отдал приказ, чтобы вас тоже… обработали… перед выходом. Очевидно, кое-кто не подчинился.

– Кто?

– Это, если позволите, мое дело, святой отец. Разрешите мне самому разобраться с ним. Будьте уверены, ответственный заплатит за это.

– Но если меня не… обработали этим соком, как же они меня не обнаружили?

Дюран пожимает плечами:

– Думаю, что вас спасла ваша борьба с Восставшими.

– С кем?

– С теми, кого вы повстречали на дне бассейна. Восставшие, зомби – называйте, как хотите. Они не мертвы – по меньшей мере, не в обычном смысле этого слова – но они несомненно разлагаются. Видимо, их вонь осталась на вас. Недостаточно для того, чтобы выдержать близкое столкновение, но на расстоянии, которое отделяло вас от Мускула, этого хватило. Знаете, вам крупно повезло. Я потерял уже трех человек из-за этих… этих существ…

Порыв ледяного ветра доносит до нас металлический шум, похожий на царапание.

– Идите за мной, – говорит капитан.

Мы поворачиваем за угол. Остальные члены команды оцепили какой-то магазин. Рядовой Битка и капрал Диоп поднимают проржавевшие жалюзи, на которых нетвердой рукой выведено крупными красными мазками: «ОПАСНО! НЕ ПОДХОДИТЬ!».

– Внутрь, быстро, – не обращая внимания на надпись, приказывает Дюран и силой заталкивает меня в пропахший плесенью темный проход. Остальные вваливаются с аккуратностью стада носорогов, угрожая сбить меня с ног. Когда все входят, Битка и Диоп опускают жалюзи.

Приборы ночного видения быстро приспосабливаются к слабому свету, просачивающемуся сквозь щели закрытых жалюзи. Помещение завалено ящиками и другими предметами неправильной, неопределенной формы.

6. Драконы Эдема

– Хорошо, мальчики, – говорит капитан. – Все тут? Отлично. Снимите очки, быстро.

Я починяюсь.

Слышится странный шум, словно ворчание гигантского зверя. Потом – громкий свист над головой.

Шесть из десяти висящих на потолке длинных неоновых трубок загораются, питаемые только что запущенным Буном электрогенератором.

Я так давно не чувствовал запаха бензина. Это приятный запах, как в детстве, когда я вдыхал резкий аромат выхлопных газов, точно духи. А еще мне нравился запах модельного клея. Одно время считалось, что человечество убьет нефть. Теперь же, двадцать лет спустя, бензин стоит дороже золота, а конец света хоть и наступил, но нефть не имеет к этому никакого отношения.

Я шумно вдыхаю. Остальные улыбаются.

– Приятно, да? – посмеивается Бун. – Куда лучше, чем Пот Мертвеца.

«Сколько названий для одной мерзости», – думаю я. Говорят, у эскимосов было восемьдесят разных слов, чтобы обозначить снег. Я хочу сказать это Карлу, но удивление от того, что я вижу, заставляет меня разинуть рот.

Чистая комната. Ни пылинки. А предметы, скрывающиеся под серой тканью, оказываются дюжиной новых, с иголочки, мотосаней. Медленно, по мере того, как гвардейцы снимают с них покрышки, они открывают свои формы. И цвета. Господь всемогущий, как они красивы…

Пламенно-красный, васильково-синий, изумрудно-зеленый…

Названия этих цветов вдруг приходят мне на память, возвращая в те времена, когда мир не был сплошь серо-черным, когда в нем были свет, а также прекрасные цвета и звуки.

Я приближаюсь к одной из машин и провожу рукой по изгибам бака. Даже сквозь плотные перчатки чувствуется его гладкость, его совершенство…

Под моими пальцами Грааль из мифической, потерянной эпохи, когда машины вроде этой хозяйничали на Земле. Теперь их больше нет. Как нет и животных, способных возить нас на своих спинах: ни лошадей, ни ослов, ни мулов. По крайней мере, не здесь. Не в мире, где кошка, не говоря уже о собаке, считается чудом.

Мы пожрали всех существ, которых сочли съедобными.

В том числе человека.

Все мы, в той или иной степени, каннибалы. Не обязательно быть монстрами, чтобы питаться себе подобными. В гидропонных теплицах подземелий святого Каллиста кости и плоть мертвых используются в качестве удобрения. А свечи, освещающие наши подземные алтари, наши письменные столы… из чего, думаете, они сделаны? Из пчелиного воска? Но пчел больше не существует. Кто-то когда-то сказал, что мир пропадет, что случится катастрофа, если будут уничтожены пчелы. Отсутствие опыления означает отсутствие плодов. Если пчел не станет, случится беда! Ну что ж, все произошло с точностью до наоборот: это катастрофа убила пчел. Эра Прогресса обратилась Новым Средневековьем.

Естественно, мы не знаем, как обстоят дела в других местах. Смешно, если тьма опустилась только на эту страну, а повсюду вокруг нас продолжается нормальная жизнь. Максим покачал головой, когда я высказал ему эти подозрения.

«Боюсь, что так везде, – сказал он мне. – Вся планета полетела к чертям. Сначала бомбы, а потом то, что мы когда-то называли ядерной зимой. Может, через тысячи, через миллион лет какое-нибудь насекомое – хотя бы один из тараканов, они будут последними выжившими… – эволюционирует в форму, похожую на пчел. Какое-нибудь семя, спрятанное в глубине, снова зацветет. Наша планета снова покроется зеленью, и будут цвета, и свет, и жужжание насекомых, и щебетание птиц… Но пока что мир спит сном, глубоким, как смерть, и по поверхности Земли бродят создания, будто вышедшие из кошмара. И, так или иначе, нас там уже не будет», – заключил мой друг, подняв пустой стакан в знак иронического тоста за наш вид.

Я отрываю руку от блестящего металла, покрытого настолько безукоризненной краской, что она кажется новой. «ЯМАХА» – написано на боку машины.

– Вы умеете водить такие, святой отец? – спрашивает Дюран, открывая еще одни мотосани, черные и выпуклые, как скарабей.

– Да. Там, где я провел детство, зимы были сибирские. Я уже очень давно не водил, но думаю, у меня не будет проблем с…

– Чистейшая правда. Говорят, что ездить на велосипеде – это как заниматься любовью, – комментирует Бун за моей спиной, срывая ткань с красных, как и стоящие передо мной, мотосаней. – Хоть это и не велосипед, а вы явно не знаете, каково заниматься любовью…

– Исчезни, Бун, – приказывает капитан.

– Благословите меня, капитан, ибо я сказал правду, – усмехается солдат, удаляясь к рабочему столу, вокруг которого собрались все остальные участники экспедиции, за исключением капрала Росси. Маленький итальянец стоит у двери, так сосредоточенно глядя на жалюзи, как будто боится, что они могут в любой момент сбежать.

Дюран улыбается:

– Вам повезло, что вы уже умеете управляться с мотосанями. У нас нет времени на то, чтобы еще и давать вам уроки вождения.

– Главное, чтобы Бун больше не давал мне уроков полового воспитания. Признаюсь, он мне очень надоедает.

Дюран отряхивает рукой перепачканную сажей шершавую перчатку. Снег может даже показаться белым, но на самом деле это не так. Пепел предметов и людей, убитых в атомном пожаре Страдания, все еще путешествует во времени и периодически ложится на нас, холодный и тревожный, как ласка незнакомца.

– Не судите Буна чересчур строго, святой отец. У каждого из нас есть своя история. И история Буна ужасна. Во время ЖАН… Великой Скорби, Судного Дня, или как вам там нравится его называть… в тот день Карл потерял всю семью. Жену, двух дочерей. Он работал в Остии, на археологических раскопках на территории порта…

– Этот хам трудился на раскопках?!

– И при том вовсе не как чернорабочий. Карл Бун был уважаемым специалистом по греческой эпиграфике. Одним из самых крупных талантов в этой области.

– Остия – римский город, а не греческий.

Дюран отрицательно мотает головой:

– Бун говорил мне, что на самом деле Рим населяло множество разных народов, каждый из которых говорил на своем наречии. Единственным общим языком был греческий.

Я смотрю на солдата, смеющегося и перешучивающегося со своими боевыми товарищами, порой весьма грубо: удары под зад, жуткие гримасы… Трудно представить его археологом.

– Бун рассказал мне, что в одном подземелье остийских руин, в здании, которое в течение какого-то времени, по-видимому, служило тюрьмой, было найдено множество греческих надписей, вырезанных на стенах, вероятно, заостренным осколком глиняной посуды. Их никто не замечал, пока один фотограф, которому нужно было сделать иллюстрации к историческому путеводителю по Остии, не использовал яркое освещение. Оно и выявило надписи на стенах камеры, которые затем были прояснены химической обработкой.

– Какие надписи?

– Бун сказал мне только, что они были ужасны. Что прочтя их, он почувствовал желание бежать со всех ног, неважно, куда. Бежать и все забыть.

Когда он выходил из крытой траншеи раскопа, земля начала трястись и подскакивать. Один, два, три раза, по мере того, как снаряды поражали столицу. Бун упал, и потолок раскопа обрушился, похоронив его под собой. По счастью, он не потерял сознание и сумел выбраться из-под покрывшей его кучи земли и туфа…

Когда доктор Карл Бун вышел из раскопа, он увидел, что небо почернело и покрылось красными, как кровь, пятнами. На востоке загорелся яркий свет, за которым последовал чудовищный грохот и порыв ветра, похожий на дыхание дракона. Так это описывает он. Он оставался в том подземелье три дня, потому что понял, что произошло. Мобильный не работал, как и спутниковый телефон ответственного за раскопки, который никак не мог взять в толк, что же произошло. Хоть Бун и пытался втолковать ему, сама мысль о ядерной войне была так страшна, что большая часть людей отказывалась даже думать об этом. Они изобретали тысячи разнообразных объяснений, любой ценой стараясь избежать необходимости взглянуть правде в глаза. Бун спасся так: в то время, как остальные решили попытать счастья и выйти из старой Остии, чтобы попробовать добраться до центра Рима в тщетной надежде, что в городе больше вероятность спастись, он остался, замкнувшись в своей боли и страхе. Остальные ушли, оставив ему немного провизии, до которой Карл так и не дотронулся. Он вернулся вглубь раскопа, свернулся клубком и проспал целых три дня, пока на поверхности полыхали сосновые рощи и едкий жирный дым покрывал землю, отравляя все вокруг. Когда он проснулся, то первым делом пошел к стене и переписал одну за другой надписи, выцарапанные на известке. Не имея другого материала для записей и желая быть уверенным, что не потеряет эти слова, он вытатуировал их на собственном теле при помощи перочинного ножа и чернил из сломанной ручки. Это заняло у него три дня, и в итоге его тело, везде, куда могла дотянуться его рука, и за исключением лица, было покрыто греческими буквами. Так, голый и истекающий кровью, в лихорадке он вышел из помещения и направился в Рим. И таким его обнаружили два других выживших, которые напоили и накормили его и взяли с собой, завороженные высеченным на его коже алфавитом. Он уговорил их переписать эти слова на бумагу, а сам пальцем показывал фразы, которые шли первыми. Те двое сделали это, но, закончив, ушли, оставив его в горячке в заброшенном доме. Там он оставался три дня и три ночи, без еды и воды. Потом он вышел и в трансе побрел к Риму.

Мы нашли его с окровавленными ногами, с телом, покрытым тонкими шрамами в форме греческих букв… Мы приняли его в наш отряд. Так Бун из археолога превратился в солдата. Не стоит недооценивать его, святой отец. Он хороший боец и преданный товарищ. И мозги у него – высший класс. Все остальное лишь поза, притворство. Способ примириться с реальностью. Не верьте первым впечатлениям.

– Я не могу представить себе его археологом, – решаюсь я наконец высказать начистоту.

Дюран медленно качает головой:

– А что, священнослужителем можете? Карл Бун был священником. Как вы. Иногда вещи – совсем не то, чем кажутся. Это ведь и в вашем Евангелии написано, нет? Мы видим как бы сквозь тусклое стекло…

– Я думал, что это и ваше Евангелие. Так что же там было написано, на этой стене? Что написано на теле Буна?

Капитан не отвечает. Он смотрит на меня с улыбкой.

– Имейте веру в Бога. Но и дозиметр время от времени проверять не забывайте.

Потом, продолжая улыбаться, он поворачивается ко мне спиной и идет к мотосаням.

Солдаты возвращаются с балкона с ящиками инструментов и пластиковыми канистрами, полными зеленой жидкости с отвратительным запахом. Они открывают баки мотосаней и наполняют их под завязку. По одним мотосаням на каждых двух человек. Один ведет, другой держит оружие и всегда готов к бою. Рыцарь и оруженосец.

К саням Дюрана приделывают небольшой буксир, на котором его люди закрепляют компактный, но тяжелый на вид металлический ящик. На одной стороне ящика что-то написано. Сквозь дыру в покрывающем его зеленом пластике я вижу часть надписи. Цифры, аббревиатуры. Должно быть, они нашли его здесь, потому что никто не мог нести его всю дорогу от Нового Ватикана.

Удар по спине чуть не сбивает меня с ног. Я резко оборачиваюсь, хватаюсь за нож.

Слишком резко – Егор Битка отшатывается назад.

– Эй, святой отец, я всего лишь ваш номер два…

– Прости, я не хотел тебя напугать.

– Я не испугался. Куда бы мне положить вот это?

Он показывает мне огромную сумку.

– Это моя рация, – поясняет он. – На самом деле, мертвый груз, учитывая, что даже отсюда мы не можем установить контакт с базой.

– Так почему же ты таскаешь ее с собой?

– Потому что, если я ее потеряю или если она сломается, Дюран пристрелит меня.

– Ясно. Думаю, ты можешь повесить ее туда, – говорю я ему, показывая на боковой крючок, который кажется мне достаточно крепким.

– Мне нужно, чтобы руки были свободны, понимаете? Конечно, эти штуки ездят быстро, но снаружи есть существа, передвигающиеся шустрее, чем мотосани…

– То есть, вы используете их не первый раз?

– Нет.

– Они выглядят, как новые.

– Потому что это не те, что мы использовали. Те снаружи, совсем развалюхи. Мы используем новые в каждой миссии.

– Какого рода миссии?

– То одно, то другое. Дайте-ка посмотреть на этот крючок. Ага, вот. Прекрасно держится.

– Учитывая, что нам придется прижиматься друг к другу, ты тоже мог бы называть меня на «ты».

– О’кей, святой отец. Главное, чтобы вы не расценивали это как заигрывание.

Он подмигивает, как мальчишка. Его лицо, испещренное морщинами и старыми шрамами, кажется чудесным видением.

Я не могу сдержать улыбку.

– Минутку внимания, синьоры, – обращается к нам голос Дюрана. – Мы отправляемся через пять минут. Следуйте за ведущими санями и учитывайте, что мы должны добраться до Станции Аврелия до рассвета, а перед Станцией нам еще надо сделать остановку в метро, на EUR[35]35
  Квартал всемирной выставки (ит. Esposizione Universale Roma, «Всемирная выставка Рима», сокращенно EUR) – обширный комплекс деловых зданий, построенный по приказу Бенито Муссолини в 1935-43 гг. на юго-западе Рима в рамках подготовки к проведению всемирной выставки (не состоялась).


[Закрыть]. Оба пункта уже установлены на навигаторах. Помните, что, если вы потеряетесь, вы должны вернуться на базу. Не пытайтесь, повторяю, не пытайтесь, снова найти нас. Нам нельзя терять времени. Мы ни для кого не можем задерживаться. Ясно?

Несколько голосов неслаженно и безо всякого энтузиазма подтверждают: «Ясно».

– Минутку, – говорю я. – Я никогда не слышал об этой «Станции Аврелия». Что это такое? Где это?

– Это вы узнаете еще до рассвета.

Римское метро стало (а иначе и быть не могло) первым убежищем населения после того, как радиация начала собирать свою смертельную дань. Думаю – хоть, вероятно, мы никогда этого и не узнаем, – что то же самое произошло и в других частях света. Но метро в Риме, в отличие от московского или лондонского, не очень глубоко уходит под землю. Его защита недостаточна. Оно было лишь первым этапом на долгом пути поисков спасения, который для многих тысяч людей обернулся дорогой к смерти.

Нам не известно, сколько людей живет в этих подземных тоннелях. Мы знаем лишь горстку расположенных ближе всего к Новому Ватикану станций. Они так и не признали наш авторитет. Если они нас и уважают, то только из-за нашей военной силы и нашей скверной репутации. Но, думаю, они с радостью воспользовались бы моментом нашей слабости и напали на нас.

Три станции линии А – Аньянина, Чинечитта и Субаугуста – составляют хрупкую общину, находящуюся в перманентном упадке. По крайней мере, таково впечатление, складывающееся из отчетов ватиканской intelligence[36]36
  Разведка (англ.)


[Закрыть]– возможно, единственной службы разведки, еще существующей в мире. Отношение Совета к этим поселениям гораздо прозаичнее и ограничивается их оценкой с точки зрения военной силы и возможностей присоединения. Рано или поздно Семьи решат, что игра стоит свеч, и независимости этих трех станций придет конец. Сами по себе они не интересны, но линия А ведет прямо к центру Рима и пересекает богатые магазинами и складами зоны. Если Совет решит расширять свою зону влияния, контроль над ней может оказаться стратегически важным.

Но станция, которая должна стать нашей первой остановкой, не из тех, что известны мне. Я с удивлением вижу, что Дюран указывает на карте станцию линии В.

EUR Ферми.

– Зачем же нам останавливаться там?

Он смотрит на меня. Улыбается.

– Это вы тоже узнаете до рассвета.

Стараясь производить как можно меньше шума, Бун и Диоп поднимают ржавые жалюзи. Их мотосани с уже заведенными моторами стоят в центре комнаты. Шум четырех запущенных машин в стенах гаража оглушителен. Фары выключены. Не считая падающего из комнаты прямоугольника света, здесь царит полная тьма.

Диоп и Бун спешат к своим мотосаням. Загораются четыре мощные фары. Моторы громыхают на пределе.

Первым, естественно, трогается Дюран. Мне не удается понять, кто сидит за ним. Потом, обойдя мои сани справа, отправляется Диоп. Бун, обнимающий негра одной рукой за пояс, испускает дикий крик ковбоя, размахивая шлемом, как будто это техасская шляпа.

Толчок в бок. Я тоже двигаюсь с места, дав газу.

Мотосани рвутся из-под меня, кидаются вперед, как если бы у них была своя собственная воля. Как если бы я ехал верхом на животном. Я выезжаю за дверь и устремляюсь вперед, в темноту. Сани летят на полной скорости, кренясь на снегу. Я обретаю равновесие и выравниваю их ход.

На остальных санях – пара впереди и пара сзади – загораются фары. Я нахожу выключатели и тоже включаю свои. Тьму прорезает туннель света – движущийся туннель, как змея вокруг нас: покрытые снегом машины, стены, бесформенные обломки, которые я объезжаю с поющим сердцем. Просто невероятно снова обрести скорость – нечто, что мы утратили в день, когда мир разлетелся на куски. Это фантастическое чувство. Мне кажется, что я лечу по снегу, а мощный свет, идущий с носа саней, представляется мне клинком, пронзающим потемки. Свист ветра у шлема – чистая музыка, как и рев мотора. Весь этот шум, свет – это крик, это вызов, который мы бросаем Злу, окружающему и желающему поймать нас: длинным теням, быстрым теням, ужасным вещам, подстерегающим в каждой дыре, бывшей когда-то дверью, окном. Мы едем сквозь ночь, наплевав на все, неуклонно двигаясь вперед, поднимая облака снега, сверкающего на свету. Тьма, вонь наших убежищ, страх, как тухлый лак покрывающий ямы, в которых мы скрываемся, – все это исчезает в потоке адреналина, заставляющем сердце учащенно биться.

Я слышу чей-то крик, вопль первобытной радости. Только секунду спустя я понимаю, что этот голос – мой. Крик ковбоя, которому мгновенно вторит голос Битки за моей спиной.

Со стороны мы, наверное, кажемся адской бандой: восемь орущих мужчин, оседлавших металлических монстров.

Тьма быстро смыкается за нами. Запечатывает наш путь. Скрывает следы.