Текст книги "Зеркало Елены Троянской"

Глава 4. Два письма Гаю Флитгейлу

Гай Флитгейл в тяжелых раздумьях сидел в своей гостиной – одной из двух комнат, которые на протяжении последних лет он снимал в скромном учительском квартале на Дорси-лейн – и бесцельно перекладывал газеты. Он всё ещё был в халате, несмотря на время ланча. Сегодня он не собирался выходить, и вообще пребывал в дурном настроении. Около полудня квартирная хозяйка, миссис Грин, ворча, подала овощной суп (довольно жидкий и безвкусный), деликатный кусочек ростбифа и пудинг, не возбуждавший аппетита.

И еда, и сама комната были одинаково посредственного качества, но, учитывая скромные доходы Флитгейла, приходилось мириться с некоторыми неудобствами. Сам Гай не слишком обременял себя заботами о быте, и Флоренс, разумеется, была недовольна.

Конечно, после свадьбы придётся найти что-нибудь более соответствующее положению (и, в основном, положению Флоренс), но Флитгейл старательно гнал от себя эти мысли. Флоренс происходила из семьи буржуа: Её отец, Ноэль Папати, был совладельцем небольшой фабрики галантерейных товаров и автором популярной торговой марки «Шнурки Папати». Семья была вполне состоятельной и, конечно, родители желали бы видеть будущее дорогой Фло обеспеченным. Флоренс была девушкой прогрессивно мыслящей, но всё же и она ожидала от роли супруги профессора Лондонского Университета (кем видела Гая в обозримом будущем) чего-то большего, чем две паршивые комнатёнки на Дорси-лейн и пустой суп на ланч. Несомненно, семейство Папати могло бы обеспечить им безбедное существование, но Гай не желал об этом даже слышать. В конце концов, Флитгейлу придётся попросить новые курсы в колледже, или даже читать публичные лекции. Это будет отнимать драгоценное время от занятий наукой.

Но занятия наукой требовали денег, и немалых.

Итак, первой причиной дурного настроения молодого человека было письмо, пришедшее вечерней почтой. Лондонское Королевское Азиатское Общество любезно сообщало доктору Флитгейлу, что не считает целесообразным финансировать его археологические работы в Нубии в следующем сезоне.

Последние пять лет жизни Флитгейла были отданы этой земле: Величественным развалинам царских гробниц в красных песках. Под стенами коптских церквей, в холмах Судана, лежали бесчисленные сокровища древнего народа, соперников великих фараонов. Под сокровищами Гай имел в виду не только изумительные изделия из золота и драгоценных камней, но и каменные стелы и папирусы, покрытые загадочной, полупонятной нубийской письменностью. Древние письмена захватили его воображение с тех пор, как он, ещё мальчишкой, случайно попал на лекцию великого Генри Раулинсона; с тех самых пор чтение древних текстов стало его страстью. Разбирая и складывая вновь таинственные знаки, он погружался в прекрасный далёкий мир, и – будь то опись с торгового судна, текст о целительном действии растений, царский указ, или грамматические упражнения, оттиснутые на глиняной табличке неуверенной ученической рукой – всё это говорило Флитгейлу больше, чем печатные колонки «Times». И к этим ученическим табличкам, частью полустёртым, частью – расколотым, он испытывал особое родственное чувство, поскольку и сам, как ученик, с трудом пробирался сквозь премудрости древнего письма. Вновь прикоснуться к этим вечным словам, оживить мёртвые языки, услышать их живой говор – вот чего Флитгейл желал более всего на свете.

Но он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что у Королевского Общества были основания отказать ему в удовольствии вернуться в Нубию. Во-первых, участок, на котором были разрешены раскопки Общества, был уже практически исчерпан. В течение последних двух лет Флитгейл неоднократно писал в Отдел Египетских Древностей с просьбами разрешить работы на смежном участке, который обещал быть очень и очень богатым на находки, но каждый раз получал вежливый отказ.

А во-вторых, неприятнейший инцидент, имевший место в последний сезон работ, хотя и не бросил тени подозрения на самого Флитгейла, но серьёзно испортил настроение Азиатского Общества. Дело касалось злосчастного доктора Купера.

Доктор Купер ещё в Лондоне предложил Гаю свою бескорыстную помощь в проведении раскопок в Нубии. Флитгейл, не имея никакого представления о деятельности нежданного помощника, поинтересовался его публикациями в журналах. Он обнаружил несколько довольно слабых статеек по египетской археологии, Трое, Уре, кельтам и римским памятникам Британии. Такая неразборчивость слегка покоробила Флитгейла, но, впрочем, по здравому размышлению, Гай ничего предосудительного в такой широте интересов не нашёл. Один из коллег Флитгейла отрекомендовал Купера как энтузиаста, но человека не слишком компетентного ни в одной из областей своих пространных интересов. Зато доктор был человеком обеспеченным и никогда не отказывался присовокупить свои средства к общему бюджету экспедиции.

А это бывало весьма кстати.

Так или иначе, Купер нагнал экспедицию Флитгейла уже в Судане, и с большим воодушевлением присоединился к раскопкам. Знания его, действительно, время от времени заставляли Гая диву даваться – доктор казался скорее восторженным дилетантом, чем профессиональным археологом; по крайней мере участок, который сперва был выделен ему для руководства расчисткой фундамента храма, был скоро под благовидным предлогом передан ассистенту Флитгейла, молодому шведу Торсону. Впрочем, это не испортило отношений в отряде, поскольку Купер продолжил работать в камеральной лаборатории, где, наконец, открылись его подлинные таланты.

Купер был невероятно чувствителен к вещам. Он оказался прекрасным реставратором. В его руках предметы возрастом в четыре тысячи лет буквально воскресали, раскрывали свою красоту и подлинную ценность. К тому же Купер взялся вести документацию по находкам: Все эти бесконечные описания и списки; эта работа, не слишком увлекательная, казалось, тоже приносила ему неожиданное удовлетворение.

Идиллия кончилась внезапным исчезновением Купера. Вернее, его срочным отъездом. Около недели доктор жаловался на головокружение, боли в желудке, тошноту и прочие недомогания. Он сильно похудел и осунулся, чем вызвал у Гая серьёзные опасения. Зная о коварстве местных болезней, Флитгейл начал настаивать на срочной эвакуации коллеги в Хартум, где он мог бы получить врачебную помощь. Гай отлучился из лагеря всего на день, чтобы договориться в близлежащей деревне о повозке, которая могла бы перевести бедолагу в госпиталь. Но, когда вернулся, обнаружил, что ни доктора Купера, ни его вещей уже в лагере не было. Люди, весь день проработавшие на раскопе, ничего не видели. В лагере оставалось несколько человек, заменившие хворавшего Купера в камеральной палатке, но они почти весь день не выходили из своего шатра, спасаясь от палящего зноя, и тоже не смогли сказать ничего вразумительного.

Было решено, что Купер воспользовался любезностью английских военных, которые часто посещали лагерь с экскурсиями из расположенного неподалёку гарнизона, и был отвезён ими в военный госпиталь. Правда, это предполагало хоть какую-нибудь записку или сообщение от Купера, и Флитгейл тщетно ждал письма и безрезультатно наводил справки в гарнизоне.

Но доктор Купер как в воду канул.

Самое же неприятное заключалось в том, что вместе (а может, всё же, и не вместе, но примерно одновременно) с доктором из ящиков, уже упакованных к отправке в Англию, пропали некоторые находки. Это обнаружилось уже в Лондоне. Семь прекрасных изделий, среди которых были те, что составляли, пожалуй, крупнейшие удачи сезона: золотая подвеска в виде головки барана с уреем между крутых, искусно гравированных рогов, прекрасный нубийский шлем, покрытый тонкой золотой насечкой, и сильно повреждённое египетское зеркальце на ручке в виде анха, знака вечной жизни. Конечно, они могли быть украдены местными феллахами, которые нанимались для черной работы, но Флитгейл был почти уверен, что предпринял все меры против воровства.

К особой своей досаде, Флитгейл уже успел похвастаться одной из находок в письме своему коллеге в Лондон, и там с нетерпением ожидали появления артефакта. Гаю пришлось придумывать гнусную по своей школярской лживости историю про собственную ошибку, тем более что по счастью Купер, видимо, не успел внести вещи в опись находок.

Разумеется, Флитгейлу попеняли за невнимательность и некоторое время встречали в профессиональных кругах плохо скрываемыми усмешками. Но публикация материалов, даже без злополучных находок, произвела на учёное сообщество такое благоприятное впечатление, что об инциденте вскоре перестали вспоминать.

Однако, Флитгейл чувствовал себя глубоко уязвлённым и тщетно искал доктора Купера. Его подозрения по поводу странного коллеги росли с каждой неудачной попыткой найти его. Последнее усилие найти загадочно пропавшего Купера при помощи магии внесло в историю ещё большую туманность. Воспоминания о вчерашнем сеансе спиритизма отдавались в мозгу Флитгейла тупой болью. Две встречи с мисс Ивой не оставляли ему надежды ни на что: ни на обнаружение Купера и пропавших вещей, ни на возвращение в Нубию, ни на душевный покой. Как, всё же, странно было то, что он получил отказ Общества на следующий же день после сеанса! Или это редкостное совпадение, или – подтверждение способностей мисс Ивы. Всё же в глубине души Флитгейл верил, что она знает правду, и от этого душный ком подступал к горлу, и беспричинный страх охватывал Гая. К тому же он должен был признаться – тогда, на сеансе, ему было просто страшно.

Так что отказ Азиатского Общества и воспоминания о сеансе уже могли бы привести Гая Флитгейла в самое отвратительное расположение духа.

Но то, что случилось сегодня утром, и, на первый взгляд, могло бы исправить настроение джентльмена, окончательно вогнало его в ипохондрию. Гай взял письмо в плотном дорогом конверте, в который раз внимательно всмотрелся в размашистые и уверенные, хотя и немного неровные буквы адреса и собственного имени. Кем бы мог быть автор этого письма?

Его мысли прервал весёлый щебет на лестнице, перемежавшийся старческим брюзжанием. По лестнице бойко поднималась Флоренс Папати, сопровождаемая миссис Грин.

– Хорошо, хорошо, я обязательно скажу ему… – беззаботно произнесла Флоренс, уже открывая дверь в гостиную, и обращаясь к миссис Грин с комической серьёзностью, – скажу прямо сейчас.

Она вошла, прикрыла дверь и радостно объявила:

– Гай, дорогой, если ты не перестанешь курить в постели, миссис Грин будет вынуждена взимать с тебя дополнительную плату за испорченные простыни. Здравствуй, любовь моя! Боже мой, ты ещё в халате! И вид у тебя какой-то мрачный. Что случилось? А что это за письмо?

Флоренс говорила, снимала шляпку, тормошила Гая и сияла такой свежей естественностью и радостью, что, казалось, в комнату заглянуло солнце.

– Ты получил письмо? Что-то ужасное? Ты мне ничего не рассказываешь, милый, это дурно с твоей стороны, я волнуюсь.

Она, наконец, немного утихомирилась и присела на подлокотник кресла рядом с Гаем.

– Здравствуй, дорогая. Да вот, довольно странное письмо. Пытаюсь понять – от кого бы оно могло быть?

– Я могу прочитать? – Фло с нетерпением выхватила письмо из руки жениха, цокнула языком, оценивая респектабельный конверт и дорогую бумагу, и погрузилась в чтение.

Через минуту она воскликнула, складывая лист:

– Боже мой, какая удача, Гай! Ты только подумай! Не понимаю – почему ты такой хмурый! Это прекрасно! Я, кажется, уже знаю, что тебе следует сказать этому господину…

– Погоди, Фло! – досадливо поморщился Гай. – Ты что, не понимаешь – что предлагает мне этот человек?

– Как раз прекрасно понимаю! – нетерпеливо возразила Флоренс, взмахнула листом, чтобы расправить его, и прочитала вслух:

«Достопочтенный доктор Флитгейл!

Будучи наслышан о Ваших научных изысканиях, талантах исследователя и репутации одного из лучших специалистов в области археологии древних народов, я желал бы обратиться к вам с предложением о небезынтересном для вас и взаимовыгодном сотрудничестве частного характера. Полагаю, что моё предложение заинтересует вас как специалиста, и как человека трезвомыслящего.

Для обсуждения деталей моего предложения, я имею честь пригласить вас сегодня вечером в ресторан «Микадо» к семи часам пополудни.

I.»

– Ну, и что же тебя не устраивает, дорогой? «Взаимовыгодное сотрудничество» – разве это плохо звучит?

– Это звучит отвратительно, Фло! Неужели ты не понимаешь – что имеется в виду? Какой-нибудь состоятельный коллекционер, любитель модных древностей, хочет нанять меня для пополнения своей коллекции!

– И что в этом дурного, Гай? Неужели все твои исследования не обращены как раз к тому, чтобы люди могли украсить свою жизнь этими восхитительными милыми вещицами?! А, может быть, он согласится финансировать твои раскопки, и ты сможешь сделать какое-нибудь потрясающее открытие, о котором заговорит весь мир!

– Боже мой, о чём ты говоришь, Флоренс! – отчаянно воскликнул Гай. – И потом, зачем это «I.»? Что за шутки? К чему эта таинственность?

– Ах, милый, люди богатые могут себе позволить чудачества! Ну же, что ты дуешься? Дорогой, мои родители готовы смириться с тем, что ты, прямо скажем, небогат; но они никогда не смирятся с тем, что ты никому не известен. То есть я понимаю, что ты очень хорошо известен в образованном и научном обществе, но слава тебя обходит стороной, мой милый, и это ужасно несправедливо!

– О, Флоренс, мне кажется, что ты смеёшься надо мной.

– Ничуть не смеюсь, – с обидой ответила Фло, поднимаясь с подлокотника и прохаживаясь по привычке по небольшой гостиной, – это мне порой кажется, что ты смеёшься и совершенно не любишь меня. Я верю в тебя и знаю, что ты великий археолог! Но, согласись, немного денег не мешали ещё никакому великому учёному! Не понимаю, неужели от тебя убудет, если ты поможешь этому славному господину приобрести пару-тройку древних вещиц? Ты сможешь продолжить свою работу, не беспокоясь о хлебе насущном, и – Гай! – тогда мы наконец-то поженимся! Ах, неужели ты этого не хочешь?

Флоренс казалась действительно расстроенной, а в голосе её было слышно настоящее отчаяние.

– Фло, как ты можешь так говорить! Разумеется, я мечтаю о том, чтобы мы поженились, – заверил Гай, правда, не слишком убедительно.

– Ну, хорошо, милый; если ты так настроен против этого господина, ты ведь в любом случае можешь просто встретиться с ним и немного поговорить.

– Ну, конечно, могу, – безнадёжно ответил Флитгейл.

– Милый, ты такой чудный! Обещай мне, что пойдёшь в «Микадо» и просто поговоришь с ним! И, ради бога, не соглашайся на какие-нибудь гроши. В конце концов ты – серьёзный учёный, и тебе скоро предложат кафедру. Надень смокинг, умоляю тебя, – ты в нём выглядишь очень респектабельно.

Флоренс моментально забыла о своих сетованиях и вновь приобрела энергичную жизнерадостность. Гай же с отчаянием понял, что у него не остаётся никакого выхода, кроме как надеть смокинг и идти на встречу с заранее антипатичным анонимом, скрывшимся за инициалом «I».

* * *

Указанное заведение располагалось в Найтсбридж, районе фешенебельном, дорогом и праздном; там, подле Японской деревни, находился ресторан, дорогой и обставленный в восточном духе, в котором собирался лондонский бомонд. Флитгейл, который не имел обыкновения посещать подобные заведения, чувствовал себя не в своей тарелке. Войдя под тяжёлые бархатные занавеси, роскошно драпировавшие бамбуковые воротца в залу, Гай остановился в нерешительности, с сомнением разглядывая щегольскую публику, веселившуюся за столами. Меж столиков порхали официантки в цветастых халатах, а на небольшой сцене в глубине зала шеренга девиц в японских париках под заунывную музыку вертели яркими бумажными зонтиками. Метрдотель, слава богу, одетый партикулярно, словно из-под земли вынырнул перед Флитгейлом и посмотрел на него с интересом.

– Меня, вероятно, ждут. Моё имя – Гай Флитгейл.

– О! Доктор Флитгейл. Прошу сюда, – метрдотель сделал широкий жест в глубину заведения и любезно склонил напомаженную голову. – Для вас заказан прекрасный столик, прошу, прошу сюда.

Столик был прекрасен тем, что располагался в укромном углу, в своего роде отдельном кабинете; оттуда, впрочем, открывался хороший вид на сцену и на публику. «Полагаю, Фло бы здесь понравилось», – не без насмешки подумал Гай, располагаясь в кабинете. Меню и винная карта не оставляли ему ни малейшего шанса на ужин: цены в «Микадо» были и впрямь императорские.

Флитгейл попросил чашечку кофе и стал с нетерпением ждать богатого анонима. Но время шло, чередовались номера на сцене, бумажные зонтики сменились пёстрыми веерами, затем появились самураи, разыгравшие драматическую сцену, потом вышла дива в кимоно и исполнила что-то трогательное из Масканьи, но I всё не было. Около десяти часов вечера Гай расплатился за кофе (этих денег хватило бы на отличный ужин где-нибудь в окрестностях Дорси-лейн) и отправился домой, крайне раздосадованный.

В последнее время с ним стало происходить слишком много странных вещей. Это не на шутку тревожило археолога.

Глава 5. Больной лорд и нервная вдова

Утро того дня Суон провёл в своём кабинете в Скотланд-Ярде, пытаясь как-то упорядочить всю известную ему информацию по поводу убийства миссис Робинсон. Он начертил «древо преступления», как он это называл: нечто вроде схемы с точно посередине расположенным одиноким стволом жертвы и ветвями её знакомств и сношений, с листвой фактов и перекидывающимися с ветки на ветку лианами логических связей. Такие деревья, опутанные лианами, ему, бывшему офицеру Бомбейского полка, были хорошо знакомы. Когда-то ординарец Суона, добрый малый Суинли, удивлённо заметил: «Посмотрите, сэр, они все связаны между собой!». Тогда Суон мимоходом подумал, что всё связано между собой в этом мире, а много позже, когда после отставки по ранению он вернулся в Англию и через два года по возвращению начал карьеру полицейского инспектора, эта мысль и этот образ вернулись к нему. Что ж, рисование деревьев сослужило добрую службу, когда Суону пришлось расследовать первые дела, а потом вошло в привычку, и производило нужное впечатление на коллег и начальников.

Суон быстро понял, что некоторые эксцентричные привычки позволяют иметь репутацию человека оригинального и потому имеющего некие особые привилегии. Рисование было тем безобидным и крайне полезным чудачеством, к которому коллеги относились с опасливым почтением, а начальники – с осторожной снисходительностью.

Правда, крона древа Зулейки была пока не слишком густой. К стволу, олицетворяющему магессу, одиноко прилепилась странная компаньонка-патронесса мисс Филпотс; от древа исходили четыре по-зимнему голые ветки, предназначенные для подозреваемых «за столом», а листьев и лиан пока почти не было. Толстый побег связал загадочными финансовыми отношениями двух леди, но далее всю эту дендрологическую конструкцию только предстояло одеть фактами.

Суон полюбовался рисунком, озаглавил его «Глухое дело», скомкал бумажки и метнул их точно в корзину. Для того чтобы это древо зазеленело, необходимо было опросить графа Бёрлингтона и всех, кто общался с Зулейкой в тот вечер. А это были сливки общества, титулованные особы и самые богатые люди Англии. Которые не слишком любят, когда их беспокоят «по пустякам». Работать с такой публикой было делом сложным и неблагодарным. В этом смысле даже неплохо, что он согласился привлечь мисс Иву к расследованию (о чём он благоразумно не стал сообщать начальнику Департамента). Ибо кто, как не она могла приоткрыть для него некоторые тайны ремесла и дать хоть какой-то ключик к пониманию странного мира гадалок и их клиентуры? Мисс Ива показалась Суону весьма умной, хладнокровной, на удивление здравомыслящей, и могла бы стать для него кем-то вроде Вергилия в этом почти потустороннем мире. Ему никогда ещё не приходилось сталкиваться с духовидцами и медиумами.

И ещё в Иве было что-то, что не давало Суону относиться к ней просто как к перспективному свидетелю. Это «что-то», несомненно, мешало ему быть совершенно беспристрастным к ней.

Разумеется, по долгу службы ему приходилось иметь дело со многими хорошенькими молодыми леди. Многие из них были настоящими красавицами. Мисс Иву красавицей назвать было, пожалуй, сложно, но было в ней обаяние ума и сила характера, которые всегда производило глубокое впечатление на Суона. Обаяние ума, и ещё что-то, что-то неуловимое, очаровывающее и притягательное.

Суон кинул виноватый взгляд на фотокарточку, стоявшую на его столе, и отвёл глаза. Он никогда не убирал эту карточку со стола, но редко смотрел на неё. С этой фотографией были связаны мучительные воспоминания, но убрать её Суон не решался: Это было бы чем-то сродни предательству.

С момента убийства Зулейки не прошло и суток, как начальник Уголовного департамента стал требовать от Суона докладов о продвижении расследования и пугать его разжалованием. Конечно, всё дело было в том, какие имена вовлечены в дело; и ещё в том, что уже вчерашние вечерние газеты пестрели заголовками в самом отвратительном щелкопёрском духе.

Суон схватил со стола газету. Заголовок сообщал: «Известная прорицательница мадмуазель Зулейка воссоединилась с духами», гневно хрустнул бумагой, пробормотал что-то непубличное и отправил газеты, вслед за древом убийства Зулейки, в корзину.

Через полчаса он должен был встретиться с мисс Ивой для того, чтобы вместе с ней нанести визит в особняк лорда Карниваля. Суон должен был признаться себе, что приближающаяся встреча волновала его так же, если не сильнее, чем недовольство шефа и не желающие ветвиться древа преступлений.

Когда же инспектор появился в условленном месте, он не увидел мисс Ивы, а вернее – не узнавал её. До тех пор, пока с парковой скамейки ему навстречу не поднялась энергичная молодая особа, одетая как истинная суфражетка. Чёрная юбка, наглухо, до самого подбородка застёгнутая блуза с галстуком и небрежно накинутый бесформенный жакет делали Иву совершенно неузнаваемой. От изысканности движений и грации не осталось и следа: она решительно шагала к инспектору, протягивая руку для пожатия, и её лицо выражало тот беспричинный энтузиазм, который так свойственен идейным дамам.

– Я умею стенографировать и вести дела, как заправский секретарь. Надеюсь, вам не нужны рекомендательные письма? – деловито сообщила Ива. – Зовите меня мисс Райт, и, уверяю вас, меня никто не узнает.

– Не сомневаюсь, – пробурчал Суон, неловко пожимая маленькую узкую ладошку.

Взяв кэб, они направились к дому лорда Карниваля.

Роскошный особняк Карниваля стоял в глубине старого парка в конце Вестминстерской аллеи – огромный, построенный в палладианском духе, с величественной колоннадой, мрачного вида львами у крыльца и столь же мрачным лакеем, вышедшим навстречу визитёрам.

Когда инспектор Суон доложил о себе и своей спутнице дворецкому, тот всей своей дородной фигурой выразил глубочайшее сомнение и удалился, надолго оставив посетителей. Только минут через десять в аванзал вошёл энергичного вида господин в пенсне и представился:

– Доктор Хинксли. Инспектор, моё почтение, мадам…

– Доктор Хинксли, мне хотелось бы поговорить с его светлостью. К сожалению, дело не терпит отлагательств, но и не отнимет много времени у лорда Карниваля.

– Боюсь, это совершенно невозможно, – сообщил доктор, – Лорд Карниваль очень болен, он совершенно не может принять вас.

– Болен? Простите, доктор, я не посягаю на врачебную тайну, которую вы обязаны хранить именем Гиппократа; но как официальное лицо я хотел бы задать вам пару вопросов.

– Ну что же, если так… Мы можем поговорить здесь. А леди?..

– Мисс Райт – стенографистка. Новое введение Уголовного департамента, – буркнул Суон, всем своим видом демонстрируя недовольство подобным нововведением. – Я хотел задать несколько вопросов, касающихся вашего пациента…

– Ну что же. Ума не приложу, каким образом лорд Карниваль может быть вовлечён в какое-то уголовное дело, но я слушаю вас.

– Я могу узнать, когда заболел лорд Карниваль?

– Он давно болен, старший инспектор. В его болезни нет ничего тайного, у него туберкулёз. Самое ужасное, что он долгое время пренебрегал лечением, хотя мы могли бы значительно облегчить его состояние. Теперь у него обострение.

– Но когда ему стало хуже?

– За мной прислали вчера рано утром. У лорда началось горловое кровотечение, и он был крайне слаб.

– Утром? Но накануне вечером он ещё был у графа Бёрлингтона?

– Да, и это была его роковая ошибка. Ему не следовало выезжать, тем более в такую ужасную погоду. Я предупреждал его, но его светлость вообще не склонен слушать кого бы то ни было.

– Что ж, благодарю вас, доктор. вы очень любезны. А кто был рядом с лордом, когда вас вызвали?

– Его секретарь. У его светлости нет семьи.

С секретарём также удалось поговорить. Он производил впечатление человека ответственного, подчёркнуто медленно отвечал на вопросы, с сомнением поглядывая на мисс Райт, чтобы удостовериться, что та успевает заносить его ответы в блокнот. По его словам, лорд Карниваль вернулся после сеанса около десяти часов, и был нездорово возбуждён, что, несомненно, было признаком начинающегося приступа. Секретарь предложил немедленно послать за доктором Хинксли, но лорд категорически отказался, велел подать ему чаю и грелку, и не беспокоить его более. Секретарь выполнил распоряжения и отправился в свою спальню, находившуюся во флигеле. А около четырёх часов утра лорд Карниваль вызвал его звонком: как утверждал секретарь, Карниваль был очень плох, кашлял кровью и потерял сознание, прежде чем приехал доктор.

Рассказ, казалось, вполне удовлетворил инспектора.

Когда визитёры уже готовы были покинуть дом, и дородный дворецкий подал инспектору шляпу, Суон, воспользовавшись моментом, задал вопрос и ему:

– Любезный, вы не припомните, в котором часу лорд Карниваль вернулся домой позавчера, когда выезжал к графу Бёрлингтону?

– Около десяти, сэр. Он был уже нездоров и сразу поднялся к себе.

– И более не покидал дома?

– Полагаю, что нет, сэр.

– Благодарю вас.

Выйдя из особняка, Суон обратился к Иве, до тех пор хранившей молчание:

– Ну, и что вы об этом думаете?

– Он был нездоров у Бёрлингтона, это совершенно очевидно. Но мне будет неспокойно, пока мы не поговорим с ним лично. Мы можем отправиться теперь к вдове Глейн?

* * *

Миссис Глейн была ужасно перепугана появлением инспектора Суона и мисс Райт.

– Миссис Глейн, это мисс Райт от общества «За защиту женских прав», – преднамеренно недовольно сообщил Суон, как они договорились по пути к дому вдовы.

– Да, вам совершенно не о чем волноваться. Мы добились права присутствовать при беседах полиции с дамами во избежание оказания давления и проявлений половой сегрегации. Не бойтесь, дорогая, я не дам вас в обиду! – и Ива кинула на Суона такой испепеляющий взор, что Суон, право слово, должен был провалиться сквозь землю.

– Но, право же, я не знаю… Я ничего не знаю! – залепетала вдова.

– Не волнуйтесь, дорогая, пустые формальности. Сейчас инспектор задаст вам несколько вопросов и будет исключительно деликатен!

– Да-да, непременно, – мирно поддакнул Суон.

– Ну что же, если вы ручаетесь… не поймите меня превратно, но после смерти дорогого Артура мои нервы совершенно расстроены, я прошу вас заранее простить меня. Присаживайтесь, прошу вас. Я постараюсь держать себя в руках. Что же за пара вопросов?

– Миссис Глейн, два дня назад вы посетили вечер у графа Бёрлингтона…

Вместо ответа вдова всхлипнула и залилась слезами.

– Прошу вас… миссис Глейн, попросить воды? – Суонн терпеть не мог нервных дам, поэтому сейчас нахмурился и кинул вопросительный взгляд на Иву. Та спокойно кивнула, совершенно хладнокровно наблюдая за рыданиями миссис Глейн.

– Ох, благодарю, со мной всё в порядке, но у меня ужасные нервы. Да, прошу вас, продолжайте.

– Так вот, на вечере у графа Бёрлингтона, – вдова вновь всхлипнула, но инспектор неумолимо продолжил, – вы имели возможность видеть мадмуазель Зулейку, гадательницу.

– Зулейку? Ах, да, я видела её. Я сидела неподалёку.

– В таком случае, может быть, вы слышали, что говорила эта дама?

– О, да, она всё время что-нибудь говорила, и весьма громко. Но теперь я не могу припомнить… Всё как-то сумбурно.

– И всё же постарайтесь, – дружелюбно попросил Суон.

Миссис Глейн несчастно всхлипнула, словно от неё требовали чего-то невероятного, но радетельница за женские права поспешила прийти на помощь:

– Инспектор, вероятно, имеет в виду, что вы могли случайно запомнить – о чём говорила мадмуазель Зулейка?

– Ну, конечно! – тут же воспряла духом миссис Глейн. – Она говорила, что находит спиритические методы мисс Ивы совершенно ни с чем не сообразными, и что, вероятно, та скрывает свои секреты, чтобы придать себе больше загадочности. В том смысле, что она не пользуется ни магическим шаром, ни картами, – тут мисс Райт издала что-то вроде короткого смешка, перешедшего в деликатный кашель. – Мадмуазель Зулейка говорила, что у неё самой весьма могущественная коллекция магических предметов, которые позволяют общаться с духами. Знаете, всякие там шары, зеркала, кристаллы, и даже чучело крокодила. А, этот крокодил… – сказала миссис Глейн, и тут же осеклась, – я… я не представляю себе, как можно держать в доме чучело крокодила, то есть я сошла бы с ума от страха, если бы мне пришлось…

– Вы совершенно правы, мадам! – отрезала мисс Райт, вновь приходя на помощь вдове. – Чучело крокодила – это уже никуда не годится!

– Думаю, после этого вечера вы сразу отправились домой и отдыхали до утра? – тщательно подбирая слова, спросил Суон.

– Да, да, так и есть. Я была потрясена, под огромным впечатлением, совершенно раздавлена, и очень дурно спала в ту ночь. Просто удивительно, как на нас воздействуют подобные вещи…

– Дорогая, – вступила мисс Райт, – вы, надеюсь, попросили принести вам капли, или что-нибудь успокоительное, чтобы не мучиться всю ночь бессонницей?

– Ах, нет, я не стала никого звать, я просто лежала, думала… – миссис Глейн всхлипнула ещё пару раз, выражая таким образом благодарность за понимание, и кинула укоризненный взгляд на Суона, который, вероятно, даже не подозревал, какое впечатление может произвести спиритический сеанс на тонко чувствующую натуру.

Инспектор был настолько груб, что позволил себе, уже поднимаясь, задать вопрос просто чудовищный:

– Неужели сеанс мисс Ивы действительно произвёл на вас столь неизгладимое впечатление?

– О, инспектор, вы не представляете себе, просто не представляете, какой сильный она медиум! Может, у мадмуазель Зулейки и были какие-то собственные соображения на сей счёт, но я… Но порой это бывает так жестоко, так жестоко… – миссис Глейн вновь расстроилась, непритворные слёзы выступили на её глазах, и Суону пришлось срочно ретироваться, увлекая за собой секретаршу.