Текст книги "Полиция"

Она жалела о том, что рассказала ему о своей беременности. Жалела, что переспала с этим человеком. Иногда она злилась на себя за то, что больше не разговаривает, не видится с ним. Она считала, что поступает слишком жестоко. Но она знала, что не зря прервала их связь: все случилось слишком быстро.

7

Черный асфальт сменяется более дорогим покрытием охряного цвета. Теплый ветер уже доносит до них резкий запах пожара, смрад горелого пластика, дерева, резины, слезоточивого газа. Сам Центр административного задержания пока не видно за лесом, но в небе над макушками деревьев уже мелькают рыжие сполохи. На повороте по левую руку пролетает стеклянная крыша ипподрома. Справа сразу же вырастает редут Гравель[5]5
  Форт на юго-востоке Венсенского леса, построенный в 1840–1845 гг. как часть окружавших Париж укреплений. С 1968 г. в здании форта располагается Парижская национальная школа полиции, позднее ее место занял Центр административного задержания иностранцев, нелегально находящихся на территории Франции.


[Закрыть], вдоль стен которого идет засыпанная мелким песком дорожка для верховой езды. Машина минует установленные днем полицейские заграждения, въезжает на территорию. Старый форт – единственное капитальное строение Центра административного задержания, где ожидают принудительного выдворения из страны сотни иностранцев, не получивших разрешение остаться во Франции. Вокруг каменного здания скучились сборные домишки, сколоченные на скорую руку бараки, хибары и лачуги всех видов. Разномастные постройки окружают площадку, служащую автостоянкой и сборным пунктом.

Аристид медленно едет вперед мимо автомобилей спецслужб, автозаков и пожарных машин. Собаки из кинологического отряда, помещения которого примыкают к Центру, воют от ужаса в своих клетках. Задержанных эвакуируют под дождем из золы и пепла: кажется, что наступил конец света. Пожар начался днем и все никак не стихает. Его не сумели вовремя потушить, и он разгорается все сильнее. Прямо перед ними, всего в нескольких десятках метров, пламя пожирает одно из крыльев Центра. Из пустых оконных и дверных проемов вываливаются клубы черного дыма. Фары высвечивают растерянные лица бегущих мимо охранников, пожарных в скафандрах, с баллонами сжатого воздуха за спиной.

– Где тут администрация? – спрашивает Виржини.

В свете происходящего вокруг вопрос звучит нелепо.

– В одной из бытовок, там, справа, – рассеянно отвечает Эрик.

Вид пожираемого огнем здания завораживает. Пожар открывает взору прежде невидимый каркас, обнажает первоначальный замысел архитектора, проект, созданный им на чертежном столе.

– Я схожу, – говорит Виржини.

Ей хочется поскорее выбраться из машины – даже если при этом она окажется в опасности, в полной неразберихе. Назойливое присутствие Аристида не дает ей свободно дышать, внушает чувство вины.

– Возьми у них документы. Впрочем, они и сами все знают. Парень уже должен быть готов.

– Я припаркуюсь и догоню, – говорит Аристид.

Едва она опускает ступни на землю, как дыхание ей перехватывает от жары. Скопившийся в воздухе газ сушит нёбо. Она быстро идет через парковку, желая выиграть у Аристида хотя бы пару секунд, подходит к сборным домикам, жмущимся к каменной стене редута. В темноте щебенка под ногами поблескивает в свете пожара крошечными искрами. Виржини перешагивает через пожарные шланги, дрожащие от напора бегущей по ним воды, пробегает по ним глазами до самого пламени. Замечает в сотне метров впереди, на фоне пожара, черные, как в театре теней, силуэты задержанных. Их выстроили в цепь, и они рывками движутся вперед. Резко лают собаки, и кажется, будто перед ней стадо упрямо топчущихся на месте коз, которых можно сдвинуть с места лишь угрозами. Охранники идут вдоль цепи, желая поскорее провести заключенных через двор, из одного здания в другое.

Виржини плутает среди сборных домишек, карабкается по металлической лестнице, зажатой между строительных вагончиков, спрашивает дорогу у охранника, спускается вниз.

Преодолев три ступеньки крыльца, она входит в небольшое помещение с решетками на окнах. В тусклом свете люминесцентных ламп на скамейках по обе стороны от входной двери сидят какие-то люди. Ей вдруг становится неловко, воздух вокруг будто твердеет. Центр горит, но администрация продолжает высылать мигрантов из страны. Пожар не стихает, но людей все равно сажают в самолеты и экстрадируют.

Она подходит к перегородке в глубине комнаты, сообщает служащему, кто она такая.

– Спасибо, что приехали, – говорит он с дежурной улыбкой. – Мы вас ждали.

Служащий бледен, у него светлые, почти совершенно белые волосы. Он неторопливо прижимает верхний конец шариковой ручки к столу, чтобы показался стержень, с деланым равнодушием опытного обольстителя что-то пишет в линованном журнале.

– У вас сегодня весело, – замечает Виржини. – Почему начался пожар?

– Матрас подожгли.

– И все?

– Ну, если умеючи… Они ж, гады, изворотливые. Кто зажигалки глотает, кто монеты, а кто с огнем играет, у каждого свои фокусы.

– А мой-то как?

– Да просто милашка, – с напускным восторгом говорит служащий. – Таджик. Отличный парень.

Виржини улыбается.

– Его вывели с полчаса назад. Проблем не было. Когда начался пожар, он был в другом здании. Ему повезло. У нас тут на каждое строение по одному огнетушителю. Ничего нет, ни эвакуационных выходов, ни инструментов…

В кармане у Виржини вибрирует телефон. Она смотрит на экран: звонит Аристид, наверное, не может найти нужную бытовку.

– Днем, пока пожарные не приехали, мои коллеги взяли кусачки и проделали дыру в ограждении. Эти кусачки – единственный режущий инструмент на весь Центр – весят килограммов двадцать! Забор резали по очереди, потому что никто не мог долго держать эти кусачки. Хорошо, что это был обычный забор, просто металлическая решетка. Им удалось разрезать ячейки и проделать дыру, иначе задержанные так бы во дворе и остались. Их тут обложили как крыс. Мы перевели их в крыло, где сидят трансы и гомики, место было только там, но потом пришлось тех дополнительно изолировать, чтобы их не поубивали. У нас с утра попахивает бунтом. Ладно, что-то я заболтался, ты сейчас с меня денег потребуешь за внимание. Твой парень вон тот, в синем свитере.

Он указывает пальцем на сидящего на скамейке темноволосого мужчину, у ног которого лежит рюкзак. Виржини с облегчением выдыхает, поняв, что тот не силен физически. На нем кроссовки и дешевые джинсы. Он обхватил голову руками, поставил локти на бедра. Она знает, что непременно задержала бы его, встреться он ей во время рейда на Лионском вокзале. Она научилась обращать внимание на тех, кого никто не замечает, на нелегалов с неприметными лицами, невидимых в толпе, старающихся ни с кем не встречаться взглядом, чтобы их не запомнили.

– Он уже забрал все вещи и документы.

Таджик украдкой смотрит на них. Легкая добыча для организаторов незаконного перехода границы.

– Он нормально себя чувствует? – спрашивает Виржини.

– Ну, если он перед выходом не выпил бутылку шампуня…

– Врач его смотрел?

– Он чист. Держи, это для службы экстрадиции в Руасси.

Он передает ей большой запечатанный коричневый конверт. Снаружи к нему прикреплено предписание с данными рейса, вылетающего в Стамбул. Служащий выходит из-за перегородки, подводит Виржини к задержанному, будто желая представить их друг другу.

– Вы знаете, куда вас повезут? – спрашивает он мужчину, который успел выпрямиться и теперь сидит, прислонившись спиной к стене.

Таджик не меняется в лице. У него потухший взгляд. Это типичный южанин: высокие скулы, черные брови.

– Он ничего не понимает, – предупреждает служащий. – Вы знаете, куда вас повезут? – громко повторяет он. – Вас повезут в аэропорт и посадят в самолет до Турции. Вы сделаете пересадку в Стамбуле. Оттуда вас отправят самолетом в Таджикистан. Вы что-то имеете против? Нет? Вот и прекрасно.

– Мы повезем вас в наручниках, – предупреждает Виржини и знаком просит мужчину подняться.

Она сгибает руки перед собой, сжав кулаки, чтобы он понял, что делать. Он повторяет ее движение, протягивает ей запястья. Она надевает на него наручники, сковав ему руки спереди, а не сзади, чтобы в пути у него не болела спина. Поднимает его крошечный рюкзак, жестом прощается со светловолосым служащим и берет задержанного за локоть. Ее пальцы нащупывают под свитером до невозможности костлявую руку.

8

Они окунаются в горячий, пряный от пожара воздух. Растрепанная женщина лет пятидесяти замечает задержанного, подходит к ступенькам, поднимает руку, желая их остановить.

– Вы же не повезете его в аэропорт?

– Повезу, – говорит Виржини.

– Вы шутите? Сегодня мы направили в Европейский суд по правам человека запрос об отмене экстрадиции. Мы ждем ответа. Если нужно, они пришлют факс завтра утром.

Женщина часто моргает от усталости.

– Почему сегодня? Вы что, не можете дождаться ответа из суда?

– Да я впервые об этом слышу!

Кажется, женщина совершенно растеряна из-за происходящего – из-за криков, перемещений задержанных, внезапной экстрадиции. Виржини понимает, что перед ней, скорее всего, сотрудница социальной службы, опытная и совершенно безумная сутяжница, из тех, кто сводит с ума судей бесконечными жалобами и апелляциями.

– Говняная у вас работа! – горько бросает женщина, качая головой.

– Я делаю, что должна. А вы вообще кто?

– Я работаю в Центре, на АОСУСМ[6]6
  ASSFAM (Association service social familial migrants) – Ассоциация по оказанию социальных услуг семьям мигрантов.


[Закрыть].

Она не поясняет, что такое АОСУСМ, будто это само собой разумеется. Она явно пытается задержать Виржини.

– Почему его не сопровождают обычные конвоиры? – спрашивает она, отчаянно пытаясь найти лазейку.

– Мы из полиции XII округа, нас вызвали в качестве подкрепления из-за пожара.

Виржини и женщина смотрят друг на друга, каждая играет свою роль. Одна – в форме национальной полиции, с пистолетом на боку, со стянутыми в хвост волосами, другая – в белой блузке, с морщинами на шее, с растрепавшейся прической, с тонкими кольцами в ушах. Виржини не может даже злиться на нее. Экстрадиция этого человека – последняя капля, переполнившая чашу ее отчаяния. Женщина вновь принимается вполголоса на чем свет поносить полицию, но, вероятно, видит по лицу Виржини, что делать этого не стоит – не здесь, не сейчас. Она берет себя в руки, качает головой.

– Асомидин Тохиров. Его зовут Асомидин Тохиров. Он сообщил о насильственном вывозе рабочих из Таджикистана, о рабских условиях, в которых они вынуждены работать на стройках в России. Он и сам был там. Его вывезли из Таджикистана и заставили работать на стройке, но ему удалось сбежать, вернуться домой.

Виржини знает, что зря тратит время, что ей не следует обращать на эту женщину никакого внимания. Они и так уже разговаривают слишком долго. В кармане снова вибрирует телефон.

– Это торговля людьми, если хотите, настоящий заговор, в котором были замешаны очень многие. Как только он сообщил об этом прессе, его тут же задержала таджикская полиция. Его несколько дней пытали. Он чудом выбрался оттуда живым. Ему удалось снова сбежать, перейти российскую границу. Он пересек всю Европу, шел пешком, ехал на автобусах, попутках, поездах, грузовиках…

Кажется, она по-настоящему увлечена тем, о чем рассказывает.

– Ему нельзя уезжать. Мы подали запрос, но его отклонили. Бюрократические процедуры сыграли против него. В ФБЗБЛГ[7]7
  OFPRA (Office français de protection des réfugiés et apatrides) – Французское бюро защиты беженцев и лиц без гражданства.


[Закрыть] ему не поверили. Мы подали ходатайство в ГСППУ[8]8
  CNDA (Cour nationale du droit d’asile) – Государственный суд по предоставлению права на убежище.


[Закрыть], но они тоже не поверили.

Она забрасывает Виржини аббревиатурами. Ее улыбка кажется безумной.

– Если он вернется домой, его казнят.

Она снова пристально смотрит на Виржини, тычет пальцем в нее, в таджика, не знает, что еще сделать.

– Лучше бы он сгорел в камере, это было бы не так лицемерно. Как только он вернется в свою страну, его убьют, как убили его отца.

Женщина сжимает плечо задержанного, резко разворачивается и уходит: такие сцены ей явно привычны.

– Подождите, – говорит Виржини.

– А чего ждать? – говорит женщина, не оборачиваясь.

Дверь бытовки мягко захлопывается за ее спиной.

Оглушенная Виржини пытается заглянуть в глаза мужчине, которого держит за локоть, желая найти подтверждение словам социальной работницы или хотя бы убедиться в том, что он понял, что происходит, но он прячет глаза, смотрит в пустоту с отсутствующим выражением человека, утратившего всякую надежду выжить.

Виржини ведет его на парковку. Аристид успел подъехать ближе к бытовкам. Эрик вылезает из машины, усаживает задержанного на заднее сиденье.

– Ты где была? – сердито спрашивает Аристид с водительского места. – Я тебя везде искал… В этой помойке ничего нельзя найти. Ты не слышала, что я звонил?

Она обходит машину, кладет рюкзак в багажник, садится на свое место у него за спиной. Эрик вытягивает ремень безопасности, чтобы пристегнуть арестанта, держит его, пока Виржини со своей стороны вставляет пряжку в замок.

– Ну что, парень, – поворачивается к таджику Аристид. – Мы тебя, можно сказать, спасли из огня! Хоть спасибо-то скажешь?

Они трогаются с места, разворачиваются, выезжают с территории Центра, оставляя позади дым и шум, снова вдыхая свежий лесной воздух.

Эрик включает радиопередатчик, чтобы отчитаться перед диспетчером.

– ТН12, говорит ТВ12, приняли задержанного, везем в пункт назначения.

– Куда его, в Шарль-де-Голль?[9]9
  Международный аэропорт Париж – Шарль-де-Голль, расположенный в 25 км от французской столицы, крупнейший аэропорт Франции.


[Закрыть] – уточняет Аристид.

– Да.

Листья деревьев сияют в свете фонарей, выстроившихся в ряд вдоль лесной дороги.

9

Не надо было делать вид, что ее это заинтересовало. Ей удается овладеть собой уже в районе ипподрома, у въезда для владельцев лошадей. Конечно, в других обстоятельствах она бы возмутилась, но сегодня ей не до того. Они сворачивают направо, на улицу Ферм, проезжают вдоль конюшен, минуют ландшафтную школу дю Брей. Ее больше не волнуют беды этого мира. Машина плавно, медленно проезжает перекрестки с круговым движением, деревья вдоль дороги красиво подстрижены, тротуары вымощены: кажется, что они давно покинули Париж, хотя в действительности они все еще едут по XII округу, вдоль самой его границы. Они не социальные работники, не адвокаты, не врачи. Они – полицейские.

В районе Ножан-сюр-Марн появляются первые частные дома. В животе у Виржини тихо бурчит, тут же накатывает боль, и она морщится в темноте салона. Кажется, что ее желудок мягко сжимает чья-то рука. Ей сейчас не до жалости к иностранцу, она думает лишь о том, что у нее в любой момент может случиться выкидыш. Наверное, начало действовать лекарство, которое она приняла в аптеке. Она не помнит его название и не решается проверить, вытащить баночки из кармана. Ей показалось, что это был антибиотик, но теперь она в этом не уверена. Акушерка, с которой она целый час разговаривала в Центре по контролю рождаемости, рассказала ей так много всего, что она совершенно растерялась. Акушерка говорила о лекарстве, которое не даст микробам попасть внутрь матки во время аспирации, и о другом лекарстве, которое размягчит шейку матки. «Сейчас она твердая, как ваш нос, а станет мягкой, как ваша щека» – пояснила акушерка, касаясь своего лица, жестом иллюстрируя собственные слова. Задержанный поворачивается к Виржини. Что ему нужно? Он хочет о чем-то попросить? Нет. Наверное, он понял, что ей нехорошо, заметил, что она никак не может удобно усесться. Живот снова скручивает, и она натужно улыбается. Ей кажется, что ее вот-вот разорвет. А может, это просто сильный желудочный спазм, отдающий в самый низ живота. Она ничего не ела с полудня. Виржини вспоминает, что лекарство надо было принять во время еды. Просовывает ладонь между сиденьем и спиной, в районе поясницы. В последние дни она ощущала в низу живота боль, как при менструации: акушерка объяснила ей, что матка увеличивается в размере, а сухожилия растягиваются, готовя тело к беременности. Неужели ее тело противится действию лекарств? Неужели до завтрашнего утра ее так и будет раздирать на части от боли? Неужели она так и будет молча терпеть на заднем сиденье? Внезапно колено ее соседа начинает нервно трястись. Да что с ним такое? Ей же сказали, что он спокойный! Его присутствие рядом с ней на заднем сиденье вдруг начинает ей мешать – словно он оказался здесь случайно, словно его здесь не должно быть. Она понимает, что он нравился ей больше, когда сидел в бытовке, опустив глаза. Она отворачивается, пытается читать указатели, огромные плакаты, сулящие невероятные скидки, названия – улица Габриэля Пери, генерала Федерба, Сен-Кантен. Акушерка рассказала обо всем, что с ней произойдет после того, как она окажется в операционной: ей сделают укол, усадят в гинекологическое кресло, усыпят на десять минут и за это время введут ей во влагалище расширитель, затем зонд для аспирации размером с эмбрион, – диаметр зонда, уточнила она, не больше, чем у шариковой ручки. Все, что находится внутри матки, удалят, а затем сделают «сонограммку», чтобы проверить, не осталось ли чего. После этого ее переложат на носилки и перевезут в посленаркозную палату. Виржини поколебалась, но затем все же спросила, что будет потом с эмбрионом. «Продукт аспирации сжигают», – сразу же ответила акушерка, привыкшая к этому вопросу, чуть ли не с нетерпением его ожидавшая. Затем они обсудили контрацепцию, восемь тысяч противозачаточных таблеток, которые женщина принимает в среднем за время активной половой жизни в определенное время дня, поговорили о том, что каждая непременно хоть раз, да забывает про них, и о том, что риск забеременеть увеличен в течение пяти дней до того, как она забыла принять таблетку, и недели после этого. Аристида акушерка называла «ваш партнер», «ваш спутник» и, с лукавой улыбкой, «мужчина, с которым у вас были столь плодотворные сексуальные отношения». Она рассказала Виржини обо всем в мельчайших подробностях. О шапочке, которую ей наденут на голову, о подножках гинекологического кресла в операционной, о круассане с джемом, который ей подадут на завтрак, когда все закончится… Виржини вдруг поняла, какой страх вызывает у нее эта процедура: до сих пор она гнала от себя мысль о грядущей операции, инстинктивно желая защитить себя, не представлять себе этого абстрактного ребенка, ни в коем случае не начинать что-либо чувствовать по отношению к нему. Она притворялась равнодушной, хотя в действительности не могла дождаться назначенного ей часа и мучилась от того, что ей пришлось вытерпеть отведенное законом время на размышления: ей хотелось лишь как можно скорее с этим покончить.

Спазмы стихают, когда она отвлекается, но теперь машина едет слишком быстро, и она успевает прочесть лишь обрывки фраз, отдельные слова на рекламных плакатах. Арестант продолжает за ней наблюдать, она это чувствует. Но снова против воли морщится. Живот сжимается, как будто шейка матки уже начала раскрываться, и боль заполняет тело целиком, вплоть до шеи и плеч. После полуночи ей нельзя ни есть, ни пить, ни курить, нельзя жевать жвачку, нельзя смотреть в глаза таджику, нельзя делать ничего, что способно повысить кислотность ее желудочного сока. Она сосредоточивается на своем дыхании, довольствуется тем, что украдкой, краем глаза, посматривает на безвольно висящие, закованные в наручники кисти рук задержанного. Отблески уличных фонарей высвечивают выпуклые вены на тыльной стороне его ладоней. Руки у него такие тощие, что похожи на два обтянутых пленкой хряща, две лишенные кожного покрова лопатки. Она восстанавливает дыхание, выпрямляется, машинально читает на листке, прикрепленном к конверту, слово «Маршрут», видит предписание, выданное для авиакомпании «Эр Франс». Внезапно понимает, что хочет выучить этот документ наизусть, читает его несколько раз подряд. Чтение ее успокаивает. Света уличных фонарей не хватает, и ей приходится подносить листок к самым глазам. Ее сосед видит, как она возится с конвертом. Наверняка он пытается понять, что она задумала. Она просовывает палец под заклеенный край конверта и легко его вскрывает. Что за херня, думает она. Даже конверт толком не могут запечатать, ничего в этой стране не работает. Если ее в чем-то обвинят, она прикинется дурочкой. Ей нельзя читать дело задержанного, но она может и не знать об этом, поскольку она не конвоир. Она с самого начала знает, что ей не следует распечатывать конверт.

10

В коричневом конверте лежат выданное консулом разрешение на выезд из страны, разрешение на пересадку в Турции, документы по административному процессу, вызов во Французское бюро защиты беженцев и лиц без гражданства, регистрация прошения о предоставлении убежища, решения об отклонении прошения самим бюро и судом, постановление о выдворении из страны.

Виржини просматривает краткие сведения о жизни задержанного, светя на страницы из конверта экраном своего мобильного телефона.

Она перескакивает от фразы к фразе, сначала не понимая толком, что читает.

Постепенно факты складываются в единую картину, дополняют слова сотрудницы АОСУСМ. Она листает бумаги, перечитывает, чтобы окончательно удостовериться. Протягивает Эрику решение об отклонении прошения.

– Почему ты открыла конверт?

– А что такого? – спрашивает она, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно более наивно. – Ты что, из полиции?

– Он разве тебе адресован? Нет? Вот и не надо было открывать.

– Его даже толком не заклеили.

Эрик изучает конверт в свете уличных фонарей, осматривает липкую полоску.

– Вот тут надорвано.

– Ты лучше прочти.

Он просматривает решение о выдворении из страны, которое предваряет биография арестанта, отдает бумагу ей обратно.

– Так ты понял или нет? – спрашивает Виржини, удивленная тем, как быстро он вернул ей листок.

– Да.

– И все?

– Это брехня. Такие истории продают на Барбес[10]10
  Рынок Барбес в XVIII округе Парижа, на бульваре Барбес, в центре эмигрантского квартала Золотая капля (Goutte d’Or).


[Закрыть] по пятьдесят три евро за штуку.

– Не думаю, что он ее купил, тут многовато подробностей.

Она злится, что Эрик ей не верит. Вновь берет в руки листок. Этот человек утверждает, что агенты Министерства обороны Таджикистана разыскивают его за нарушение общественного порядка. Он говорит, что его арестовали, бросили в машину, заковали в наручники, привезли в какой-то дом, заперли в подвале и несколько дней пытали. В любое время дня и ночи к нему могли явиться три-четыре человека в масках: они избивали его, пинали ногами, били дубинками, плевали на него.

– В Центре я столкнулась с женщиной, которая занималась его делом. Он разоблачил сеть незаконной торговли людьми.

Она читает вслух:

– Они связали меня металлической проволокой и в течение суток пытали электричеством. Тогда я еще курил, и у меня были с собой сигареты. Когда они устали, то спросили меня, не хочу ли я отдохнуть, покурить. Я сказал да, и тогда они взяли противогаз, сунули внутрь сигарету и надели противогаз мне на голову, чтобы я задохнулся. И дальше: Врач в больнице испугался, потому что ему нужно было подтвердить мои показания.

Когда машина останавливается на красный свет, она протягивает листок Аристиду, но тот притворяется, что не понимает, зачем она это делает. Он якобы не может разобраться, с какой стороны читать документ, подносит его к глазам, держа кончиками пальцев, как кусок использованной туалетной бумаги. Заметив слова «страх», «электричество», «гематомы», он возвращает листок Виржини.

– Я не умею читать.

По словам задержанного, он пересек границу, пытаясь сбежать от преследования. Добрался до Саратова, оттуда – до автовокзала в Рязани, затем до Москвы. Он шел пешком, ехал на поездах, автобусах, в грузовиках и в конце концов оказался во Франции. Виржини даже не знает, где находится Таджикистан, а вот он сумел попасть во Францию, хотя для этого ему пришлось укрываться в спальных отсеках грузовиков, пересекать границы, согнувшись в три погибели среди ящиков с грузами, надеяться на чудо, пытаться не задохнуться, забиваться в крошечные щели, прятать голову в колени. Теперь его двумя самолетами вернут в исходную точку: на все уйдет не больше пяти часов.

В верхней части решения ФБЗБЛГ она обнаруживает формальный отказ, фразу, которая звучит так гладко, что ее наверняка используют очень и очень часто: «Предоставленные вместе с прошением документы, призванные подтвердить изложенные в нем факты, лишены доказательной силы, а сделанные просителем заявления неточны и не дают достаточного представления о причинах его тюремного заключения; этих документов недостаточно для признания заявленных просителем фактов и обоснования изложенных им страхов».

В конверте лежит еще одно, с виду совсем невинное письмо, переведенное силами Ассоциации по защите прав человека. Для Виржини оно становится последней каплей:

Господин директор,

Я хотел бы сообщить вам о трудностях с предоставлением переводчика, с которыми я столкнулся в суде. Уточню, я просил, чтобы слушание велось на таджикском – это мой родной язык. Переводчиком на слушании моего дела был узбек, я сразу же это понял, и это привело меня в полное замешательство. Он плохо владел таджикским, что мешало мне уловить суть вопросов, которые задавал мне чиновник в суде. Я не понимал отдельных слов и выражений, а порой целых фраз. Я отвечал переводчику на таджикском, но не знаю, способен ли он был точно перевести мои ответы.

Она хотела взглянуть на его бумаги – и вот пожалуйста. Она делает глубокий вдох, выдыхает в тишине салона. Она пошла в полицию, потому что ее отец был полицейским, потому что ей нравилась дружеская атмосфера, царившая у них дома, когда коллеги отца приходили на ужин, потому что полиция – это одна большая семья, потому что ей хотелось помогать людям и наказывать преступников. Но очень скоро она забыла о взломщиках сейфов, убийцах и растлителях маленьких девочек. Черт с тем, что ее повседневная работа складывалась из всевозможных проявлений и запахов рода людского, из подлежащих регистрации доверенностей, домашнего скота, затруднившего движение машин по государственной автодороге, забытых в яслях детей, чудовищных драк, насильственного захвата помещений, краж личных вещей из автомобилей, нарушений тишины в ночное время, жалоб на лающих собак, штрафов за лысую резину, бесконечных расследований автомобильных аварий, выходок шизофреников в период обострения, ложных вызовов и розыгрышей, проделок мелких хулиганов, которых отпускают еще до того, как ты успеваешь дописать отчет. Черт с тем, что полицейских считали мастерами на все руки, вызывали в экстренных ситуациях, когда школа переставала справляться, когда социальные работники опускали руки, когда охранники не знали, что предпринять. Черт с тем, что они были палочками-выручалочками Республики и что им надо было соблюдать иерархию, оказывать уважение всем возможным начальствующим субъектам – притом что от них требовали перепахать океан, не меньше. Черт с тем, что во время работы ей не хотелось петь, черт с тем, что на нее беспрерывно обрушивались все возможные проблемы, какие только одолевают этот несчастный мир, черт с тем, что ей приходилось уворачиваться от брошенных в нее пакетов с мороженым горошком, тухлых яиц, батареек, шаров для петанка. Черт с тем, что им постоянно приходилось самим красить стены в комиссариате, что она стыдилась своей профессии, скрывала ее от соседей, от других родителей в яслях сына. Но сегодня вечером это был перебор. Сегодня вечером, в машине, в районе Ножан-сюр-Марн, ситуация оказалась вполне недвусмысленной. Рядом с ними, в их служебной машине, уселась смерть. Смерть со своей острой косой. Вонючая смерть.

– В его деле мне не все понятно, – заметил Эрик. – Почему они решили его экстрадировать, зная, что, как только он вернется домой, его укокошат? Вот подумай.

– Это бюрократические проволочки.

– А, ну конечно.

– Так сказала та женщина.

11

– Вожу я плохо, зато быстро, – предупреждает Аристид и газует, выезжая на бульвар Страсбур.

Он добавляет, что не рад оказаться за рулем «Рено» в тот редкий раз, когда им нужно ехать не в соседний квартал, а чуточку дальше. Он пытается завязать разговор, снова вспоминает про «Форд Фокус» – к его огромному сожалению, администрация больше их не закупает.

– Помните, они еще так урчали на ходу, и все прохожие оборачивались. Они надежнее, прочнее, и двигатель у них что надо.

– В некоторых отделах еще работают на «Мондео», – замечает Эрик.

Им самим было бы проще, не знай они, что сейчас делают. Теперь Виржини понимает, почему конверты запечатывают. Коллеги-конвоиры из СТКЗ не изучают их содержимое и потому лучше работают. Сочувствие не позволяет действовать эффективно. Дистанцироваться куда правильнее. Чувства не дают идти вперед, мешают действовать рационально.

– Я, конечно, ничего не говорю, но он все время терся у кромки поля, ему в команду инвалидов надо, а не в профессиональный спорт, – бросает Аристид.

– Да у них в запасе никого не осталось, – вдруг распаляется Эрик. – Не было у них других вариантов, они могли выпустить только Гризманна. Что тут говорить.

Слова отдают мертвечиной, падают в пустоту, словно формы, лишенные всякого смысла. Они подводят итоги, перепроверяют, да, действительно, это невероятно, это двойное наказание, они размышляют, ну ладно, они молодцы, делают свою работу, они справятся или нет, и все тут, я хочу сказать, офигеть, можно лишиться руки, глаза, почки, надо заправиться, нет, главное – поорать погромче, забросать тишину бессмысленными словами, пустыми фразами, заполнить паузы, создать шумовой фон, хотя никто ничего не говорит. Но уже слишком поздно. Разговор уже валится на землю, не заметив подставленной смертью подножки. Они не могут больше вести себя так, словно не знают. Не могут делать вид, что яд сомнений не начал действовать. К середине бульвара Страсбур, к заправке «Тоталь», в машине воцаряется тишина. Вдали горят огни – это Нейи-Плезанс или даже Нейи-сюр-Марн.

Она думала, что сумеет со всем справиться: родила, завела любовника, сделала аборт и как ни в чем не бывало вернулась к работе. Но смятение растет, расползается по телу. Она – та, кто приносит беду. Это просто недоразумение. Я никогда не ношу с собой документы, потому что боюсь их потерять. Я не пристегнулась, потому что не успела даже тронуться с места. Я проехала не на красный, а на желтый. Я не говорила по телефону, я слушала сообщения. Недоразумение, да-да, в духе оправданий, которые она слышит на протяжении всего дня. Эрик отодвинет сиденье назад, положит ноги на торпеду. В бардачке найдутся забытые мятные конфеты и пара компакт-дисков. На берегу океана их будут ждать друзья. Приморские сосны и Далида. Диастола и систола. Они поедут в отпуск к морю. Трое друзей – вот кем они будут казаться. Никому даже в голову не придет, что они из полиции.

12

Справа, перед мостом через железную дорогу, вырастает магазин «Диа». Вывеска дисконт-супермаркета и виднеющийся из-под подголовника крепкий затылок Аристида воскрешают в памяти его квартиру.

Виржини не понимает, как он мог пригласить ее туда, ни о чем не предупредив. Ей стало за него стыдно, она тут же поняла, что зря согласилась, хотела развернуться и уйти – словно уже сама обстановка в его жилище громко кричала ей о том, что сейчас случится. Обыденность и пошлость измены поглотили ее с головой. Она в жизни не видела более печальной, необжитой квартиры. Надо было насторожиться еще в вестибюле здания, украшенном талисманом фэн-шуй из черной гальки, в обшитом звуконепроницаемыми панелями коридоре, где свет загорался автоматически – как порой бывает в гостиницах. Аристид жил в новом доме, высота потолков была рассчитана строго по нормам до сантиметра.