Текст книги "Бедная мисс Финч. Закон и жена. Тайна"

Прошло не более десяти минут после того, как мы вышли в сад, когда нас поразили неистовые возгласы на ломаном английском языке, раздававшиеся из окна гостиной: «Гого-го! Го-го! Го-го!» Мы оглянулись и увидели, что Herr Гроссе сердито машет нам в окно большим красным платком.

– Завтракать! Завтракать! – кричал немец. – Консультация кончена. Сюда! Скорей! Скорей!

Подчиняясь этому властному призыву, Луцилла, Нюджент и я вернулись в гостиную. Мы нашли Оскара, как я и предполагала, одиноко бродящим по саду. Он попросил меня знаком не говорить об его присутствии Луцилле и поспешил скрыться в одной из боковых дорожек. Его волнение было ужасно. Ему решительно нельзя было встречаться с Луциллой в эту тревожную минуту.

Когда мы вышли из гостиной, оставив докторов совещаться, я послала с Зиллой маленькую записочку досточтимому Финчу, умоляя его (хоть ради приличия) изменить свое решение и присутствовать в великую для его дочери минуту, когда доктора выскажут свое мнение об ее слепоте. Поднимаясь по лестнице на обратном пути, я получила ответ на клочке листочка для проповедей. «Мистер Финч отказывается подчинить свои принципы расчетам, внушаемым тщеславием. Он желает напомнить мадам то, что она слышала от него. Иными словами, он повторяет, и просит ее на этот раз запомнить, что он умывает руки».

Вернувшись в гостиную, мы нашли знаменитых докторов сидящими так далеко друг от друга, как только возможно.

Оба были заняты чтением. Мистер Себрайт читал книгу, Herr Гроссе «читал» майонез.

Я села рядом с Луциллой и взяла ее руку. Рука была холодна как лед. Моя бедняжка дрожала. Какие минуты невыразимого страдания пережила она в ожидании приговора докторов! Я сжала ее маленькую, холодную руку и шепнула: «Приободритесь». Я могу сказать (хотя я не из сентиментальных), что сердце мое обливалось кровью, страдая за нее.

– Каков результат консилиума, джентльмены? – спросил Нюджент. – Согласны вы друг с другом?

– Нет, – сказал мистер Себрайт, откладывая в сторону книгу.

– Нет, – сказал Гроссе, пожирая глазами майонез.

Луцилла повернулась ко мне. Она побледнела, дыхание ее становилось прерывистее. Я шепотом попросила ее успокоиться:

– Один из них, во всяком случае, думает, что вам можно возвратить зрение.

Она меня поняла и тотчас же стала спокойнее. Нюджент продолжал задавать вопросы обоим докторам.

– В чем же вы не согласны? – спросил он. – Мы хотели бы узнать ваши мнения.

Доктора начали вновь свое неуместное состязание в учтивости. Себрайт поклонился Гроссе: «Вы первый». Гроссе поклонился Себрайту: «Нет, вы». Меня вывело из терпения соблюдение докторами этого жесткого и смешного профессионального этикета.

– Говорите оба разом, джентльмены, – сказала я резко. – Ради Бога, делайте, что угодно, только не заставляйте нас ждать. Есть надежда или нет возвратить ей зрение?

– Да, – сказал Herr Гроссе.

Луцилла вскочила с радостным криком.

– Нет, – сказал мистер Себрайт.

Луцилла упала опять в кресло и молча положила голову на мое плечо.

– Один диагноз у вас на причины ее слепоты? – спросил Нюджент.

– Причина – катаракта, – отвечал Гроссе.

– С этим я согласен, – сказал Себрайт. – Причина – катаракта.

– Катаракта излечима, – продолжал немец.

– Я опять согласен, но с оговоркой – катаракта иногда излечима.

– Эта катаракта излечима! – воскликнул Гроссе.

– С величайшим почтением я оспариваю это заключение, – сказал Себрайт. – Катаракта мисс Финч неизлечима.

– Можете сказать нам, на чем вы основываете это заключение, сэр? – спросила я.

– Мое заключение основано на медицинских расчетах, которые нельзя понять без специального образования, – ответил мистер Себрайт. – Я могу только сказать, что после самого тщательного обследования я убедился, что мисс Финч утратила зрение безвозвратно. Всякая попытка возвратить его с помощью операции была бы, по моему мнению, бесполезна. Молодая особа должна была бы выдержать не только операцию, она должна была бы высидеть в темной комнате, по крайней мере, шесть недель или два месяца. Нечего напоминать вам, что в продолжение этого времени у нее появилась бы сильнейшая надежда прозреть. Помня это и полагая, что ее жертва оказалась бы, в конце концов, бесполезной, я считаю весьма нежелательным подвергать нашу пациентку тяжелым последствиям могущего постигнуть ее разочарования, которое должно сильно отрицательно подействовать на нее. Она с детства смирилась с своим несчастием. Как честный человек, считающий своим долгом высказать правду, я советую вам не смущать ее более. Я уверен, что операция, по моему мнению, будет совершенно бесполезна, а может быть, и опасна.

Так откровенно англичанин изложил свое мнение.

Луцилла держалась за мою руку.

– Жестокий! Жестокий! – шептала она. Я пожала ее руку, советуя ей потерпеть, и взглянула (как и Нюджент) в безмолвном ожидании на Гроссе. Немец порывисто встал и подошел, раскачиваясь на своих коротких кривых ногах, ко мне и Луцилле.

– Вы закончили почтеннейший мистер Себрайт? – спросил он.

Себрайт ответил своим неизменным поклоном.

– Gut! Теперь мой черед высказать мое мнение, – начал Гроссе. – Несколько слов, не более. С глубочайшим почтением к мистеру Себрайту я опровергаю то, что он только полагает, тем что я… Гроссе… вот этими моими руками сделал. Катаракта этой мисс такая катаракта, какие я уже срезал, какие я вылечивал. Глядите!

Он внезапно повернулся к Луцилле, взял двумя указательными пальцами ее лоб, а большими осторожно открыл ее веки.

– Я даю вам мое докторское слово, что мой скальпель впустит сюда свет. Эта хорошенькая девушка сделается краше. Моя милая Финч должна сначала прийти в свое лучшее здоровье. Потом дать мне волю делать, что я хочу, и тогда – раз, два, три – чик! Моя милая Финч будет видеть! С последними словами он опять приподнял ресницы Луциллы, свирепо взглянул на нее сквозь очки, поцеловал ее в лоб, захохотал так, что посуда задрожала, и возвратился на свой пост часового у майонеза.

– Ну, теперь разговоры закончены, – воскликнул он весело. – Слава Богу, начнется еда.

Луцилла встала.

– Herr Гроссе, – спросила она, – где вы?

– Здесь, душа моя.

Девушка подошла к столу, где он сидел, уже занятый разрезанием своего любимого блюда.

– Вы сказали, что вам нужен скальпель, чтобы возвратить мне зрение? – спросила она спокойно.

– Да, да! Вы этого не бойтесь. Не очень больно, совсем не больно.

Она шутливо потрепала его по плечу.

– Встаньте, Herr Гроссе, – сказала она.:

– Если скальпель с вами, я готова, сделайте операцию сейчас.

Нюджент содрогнулся. Себрайт содрогнулся. Ее смелость поразила их обоих. Что же касается меня, то никто в мире так не боится медицинских операций, как я. Луцилла привела меня в ужас. Я без памяти бросилась к ней. Я была так глупа, что даже вскрикнула.

Прежде чем я добежала до нее, Herr Гроссе, как бы покоряясь ее просьбе, встал с лучшим куском цыпленка на конце вилки.

– Ах, вы, милая дурочка, – сказал он. – Разве так срезают катаракты? Сегодня я сделаю с вами только одну операцию. Вот! – С этими словами он бесцеремонно всунул кусок цыпленка в рот Луциллы. – Ага! Кусайте его хорошенько. Чудесный цыпленок. Ну что же? Садитесь все. Завтракать! Завтракать!

Он был непреклонен. Мы все сели за стол.

Мы ели. Herr Гроссе поглощал. От майонеза к мармеладному торту. От мармеладного торта опять к майонезу. От майонеза к ветчине и к бланманже.[9]9
  Бланманже (фр. blancmanger) – желе из сливок миндального молока


[Закрыть] От бланманже (даю честное слово) опять к майонезу. Пил он так же, как и ел. Пиво, вино, водка – он ничего не пропустил и смешивал все вместе. Что же касается до лакомств – миндаля, изюма, конфет, засахаренных фруктов, они служили ему приправой ко всему. Блюдо оливок пришлось ему особенно по вкусу. Он взял их две горсти и опустил в карманы панталон.

– Таким образом, – сказал он, – я избавлю вас от труда передавать мне блюдо и буду иметь при себе столько оливок, сколько мне нужно.

Когда Гроссе не мог уже более ни есть, ни пить, он свернул салфетку в комок и стал благодарить Бога.

– Как милостив Бог, – заметил он, – что, сотворив мир, сотворил вместе с ним еду и питье!

– Ах, – вздохнул он, нежно приложив растопыренные руки к желудку, – какое это для нас великое счастье!

Мистер Себрайт взглянул на часы.

– Если мы еще будем говорить об операции, начнем немедленно, – заявил он. – У нас осталось не более пяти свободных минут. Вы слышали мое мнение. Я остаюсь при нем.

Herr Гроссе вынул щепотку табаку.

– А я остаюсь при своем мнении, – сказал он.

Луцилла обратилась в сторону мистера Себрайта.

– Я благодарна вам, сэр, за то, что вы высказали свое мнение, – сказала она спокойно и твердо. – Я решилась подвергнуться операции. Если она не удастся, я только останусь по-прежнему слепа. В случае успеха она даст мне новую жизнь. Я все вынесу, я всем рискну, имея надежду прозреть.

Так она объявила о своем решении и подготовила этими достопамятными словами событие, которое на этих страницах имею целью в дальнейшем описать.

Мистер Себрайт отвечал ей со своим неизменным благоразумием.

– Я не могу сказать, что ваше решение меня удивляет. Хотя я очень сожалею, что вы его приняли, я согласен, что оно самое естественное решение в вашем положении.

Луцилла обратилась к Гроссе.

– Назначьте какой вам угодно день, – сказала она. – Чем скорее, тем лучше. Завтра, если возможно.

– Скажите мне, мисс, – спросил немец, внезапно став серьезным и строгим, – намерение ваше твердо?

Луцилла отвечала ему тоже серьезно:

– Мое намерение твердо.

– Gut! Шутка шуткой, милая моя, а дело делом. Теперь о деле. Я должен сказать вам мое последнее слово, прежде чем уеду.

И глядя на Луциллу своими черными глазами сквозь большие круглые очки, он начал убеждать ее на своем ломаном английском языке, что она должна подумать хорошенько и приготовиться, прежде чем решиться подвергнуться операции. Для меня было большим утешением заметить перемену в его обращении с нею. Он говорил авторитетно, она его должна будет слушаться.

Во-первых, предупредил немец Луциллу, в случае неудачи операции, повторить ее будет невозможно. Каковы бы ни были результаты, они будут окончательными.

Во-вторых, прежде чем решиться сделать операцию, он должен быть вполне уверен, что некоторые условия, необходимые для успеха, будут строго выполнены как самой пациенткой, так и ее родными и друзьями. Мистер Себрайт нисколько не преувеличил отрезок времени, который придется провести после операции в темной комнате. Глаза ее не будут развязаны ни на минуту раньше шести недель. В продолжение всего этого времени и, вероятно, в продолжение еще шести недель пациентка должна быть совершенно здорова, чтобы зрение ее восстановилось вполне. Если тело и дух не будут в наилучшем состоянии, никакая искусная операция не поможет. Все, что могло бы возбуждать или волновать пациентку, должно быть удалено из спокойного течения обыденной жизни, пока доктор не убедится, что зрение ее восстановлено. Строгому исполнению этих условий он обязан значительной долей своих успехов. Гроссе знает по собственному опыту, какое важное влияние общее здоровье пациента, как физическое, так и духовное, имеет на успех операций, в особенности операций над таким нежным органом, как глаза.

Высказав все это, Herr Гроссе обратился к ее здравому смыслу, советуя Луцилле обдумать хорошенько свое решение и посоветоваться с родными и друзьями. Словом, в течение трех месяцев, по крайней мере, доктор должен иметь полное право регулировать ее жизнь и вносить в нее перемены, какие он сочтет нужными. Если Луцилла и члены ее семейства согласятся принять эти условия, ей надо будет только написать Herr Гроссу в лондонскую гостиницу. На следующий день он будет в Димчорче и сделает операцию, если найдет здоровье больной удовлетворительным.

Закончив этим обещанием, Herr Гроссе выпустил из легких остаток воздуха глубоким горловым «Га» и быстро вскочил на свои короткие кривые ноги. В ту же минуту Зилла постучала в дверь и объявила, что экипаж ожидает джентльменов у садовой калитки.

Мистер Себрайт встал и, как бы сомневаясь, что собрат его закончил, сказал:

– Я вас не стесняю. У меня есть дело в Лондоне и мне решительно необходимо вернуться со следующим поездом.

– So! У меня есть тоже дело в Лондоне, – отвечал его собрат, – или, лучше, развлечение. (Мистер Себрайт, казалось, было неприятно изумлен, услышав такое откровенное признание от делового человека).

– Я страшно люблю музыку, – продолжал Гроссе, – и не хочу опоздать в оперу. Ach, Gott! Как музыка дорога в Англии! Я взбираюсь на галерею и плачу за это пять серебряных шиллингов. За пять медных грошей я в своем отечестве получил бы то же самое, только лучшего достоинства.

– От всей души благодарю вас, сударыня, – продолжал он, дружески прощаясь со мной, – от всей души благодарю вас за майонез. Пожалуйста в следующий мой приезд угостите меня опять этим чудным блюдом.

Он повернулся к Луцилле и в последний раз поднял ее веки большими пальцами.

– Помните, моя милая Финч, что сказал вам ваш доктор. Я впущу сюда свет, но когда захочу и как захочу. Милое создание! И милее будет она, когда прозреет!

Он взял руку Луциллы и, сентиментально приложив ее к сердцу, прикрыл другою рукой, как бы для того, чтобы согреть ее. В этой нежной позе он испустил громкий вздох, кивнул головой, подмигнул мне сквозь очки и заковылял за мистером Себрайтом, уже спускавшимся с лестницы. Кто отгадал бы, что этот человек мог дать Луцилле новую жизнь?

Нюджент пошел проводить докторов к садовой калитке, и мы остались вдвоем.

Теперь, когда мы были одни, Луцилла не могла не обратить внимания на отсутствие Оскара. Но лишь только она заговорила о нем, и в таких выражениях, что мне нелегко было бы успокоить ее, нас прервал долетевший из сада крик младенца. Я подошла к окну и стала смотреть.

Мистрис Финч действительно исполнила свое отчаянное намерение подстеречь докторов, чтобы посоветоваться о глазах младенца В пеньюаре и шали, бросив повесть на одну сторону лужайки, а платок на другую, она преследовала докторов на их пути к экипажу. Herr Гроссе, мало заботившийся о соблюдении приличий, бежал, заткнув уши от крика младенца, так быстро, как только позволяли ему его короткие ноги. Нюджент перегнал немца, спеша отворить садовую калитку. Мистер Себрайт, которому докторское достоинство не позволяло бежать, составлял арьергард. Мистрис Финч, следовавшая за ним по пятам, протягивала ему младенца для осмотра. Мистер Себрайт, вежливо протестуя, отмахивался руками. Нюджент с громким хохотом отворил садовую калитку. Гроссе выбежал и исчез, Себрайт последовал за Гроссе, мистрис Финч хотела последовать за Себрайтом, но на сцене появилось новое лицо. Потревоженный шумом в святилище своего кабинета, ректор вышел величественно в сад и мгновенно остановил мистрис Финч, спросив своим необыкновенным голосом на глубочайших басовых нотах: «Что это за непристойный шум?».

Экипаж тронулся, Нюджент затворил калитку.

Ректор и Нюджент обменялись несколькими словами, которые я не расслышала, относившимися, как я предположила, к посещению докторов. Мистер Финч, очевидно, оскорбленный тем, что услышал, отвернулся от Нюджента и обратился к Оскару, появившемуся на лужайке, лишь только экипаж отъехал от калитки. Ректор дружески взял его под руку и протянул другую мистрис Финч. Величественно шагая между ними к дому, досточтимый Финч обращался поочередно то к Оскару, то к жене. Его густой бас, сопровождаемый громким плачем ребенка, теперь доносился до меня явственно.

Димчорчский папа начал следующими отвратительными словами:

– Оскар! Я хочу, чтобы вы поняли ясно, что я придерживаюсь своего протеста против греховного вмешательства в судьбу моей бедной дочери. Мистрис Финч! Я хочу, чтобы вы поняли, что я прощаю вашу непристойную погоню за двумя незнакомыми докторами, учитывая положение, в котором вы находитесь теперь. После ваших восьмых родов, как мне помнится, вы были в крайне возбужденном состоянии. Молчите. Вы теперь опять находитесь в таком же состоянии. Оскар! Я отказываюсь, из уважения к собственному достоинству, присутствовать на совещаниях, которые могут последовать за посещением этих двух специалистов. Но я готов давать вам советы для вашего же блага. Я умываю руки. Умойте и вы свои. Мистрис Финч! Сколько прошло времени с тех пор, как вы поели в последний раз? Два часа? Вы вполне уверены, что два часа? Хорошо. Вам необходимо принять что-нибудь успокоительное. Я назначаю вам теплую ванну и прошу сидеть в ней, пока я не приду к вам. Оскар! В вас мало решительности, друг мой. Попробуйте воспротивиться понастойчивее всем планам моей дочери и тех, кто руководит ею, – планам, сопряженным с большими издержками и повторением посещения специалистов. Мистрис Финч! Температура должна быть девяносто восемь,[10]10
  По Фаренгейту


[Закрыть] а положение тела наклонное. Оскар! Я уполномочиваю вас (если нельзя будет остановить их иначе) высказать мое окончательное мнение. Позволяю вам сказать: «Я этому воспротивлюсь с одобрения мистера Финча. Меня, так сказать, поддерживает мистер Финч». Мистрис Финч! Я хочу чтобы вы поняли цель ванны. Молчите. Цель – вызвать определенную реакцию организма через кожу. Кто-то из женщин должен следить за вашим лицом. Лишь только она заметит испарину на лбу, пусть бежит за мной. Оскар! Вы дайте мне знать, к какому выводу они придут, посоветовавшись в комнате моей дочери. То, что они скажут не тогда, когда только выслушают вас, но после того, как они узнают мое мнение. Мистрис Финч! После ванны вы оденетесь полегче. Я запрещаю, из опасения за вашу голову, всякое стеснение тела шнуровками или тесемками, затягиваемыми вокруг талии. По той же причине я запрещаю надевать подвязки. Вы воздержитесь от чая и лишних разговоров. Вы будете лежать раздетая, на спине. Вы…

Что еще предстояло сделать несчастной женщине, я не расслышала. Мистер Финч скрылся с ней за углом дома. Оскар стоял у двери нашей половины, пока к нему не присоединился Нюджент, возвращавшийся в гостиную, где мы их ожидали.

Спустя несколько минут братья вошли.

Я заметила, что во время посещения докторов Нюджент упорно держался на заднем плане. Предложив провести медицинское освидетельствование глаз Луциллы, он, казалось, решил ни во что более не вмешиваться. И теперь, когда наш маленький комитет опять собрался на совещание, он воздерживался от активного вмешательства в обсуждение.

– Я привел Оскара, – сказал он Луцилле. – Я рассказал ему, как далеко расходятся мнения докторов. Он знает также, что вы решились руководствоваться более благоприятным для вас мнением Гроссе. Больше он ничего не знает.

Нюджент резко оборвал речь и сел отдельно от нас в конце комнаты.

Луцилла тотчас же накинулась на Оскара.

– Почему вы скрывались? – спросила она. – Почему вы не были со мной в самую важную минуту моей жизни?

– Потому, что я слишком горячо сочувствовал вашему тяжелому положению, – отвечал Оскар. – Не считайте меня невнимательным к вам, Луцилла. Присутствуя при обследовании, я не был бы в состоянии управлять собой.

Мне такой ответ показался слишком ловким, чтоб Оскар мог придумать его тут же. Притом, произнося последние слова, он взглянул на брата. Можно было сказать почти наверняка, как ни коротко было время между их встречей и появлением в гостиной, что Оскар советовался с Нюджентом и тот научил его, как отвечать.

Луцилла приняла его извинение с большой готовностью.

– Мистер Себрайт объявил, Оскар, что зрение мое потеряно безвозвратно, – сказала она. – Herr Гроссе, напротив, ручается, что операция возвратит мне его. Нечего и говорить, которому из двух я верю. Если б я могла настоять на своем, Гроссе сделал бы мне операцию прежде, чем уехал в Лондон.

– Он отказался?

– Да.

– Почему?

Луцилла передала ему причины, по которым Гроссе считал необходимым отложить операцию. Оскар выслушал ее внимательно и, прежде чем ответить, взглянул на брата.

– Насколько я понял, – сказал он, – вы решаетесь сделать операцию немедленно и затем выдержать шесть недель заключения в темной комнате и еще шесть недель провести в полной зависимости от вашего доктора. Подумали ли вы, Луцилла о том, что это значит отложить нашу свадьбу, по крайней мере, на три месяца?

– Будь вы на моем месте, Оскар, вы тоже отстранили бы все, что препятствовало бы вашему исцелению, даже свадьбу. Не предлагайте мне подумать, милый мой. Я могу думать только о том, что увижу вас.

Это смелое, откровенное признание заставило его замолчать. Он случайно сел против зеркала так, что мог видеть свое лицо. Несчастный быстро передвинул стул.

Я взглянула на Оскара и заметила, что он пытается поймать взгляд брата. Подученный Нюджентом, в чем я теперь уже не сомневалась, Оскар коснулся вопроса, не выходившего у меня из головы с тех пор, как у нас зашла речь об операции.

(Здесь надо сказать, что свадьба Оскара и Луциллы была еще раз отложена вследствие опасной болезни Луциллиной тетки. Мисс Бечфорд, приглашенная, конечно, присутствовать при бракосочетании, была так внимательна, что просила не откладывать из-за нее свадьбу. Но Луцилла не согласилась праздновать свадьбу в такое время, когда женщина, которая была для нее второю матерью, лежит при смерти. Ректор, неравнодушный к деньгам мисс Бечфорд, одобрил решение дочери, и Оскар принужден был покориться. С тех пор прошло уже три недели, и мы получили известие, что старушка выздоравливает и через две недели будет в состоянии присутствовать на свадьбе. Венчальное платье невесты было уже привезено, отец невесты приготовился уже совершить церемонию, и вдруг возник вопрос об операции, угрожавший новой отсрочкой месяца на три, по крайней мере. К этому прибавилось еще следующее осложнение. Если Луцилла настоит на своем решении, а Оскар будет упорствовать в своем намерении скрыть от нее истину, к чему это поведет? Ни к чему иному, как к следующему: если операция удастся, Луцилла откроет обман собственными глазами, и откроет его до, а не после свадьбы. Как она к этому отнесется, никто из нас не мог предугадать. Таково было наше положение, когда мы сидели вместе после посещения докторов.) Не успев привлечь внимание брата, Нюджент был вынужден вмешаться лично.

– Позвольте мне заметить вам, Луцилла, – сказал он, – что вы обязаны обсудить вопрос со всех сторон, прежде чем принять окончательное решение. Во-первых, Оскару будет, конечно, очень тяжело покориться новой отсрочке. Во-вторых, Herr Гроссе, как он ни искусен, не всемогущ. Операция может не удаться, и трехмесячная отсрочка окажется бесполезной. Вы должны об этом подумать. Отложив операцию на после свадьбы, вы примирили бы все интересы и отсрочили бы только на месяц или около того время восстановления вашего зрения.

Луцилла отрицательно с нетерпением качала головой.

– Если бы вы были слепы, – сказала она, – то неохотно отложили бы время исцеления даже на один час. Вы советуете мне подумать. Я прошу вас тоже подумать о годах, которые я уже потеряла, о невыразимом счастии, которое я буду ощущать, стоя с Оскаром пред алтарем и видя мужа, с которым связываю свою судьбу на всю жизнь. Отложить на месяц! Это все равно, что если бы вы сказали мне умереть на месяц. Сидеть здесь слепой и знать, что на расстоянии нескольких часов езды есть человек, который может возвратить мне зрение! Я говорю вам всем прямо: если вы будете возражать мне, я за себя не ручаюсь. Если Herr Гроссе не будет в Димчорче в конце этой недели… я не ребенок, я сама поеду в Лондон.

Оба брата взглянули на меня.

– Вы не хотите ничего сказать, мадам Пратолунго? – спросил Нюджент.

Оскар от волнения не мог говорить. Он тихо подошел к моему стулу, опустился передо мной на колени и с умоляющим взглядом прижал мою руку к губам.

Можете считать меня бессердечною женщиной, если угодно, но меня это нисколько не тронуло. Интересы Луциллы и мои интересы были теперь тождественны. Я решила с самого начала, что она не выйдет замуж, не узнав заранее, кто этот человек с обезображенным синим цветом лицом. Если она сделает то, что даст ей возможность открыть истину собственными глазами до свадьбы, это избавит меня от тяжелой и щекотливой обязанности, и она выйдет замуж, как я и хотела, зная всю правду. При таком положении дел я не могла содействовать братьям в попытке отложить операцию. Напротив, мне следовало поддержать ее.

– Я не считаю себя вправе вмешиваться, – отвечала я. – На месте Луциллы после двадцати одного года слепоты я тоже отложила бы все, что мешало бы мне возвратить себе зрение как можно скорее.

Оскар обиженный моим ответом встал, и отошел к окну. Лицо Луциллы просияло благодарностью. «Вы меня понимаете», – сказала она. Нюджент встал в свою очередь. Он рассчитывал в интересах брата, что брак будет предшествовать операции. Расчет оказался ошибочным. Брак будет теперь зависеть от решения Луциллы после того, как она откроет истину. Лицо Нюджента омрачилось.

– Мадам Пратолунго, – сказал он, – вы, может быть, когда-нибудь пожалеете, что избрали такой образ действий. Поступайте как вам будет угодно, Луцилла, мне больше нечего сказать.

Он вышел из комнаты, спокойно покорившись обстоятельствам, которые как нельзя более благоприятствовали ему. Теперь, как и раньше, нельзя было не отдать ему преимущества в сравнении с малодушным братом. Оскар отвернулся от окна, намереваясь, по-видимому, последовать за братом. Но сделав шаг, он остановился. Оставалось еще сделать последнее усилие. Мнение досточтимого Финча еще не было положено на весы.

– Есть еще одно обстоятельство, которое вы должны иметь в виду, Луцилла, прежде чем решитесь, – сказал он. – Я виделся с вашим отцом. Он поручил мне передать вам, что он решительно не одобряет опыта, который вы намерены произвести над собой.

Луцилла грустно вздохнула.

– Не в первый уже раз убеждаюсь я, что отец не сочувствует мне, – ответила она. – Меня это огорчает, но не удивляет. Удивляете меня вы, – прибавила она, внезапно возвысив голос. – Вы, человек который любит меня, не за одно со мной, когда я стою на пути к новой жизни! Боже мой! Разве мои интересы не ваши интересы? Разве не стоит подождать для того, чтоб я могла видеть вас, когда дам пред Богом обет любить, почитать и слушаться вас?

– Понимаете вы его? – внезапно обратилась она ко мне. – Для чего он старается создать препятствия? Почему он не сочувствует мне?

Я взглянула на Оскара. Вот благоприятная минута упасть к ее ногам и сознаться во всем! Вот удобный случай, который, может быть, никогда не представится! Я делала ему нетерпеливые знаки. Он попытался, теперь надо отдать ему справедливость, к которой я тогда была неспособна, он попытался. Он приблизился к ней, он сделал над собою усилие, он сказал: «Есть причина, почему я так поступаю» – и остановился, у него захватило дух. Он сделал опять усилие и пробормотал еще несколько слов: «Причина, в которой я боялся сознаться…» и остановился опять. Капли пота выступили на его лице.

Луцилла потеряла терпение.

– Какая же причина? – спросила она резко.

Тон ее голоса отнял у него последнюю решимость. Он отвернулся, чтобы не видеть ее лица. В последнюю минуту, – жалкий, жалкий человек! – в последнюю минуту он прибегнул ко лжи.

– Я не верю Гроссе, как вы ему верите, – сказал он тихо.

Луцилла встала, горько разочарованная в своем ожидании, и отворила дверь своей комнаты.

– Если бы вы были слепы, – сказала она, – ваша вера была бы моей верой, ваша надежда – моей надеждой. Я, кажется, ожидала от вас слишком многого. Век живи, век учись!

Она ушла в свою комнату и затворила дверь. Я не могла выносить этого дольше. Я встала с твердым намерением последовать за ней и сказать ей то, чего он не решился сказать. Я уже взялась за ручку двери, когда Оскар внезапно схватил мою руку. Я повернулась и молча взглянула ему в лицо.

– Нет, – сказал он, смело глядя мне в глаза и не выпуская мою руку. – Я не сказал, и за меня никто не скажет.

– Я выведу ее из заблуждения. Она должна знать и узнает, – отвечала я. – Пустите меня.

– Вы дали мне обещание не говорить, пока я вам не позволю. Я не позволяю.

Я щелкнула пальцами своей свободной руки перед его лицом.

– Вот вам мое обещание, – сказала я. – Ваше недостойное малодушие подвергает опасности как ваше, так и ее счастье.

Я повернулась к двери и крикнула:

– Луцилла!

Он крепко сжал мою руку. Какой-то бес проснулся в нем и смотрел на меня его глазами.

– Скажите только, – дико прошептал он сквозь зубы, – и я буду все опровергать, глядя вам в глаза. Если вы на все решились, я тоже на все решился. Я не остановлюсь ни пред какой низостью. Я буду опровергать сказанное вам под честное слово, я буду опровергать вас под клятвой. Вы слышали, что она сказала о вас в Броундоуне? Она поверит мне, а не вам.

Луцилла отворила дверь и остановилась в ожидании на пороге.

– Вы меня звали? – спросила она спокойно.

Мгновенный взгляд на Оскара убедил меня, что он исполнит свою угрозу, если я не откажусь от своего намерения. Слабый человек, доведенный до крайности, может стать самым бессовестным, самым отчаянным из людей. Как ни была я рассержена, я не решилась унизить его в ее глазах, что я могла бы сделать, противопоставив мое упрямство его упрямству. Из сострадания к ним обоим я уступила.

– Я хочу погулять, милая моя, пока не стемнело, – отвечала я Луцилле. – Не могу ли я сделать чего-нибудь для вас в деревне?

– Да, – отвечала она. – Если вы подождете немного, я попрошу вас отнести письмо на почту.

Она возвратилась в свою комнату и затворила дверь.

Я не взглянула на Оскара и не сказала ему ни слова, когда мы остались опять вдвоем. Он первый прервал молчание.

– Вы вспомнили свое обещание и хорошо сделали, – сказал он.

– Я не желаю продолжать разговор с вами, – был мой ответ. – Я ухожу в свою комнату.

Он с беспокойством провожал меня глазами, пока я шла к двери.

– Я скажу вам, – пробормотал он угрюмо, – когда придет мое время.

Умная женщина не позволила бы себе забыться до того, чтобы заговорить с ним опять. Увы, я женщина не умная, точнее, не всегда.

– Ваше время! – повторила я с величайшим презрением, на которое способна. – Если вы не откроете ей истины до приезда доктора, ваше время уйдет безвозвратно. Доктор сказал нам, что после операции необходимо будет в продолжении нескольких месяцев отстранять от нее все, что может взволновать и огорчить ее. Вы скоро будете иметь основательную причину молчать, мистер Оскар Дюбур.

Тон, которым я произнесла последние слова, разозлил его.

– Поберегите ваш сарказм, бессердечная француженка, – воскликнул он зло. – Мне все равно, что бы вы ни думали обо мне. Луцилла любит меня, Нюджент сочувствует мне.