Текст книги "Бедная мисс Финч. Закон и жена. Тайна"

На следующее утро в уме моем возникли новые соображения не совсем приятного рода. В моем положении относительно Луциллы было серьезное затруднение, ускользнувшее от моего внимания, когда я прощалась с Нюджентом.

Броундоун был теперь пуст. Что мне сказать Луцилле, когда ложный Оскар не явится с своим обещанным визитом?

В какой лабиринт лжи втянуло нас всех первое сокрытие истины! Обман за обманом становились для нас необходимостью, неприятность за неприятностью были их заслуженным следствием, а теперь, когда я осталась одна преодолевать все трудности нашего положения, у меня, по-видимому, не было другого выбора, как только продолжать обманывать Луциллу. Мне это уже надоело, мне было совестно. За завтраком, узнав, что Луцилла не ожидает своего гостя раньше чем после полудня, я избегала дальнейших рассуждений об этом предмете. После завтрака я продержала ее некоторое время за роялем. Когда музыка надоела ей и она заговорила опять об Оскаре, я надела шляпку и ушла из дому по хозяйственному делу (такого рода, какие обыкновенно поручались Зилле) единственно для того, чтоб уйти и отложить до последней минуты печальную необходимость солгать. Погода благоприятствовала мне. Собирался дождь, и Луцилла не предложила сопровождать меня.

Исполнив свое дело, которое привело меня на ферму на дороге в Брайтон, я пошла дальше, несмотря на то что дождь уже накрапывал. На мне не было ничего такого, что могло бы испортиться, и я предпочла мокрое платье возвращению в приходский дом.

Когда я прошла около мили дальше, уединенная дорога оживилась появлением коляски, приближавшейся ко мне со стороны Брайтона. Верх коляски был поднят и защищал от дождя сидевшую внутри особу. Поравнявшись со мной, особа выглянула и остановила экипаж голосом, по которому я тотчас же узнала Гроссе. Наш любезный доктор настоял, чтоб я укрылась от дождя в его коляске и возвратилась с ним в приходский дом.

– Вот неожиданное-то удовольствие! – сказала я. – А мы полагали, что вы приедете только в конце недели.

Гроссе взглянул на меня сквозь свои очки со строгостью и величием, достойным мистера Финча.

– Разве признаться вам? – сказал он. – Вы видите пред собой погибшего глазного доктора. Я скоро умру. Напишите тогда на моем надгробном камне: «Болезнь, которая свела в могилу этого немца, была прекрасная Финч». Когда я не с ней.

– пожалейте меня, – мне так недостает ее, что я умираю от тоски по молодой Финч. Ваша путаница с этими близнецами сидит у меня в уме, как какая-нибудь заноза. Вместо того чтобы храпеть на моей роскошной английской постели, я не смыкаю глаз по целым ночам и все думаю о Финч. Я приехал сюда сегодня раньше, чем назначил. Для чего? Чтобы взглянуть на ее глаза, вы думаете? Нет, сударыня, вы ошибаетесь. Не глаза ее беспокоят меня. Глаза ее в порядке. Беспокойте меня вы и все другие в вашем приходском доме. Вы заставляете меня мучиться за мою пациентку. Я боюсь, что кто-нибудь из вас доведет до ее милых ушей вашу историю с близнецами и поставит все вверх дном в ее бедной головке. Не тревожьте ее еще два месяца. Ach, Gott, если бы я был в этом уверен, я оставил бы ее новые слабые глаза поправляться понемногу и возвратился бы в Лондон.

Я собиралась было сделать ему строгий выговор за прогулку с Луциллой в Броундоун. После того что он сказал теперь, это было бы бесполезно, и еще бесполезнее было бы просить его позволить мне выпутаться из моих затруднений, открыв Луцилле истину.

– Вы, конечно, лучший судья в этом деле, – отвечала я. – Но вы не знаете, чего стоят ваши предписания несчастным, которым приходится исполнять их.

Он резко прервал меня на этих словах.

– Вы сами увидите, – сказал он, – стоит ли исполнять их. Если ее глаза удовлетворят меня, Финч будет сегодня учиться видеть. Вы будете при этом присутствовать, упрямая вы женщина, и решите сами, хорошо ли прибавлять огорчение и страдание к тому, что должна будет вынести внезапно остановилась на третьем шаге, не пройдя и половины расстояния, отделявшего ее от меня.

– Я видела мадам Пратолунго здесь, – обратилась она жалобно к Гроссе, указывая на место, на котором остановилась. – Я вижу ее теперь и не знаю, где она. Она так близко, мне кажется, что касается моих глаз, а между тем (она сделала еще шаг и обняла руками пустое пространство) я никак не могу приблизиться к ней настолько, чтобы поймать ее. О, что это значит?

– Это значит – заплатите мне мои шесть пенсов, я выиграл пари.

Его смех обидел Луциллу. Она упрямо подняла голову, насупила брови и сказала:

– Погодите немного, вы не выиграете так легко, я еще дойду до нее.

И она немедленно подошла ко мне так же свободно, как я подошла бы к ней.

– Еще пари, – воскликнул Гроссе, стоя сзади нее и обращаясь ко мне. – Двадцать тысяч фунтов в этот раз против четырех пенсов. Она закрыла глаза, чтобы дойти до вас.

Он был прав. Луцилла закрыла глаза, чтобы дойти до меня. С закрытыми глазами она могла рассчитывать расстояние безошибочно, с открытыми – не имела о нем никакого понятия. Уличенная нами, она села, бедная, и вздохнула с отчаянием.

– Стоило ли для этого подвергаться операции? – сказала она мне.

Гроссе перешел на нашу сторону комнаты.

– Все в свое время, – утешил он. – Потерпите, и ваши неопытные глаза научатся. So! Я начну учить их сейчас. Вы составили себе какое-нибудь понятие о разных цветах? Когда вы были слепы, думали вы, какой цвет был вашим любимым цветом, если б вы видели? Думали? Какой же? Скажите мне.

– Во-первых, белый, – отвечала она. – Потом пунцовый.

Гроссе подумал.

– Белый, это я понимаю, – сказал он. – Белый – любимый цвет молодых девушек. Но почему пунцовый? Разве вы могли видеть пунцовое, когда были слепы?

– Почти, – отвечала она, – когда было достаточно светло, я чувствовала что-то пред глазами, когда мне показывали пунцовое.

– При катарактах они всегда видят пунцовое, – пробормотал Гроссе. – Для этого должна быть какая-нибудь причина, и я должен найти ее.

Он опять обратился к Луцилле.

– А цвет, который вам противнее всех, какой?

– Черный.

Гроссе одобрительно кивнул головой.

– Так я и думал, – сказал он. – Они все терпеть не могут черное. Для этого должна быть также какая-нибудь причина, и я должен найти ее.

Высказав это намерение, он подошел к письменному столу и взял лист почтовой бумаги и круглую перочистку из пунцового сукна. Затем он оглядел комнату и взял черную шляпу, в которой приехал из Лондона. Все три вещи Гроссе положил в ряд перед Луциллой. Прежде чем он успел задать ей вопрос, она указала на шляпу с жестом отвращения.

– Возьмите это, – попросила она. – Я этого не люблю.

Гроссе остановил меня, прежде чем я успела сказать что-нибудь.

– Подождите немного, – шепнул он мне на ухо. – Это вовсе не так удивительно, как вам кажется. Прозревшие люди всегда ненавидят первое время все темное.

Он обратился к Луцилле.

– Укажите мне, – сказал он, – ваш любимый цвет между этими вещами.

Она пропустила шляпу с презрением, взглянула на перочистку и отвернулась, взглянула на лист бумаги и отвернулась, задумалась и закрыла глаза.

– Нет! – воскликнул Гроссе. – Я этого не позволю. Как вы смеете ослеплять себя в моем присутствии? Как! Я возвратил вам зрение, а вы закрываете глаза. Откройте их, или я вас поставлю в угол, как непослушного ребенка. Ваш любимый цвет? Говорите!

Она открыла глаза (весьма неохотно) и взглянула опять на перочистку и на бумагу.

– Я не вижу здесь ничего столь яркого, как мои любимые цвета, – сказала она.

Гроссе поднял лист бумаги и задал безжалостный вопрос:

– Как! Разве белое белее этого?

– В пятьдесят тысяч раз белее!

– Gut! Так знайте же – этот лист бумаги белый. (Он вынул носовой платок из кармана ее передника.) Этот платок тоже белый. Белейшие из белых – оба! Первый урок, душа моя. Вот в моих руках ваш любимый цвет.

– Этот! – воскликнула Луцилла, глядя с неподдельным отчаянием на бумагу и платок, которые он положил на стол. Она поглядела на перочистку и на шляпу и подняла глаза на меня. Гроссе, готовившийся к новому опыту, предоставил мне отвечать. Результат в обоих случаях был тот же самый, как с бумагой и с платком. Пунцовое было вполовину не так ярко, черное было во сто раз не так черно, как она воображала, когда была слепа. Что касается последнего цвета, черного, она была довольна. Он произвел на нее неприятное впечатление (как и лицо бедного Оскара), хотя она не знала, что это ее нелюбимый цвет. Луцилла сделала попытку, бедное дитя, похвастаться пред своим безжалостным доктором-учителем.

– Я не знала, что эта шляпа черная, – рассуждала она, – тем не менее я не могу смотреть на нее без отвращения.

Говоря это, Она хотела бросить шляпу на кресло, стоявшее возле нее, а вместо этого швырнула ее через спинку кресла к стене по крайней мере на шесть футов дальше, чем хотела.

– Я ни на что не способна, – воскликнула Луцилла, и лицо ее вспыхнуло от досады. – Не пускайте ко мне Оскара. Мне страшно подумать, что я покажусь ему смешной. Он придет сюда, – прибавила она, обращаясь жалобно ко мне. – Найдите какой-нибудь предлог не пускать его ко мне подольше.

Я обещала исполнить ее просьбу тем охотнее, что получила неожиданно возможность примирить ее хоть отчасти (пока она будет учиться видеть) с отсутствием Оскара.

Луцилла обратилась к Гроссе.

– Продолжайте, – сказала она с нетерпением. – Научите меня быть не такой идиоткой или ослепите меня опять. Мои глаза ни на что не годны! Слышите вы? – воскликнула она зло и, схватив Гроссе за его широкие плечи, начала трясти его изо всех сил. – Мои глаза ни на что не годны!

– Ну, ну, ну! – крикнул Гроссе. – Если вы не будете сдерживать себя, горячее вы создание, я не буду учить вас.

Он взял лист бумаги и перочистку и, заставив ее сесть, положил их рядом на ее коленях.

– Скажите мне, – продолжал он, – знаете вы, что такое вещь круглая и что такое вещь квадратная?

Вместо того чтоб отвечать ему, Луцилла с негодованием обратилась ко мне.

– Не дико ли с его стороны, – сказала она, – задавать мне подобные вопросы? Умею ли я отличить круглое от квадратного! О, как унизительно! Пожалуйста, не говорите Оскару.

– Если знаете, так скажите, – настаивал Гроссе. – Взгляните на эти вещи у вас на коленях. Что, они обе круглые? Или обе квадратные? Или одна круглая, а другая квадратная? Взгляните и скажите.

Она взглянула и не сказала ничего.

– Ну? – спросил Гроссе.

– Что вы вытаращили на меня глаза сквозь ваши страшные очки! – воскликнула Луцилла раздраженно. – Вы сбиваете меня. Не глядите на меня, и я сейчас скажу.

Гроссе отвернулся со своею дьявольской усмешкой и сделал мне знак следить за ней вместо него.

Лишь только он перестал смотреть на нее, она закрыла глаза и провела кончиками пальцев по краям бумаги и перочистки.

– Одна круглая, а другая квадратная, – сказала Луцилла, лукаво открыв глаза в то самое мгновение, как Гроссе повернулся к ней.

Он взял из ее рук бумагу и перочистку и (вполне понимая ее хитрость) заменил их на бронзовое блюдце и книгу.

– Какая из этих вещей круглая и какая квадратная? – спросил он, держа их перед ней.

Луцилла поглядела сначала на одну, потом на другую и не сумела дать ответ с помощью одних глаз.

– Я сбиваю вас опять, – сказал Гроссе. – Вы не можете закрыть глаза, прелестная моя Финч, пока я смотрю на вас, не правда ли?

Она покраснела, потом побледнела. Я боялась, что Луцилла расплачется. Но Гроссе умел ладить с ней удивительно. Я никогда не встречала человека с таким тактом, как этот грубый, некрасивый, эксцентричный старик.

– Закройте глаза, – сказал он спокойно. – Так и следует учиться. Закройте глаза, возьмите эти вещи в руки и скажите, какая круглая и какая квадратная.

Она ответила тотчас же.

– Gut! Теперь откройте глаза и заметьте, что в правой руке у вас круглое блюдце, а в левой квадратная книга. Видите? Опять gut! Положите их на стол. Что мы будем делать дальше?

– Можно мне попробовать писать? – спросила она с жаром. – Мне так хочется посмотреть, могу ли я писать с помощью глаз, а не пальцев.

– Нет! Десять тысяч раз нет! Я не позволяю вам ни писать, ни читать. Пойдемте со мной к окну. Посмотрим, как действуют ваши несносные глаза при определении расстояний.

Пока мы проводили наши опыты над Луциллой, погода прояснилась. Тучи разошлись, солнце засветило, яркие голубые просветы в небе расширялись с каждой минутой, тени величественно плыли по зеленым склонам холмов. Луцилла подняла руки в немом восторге, когда доктор поставил ее перед открытым окном.

– О, – воскликнула она, – не говорите со мной! Не трогайте меня! Дайте мне наглядеться на это! Тут нет разочарований. Я никогда не могла себе представить ничего столь прекрасного!

Гроссе молча указал мне на нее. Она была бледна, она дрожала с головы до ног, подавленная, восторженно изумленная величием неба и красотой земли, в первый раз представшими ее взорам. Я поняла, для чего доктор обращал на нее мое внимание. «Посмотрите, – хотел он сказать, – с каким нежно организованным существом имеем мы дело. Можно ли не быть в высшей степени осторожным в обращении с такою восприимчивою натурой?» Понимая его слишком хорошо, я ужаснулась, подумав о будущем. Теперь все зависело от Нюджента, а Нюджент сказал мне, что он сам не зависит от себя.

Для меня было облегчением, когда Гроссе закрыл окно.

Она начала горячо просить, чтоб он оставил ее еще некоторое время у окна. Он не соглашался. Тогда она бросилась в другую крайность.

– Я в своей собственной комнате и сама себе хозяйка, – сказала Луцилла сердито. – Я хочу делать по-своему.

Гроссе не задумался над своим ответом.

– Делайте по-своему, – сказал он. – Утомляйте свои слабые глаза, а завтра, когда вы захотите посмотреть в окно, вы не увидите ничего.

Этот ответ заставил ее мгновенно покориться. Она сама помогала надеть повязку.

– Могу я уйти в свою комнату? – спросила Луцилла просто. – Я видела так много прекрасного, и мне так хочется обдумать все в одиночестве.

Доктор охотно дал свое согласие на ее просьбу. Все, что способствовало ее спокойствию, заслуживало его полнейшее одобрение.

– Если Оскар придет, – шепнула она, проходя мимо меня, – смотрите, чтоб я это узнала. И, пожалуйста, не говорите ему о моих промахах.

Она остановилась на минуту в задумчивости.

– Я сама себя не понимаю, – сказала Луцилла. – Я никогда в жизни не была так счастлива, как теперь, и вместе с тем мне хочется плакать.

Она повернулась к Гроссе.

– Подите сюда, папа, – сказала она. – Вы были сегодня очень добры со мной. Я поцелую вас.

Она слегка оперлась руками на его плечи, поцеловала его морщинистую щеку, обняла меня и вышла из комнаты. Гроссе резко повернулся к окну и приложил свой большой шелковый платок к глазам, что (как мне кажется) не приходилось ему делать уже много лет.

– Мадам Пратолунго?

– Herr Гроссе?

Он повернулся ко мне, пересилив свое волнение.

– Теперь, когда вы все видели сами, – сказал доктор, выразительно стуча по табакерке, – хватит у вас духу сказать этой милой девушке, кто из близнецов уехал и покинул ее навсегда?

Трудной найти предел упрямства женщины, когда мужчина ожидает, чтобы она признала себя не правой. После того, чему я была свидетельницей, я чувствовала себя совершенно неспособной открыть ей истину. Но мое упрямство мешало мне сознаться в этом прямо.

– Знайте, – продолжал он, – что если вы огорчите, или испугаете, или рассердите ее, все это отзовется на ее слабых после операции глазах. Они так слабы пока, что я прошу вас снова позволить мне провести здесь ночь, чтобы проверить завтра, не слишком ли я уже утомил их. В последний раз спрашиваю вас: хватит у вас решимости открыть ей истину?

Он сломил, наконец, мое упрямство. Я вынуждена была сознаться, как ни тяжело мне это было, что не вижу возможности поступить иначе, как только постараться скрыть от нее истину. Сделав эту уступку, я попробовала посоветоваться с Гроссе, как мне безопаснее объяснить Луцилле отсутствие Оскара. Он (как мужчина) сказал, что нет ни малейшей необходимости учить меня (как женщину) в таком деле, где все зависит от хитрости и изобретательности.

– Я недаром прожил столько лет на свете, – сказал доктор. – Когда нужно наплести небылиц и выйти сухой из воды, женщине нечему учиться у мужчин. Не походите ли вы со мною по саду? Мне надо поговорить с вами о другом, и я очень желаю вот этого, – прибавил он, достав свою трубку.

Мы отправились в сад.

Затянувшись жадно табачным дымом, Гроссе поразил меня, объявив неожиданно, что он решил перевести Луциллу в приморскую местность Рамсгет. К такому решению побудили его две причины: во-первых, медицинская – необходимость укрепить здоровье пациентки; во-вторых, личная – желание удалить ее от сплетен приходского дома и деревни. Гроссе имел самое низкое мнение о досточтимом Финче и его домочадцах. Он называл димчорчского папу обезьяной с длинным языком и с обезьяньими способностями вредить своим ближним. Рамсгет – приморское местечко, которое он выбрал неслучайно. Оно находилось на безопасном расстоянии от Димчорча и достаточно близко к Лондону, чтобы доктор мог посещать свою пациентку часто. Все, в чем он нуждался для реализации этого плана, – это мое содействие. Если ничего не мешает мне взять на свое попечение Луциллу, он поговорит с длинноязыкой обезьяной, и нам можно будет отправиться в Рамсгет в конце недели.

Мешало ли мне что-нибудь обещать ему свое содействие?

Ничто мне не мешало. Моя другая забота, помимо Луциллы, забота о милом папаше, с некоторого времени, к счастью, облегчилась. Письма от сестер из Франции приносили мне самые утешительные известия. Мой вечно юный родитель понял, наконец, что он уже не в расцвете молодости, и уступил людям помоложе себя – с патетическими выражениями сожаления – и женщин, и дуэли. Терзаемый прежними страстями, милый старик искал убежища от шпаг, пистолетов и женщин в коллекционировании бабочек и в игре на гитаре. Я имела полную возможность посвятить себя Луцилле и искренне обрадовалась предложению Гроссе Наедине с ней, далеко от приходского дома (где сохранялась постоянная опасность того, что до Луциллы дойдут слухи о том, чего ей не следовало знать), я сумела бы уберечь ее от беды и сохранить для Оскара. От всей души дала я Гроссе свое согласие. Когда мы расстались в саду, он отправился на половину ректора, чтоб сообщить ему о своем решении, а я вернулась к Луцилле, чтоб объяснить как-нибудь отсутствие Оскара и приготовить ее к скорому отъезду из Димчорча.

– Уехал, не простясь со мною! Уехал, даже не написав мне!

Такова была первая реакция на мои слова после того, как я рассказала ей, со всевозможными предосторожностями, об отсутствии Оскара. Я выбрала, кажется, самый краткий и самый простой выход из затруднения, исказив истину. Я сказала ей, что Нюджент попал в беду за границей и что Оскар должен был уехать, не теряя ни минуты, чтобы помочь ему. Тщетно напоминала я ей об известной нелюбви Оскара ко всевозможным расставаниям, тщетно уверяла я ее, что поспешность не дала ему возможности прийти проститься с ней. Луцилла слушала и не верила. Чем усерднее я старалась оправдать его, тем настойчивее она утверждала, что невнимание к ней Оскара необъяснимо. Что же касается нашей поездки в Рамсгет, не было никакой возможности заинтересовать ее этим.

– Оставил он, по крайней мере, какой-нибудь адрес, чтоб я могла писать ему? – спросила она.

Я отвечала, что он не был настолько уверен в направлении, какое примет дело, чтоб оставить адрес.

– Вы не можете себе представить, как это неприятно, – продолжала она. – Мне кажется, что Оскар боится привести ко мне своего несчастного брата. Синее лицо, правда, поразило меня, когда я увидела его в первый раз, но это уже прошло. Нюджент уже не внушает мне того безрассудного страха, который я к нему чувствовала, когда была слепа. Теперь, когда я знаю, каков он, я могу жалеть его. Я хотела сказать это Оскару, я хотела предупредить именно то, что случилось, то есть что Оскару не потребуется уезжать, чтобы видеться с братом. Вы все очень жестоки со мною, я имею основание жаловаться.

Как ни печальны были ее слова, я нашла в них утешение. Испорченный цвет лица Оскара не будет непреодолимым препятствием для восстановления его прежних отношений с Луциллой, чего я до сих пор опасалась. Я очень нуждалась в каком бы то ни было утешении. Открытой вражды ко мне со стороны Луциллы не было, но я почувствовала холодность, которая была хуже вражды.

На следующее утро я завтракала в постели и встала только в полдень, перед самым отъездом Гроссе.

Он был очень доволен своей пациенткой. Вчерашнее упражнение не только не повредило, но принесло пользу ее глазам. Для закрепления успеха операции нужен был только целебный воздух Рамсгета. Мистер Финч высказал возражения, связанные с вопросом о расходах, но для дочери, которая жила самостоятельно и имела собственное состояние, такие возражения ничего не значили. На следующий день или не позже чем через день мы должны были отправиться в Рамсгет. Я обещала написать нашему доброму доктору, лишь только мы туда приедем, а он дал слово навестить нас, лишь только получит мое письмо.

– Пусть она упражняет свои глаза по два часа в день, – сказал Гроссе, прощаясь. – Она может делать, что ей угодно, только не совать нос в книги и не брать в руки перо, пока я не приеду к вам в Рамсгет. Как приятно следить за ее зрячими глазами! Когда я встречусь с мистером Себрайтом, уж посмеюсь я над этим почтенным франтом.

Я почувствовала некоторое смущение, когда осталась одна с Луциллой.

К моему изумлению, она не только встретила меня извинением за свое вчерашнее поведение, но казалась совершенно покорившейся временной разлуке с Оскаром. Луцилла сама заметила, что он не мог выбрать лучшего времени для своей поездки, как эта унизительная для нее пора, когда она учится отличать круглое от квадратного. Она сама заговорила о нашей поездке в Рамсгет как об отрадной перемене, которая поможет ей примириться с отсутствием Оскара, Словом, она держала себя так, как если бы получила письмо от Оскара с самыми успокоительными известиями о нем, ее слова и манеры не могли бы представить более резкого контраста, чем теперь, с ее вчерашними словами и манерами. Если б я не заметила в ней ничего, кроме этой отрадной перемены к лучшему, мой отчет об этом дне был бы отчетом о неомраченном счастье.

Но, к сожалению, приходится прибавить нечто неприятное для меня. Пока она извинялась передо мной и говорила то, что я сейчас повторила, я заметила в ней странное замешательство, какого до сих пор еще никогда не замечала. И, что удивило меня еще больше, когда Зилла вошла в комнату, я заметила, что замешательство Луциллы отражается и на лице ее няньки.

Одно только заключение могла я сделать из того, что видела; обе они скрывали что-то от меня, и обе более или менее этого стыдились.

Где-то на этих страницах, не очень кажется давно, я заметила, что от природы я женщина не подозрительная. Вследствие этого, когда повод для подозрения мне дают так явно, я способна впасть в противоположную крайность. В настоящем случае я тем сильнее заподозрила в неискренности Луциллу, что до сих пор была слишком доверчива к ней. «Так или иначе, – сказала я себе, – но в этом виноват Нюджент Дюбур».

Не имеет ли он с ней тайных отношений под именем Оскара?

Одна мысль об этом так смутила меня, что я, не думая долго, дала понять, что замечаю в ней перемену.

– Луцилла, – сказала я, – разве что-нибудь случилось?

– Что вы хотите сказать? – спросила она холодно.

– Я как будто замечаю какую-то перемену, – начала я.

– Я вас не понимаю, – ответила она, отходя от меня. Я не сказала ничего больше. Если бы наши отношения были не так близки и не так откровенны, я высказала бы ей прямо, что у меня было на душе. Но могла ли я сказать Луцилле: вы обманываете меня? Это положило бы конец нашей дружбе. Когда между людьми, любящими друг друга, пропадает доверие, их отношения совершенно меняются. Деликатные люди поймут, почему я не сказала ничего после того, как Луцилла осадила меня.

Я отправилась одна в деревню и расспросила о Нюдженте, стараясь не возбудить подозрений, трактирщика Гутриджа и броундоунского слугу. Если бы Нюджент вернулся тайно в Димчорч, один из них в нашем небольшом селении увидел бы его почти наверняка. Ни один из них не видел его.

Я заключила из этого, что Нюджент не пытался объясниться с ней лично. Не попытался ли он (хитрее и безопаснее) завести с ней отношения письменные?

Я вернулась в приходский дом. Наступил час, который мы с. Луциллой назначили для развития ее зрения. Сняв повязку, я обратила внимание на обстоятельство, подтвердившее мои подозрения. Ее глаза упорно избегали встречи с моими. Скрыв, насколько хватило сил, свое горе, я повторила ей указания Гроссе, запрещавшие ей читать и писать, пока он не осмотрит ее опять.

– Это совершенно лишнее с его стороны, – сказала она.

– Разве вы уже пробовали?

– Я заглянула в книжку с картинками, – отвечала она, – но не разобрала ничего. Строчки сливались и перепутывались перед моими глазами.

– Не пробовали ли вы и писать? – спросила я.

(Мне было совестно ставить ей такую ловушку, хотя настоятельная необходимость узнать, не переписывается ли она с Нюджентом, вполне оправдывала меня.) – Нет, – отвечала она, – писать я не пробовала.

Говоря это, Луцилла покраснела.

Нужно сознаться, что, задавая вопрос, я была слишком взволнованна, чтобы сообразить то, что я легко сообразила бы, будучи более спокойной. Она могла вести переписку тайно от меня и без помощи зрения. Зилла читала ей ее письма, когда не было меня, а сама она могла писать, как я уже говорила, небольшие записки. Кроме того, выучившись читать и писать с помощью осязания (по выпуклым буквам), она еще не умела, если даже глаза ее поправились настолько, чтобы различать мелкие предметы, пользоваться ими для переписки.

Эти соображения пришли мне в голову позже и несколько изменили мои подозрения. В ту минуту я объяснила себе перемену в ее лице тем, что Луцилла понимает, что я расспрашиваю ее не без причины. Что же касается остального, мои подозрения остались непоколебимыми. Как ни старалась, я не могла отделаться от мысли, что Нюджент надувает меня, что ему удалось, так или иначе, не только объясниться с Луциллой, но и убедить ее держать это в тайне от меня.

Я отложила до следующего дня попытку разузнать побольше.

Вечером мне пришла в голову мысль расспросить Зиллу, но, подумав, я этого не сделала. Зная характер няньки, я поняла, что она отговорилась бы незнанием и потом рассказала бы о случившемся своей хозяйке. Луциллу я знала так хорошо, что была уверена, что это повело бы к ссоре. Наши отношения были и без того уже плохие. Я решила не выпускать из виду на следующее утро деревенскую почтовую контору и следить за передвижениями няньки.

Следующее утро принесло мне письмо из Франции.

Адрес был написан рукой одной из моих сестер. Мы обыкновенно писали друг другу недели через две или три.

Между этим письмом и предшествовавшим не прошло недели. Что это значит? Хорошие вести или дурные?

Я разорвала конверт.

В нем находилась телеграмма, уведомлявшая, что мой дорогой отец лежал опасно раненый в Марселе. Мои сестры уже поехали к нему и умоляли меня последовать за ними, не теряя ни минуты. Нужно ли рассказывать историю этого страшного несчастья? Начинается, конечно, женщиной и похищением, кончается молодым человеком и дуэлью. Ведь я уже говорила вам, что папенька был так обидчив, папенька был так храбр! О Боже! Боже! Опять старая история. Вы знаете пословицу: каков в колыбельке и т, д. Опустим занавес. Я хотела сказать – окончим главу.