Текст книги "Крутые-крутые игрушки для крутых-крутых мальчиков"

Уилл Селф
Крутые-крутые игрушки для крутых-крутых мальчиков

Билл заметил его миль через пять после поворота на Дорнох. Автостошцик шел, одной ногой ступая по свежепроложенной дороге, другой – по новорожденной обочине. На нем было что-то вроде дешевого пластикового пончо, которое почти не прикрывало помятый рюкзак у него за спиной. На этой недавно построенной дороге еще не успели поставить указатели. За двести метров до того как увидеть автостопщика, Билл проехал мимо дорожного рабочего, державшего в руках знак с надписью «ПРОЕЗД» – заглавными, белыми на зеленом фоне, буквами. Движение было плотным – сплошные ряды автомобилей ползли в обоих направлениях со скоростью двадцать миль в час. От машин летели брызги; с ярко-синего неба падали крупные редкие капли дождя.

Автостопщик одновременно пытался оборачиваться и призывно улыбаться водителям, стараясь не споткнуться на неровной поверхности и попутно спрятаться от дождя под своим пластиковым пончо. Билл подумал, что это на редкость жалкое зрелище. А еще в походке автостопщика было что-то не поддающееся определению – позже Билл подумает, и подумает, что так он подумал и в тот момент, когда его нога скользнула с газа на тормоз, – нечто, выдававшее в нем не туриста, а человека, направляющегося, подобно и самому Биллу, к какой-то цели.

Ночь Билл провел в пансионе миссис Макрей, в Бигхаусе, на северном побережье Кейтнесса. Ветреным вечером, после плохо разогретого в микроволновке пирога – в самой середке оказался прохладный комочек – он добрел до таксофона, чувствуя, как при ходьбе бьет по бедру лежащая в кармане полупустая бутылка «Грауса», и позвонил Бетти. После того как движения его пальцев превратились в цифровой код и обеспечили соединение, в ухо Биллу ударил мертвый звук гудка. Он узнал гудок телефона Бетти – настолько хорошо он был ему знаком; но сам телефон звучал будто бы со дна оцинкованного бака. И сама Бетти была там же, и он позвал ее:

– Бетти? Это я, Билл.

– Билл, ты где сейчас? – Голос у нее был заинтересованный.

– В Бигхаусе, у миссис Макрей…

– Билл… Почему ты там? Зачем повернул назад?

– Я мог попасть только на четырехчасовой паром из Стромнесса, хотел переночевать между Уиком и Тонгом… – Шутка была старой, и Бетти не рассмеялась. Да и в любом случае он врал – и она это знала.

– Ну и как там? – Зная историю этой шутки, она должна была поддержать ее ответом – самую малость.

– Ну, довольно шерстисто, местами пыльно, местами потно, кое-где обмылки попадаются, возможно, позже появится немного спермы… – Он прервался – снаружи кто-то стучал по дверце будки.

Из ветра и тьмы выплыло бледное лицо:

– Вы всю ночь тут сидеть собрались? Ветрила же жуткий.

– Я только прозвонился. – Он поднес трубку к замотанному в шарф лицу старушки. Она взглянула на нее. Билл подумал о Бетти на другом конце провода, как она слышит рев ветра, участвуя в этом неселекторном несовещании.

– Ветрила жуткий, – повторила старуха – больше ей сказать было нечего.

Билл втиснулся обратно в будку, но не дал тяжелой двери закрыться полностью. Зажатый, сказал в оцинкованный бак:

– Бетти, тут пожилая леди, которой срочно нужен телефон. Я тебе попозже перезвоню. – Он услышал тихие прощальные слова и повесил трубку. Попозже он не перезвонил.

К утру гроза, висевшая последнюю неделю над Кейтнессом и Оркни, закончилась. Солнце метало на землю лучи с такой силой, что, сталкиваясь со стеклом и сталью, они взрывались. Сидя на кухне за пластиковым столом и ковыряя беконной корочкой желток, Билл увидел, как сияет алюминиевая кайма вокруг окон его машины. Он расплатился с миссис Макрей стопкой из одиннадцати фунтовых бумажек Банка Шотландии. Она спросила:

– Скоро вернетесь, доктор Байуотер?

– Знаете, миссис Макрей, – ответил он, – когда доберусь до Оркни.

– Как думаете, когда это случится?

Он пожал плечами и поднял руки ладонями вверх, изображая смесь сомнений и обязательств в наивысшей концентрации.

Билл закинул сумку в багажник машины и вытащил си-ди-ченджер. Засунул пачку дисков в прямоугольную алюминиевую пасть аппарата и с удовлетворением вслушался в гудение сервомоторов, поглотивших ее. Установил ченджер обратно и захлопнул багажник. Обошел вокруг машины и открыл капот. Проверил масло, воду и брызговики. Проверил трубу турбо-охлаждения, которая лопнула, когда он был в Оркни, и которую он заварил самостоятельно. Все это он проделал быстро и точно – его короткие пальцы касались машины с бесстыдной чувственностью. Билл гордился своими руками и своим мастерством владения ими.

Внутри машины он вытер руки тряпкой. Запустил двигатель и вслушался в звук мотора. Убрал тряпку и вставил магнитолу в разъем на торпеде. Подстроил сервомоторы, автоматически меняющие положение водительского кресла. Дал дворникам пройтись пару раз по лобовому стеклу мыльной водой. Запрограммировал ченджер на проигрывание треков в случайном порядке. Наконец, закурил один из косяков, которые скрутил, когда сидел в сортире после завтрака. Первый выдох дыма превратил внутреннюю обшивку машины в подобие фантастического генератора Ван-де-Граафа, с огоньками приборной панели, мерцающими в тумане.

Билл протянул руку назад и вытащил из-под груды медицинских журналов, валявшихся на полу, бутылку двенадцатилетнего «кэмпбеллтауна». Взглянул на дорогу, но там было пусто – только крытая шифером крыша пансиона миссис Макрей да покачивающаяся на ветру трава. Билл сделал щедрый глоток виски, закрутил «автомобильную бутылку» – так он, сам для себя, игриво называл ее – и снова запрятал под журналы. Проверил зеркало заднего вида, затем поставил ногу на педаль газа. Машина один раз вздрогнула и затем выползла на дорогу. Инерция вдавила Билла в протертую кожу сиденья, выжимая крохотные молекулы приятного запаха. Он услышал, как с легким визгом включился турбокомпрессор. Из четырех семидесятиваттных динамиков вырвался саксофон Джона Колтрейна – длинные, плоские листы звука, разматывающиеся подобно алгоритмам эмоций.

Билл ухитрился приблизиться к Турсо на двадцать миль где-то за полчаса – неимоверно хороший результат для этого извивающегося отрезка дороги, постоянно удивлявшего его своей недружелюбностью. Но дождь прошел, и видимость была хорошая. Билл давил на педаль, чувствуя, как большой седан прорезает свежий воздух. Машина была такой длинной, что когда он ехал, обнимая одной рукой подголовник пассажирского кресла – а он часто так делал, – то боковым зрением видел на поворотах зад машины, что давало ему странное ощущение, будто он был человеческой осью.

В дороге Билл смотрел на небо и землю. Он не любил Кейтнесс так, как любил Оркни. Оркни был как Авалон – загадочное место, где за крутыми обрывами острова Хой в лазурном море плескались зеленые, похожие на китов островки. Но это северное побережье Британии состояло из не подходящих друг другу элементов: немного утесов тут, зеленое поле там, чуть подальше – песчаная коса и дюны; а вон там гигантским мячиком для гольфа расположился реактор Дунрейской электростанции, только и ждущий, когда какой-нибудь злобный божок вышибет его своей клюшкой в Пентландский залив. Кейтнесс был пропитан духом неизобретательности. Это было местечко, посещать которое мало кому могло прийти в голову, и печать незаконченности лежала на этих землях.

Как раз за это он больше всего и любил север. У его друзей с юга – профессионалов, представителей среднего класса – здесь бы напрочь отключился внутренний географ. Узнав, что у него есть коттедж в Оркни, они постоянно путали эти острова с Гебридами. Это позволяло Биллу чувствовать (важное для него ощущение), что, когда паром «Св. Ола» выходил из Скраб-стерской гавани, он пропадал с лица земли.

Турсо. Серое, унылое место. Многоэтажки – согбенные, сдавленные, похожие на бараки, тянущие к свету свои морды, словно понимая, что этот солнечный свет – последний и скоро вернутся долгие-долгие ветреные ночи. Билл остановился у гаража, на подъеме с того места, откуда открывался лучший вид на Оркни, в шестнадцати милях к северу. День выдался ясным настолько, что он мог увидеть скрюченный столб Хойского Старика, гордо охраняющего отвесные скалы. На вершине острова сиял в солнечных лучах маленький снежный гребешок. Скрепя сердце Билл вырулил с переднего двора и повернул направо.

Покинув Турсо и газуя по долгому уклону, ведущему из города, Билл задумался о своей поездке. Он осознал: пока что она его не расслабляет. Путь от Биг-хауза до Турсо требовал совсем иной концентрации внимания; Биллу следовало глубже проникнуться дорогой. Ему нравилось постепенно впадать за рулем в своеобразный транс, пока наконец его проприоцепция не сливалась с машиной, пока он сам не становился машиной. В такие моменты Билл воспринимал машину как нечто одушевленное: с сердцем-двигателем, с маслосборником-печенью, с автоматической тормозной системой – примитивным, но обаятельным разумом.

Машина поддерживала тело Билла в своих обшитых кожей объятиях, пока он смотрел кино дороги.

Размышляя о поездке, Билл принялся строить прогнозы – крайне оптимистичные – о том, как много времени займет у него путь: два часа до Инвернесса, полтора от Хайлендса до Перта, еще час до Глазго. Возможно, он даже успеет пообедать. Затем, поздним вечером – по шоссе М72 до Карлайла. Потом шоссе М6 – река, струящаяся до самого Бирмингема. Может, удастся остановиться в Мозли, что-нибудь перехватить. Предпоследний этап – шоссе М40, поздней ночью, с окружающими дорогу призрачными щупальцами тумана, с седаном, гудящим по Мидлендсу на пути в Лондон. И наконец сам крошащийся город; бормотание выхлопной трубы, отражающееся от стеклянных витрин автосалонов и магазинов офисного оборудования на Вестерн-авеню.

Представляя себя в Лондоне, в час ночи, после семисот миль напряженной езды, Билл заранее ощущал разбитость во всем теле, замыленность перенапряженного разума. Он подумал, что мог бы проникнуть в квартиру Бетти, затем в ее постель, затем в нее. Или нет. Вместо этого пойти в пивняк. Нарезаться как следует. Бросить машину. Доползти домой.

Машина застряла за насупленным семитонным мусоровозом. Грязь налипла на его покатых боках, периодически вниз срывался ком-другой. Они находились на длинном прямом участке, ведущем к Роудсайду, где дорога А882 отслаивается и бежит к Вику. Здесь дождь прошел недавно и дорогу прочертили длинные лужи; в солнечном свете они казались осколками зеркала, выбитыми из сияющих небес. Не раздумывая, Билл проверил зеркало заднего вида, боковое зеркало, щелкнул переключателем и вдавил педаль в пол. Машина дернулась вперед, в звук мотора вплелось отчетливое «гнннгнн» турбокомпрессора. Билл почувствовал, как колеса скользят и проворачиваются, борясь с водой, грязью и щебнем. Он был на двести метров впереди и шел под девяносто, прежде чем сбросил скорость и снова занял левый ряд.

Первый отрезок – самый тяжелый, подумал Билл. Он воплощал в себе экзистенциальный прыжок в неизвестность. Если машина и человек его пережили, значит, они заключили пакт на это путешествие. Для такого гигантского пробега существует только два способа: медленный и философичный, он же езда. Билл выбрал второе. Он отпраздновал, закурив второй из скрученных на толчке косяков. Магнитола выдала «The Upsetter», потрясающий басовый шум превратил двери в пульсирующие и вибрирующие доски, а всю машину – в огромную колонку. Билл ухмыльнулся сам себе и еще глубже согнулся на сиденье.

Машина громыхала по неровной земле. Ландшафт все еще не мог определиться, как ему выглядеть. От дороги в сердце Кейтнесса сочился торфяник – липкая каша из трав и черной земли. Вдалеке поднимала свою увенчанную белым голову одинокая скала. Билл решил, что здесь совершенно уместно смотрелись бы пара трицератопсов и птеродактилей. У него некогда был один пациент, страдавший от динозаврофобии – его пугал не столько их размер или возможная прожорливость – с этим страхом он мог справиться и сам, – сколько мысль об огромной шкуре, усеянной бородавками. Билл излечил эту фобию – более или менее. Вспомнив, он ухмыльнулся собственному отражению в зеркале заднего вида, надеясь, что ухмылка вышла печальной. Герпетофоб становился все более неконтролируемым практически во всех остальных сферах жизни. В конце концов он загремел в психушку – после того, как в приступе психоза устроил резню в игрушечных магазинах Южного Лондона, поотрывав головы сотням игрушечных динозавров.

Билл больше не занимался психоанализом. Не видел в этом никакой пользы – во всяком случае, убеждал себя, что это так. На самом деле ему было проще заключать контракты с агентствами и выступать в роли временного психиатра. Он мог сам выбирать время и объем работы. Особенно Биллу нравилось успокаивать настоящих психов; тех, кто мог превратиться в вооруженных вилками дервишей. Сейчас ему частенько звонили копы – когда в участке оказывался берсерк, а они не желали пачкать форму телесными выделениями. Билл не сказал бы, что полностью погружался в безумный, безумный мир психов – такие лэйнговские штучки отправились туда же, куда и теория о ненаследственном характере шизофрении, но он умел полностью проникнуться рвущимися наружу психозами и выписывающими пируэты взглядами на мир: в один миг они несутся ввысь, в следующий – корчатся на земле.

Еще Билл любил вести немного опасный образ жизни. Любил рисковать. Раньше он соблазнял женщин, но потом устал от этого – или думал, что устал. На самом деле он и правда устал. Он по-прежнему гонял на машине. Вдоль и поперек Оркни, пять-шесть раз в год. На небольшой ферме на Папа-Вестрей чинил стены и ограды, даже соорудил новые пристройки к дому. Держал пятерых лонгхорнов – скорее как питомцев. Плюс, разумеется, выпивка. Плюс Бетти – вроде как. Взаимоотношения, с его стороны построенные на сексе, с ее – на сексе и предвкушении. Билл не думал о бывшей жене. Не то чтобы он не мог вынести связанной с ней правды – ведь проницательность была его профессией, – просто не чувствовал потребности и дальше думать обо всем этом. Это осталось в прошлом.

У Билла была плотная кожаная куртка. У Билла был седан с трехлитровым движком и турбокомпрессором. Он любил односолодовое виски и траву. Он любил лодки; на Папа держал длинный пассажирский ялик. У него были прямые черты лица, светлые волосы он носил коротко остриженными. Раньше женщины с обожанием гладили его веснушчатую кожу. Он любил лазать по горам – очень быстро. За день часто поднимался на три трехтысячефутовика. Не отличался болтливостью – разве только когда изрядно напьется. Любил отовсюду извлекать информацию. В этом году ему исполнилось сорок.

В Латертоне, где бесновалось Северное море и низкие утесы обрушивались в его серебристо-синюю красоту, Билл взглянул на часы – классический хронометр. Было почти одиннадцать. Часы на торпеде указывали на пять минут двенадцатого, панель магнитолы показывала ровно 11.00; он оторвал взгляд от дороги и взглянул снова – она мигнула и показала 11.01. «Портленд Арме» в Либстере должен как раз открыться; после такой тяжелой, как сегодня утром, езды можно позволить себе пинту – и стопку. Билл лениво провернул руль налево и направился на север по дороге А9.

В отделанном деревом баре Билл оказался единственным посетителем. Скрип его кожаной куртки о винил кресла вызвал крайне вежливого мужчину в одеянии горского джентльмена – или его подобия – твидовый пиджак, жилет с роговыми пуговицами, фланелевые брюки, броуги. Рубашка «Вайелл» абсорбировала тартановый галстук, растворяя его в собственном узоре. Вдобавок к этому он носил экстравагантные рыжие усы с закрученными концами, которые аннулировали прочие, невыразительные черты его лица так же, как красная полоса аннулирует курение. Билл не узнал мужчину и подумал, что это, должно быть, зимний менеджер; он недавно в Кейтнессе и, возможно, еще не подозревает, какими унылыми будут предстоящие четыре месяца за стойкой.

– Доброе утро, сэр, – сказал человек-абсурд. – Оно ведь и вправду замечательное, не так ли?

– Действительно, – вежливо ответил Билл. И, чтобы не переборщить, добавил: – От самого Бигхауза дорога была чистая, почти никакого дождя.

– Ну, говорят, сегодня ночью опять будет гроза… – Бармен взял с сушильной полки полупинтовый стакан и начал лениво, но проворно его протирать. Билл подошел к стойке, и человек-абсурд понял, что это сигнал:

– Чего желаете?

Вблизи Билл заметил бурый налет на его зубах, пурпурные вороньи лапки лопнувших сосудов вокруг глаз.

Билл вздохнул – за этот выбор отчитываться нет нужды.

– Это не «Кэмпбеллтаун» там стоит? – Он ткнул пальцем в ряд бутылок виски на полке.

Абсурд незамедлительно достал бутылку.

– Пятнадцатилетней выдержки? – В его тоне ясно слышалась просьба.

– Двойной, – ответил Билл.

Из машины он захватил с собой вчерашнюю газету, но открыть ее не удосужился. Опрокинул стакан виски, а затем добил бутылкой темного «Оркни Айленд». Виски разлилось теплом в желудке, а эль наполнил голову запахами торфа и вереска. Эти две вещи, подумал Билл, заключают в себе весь дальний север. Он сидел на банкетке, ноги его покоились на низком стульчике. Спину и плечи укрывала толстая кожа куртки. Это была старая кожаная куртка, фасона сороковых годов. У Билла она была уже многие годы. Она напоминала ему куртку, которую он видел на одной из фотографий Керуака. Ему нравилась красная стеганая подкладка, но особенно нравился ярлык на внутренней стороне воротника, гласивший: «Настоящая Кожа. Сделано из Крупа Лошади». Раньше Билл показывал этот ярлык девушкам, которые находили его интригующим… даже соблазнительным. Раньше Билл втирал в куртку седельное мыло, но в последнее время ленился, хотя видел, что кожа вокруг локтей начала трескаться.

Пока Билл выпивал, Абсурд слонялся где-то рядом, но, когда стакан опустел и с глухим стуком был водворен на картонную подставку, его и след простыл. Билл представил, как тот идет по прохладным коридорам старого, сложенного из гранита отеля, словно карманная, бюджетная версия помещика. Он нетерпеливо позвонил в маленький звонок – и рыжие усы немедленно появились, точно напротив него, поднявшись из подвала, словно волосистый флаг сопротивления.

– Сэр? – раздалось из-за усов.

– Сколько? – парировал Билл.

– С вас… – Он повернулся к кассовому аппарату и взял аккорд. – Четыре фунта и семьдесят восемь пенсов.

Пока Билл боролся с джинсами, выуживая деньги, Абсурд достал – непонятно откуда – отпечатанную карточку. Ее он вручил Биллу в обмен на деньги и сказал:

– Вы ведь не против заполнить эту анкету? Это своего рода исследование, которое мы тут проводим – понимаете, маркетинг и все такое, пытаемся понять, кто такие наши посетители… – Голос его постепенно затих.

Билл взглянул на карточку: «Где вы впервые услышали о нас? 1. В СМИ; 2. От знакомых; 3. Посещение входило в комплексную туристическую путевку…»

– Разумеется, – сказал он безумному отельеру. – Но, если не возражаете, я ее заполню и отправлю потом – сейчас я немного спешу.

– Ничего страшного – вот конверт с обратным адресом, так будет проще.

Идя по парковке к машине, Билл смял карточку и конверт и бросил их в удачно подвернувшуюся корзину. Он также позволил себе едко рассмеяться – мысль, что это изолированное заведение хоть когда-нибудь привлечет кого-то, кроме проезжающих мимо автомобилистов да редких группок любителей охоты, рыбалки и алкоголя, казалась такой же дурацкой, как и ярко-рыжие усы.

Бьющие ему в спину порывы ветра усилили ощущение того, насколько далеко располагался Либстер от чего бы то ни было – за исключением Северного моря. Билл снял куртку и бросил на заднее сиденье. Затем сел за руль. Воткнул ключ в зажигание, повернул, и машина ожила, пульсируя и мурлыкая. Пискнула магнитола, и заиграл Джон Кейдж. Расслабленно поведя рукой, Билл развернул седан на сто восемьдесят градусов и снова выехал на дорогу А9, в этот раз направляясь на юг.

Весь следующий час, до того момента, когда он заметил автостопщика, Билл гнал на полной скорости. От либстерского бармена, да и ото всей обстановки паба, остался какой-то неприятный осадок. Плюс ощущение, что летящая на юг машина, взбираясь на горки и ухая вниз, несла Билла из недопродуманного мира в мир слишком тщательно продуманный, зацементированный в банальности общих мест.

Не то чтобы это сделалось заметно: дорога по-прежнему вихляла и подпрыгивала каждые несколько ярдов, поднимаясь на пять, а то и больше градусов. В туман или в дождь – а тут обычно так и бывало – шоссе А9 было просто явно опасным, но, лишенное серого покрова, выглядело почти игривым. Так думал Билл, вписываясь в один поворот за другим.

В дождь почти нет возможности обогнать даже легковую машину, не говоря уже о громыхающих грузовиках, следующих по своему маршруту на самый север; а их здесь было много. Застрянь за одним из них, и на дорогу уйдет гораздо больше времени. Чуть ли не вдвое больше. Даже в ясную погоду единственный способ обогнать их караван – они обычно перемешаются естественно сформировавшимися стаями, на равном расстоянии друг от друга – разогнаться где-то до девяноста на прямом участке, а затем танцевать, виляя между встречными машинами и грузовиками.

Этот нырок в разверстый череп Британии будоражил кровь. Миль через двадцать перед Биллом предстал потрясающий вид на залив Мори и Грампианские горы за ним. Горы раздвигали землю, море и небо с беззаботным величием; их пики – ослепительно белые, их склоны – укутанные белым, синим и голубым. Не то чтобы он смотрел на них – он смотрел на дорогу, выхватывая бегающими глазами осколки пейзажа: от спидометра к шоссе, к зеркалу заднего вида, от него – к боковым зеркалам, и обратно, снова и снова, и каждый взгляд сопровождался резким поворотом головы, словно он стал каким-то механическим хасидом, молящимся на ходу.

В каком-то смысле Билл и вправду молился. Концентрируясь на торможении и ускорении, балансируя на разных скоростях между жизнью и смертью – и своей, и чужой – он наконец достиг дхармического состояния, к которому стремился все утро: он абсорбировался в сам факт вождения точно так же, как его тело абсорбировалось в ткань автомобиля; биомеханическое единство, превратившее глаза в лобовое стекло, ноги – в колеса, турбокомпрессор – в выбрасывающие адреналин надпочечники. Или наоборот?

Воспоминания переплетались с пейзажем, а затем всю массу впечатлений обтесывала и лепила музыка, лившаяся из всех четырех углов салона, чтобы затем быть расплющенной мантрой импульсивности. Прошлая ночь в пабе – местный доктор, Бом, пьяный в стельку – брешущий о чудесных лекарствах от алкоголизма – западноафриканские ритуалы с психоделическими наркотиками, мистическая лабуда – дорога домой, с порывистым ветром и дождем, полосовавшим его лоб и щеки. Сейчас, впереди, на дороге, возможность для обгона, медленно едущий «форд-сьерра», перед ним – два грузовика и еще две машины чуть дальше, идут где-то под шестьдесят – минимум семьсот метров до следующего поворота. За предыдущим поворотом скрывался вид на отрезок открытой дороги, но что впереди? Подсчитаем. Одна, две, три секунды. Рискнем. Посмотреть в зеркало заднего вида. Погнали! Газ в пол, руки сжимают руль, спина вжата в сиденье. Запах кожи. Смутное осознание доносящихся океанических аккордов – возможно, Рихард Штраус. Тиканье индикатора. Мимо «форда». Мимо первого грузовика. Скорость до восьмидесяти. Погнали! Рычаг на третью передачу. Уже восемьдесят, приближаемся к покачивающемуся заду второго грузовика. Тввою ммать! Машина. Теперь она в сотне метров. Движемся быстро. Смертельно быстро. Проверить боковое зеркало. Напрячь амортизаторы. Скользнуть между двумя грузовиками. Попасть под расстрел гудков и мигание фар. Затем – бах! Выскользнуть обратно. Две сотни до поворота – что дальше, не видно, только зеленые кочки, серо-зеленая стена, ярко выделяющаяся черно-белая корова – держать третью передачу, добавить газу… восемьдесят… девяносто… сотня. Осталось пятьдесят метров, и второй грузовик обойден, брошен, оставлен позади – как дерьмо в сортире придорожной заправки. Оставлен позади как прошлое, как поражение, как сожаление.

Билл испытал восхитительное чувство свободы, чувство освобождения, обманув смерть и выскользнув из мрачной гравитации тупых грузовиков. Он чувствовал это десять раз между Боргом и Хелмсдейлом, пятнадцать – между Хелмсдейлом и Брора, а затем все чаще и чаще, поскольку дорога развернулась, а холмы отползли от нее, дав ей струиться и извиваться, а не вилять и круто поворачивать.

Лэнгвелл-хауз, готический дом на холме, видневшийся, пока он пробирался сквозь Берридейл, как на картинке – замок Данробин, мимо ворот которого он проехал, оказавшись на пустынной главной улице Голспи. И солнце все еще садилось, и дорога все еще сияла в его лучах, и Билл все еще думал – или думал, что думал – ни о чем. Мимо «Горского центра вязаной одежды». Сколько свитеров купил Билл за свою жизнь, поддавшись на уговоры? Наверное, слишком много. Один из них – фиолетовый, с узором, связанный в этом самом магазине, – для девушки по имени Аллегра. Крошечная блондинка – слишком молодая для Билла. Тогда ей было двадцать два – против его тридцати пяти. Пухленькая, с очаровательным животиком, под кайфом она впадала в психоз и фанатично, словно одержимая, мыла руки воздухом. Каждый раз, когда такое случалось, Биллу приходилось успокаивать ее – а он не любил тащить работу в постель.

Сосала она как куртизанка – как богиня фелляции. Отодвигала крайнюю плоть губами, в то время как язык ее ласкал уздечку. Ее рука, почти детская, нырнула за складку ткани, нависавшую над его промежностью, иша его корень, поигрывая яичками. И все это – пока машина ехала вдоль берега залива Кромарти, мимо стрел и кранов Инвергордона. Даже тогда Билл заметил нездоровую схожесть автомобильного минета с маниакальным потиранием рук Аллегры. Таким способом она возвращала его под свой контроль; может, у него в руках и руль – но она управляла им, обсасывая его член.

Для Аллегры эта поездка в Оркни с Биллом была первой и последней. Несколько недель спустя их отношения не столько дали трещину, сколько разлетелись вдребезги, когда на вечеринке, устроенной средневозрастными друзьями Билла, Аллегра, напившись, заорала: «Почему бы ему не рассказать, что он обожает лизать у женщин между ног, а сам терпеть не может, когда они у него сосут!» – и плеснула водкой с тоником Биллу в лицо, а затем попыталась отправить следом и бокал. Этот бросок Билл отразил, и хрусталь разлетелся в стороны, столкнувшись с каминной полкой. После ухода Аллегры и Билла друзьям было о чем поговорить.

Пока машина, тикая, катилась по хмурой улице, Билл представлял себе, что в серых домах по обе стороны живут его бывшие куртизанки, мириад его любовниц. Это бы выглядело как сон, снятый Феллини. Нет, если подумать, лучше поселить своих бывших – их наберется минимум сотня – в самом замке Данробин. Он велик настолько, что для каждой из более зрелых найдется отдельная комната, а для молоденьких есть подходящие общие спальни. Билл улыбнулся, представив себе этот дворец разврата. Но разве Феллини не прав? Разве это не единственное возможное решение для борьбы с отвратительным чувством заброшенности, которое обязательно сопутствует серийной моногамии? Собрать их всех в одном месте. Не то чтобы Билл мечтал, чтобы все они были ему доступны в плане секса – скорее наоборот. Но он хотел, чтобы они находились в контексте, делавшем то, что существовало между ними, если не важным, то хотя бы жизнеспособным. Он хотел чувствовать, что это все имеет смысл, что это не просто животная случка, механические фрикции, теперь забытые, теперь – просто пыль.

Охваченный фантазией, Билл позволил ей овладеть им, пока он протискивал машину сквозь долгую аллею деревьев, ведущую от Голспи до Лох-Флит. Замок Данробин, населенный его любовницами, всеми женщинами, с которыми он имел сексуальные отношения. Те, что помоложе, занимались бы домом. Джейн, профессиональная повариха, заправляла бы кухней – при помощи Гвен, Поли и Сьюзи. Двадцатилетних было бы достаточно, чтобы справиться с обслуживанием замка, а более зрелые могли бы заполнить время праздными беседами и хобби. Если подумать, в половом портфолио Билла была даже дизайнерша по ландшафту; не исключено, что можно будет не просто поддерживать земли у замка в порядке, но и осуществить перепланировку.

Билл еще размышлял об утешениях, которые сулил замок, а по его фасаду уже поползли трещины. Все его бывшие любовницы… А значит, не только Аллегра, раз за разом нападающая на него со стеклянными кинжалами в сумрачный час коктейлей, но и другие, еще более неуравновешенные, воющие и призраками скользящие по лестницам и залам. И что еще хуже – его бывшая жена; где она поселится? Без сомнения, в домике во дворе, откуда темными ночами будут раздаваться громогласные проклятия, принесенные ветром и эхом отражающиеся от стен гостиной, где остальные сидят за вышиванием, а сам Билл – за очередным стаканом виски.

А если будет место для бывшей жены, значит, найдется и для других малоприятных персонажей. Наперекор самому себе, Билл постарался довести фантазию до мрачного заключения. Шлюхи – в Данробине будет место для шлюх, для шалав, для блудниц. Билл представил себе, как пытается не пустить их внутрь – их, то есть делегацию шлюх. Встречу с ними у ворот замка, увещевания, просьбу уйти. «Но ты же трахал нас! – обвинительным тоном скажет их представительница. – Мы требуем места в замке!» У него не будет другого выбора, кроме как распахнуть перед ними ворота – и хрупкое согласие сераля разлетится в клочья. Другие, может, и приняли бы сожительство как замену моногамии, но шлюхи? Никогда. Шлюхи бы матерились и бухали. Курили крэк в бильярдной и вмазывались герой в комнате дворецкого. Они соблазнили бы тех, кто помоложе, а тех, кто постарше, вывели бы из себя. Холодными ночами Билл тщетно прятал бы голову под одеяла, под подушки, пытаясь заглушить их пьяные крики, сливающиеся со стонами и скрежетом ветра.

На длинном отрезке, обегавшем озеро с другой стороны, Билл заметил плакат, призывающий помочь в борьбе с контрабандой наркотиков: «Если Вы Заметите Что-Нибудь Подозрительное…» Образ аристократической полигамии угас, сменившись другим – Билл, прочесывающий пляж, тыкающий в ракушки куском подобранной на берегу деревяшки, с поднятым воротником куртки, чьи острые края царапают его замерзшие уши. Промасленный кончик самодельной лопаты натыкается на край синего пластикового пакета. Он продолжает копать. Находит шесть прямоугольных брусков, каждый запечатан в синий пластик и тщательно обмотан изолентой. Билл улыбается и достает перочинный нож…