Текст книги "Женщина в белом"

Опять женщина в белом! Разве нельзя было, говоря о мисс Фэрли и обо мне, не воскрешать памяти об Анне Катерик и не ставить ее между нами, как роковое предопределение, избежать которого нет никакой надежды?

– Скажите мне, как оправдать перед мистером Фэрли нарушение нашего договора? – сказал я. – И после того, как он согласится отпустить меня, скажите, когда мне уехать? Я обещаю слепо повиноваться вам и вашим советам.

– Время не терпит, – отвечала она. – Вы слышали, утром я упомянула о следующем понедельнике и о необходимости привести в порядок комнату для гостей. Гость, которого мы ждем в понедельник…

Я был не в силах дождаться конца ее фразы. Вспомнив поведение и выражение лица мисс Фэрли за утренним завтраком, я понял, что гость, которого ждали в Лиммеридже, был ее будущий муж. Я не мог сдержаться, что-то было сильнее моей воли. Я прервал мисс Голкомб.

– Разрешите мне уехать сегодня, – сказал я горько. – Чем скорее, тем лучше…

– Нет, не сегодня, – возразила она. – Единственный предлог, на который вы можете сослаться мистеру Фэрли, чтобы объяснить ваш отъезд до истечения срока договора, – это то, что в силу непредвиденных обстоятельств вы вынуждены просить у него разрешения немедленно вернуться в Лондон. Вы должны подождать до завтра и поговорить с ним после утренней почты, тогда он отнесет перемену ваших планов за счет якобы полученного вами письма из Лондона. Нехорошо и нечестно прибегать к обману, даже самому безобидному, но я слишком хорошо знаю мистера Фэрли: если только ему придет в голову, что все это выдумка, он вас никогда не отпустит. Поговорите с ним в пятницу утром; займитесь после этого (в ваших собственных интересах и в интересах вашего хозяина) вашей неоконченной работой. Оставьте все в полном порядке и уезжайте отсюда в субботу утром. Таким образом, у вас хватит времени, мистер Хартрайт, да и у нас тоже.

Прежде чем я мог ей ответить, что все ее желания будут исполнены, мы оба услышали приближающиеся шаги. Кто-то из домашних искал нас. Я почувствовал, что лицо мое вспыхнуло. Неужели к нам шла мисс Фэрли?

С облегчением, горестным и безнадежным – до такой степени изменилось уже мое положение, – я увидел, что это была только ее горничная.

– Можно попросить вас на минуту, мисс? – сказала девушка взволнованно и смущенно.

Мисс Голкомб спустилась к ней, и они отошли на несколько шагов.

Оставшись один, я с безнадежной грустью, описать которую не в силах, стал думать о моем бесславном возвращении к горестному одиночеству в моей бедной комнате в Лондоне. Воспоминания о моей доброй старенькой матушке и сестре, которые так радовались моей службе в Кумберленде, мысли о том, что я постыдно забыл их и только сейчас впервые о них вспомнил, нахлынули на меня, будя во мне горестное раскаяние, – так упрекали бы меня старые забытые друзья. Что почувствуют мои мать и сестра, когда я вернусь к ним, бросив службу, с исповедью о моем безрассудстве? Они, возлагавшие на меня столько надежд в тот памятный, счастливый прощальный вечер в Хемпстеде!..

Опять Анна Катерик! Даже воспоминание о прощальном вечере с матушкой и сестрой было теперь связано для меня с другим воспоминанием: об освещенной луной дороге в Лондон. Что это означало? Должны ли я и эта женщина снова встретиться? Возможно. Знала ли она, что я живу в Лондоне? Я ведь сам сказал ей об этом до или после того, как она недоверчиво спросила, много ли у меня знакомых баронетов. До или после? Я был слишком взволнован, чтобы вспомнить, когда именно.

Прошло несколько минут, прежде чем мисс Голкомб вернулась, отпустив горничную. Она была тоже явно взволнована.

– Мы с вами условились обо всем необходимом, мистер Хартрайт, – сказала она. – Мы поняли друг друга, как настоящие друзья, и теперь можем вернуться домой. Признаюсь, я беспокоюсь о Лоре. Она прислала сказать, что хочет немедленно видеть меня. Горничная говорит, что барышню очень встревожило какое-то письмо, которое она получила сегодня утром, несомненно, то самое, которое я велела отнести в дом, когда мы шли сюда.

Мы поспешили обратно. Мисс Голкомб уже сказала мне то, что хотела, я же сказал ей далеко не все. С той самой минуты, как я узнал, что гость, которого ждут в Лиммеридже, – будущий муж мисс Фэрли, я чувствовал жгучее любопытство, горькую необходимость узнать, кто он. По всей вероятности, мне не представилась бы новая возможность спросить об этом, и я решил сделать это теперь.

– Вы с такой добротой сказали, что мы понимаем друг друга, мисс Голкомб. Теперь, когда вы поверили в мою благодарность и готовность последовать всем вашим советам, могу ли я спросить, кто… – Я замялся. Я заставил себя думать о нем, но как трудно было назвать его ее будущим мужем! – Кто этот джентльмен, за которого выходит мисс Фэрли?

Очевидно, она была всецело поглощена мыслями о сестре. Она рассеянно отвечала:

– Владелец большого поместья в Хемпшире.

Хемпшир… где родилась Анна Катерик. Снова женщина в белом. В этом было что-то роковое.

– А его имя? – спросил я как можно равнодушнее и спокойнее.

– Сэр Персиваль Глайд.

Сэр… сэр Персиваль. Вопрос Анны Катерик про баронетов, с которыми я мог быть знаком, снова припомнился мне. Я внезапно остановился и посмотрел на мисс Голкомб.

– Сэр Персиваль Глайд, – повторила она, думая, что я не расслышал.

– Он баронет? – спросил я с нескрываемым волнением.

Она помедлила, а потом довольно холодно ответила:

– Баронет.

На обратном пути домой мы не сказали больше ни слова. Мисс Голкомб поспешила подняться к сестре. Я вернулся в свою студию, чтобы привести в порядок, прежде чем передать их в другие руки, те рисунки мистера Фэрли, которые я еще не успел реставрировать и окантовать. Когда я остался один, на меня лавиной нахлынули мысли, которые я отгонял раньше, мысли, которые делали мое положение еще более тягостным.

Она выходила замуж. Ее мужем будет сэр Персиваль Глайд. Человек с титулом баронета и владелец поместья в Хемпшире.

В Англии были сотни баронетов и десятки владельцев поместий в Хемпшире. Судя по всему, пока что у меня не было ни малейших оснований подозревать, что слова женщины в белом имели отношение к сэру Персивалю Глайду. И все же я почувствовал, что они относились именно к нему. Потому ли, что теперь я знал, что он имеет отношение к мисс Фэрли, а та, в свою очередь к Анне Катерик, с той самой ночи, когда я убедился в их сходстве? Потому ли, что утренние события взволновали меня и я был весь во власти воображаемых страхов из-за простых совпадений, простых случайностей? Но разговор с мисс Голкомб на обратном пути из летнего домика оказал на меня странное влияние. Предчувствие какой-то страшной опасности, подстерегавшей нас в неизвестном будущем, овладело мной целиком. Я почувствовал, что теперь я – одно из звеньев той цепи событий, разорвать которую не сможет даже мой отъезд из Кумберленда. Мучительные мысли о том, к чему все это приведет, чем все это кончится, все более омрачали мою душу. Каким бы горьким ни было мое страдание из-за несчастного конца моей дерзкой любви, оно было притуплено и приглушено еще более сильным страданием: предчувствием, что со временем с нами неминуемо случится нечто совершенно непредвиденное и грозное…

Я работал уже около получаса, когда в мою дверь постучали. На мой вопрос: «Кто там?» – дверь открылась, и, к моему удивлению, в комнату вошла мисс Голкомб.

Она была чем-то разгневана и взволнована. Прежде чем я успел предложить ей сесть, она схватила стул и опустилась на него подле меня.

– Мистер Хартрайт, – сказала она, – мне казалось, что всякие неприятные разговоры уже окончены, по крайней мере на сегодня. Но это не так. Кто-то затеял гадкую интригу с целью испугать мою сестру и помешать ее замужеству. Вы видели, что я велела садовнику отнести в дом письмо, адресованное мисс Фэрли?

– Конечно.

– Это анонимное письмо, гнусная попытка опорочить сэра Персиваля Глайда в глазах моей сестры. Оно испугало и встревожило ее, и мне с трудом удалось ее успокоить, прежде чем я смогла оставить ее одну и прийти сюда. Я знаю, что не имею права советоваться с вами о наших семейных делах, они не могут представлять для вас интереса…

– Простите меня, мисс Голкомб, я чувствую живейший интерес ко всему, что касается мисс Фэрли или вас.

– Я рада, что вы это сказали. Вы единственный человек в доме, да и вне дома, с которым я могу посоветоваться. Мистер Фэрли так носится со своими нервами и приходит в такой ужас при малейшей мысли о каких-нибудь затруднениях, что обращаться к нему нет никакого смысла. Наш священник – хороший, но слабохарактерный человек, он способен заниматься только делами своего прихода, а наши соседи – просто равнодушные знакомые, которых никак нельзя беспокоить в минуты треволнений и опасностей. Посоветуйте: следует ли мне предпринимать немедленные шаги к выяснению, кто автор этого письма, или подождать до завтра и обратиться к поверенному мистера Фэрли? Стоит ли терять целый день или нет? Это очень важно. Как вы думаете, мистер Хартрайт? Если бы необходимость не заставила меня в разговоре с вами упомянуть о некоторых обстоятельствах, конечно, можно было бы считать непростительным, что сейчас я обращаюсь именно к вам. Но после всего, что было между нами сегодня, право, я могу не принимать во внимание, что мы с вами знакомы всего три месяца.

Она подала мне письмо. Оно начиналось сразу без обращения, вот так:

«Верите ли вы в сны? Я надеюсь, что да, ради вас самих. Посмотрите, что говорится о снах в Священном Писании, и выслушайте предостережение, пока еще не поздно.

Прошлой ночью я видела сон о вас, мисс Фэрли. Мне снилось, что я стою в церкви. Я – по одну сторону аналоя, а священник с молитвенником в руках – по другую.

Через некоторое время в церковь вошли двое – мужчина и женщина, чтобы сочетаться браком. Той женщиной были вы. В чудесном белом атласном платье, в длинной белой прозрачной фате, вы выглядели такой красивой и невинной, что сердце замерло во мне и глаза мои наполнились слезами.

Слезы эти были благословенными слезами жалости, моя молодая леди, и, вместо того чтобы литься из моих глаз, как текут слезы у всех нас, они превратились в два светлых луча, которые все дальше и дальше устремлялись от меня к мужчине, стоявшему с вами перед аналоем, пока не коснулись его груди. Два луча, как две светлые радуги, протянулись между ним и мной. Я посмотрела, куда они указывали, и заглянула в самую глубину его сердца.

Внешность мужчины, за которого вы выходили замуж, была весьма приятной. Он был не высок и не низок – чуть ниже среднего роста. Оживленный, веселый, довольный, лет сорока пяти. У него было бледное лицо и облысевший лоб, у него были темные волосы и красивые каштановые бакенбарды. Глаза карие и очень блестящие; нос такой прямой, красивый и тонкий, что подошел бы и женщине. И руки тоже. Время от времени его беспокоил сухой, отрывистый кашель, и, когда он прикрывал рот рукой, на ней виднелся багровый рубец от старой раны. Такой ли он, как снился мне? Вам лучше знать, мисс Фэрли, вы сами знаете – ошиблась я или нет. Читайте дальше. Узнайте, что я увидела под его внешней оболочкой, – заклинаю вас, читайте себе на пользу.

Я посмотрела туда, куда шли лучи, и заглянула в самое его сердце. Оно было черным, как ночь, и на нем было написано пылающими, огненными буквами рукою падшего ангела: «Без сострадания и без раскаяния. Он сеял горести на пути других и будет жить, сея горести на пути той, что стоит подле него». Я прочитала это, и тогда лучи переместились и устремились за его плечо: за ним стоял дьявол и смеялся. И лучи переместились вновь и устремились за ваше плечо: за вами стоял ангел и плакал. И в третий раз переместились лучи и легли между вами и этим человеком. Они ширились и ширились, оттесняя вас друг от друга. И священник напрасно искал венчальную молитву – она исчезла из книги, и он перестал листать книгу и закрыл ее, отчаявшись. А я проснулась в слезах, и сердце мое разрывалось от горя, ибо я верю в сны.

Верьте тоже, мисс Фэрли, молю вас, ради вас самих, верьте, верьте, как я. Иосиф и Даниил и другие в Священном Писании верили в сны.

Разузнайте о прошлом этого человека с рубцом на руке, прежде чем произнести слова, которые сделают вас его несчастной женой. Я предупреждаю вас не ради себя, но ради вас. Забота о вашем благополучии будет жить во мне до последнего моего дыхания. Дочь вашей матери в сердце моем, ибо мать ваша была моим первым, лучшим, моим единственным другом».

На этом без всякой подписи это удивительное письмо заканчивалось. Оно было написано довольно неразборчиво на линованной бумаге, усеянной кляксами. Почерк был несколько слаб и неясен, но ничем особым не отличался.

– Это письмо не безграмотное, – сказала мисс Голкомб, – и в то же время, оно, конечно, слишком несвязное, чтобы предположить, что его писал образованный человек из высшего круга. Описание подвенечного платья и фаты и некоторые другие выражения говорят о том, что его писала женщина. Как по-вашему, мистер Хартрайт?

– Я тоже так думаю. Не только женщина, но женщина, чей рассудок, должно быть…

– …расстроен? – подсказала мисс Голкомб. – Мне тоже так показалось.

Я не отвечал. Глаза мои были прикованы к последней фразе письма: «Дочь вашей матери в сердце моем, ибо мать ваша была моим первым, лучшим, моим единственным другом». Эти слова и мои сомнения в здравом смысле пишущего подсказывали мне предположение, о котором я боялся подумать, не то чтобы высказать его вслух. Я начинал опасаться за собственный рассудок. Не было ли это просто навязчивой мыслью – во всем непонятном находить следы одного и того же зловещего влияния, угадывать один и тот же скрытый источник? На этот раз я решил не поддаваться искушению и не высказывать никаких предвзятых предположений и догадок.

– Если есть малейшая возможность доискаться, кто писал это письмо, – сказал я, возвращая его мисс Голкомб, – я считаю, что никакого вреда не будет, если мы начнем искать сейчас же, немедленно. Надо расспросить садовника о старухе, которая дала ему письмо, а затем навести справки в деревне. Но сначала разрешите задать вам один вопрос. Вы сказали, что можете посоветоваться с поверенным мистера Фэрли завтра. Зачем откладывать? Почему не сделать этого сегодня?

– Я объясню вам, – отвечала мисс Голкомб. – Мне придется коснуться некоторых подробностей, относящихся к помолвке моей сестры. Я не видела необходимости упоминать о них утром в разговоре с вами. Сэр Персиваль Глайд приезжает сюда в понедельник, чтобы условиться о том, когда именно состоится свадьба. Ведь этот вопрос не был решен. Он хочет, чтобы свадьба была до конца года.

– Мисс Фэрли знает об этом? – спросил я нетерпеливо.

– Нет и не подозревает. После всего происшедшего я не могу взять на себя ответственность и сказать ей об этом. Сэр Персиваль Глайд говорил по этому поводу с мистером Фэрли, и тот сам сказал мне, что, как опекун Лоры, он готов пойти навстречу желаниям сэра Персиваля. Мистер Фэрли написал поверенному нашей семьи, мистеру Гилмору. Тот должен был уехать по делам в Глазго, но ответил, что на обратном пути он заедет в Лиммеридж. Завтра он приезжает и пробудет с нами несколько дней, чтобы сэр Персиваль Глайд мог представить ему свои доводы для ускорения свадьбы. Если сэру Персивалю это удастся, то мистер Гилмор вернется в Лондон уже с распоряжением насчет приданого моей сестры и брачного контракта. Вы понимаете теперь, мистер Хартрайт, почему я сказала, что завтра мы сможем посоветоваться с юристом. Мистер Гилмор – испытанный друг двух поколений семьи Фэрли, мы можем вполне ему довериться.

Брачный контракт! Эти слова наполняли меня отчаянием ревности, заглушавшим все лучшее, что было во мне. Я подумал – мне трудно признаться в этом, но я не должен скрывать ничего из подробностей этой ужасной истории, которую я теперь решил обнародовать, – я подумал о туманных обвинениях против сэра Персиваля Глайда, содержащихся в анонимном письме, и во мне вспыхнула отвратительная надежда. Что, если эти дикие обвинения справедливы? Что, если правда будет доказана до того, как решающее слово будет произнесено и брачный контракт заключен? Я хотел бы считать, что чувство, владевшее мной тогда, было всецело связано с заботой о благополучии мисс Фэрли. Но я должен признаться, что мною владела безрассудная, мстительная, безнадежная ненависть к человеку, который должен был стать ее мужем.

– Если мы хотим знать правду, – сказал я под влиянием этого нового чувства, – не будем терять ни минуты. Я еще раз советую расспросить садовника и после пойти в деревню.

– Я думаю, что могу помочь вам и в том и в другом, – сказала мисс Голкомб. – Пойдемте вместе, мистер Хартрайт, и сделаем все, что только возможно.

Я уже хотел было открыть перед нею двери, но остановился, чтобы задать ей один важный вопрос, прежде чем мы выйдем из комнаты.

– В анонимном письме подробно описана внешность жениха, – сказал я. – Имя сэра Персиваля Глайда не упомянуто, я знаю. Но похож ли он на этот портрет?

– Все точно. Даже то, что ему сорок пять лет.

Сорок пять. А ей не было еще и двадцати одного года. Мужчины его возраста часто женились на молоденьких девушках, что, как известно, иногда не мешало этим бракам быть счастливыми. Я знал это. Но даже упоминание о его зрелом возрасте в сравнении с ее юностью усилило мою слепую ненависть и недоверие к нему.

– Все точно, – продолжала мисс Голкомб, – даже то, что у него рубец на правой руке. Это рубец от раны, полученной им несколько лет назад во время путешествия по Италии. Внешность его, несомненно, хорошо известна автору анонимного письма.

– А кашель, о котором тоже упомянуто, насколько я помню?

– Да, даже это правда. Он не обращает на кашель внимания, но подчас это тревожит его друзей.

– Я полагаю, никаких слухов, порочащих его, не доходило до вас?

– Мистер Хартрайт! Я надеюсь, вы достаточно справедливы, чтобы не поддаться влиянию этого гнусного письма.

Я почувствовал, что краснею, ибо письмо, безусловно, повлияло на меня.

– Надеюсь, что нет, – отвечал я смущенно. – Может быть, я не имел права задавать этот вопрос?

– Я не жалею, что вы об этом спросили, – сказала она, – потому что могу отдать должное репутации сэра Персиваля. Никаких слухов, порочащих его, никогда не доносилось ни до кого из нашей семьи, мистер Хартрайт. Он два раза успешно баллотировался на выборах и прошел это испытание не опороченный. Человек, которому удалось это в Англии, – человек с установившейся безупречной репутацией.

Я молча открыл перед нею двери и последовал за нею. Она не убедила меня. Если бы ангел спустился с неба, чтобы подтвердить правоту ее слов, даже он не убедил бы меня.

Мы застали садовника за обычной работой. Но из глупого парня ничего нельзя было вытянуть. Женщина, которая дала ему письмо, была старухой. Она ему ни слова не сказала. Она ушла в направлении к югу. Вот все, что мог рассказать нам садовник.

Мы терпеливо расспрашивали самых разнообразных людей во всех концах деревни и тщательно наводили справки по всему Лиммериджу. Но все наши розыски ни к чему не привели. Трое из жителей деревни уверяли нас, что видели именно ту женщину, которую мы искали, но ни один из них не мог описать ее внешность и указать, в какую сторону она ушла. В общем, они помогли нам не больше, чем их ненаблюдательные соседи.

Наша любознательность вскоре привела нас на край деревни, где находилась школа, когда-то основанная миссис Фэрли. Проходя мимо здания, предназначенного для мальчиков, я предложил для успокоения совести навести напоследок справки у учителя, предполагая, что по роду своей службы он должен быть самым разумным человеком в деревне.

– Боюсь, что в то время, когда эта женщина проходила мимо школы, – сказала мисс Голкомб, – учитель был занят уроками. Все же попробуем.

Мы вошли во двор и обогнули здание, чтобы войти в школу. Проходя мимо окна, я остановился и заглянул в него.

Учитель сидел за кафедрой, спиной ко мне. По-видимому, он читал нотацию школьникам, которые собрались вокруг него. Только один крепкий белобрысый мальчуган стоял отдельно от всех, на табуретке в углу. Беспомощный маленький Робинзон Крузо, одинокий, затерянный на своем пустынном островке в наказание за какой-то проступок.

Дверь была открыта настежь, когда мы подошли к ней, и голос учителя отчетливо доносился до нас. Мы на минуту остановились у порога.

– Ну, так вот, дети, – говорил учитель, – запомните, что я вам скажу. Если в нашей школе я услышу еще хоть одно слово о привидениях, всем вам не поздоровится. Привидений нет. Они не существуют на свете, а потому всякий мальчик, верящий в них, верит в то, чего нет; а мальчик, посещающий нашу школу и верящий в то, чего нет, идет наперекор здравому смыслу и тем самым нарушает дисциплину, а посему подлежит строгому наказанию. Все вы видите Джекоба Постлвейта вон там, на позорной табуретке. Он наказан вовсе не за то, что, по его словам, вчера вечером он видел привидение. Он наказан за то, что слишком дерзок и упрям, чтобы внять голосу рассудка, и настойчиво твердит о своем привидении, несмотря на мои слова, что привидений нет, быть не может и никогда не бывает. Если Джекоб Постлвейт не образумится, я палкой выколочу из него привидение! А если эту глупость будут повторять за ним остальные, я приму меры и выколочу рассказы о привидениях из всех школьников!

– Кажется, мы выбрали неподходящее время для визита, – сказала мисс Голкомб, открывая двери и решительно направляясь в класс.

Наше появление произвело огромное впечатление на мальчишек. По-видимому, они решили, что мы пришли специально для того, чтобы посмотреть, как будут пороть Джекоба Постлвейта.

– Идите домой обедать, – сказал учитель. – Все, кроме Джекоба. Он останется стоять, где стоял. Пусть привидение принесет ему поесть, если хочет.

При исчезновении товарищей и надежды на обед мужество покинуло юного Джекоба. Он вынул руки из карманов, посмотрел на них, медленно поднес к глазам и начал старательно тереть глаза кулаками, сопровождая эту работу приступами сопения через правильные промежутки времени.

– Мы зашли спросить вас кое о чем, мистер Демпстер, – сказала мисс Голкомб, обращаясь к учителю. – Мы никак не ожидали, что вы будете изгонять привидения. Что это значит? Что случилось?

– Этот скверный мальчишка напугал всю школу, заявив, что вчера вечером видел привидение, – отвечал учитель. – Он упрямо настаивает на своей глупой выдумке, несмотря на все мои уговоры и доводы.

– Удивительно! – сказала мисс Голкомб. – Я и не думала, что у какого-нибудь мальчишки хватит фантазии увидеть привидение. От всей души желаю вам справиться с этим дополнением к вашей тяжелой задаче – воспитывать юные умы в Лиммеридже, мистер Демпстер, и успешно искоренить их суеверие. А пока разрешите объяснить, почему я здесь и чего я хочу.

Она задала учителю тот же вопрос, который мы задавали почти каждому из жителей деревни. Последовал тот же обескураживающий ответ: мистер Демпстер и в глаза не видел ту, которую мы искали.

– Пожалуй, мы можем вернуться домой, – сказала мисс Голкомб. – Сведений, которые нам нужны, мы, очевидно, не получим.

Она поклонилась учителю и была уже готова выйти из класса, когда унылая фигура Джекоба Постлвейта, жалобно сопевшего на покаянном месте, привлекла ее внимание. Она остановилась, чтобы на прощанье подбодрить маленького узника.

– Ты глупыш, – сказала она, – почему бы тебе не попросить прощенья у мистера Демпстера и не попридержать язык насчет привидений!

– Так ведь я же его видел! – упорствовал Джекоб Постлвейт и, выпучив глаза от ужаса, захлебнулся в слезах.

– Вздор и чепуха! Ничего подобного ты не мог видеть! Привидение! Вот как! Какое же привидение…

– Прошу прощенья, мисс Голкомб, – сказал учитель несколько смущенно, – мне кажется, что лучше не расспрашивать мальчика. Он несет невероятную чепуху и может по недомыслию…

– Может… что? – быстро спросила мисс Голкомб.

– Расстроить вас, – отвечал мистер Демпстер, сам явно расстроенный.

– Право, мистер Демпстер, вы льстите мне, считая меня настолько нервной особой, что даже подобный мальчишка способен меня расстроить. – И она насмешливо повернулась к Джекобу. – А ну-ка, – сказала она, – расскажи мне об этом. Ты, скверный мальчишка, когда ты видел привидение?

– Вчера на закате, – отвечал Джекоб.

– А, так ты видел его в сумерках. На что же оно было похоже?

– Все белое, как и полагается привидению, – отвечал этот знаток привидений с непоколебимой убежденностью.

– Где ж оно было?

– А вон там, на кладбище, как и полагается.

– «Такое, как полагается, и там, где полагается». Плутишка, ты говоришь о привидениях, будто знаешь их с колыбели! Но, во всяком случае, ты хорошо затвердил свой урок. Наверно, ты можешь сказать, чей это был призрак?

– Ну конечно, могу! – отвечал Джекоб, мрачно и победоносно кивая головой.

Мистер Демпстер уже несколько раз делал попытки перебить своего ученика. На этот раз он прервал мальчика так решительно, что его услышали.

– Простите меня, мисс Голкомб, – сказал он. – Осмелюсь заметить, что вы только поощряете дурные наклонности мальчика, задавая ему эти вопросы.

– Я только задам ему еще один вопрос, мистер Демпстер, и буду вполне удовлетворена. Ну, – продолжала она, обращаясь к мальчику, – чей же призрак это был?

– Призрак миссис Фэрли, – отвечал Джекоб шепотом.

Впечатление, которое этот потрясающий ответ произвел на мисс Голкомб, полностью оправдало тревогу учителя, пытавшегося помешать разговору. Покраснев от негодования, она кинулась к маленькому Джекобу так гневно и стремительно, что тот от испуга разразился новым потоком слез. Но она тут же взяла себя в руки и, ничего не сказав ему, обратилась к учителю.

– Бесполезно считать такого ребенка ответственным за свои слова, – сказала она. – Я не сомневаюсь, что кто-то другой внушил ему эту глупость. Нет ни одного человека в деревне, который не был бы чем-либо обязан моей матери, и, если есть люди, которые забыли об уважении и благодарности к ее памяти, я разыщу их. Если я имею хоть каплю влияния на мистера Фэрли, они жестоко поплатятся.

– Думаю – нет, больше того: я уверен, мисс Голкомб, что вы ошибаетесь, – сказал учитель. – Все это от начала до конца просто выдумка этого глупого мальчишки. Он видел или ему показалось, что видел, женщину в белом, когда он шел вчера вечером через кладбище. Эта фигура будто бы стояла у мраморного креста, который в Лиммеридже все знают как памятник над могилой миссис Фэрли. Этого было достаточно, чтобы подсказать мальчику ответ, который, естественно, так поразил вас.

Мисс Голкомб, очевидно, почувствовала, что объяснение учителя было слишком разумно, чтобы его открыто оспаривать, хотя, по-видимому, была не вполне с ним согласна. Она ничего не сказала и, поблагодарив мистера Демпстера, обещала повидать его, когда ее сомнения рассеются. Потом она поклонилась и вышла из класса.

Во время этой странной сцены я стоял в стороне, внимательно слушал и делал свои выводы. Как только мы остались вдвоем, мисс Голкомб спросила меня, какого я мнения обо всем услышанном.

– У меня сложилось вполне определенное мнение, – отвечал я. – Я уверен, что рассказ мальчика основан на подлинном факте. Признаюсь, мне очень хотелось бы увидеть памятник над могилой миссис Фэрли и осмотреть землю вокруг него.

– Хорошо, вы увидите могилу.

Мы пошли к кладбищу. Она молчала, глубоко задумавшись.

– То, что произошло в школе, – сказала она наконец, – так отвлекло меня от того письма, что я просто не могу сосредоточиться на мысли о нем. Может быть, не стоит больше наводить справки, а подождать до завтра и передать все в руки мистера Гилмора?

– Ни в коем случае, мисс Голкомб. Напротив! То, что произошло в школе, убеждает меня в необходимости вести дальнейшие розыски.

– Почему?

– Подозрение, зародившееся во мне, когда я прочитал анонимное письмо, теперь подтвердилось.

– По всей вероятности, мистер Хартрайт, у вас были до сих пор основания скрывать от меня ваше подозрение?

– Я сам боялся думать о нем. Я считал его совершенно нелепым, необоснованным, мне казалось, что оно плод моего больного воображения. Но я больше этого не думаю. Не только ответы мальчика, но и случайная фраза, слетевшая с уст учителя, утвердили меня в моем предположении. Возможно, дальнейшее докажет, что я заблуждаюсь, мисс Голкомб, но сейчас я твердо уверен, что мнимый призрак на кладбище и автор анонимного письма – это одно и то же лицо.

Она остановилась, побледнела и пытливо посмотрела на меня:

– Кто же это?

– Школьный учитель, сам того не зная, ответил вам. Говоря о фигуре, которую мальчик видел на кладбище, учитель сказал: «Женщина в белом».

– Неужели Анна Катерик?

– Да, Анна Катерик.

Она тяжело оперлась на мою руку.

– Я не знаю отчего, – сказала она тихо, – но ваше подозрение приводит меня в ужас и надрывает мне сердце. Я чувствую… – Она остановилась и сделала попытку улыбнуться. – Мистер Хартрайт, – продолжала она, – я покажу вам могилу и сразу же пойду домой. Лору нельзя оставлять одну надолго. Я лучше вернусь и побуду с ней.

Мы подошли к самому кладбищу. Церковь, угрюмое здание из серого камня, стояла в небольшой ложбине, защищенной от суровых ветров, дувших через поросшую вереском равнину, которая простиралась вокруг.

Могилы тянулись по склону холма – немного дальше от церкви. Невысокая стена из грубого камня окружала кладбище; оно лежало под небом голое и открытое. Лишь в глубине его группа хилых деревцев бросала скупую тень на хилую, редкую траву да быстрый ручеек протекал по каменистому руслу. На кладбище можно было пройти с трех сторон, там, где к ограде примыкали снаружи и изнутри широкие каменные ступени. Неподалеку от одного из таких входов, за ручьем и деревцами, возвышался мраморный крест над могилой миссис Фэрли, резко отличавшийся от скромных надгробий, которые стояли вокруг.

– Теперь я могу не идти с вами дальше, – сказала мисс Голкомб, указывая на мраморный крест. – Вы, конечно, расскажете мне, если обнаружите что-нибудь подтверждающее вашу догадку. Давайте встретимся дома.

Она ушла, оставив меня одного. Я перешел по каменным ступеням на кладбищенскую дорожку, которая вела прямо к могиле миссис Фэрли.

Трава кругом была слишком скудная и почва слишком твердая, чтобы можно было разглядеть чьи-то следы. Не найдя их, я стал внимательно разглядывать мраморный крест и плиту под ним, на которой была выгравирована надпись.

Белый мрамор был местами покрыт пятнами от непогоды, но часть плиты обращала на себя внимание девственной, ничем не запятнанной белизной. Я стал присматриваться и понял, что ее вытирали или мыли совсем недавно. Несомненно, это было сделано чьими-то заботливыми руками, ибо чистое место резко выделялось на потускневшем мраморе. Казалось, кто-то начал чистить памятник и второпях не успел докончить свою работу. Кто же это мог быть?