Текст книги "Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965"

28 марта Молли Пэнтер-Доунес написала: «Историческое выступление Черчилля овладело умами большинства британцев и стало главной темой их разговоров в течение прошлой недели». Однако «всеобщее оживление было омрачено практически мгновенно последовавшей за выступлением Черчилля неудачей в Тунисе, где 22 марта немецкие танковые дивизии перешли в контрнаступление, атаковали силы Монтгомери на линии Марет и заставили 8-ю армию отступить с занимаемых позиций. Британцы были готовы к новостям и похуже, поскольку с 1940 года Великобританию преследовала череда неудач, которые к сожалению, как правило, оборачивались поражениями. Монтгомери ответил на удар оси, перенаправив основную мощь удара Фрейберга на левый фланг. 27 марта Фрейбергу удалось пробиться к пролому Тебага благодаря тому, что к его силам присоединилась британская 1-я бронетанковая дивизия и сотни истребителей и бомбардировщиков Королевских военно-воздушных сил. В результате немцы и итальянцы, находившиеся прямо перед Монтгомери и угрожавшие взять его в кольцо, двинулись к северу. На следующий день Монтгомери телеграфировал Черчиллю: «Судьба моих войск зависит от укреплений линии Марет. Месяц, суровый и безрадостный во всех остальных отношениях – в Северной Атлантике, Северной Африке, в степях России, – завершился победой, и не просто победой Великобритании, а с учетом подкрепления, которое в разгар битвы пришло на помощь Паттону, победой союзников[1598]1598
  WSC 4, 769; Panter-Downes, War Notes, 274.


[Закрыть].

Энтони Иден находился в Вашингтоне с середины марта для проведения переговоров с Рузвельтом и Государственным секретарем Корделлом Халлом по вопросам послевоенного устройства и системы безопасности Европы и мира. Для Рузвельта это был план четырех держав, одной из которых являлся Китай, и отсутствовала Франция. В ноябре военный кабинет в целом одобрил этот план, но министерству иностранных дел была хорошо известна позиция Черчилля в отношении Китая. Халл занимал аналогичную позицию относительно Франции: включать ее в список великих держав не было необходимости. Иден симпатизировал Халлу, но отметил, что в Европе межгосударственные конфликты на почве мести случались особенно часто между Германией и Францией. Иден не собирался менять свою точку зрения и списал ошибочную, по его мнению, позицию Халла на то, что тот вырос на Теннессийских холмах, где вражда между горцами могла длиться десятками лет, пока враги не уничтожат друг друга. За чаем Халл предложил Идену и Рузвельту, чтобы союзники не устраивали судебные процессы, а просто расстреляли Гитлера и его пособников, поскольку у него нет никаких сомнений в том, что немцы расстреляли бы лидеров стран-союзниц, если бы у них была такая возможность. Халл собирался использовать гитлеровские методы, но столь жесткий (хотя и прагматичный) подход к сведению счетов с врагом оскорблял джентльменские чувства Идена. Позже он написал, что видел мультфильм The Martins and the Coys[1599]1599
  «Мартины и Кои» – одна из частей мультфильма студии Уолта Диснея «Сыграй мою музыку» (Make Mine Music), повествующая о вражде двух семей: Мартинов и Коев, которые в конце концов перестреляли друг друга.


[Закрыть], и добавил: «Я чувствовал, что он [Халл] может пойти в своей кровной мести до конца»[1600]1600
  Eden, The Reckoning, 440.


[Закрыть].

До конца мог пойти и Рузвельт. Когда дело касалось Франции или Германии, он мало думал о французах и еще меньше о немцах, особенно о пруссаках. В ходе переговоров Рузвельт повторил Идену свою позицию по безоговорочной капитуляции: у Германии не должно остаться никаких прав, а Восточная Пруссия должна исчезнуть как таковая, став частью Польши в ее новых границах. Германия тоже исчезнет с политической карты: она будет расчленена на несколько беспомощных, лишенных какого-либо влияния Германий. Развивая эту идею спустя несколько месяцев, Рузвельт сказал Авереллу Гарриману, что после окончания войны Германии запретят иметь самолеты, а немцам будет запрещено получать профессию летчика. Рузвельт заявил, что Германия будет разбита «на три, четыре или пять государств». Черчилль сомневался в разумности решения расчленить Германию и превратить ее в группу бессильных аграрных государств. Его видение послевоенного устройства Европы заключалось в создании советов и федераций европейских стран с Германией в качестве участника, но не с Пруссией. В отношении Пруссии он был солидарен с Рузвельтом. Позже Джордж Кеннан написал, что как Рузвельт, так и Черчилль не смогли понять, что «истинной основой нацистского движения является низший класс; настолько глубоким было их убеждение, что они воевали с прусскими юнкерами». На самом деле Гитлер и его приспешники презирали консервативный класс Пруссии, и эта ненависть привела к тому, что сначала в упадок пришла Пруссия, а затем и вся Германия. В Пруссии, писал Кеннан, жили отважные, воспитанные на идеалах сыны и дочери консервативного класса, презиравшие Гитлера за то, что он был преступником, вышедшим из низшего класса. Здесь находился потенциальный очаг оппозиции, которую не попытались поощрить ни Рузвельт, ни Черчилль. Вместо этого они стремились превратить Пруссию в большое пастбище[1601]1601
  Eden, The Reckoning, 438—39; Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 714—15; Harriman and Abel, Special Envoy, 227.


[Закрыть].

Для Черчилля (но не для Рузвельта) вся остальная Германия имела совсем другое значение. Он сказал Джоку Колвиллу двумя годами ранее, что всегда включал Германию в число членов «европейской семьи». Германия существовала до того, как было создано гестапо, сказал он Колвиллу, и она будет существовать и после гестапо. «Когда мы уничтожим Германию, мы создадим Польшу». Но что именно он имел в виду под «упраздним»? Правительство Польши в изгнании, находившееся в Лондоне, задавалось вопросом, что он имел в виду, говоря «создадим» Польшу? Сталин давно подозревал, что Черчилль хотел восстановить Германию, что для России означало угрозу существованию. Черчилль не пояснил, что именно он имел в виду. Однако некоторые идеи лежали в основе его планов по послевоенному устройству мира. Будущая безопасность Западной Европы зависела не от милости России или Америки и не от договорных обязательств перед Польшей или Францией, а от взаимопонимания и сотрудничества народов Западной Европы. Черчилль понимал, что Британии нужна Германия со здоровой экономикой в качестве торгового партнера, и послевоенную безопасность Великобритании он в первую очередь связывал с энергичной Францией[1602]1602
  Colville, Fringes, 245, 312.


[Закрыть].

По мнению Рузвельта, Франция в мире значила ровно столько, сколько, по мнению Черчилля, значил Китай, то есть ничего не значила. Как-то вечером, за ужином, президент изложил Идену свою концепцию послевоенного баланса сил в Европе. Его планы базировались на военной мощи великих держав – Великобритании, Соединенных Штатов и Советов, и Франции среди них не было места. Остальные европейские страны, объяснил Рузвельт ошеломленному Идену, будут разоружены: в их распоряжении оставят только легкое стрелковое оружие. От Франции будут отторгнуты некоторые территории: Эльзас и Лотарингия и северная часть Франции будут присоединены к Бельгии, в результате чего будет образовано новое государство – Валлония (это государство будет простираться, позже в том же году сказал президент Объединенному комитету начальников штабов, от «Северной Франции, скажем Кале, Лилля и Арденн, по Эльзасу и Лотарингии – другими словами, от Швейцарии до морского побережья»). «Неосведомленность президента в отношении Франции была абсолютной, – написал британский историк Джон Григг, – однако это не помешало ему упрямо придерживаться своей точки зрения». У Идена президентские планы вызвали сильное беспокойство, и он спросил, почему бы не расчленить заодно с Францией и Германией и Британскую империю? Рузвельт в ответ предложил, чтобы Великобритания, в качестве жеста доброй воли, отдала Китаю Гонгонг. Иден, удивленный (и встревоженный), спросил Рузвельта, какие территории собирается отдать он. Рузвельт не ответил на этот вопрос. Иден озвучил свое мнение относительно режима Чан Кайши – коррумпированного и ненавидимого легионами соотечественников, особенно Мао Цзэдуном. Он не отражает интересы Китая, и необходима своего рода революция, прежде чем Китай сможет занять место в числе великих держав. По мнению Идена, президентские размышления «беспокоили своей беззаботной простотой». Рузвельт озвучил свою точку зрения с ловкостью, отметил он, напоминая «фокусника, жонглирующего мячиками из динамита, не понимая, к чему это может привести»[1603]1603
  Eden, The Reckoning, 432—33; George F. Kennan, Russia and the West Under Lenin and Stalin (Boston, 1960), 368; John Grigg, 1943: The Victory That Never Was (New York, 1980), 156.


[Закрыть].

Все согласились с тем, что военный союз, известный как антигитлеровская коалиция, должен появиться по окончании войны как некий Всемирный совет. В обсуждение этого вопроса нужно вовлечь и Сталина, когда наступит подходящий момент. Черчилль, Халл, Иден и Рузвельт озвучили четыре разные точки зрения, каким должен быть мировой порядок по окончании войны, в частности какова будет роль России в этом мире. Но никто из них не представлял, в каком направлении они будут двигаться и как будет осуществляться это движение. Однако в отношении России Рузвельт был абсолютно уверен в одном: если только у него появится возможность сесть за стол переговоров со Сталиным, то все бы стало на свои места. Эта уверенность, написал Джордж Кеннан, основывалась на предположении Ф.Д. Р., что, хотя Сталин «довольно сложный человек», с ним можно договориться, «если только его будет пытаться убедить кто-то вроде Ф.Д. Р.». Это были необоснованные предположения, от них веяло инфантильностью, неподобающей такой выдающейся фигуре, как Рузвельт. Черчилль и Иден надеялись на то, что по окончании войны будет продолжено некое сотрудничество с Россией, но после захвата Сталиным Прибалтики его намерения вызывали серьезное беспокойство Черчилля и Идена. Вот почему для Лондона Франция была страховым полисом на тот случай, если Дядюшка Джо откажется от соблюдения достигнутых договоренностей. В последующие месяцы Черчилль неоднократно напомнал своим сотрапезникам прописную истину, лежащую в основе стремления Великобритании создать тесные отношения с Францией после окончания войны: если никто не будет стоять между Москвой и Ла-Маншем, то в один прекрасный день русские могут оказаться на берегу Канала напротив белых дуврских скал[1604]1604
  Kennan, Russia and the West, 355.


[Закрыть].

Рузвельт в общих чертах обрисовал роль Америки в качестве безопасности мира, но позднее в том же году заявил Гарриману, что «он не намерен размещать крупный контингент американских сил в Европе по окончании войны ни ради поддержания мира, ни для того, чтобы оккупировать Германию». Даже если Рузвельт изменит точку зрения, другой президент через несколько лет, возможно, откажется от этого политического курса и сделает упор на внутреннюю политику, как это уже было после Первой мировой войны. Иден подозревал, что сенат Соединенных Штатов никогда не ратифицирует договор, который бы связывал Америке руки и не давал воспользоваться в послевоенной Европе законными преимуществами в сфере безопасности. И что тогда с обеспечением безопасности? С одной стороны, Черчилль пытался увязать обеспечение безопасности в послевоенной Великобритании с особыми отношениями с Соединенными Штатами. С другой стороны, его обязанности перед королем и страной требовали, чтобы он боролся за достижение окончательного и полного урегулирования ситуации в Европе, судьба которой не зависела ни от активного присутствия американцев, ни от расположенности Сталина. В конце марта (за ужином, вспоминал Брук, подавали «яйца ржанки [так!], куриный бульон, курник, шоколадное суфле, шампанское… портвейн и бренди!») Черчилль «выразил неудовольствие планом Рузвельта по укреплению Китая, в котором не нашлось достойного места для Франции». В черчиллевском плане послевоенной Европы важное место занимала Франция, не нищее государство, а сильная держава[1605]1605
  Harriman and Abel, Special Envoy, 227; Danchev and Todman, War Diaries, 390.


[Закрыть].

В то время как Сталин выражал разочарование, можно сказать даже откровенное недовольство, американцами и британцами, вице-президент Генри Уоллес четко обозначил будущую политику в послевоенный период. «Нам предстоит решить в период между 1943 и 1944 годами, – сказал он журналистам, – сеять ли семена Третьей мировой войны». Эта война, безусловно, начнется, сказал Уоллес, «если мы допустим воссоздание военной и идеологической мощи Германии». Возможно, война разразится, «если мы предадим Россию. Я имею вполне серьезные основания опасаться Третьей мировой войны, если западные демократии и Россия не достигнут полного взаимопонимания до окончания войны». Замечания Уоллеса явно давали понять, что между американцами и Сталиным не было достигнуто взаимопонимания о том, что будет с Европой по окончании войны и какова будет судьба Германии. Британская пресса – разделявшая точку зрения Уоллеса насчет героического вклада Красной армии – восторженно отозвалась о его выступлении. Manchester Guardian написала: «В Соединенных Штатах антирусские настроения в сто раз сильнее, чем в этой стране». Газета также отметила, что в Соединенных Штатах «с большей терпимостью относятся к фашизму как политическому режиму». Times подчеркнул в редакционной статье: «Было бы полнейшим безумием предполагать, что Великобритания и Соединенные Штаты при поддержке нескольких небольших европейских государств смогут постоянно поддерживать безопасность в Европе посредством политики, исключающей взаимодействие с Россией, исходя из того, что ситуация на континенте не затрагивает ее интересов». Однако проблема, как Черчилль и Иден все более четко это видели (об этом в январе Черчилль информировал Турцию), была в том, что могло оказаться, что после войны Советский Союз будет испытывать серьезный интерес к европейским делам. И насколько далеко на запад сможет распространиться советское влияние в Европе, во многом зависит от того, как далеко на восток смогут продвинуться англо-американские войска, когда в один прекрасный день солдаты союзнической армии смогут пожать руки красноармейцев[1606]1606
  Time, 3/22/43, 15.


[Закрыть].

Верность и доверие не всегда идут рука об руку. Черчилль не видел необходимости в том, чтобы обманывать доверие Сталина, даже если чувствовал, что в будущем могут возникнуть серьезные проблемы. На самом деле все основные западные политические игроки – Черчилль, Рузвельт, Гарриман, Гопкинс, Бивербрук, Халл и Иден – стремились доказать, что их неизменная преданность Сталину не уступает, если не превышает, преданности остальным партнерам. В 1943 году у англо-американского дуэта на первом месте была не Европа, а Дядюшка Джо. Открытие второго фронта было всего лишь шагом, который должен был продемонстрировать Сталину преданность союзников. На совещаниях союзников самого высокого уровня Бивербрук был самым красноречивым сторонником Сталина, настолько активным, что, как написал Гарриман, «Бивербрук выступает в поддержку политики умиротворения в отношении России… и ему нет никакого дела до небольших государств. Он готов преподнести Восточную Европу России, не заботясь о дальнейших последствиях, об Атлантической хартии и т. д.». Что касается Гарримана, то он был сторонником высоких отношений с Советами, «дружественных и откровенных, но твердых, когда их [русские] действия будут несовместимы с нашими идеалами». Предполагалось, что Сталин искренне одобряет Атлантическую хартию и действительно заботится об идеалах западной демократии»[1607]1607
  Kennan, Russia and the West, 359—63; Harriman and Abel, Special Envoy, 206—7.


[Закрыть].

Сталин, как он это показал двумя годами ранее со странами Балтики и в 1939 году с Польшей, сначала просит то, что хочет, а если его просьбы не выполняются, отбирает. Рузвельт и Черчилль считали, что открытие второго фронта позволит им потребовать от Сталина прекратить всякие разговоры о границах и перекроить политическую карту Европы до мирной конференции, которая последует за победой. Это то, на чем они настаивали со своими менее значимыми союзниками – «Свободной Францией» и «Свободной Польшей». Кроме того, они считали, что должны выполнить обещание, данное Сталину относительно открытия второго фронта, учитывая возложенное на него бремя и страх, который они испытывали при мысли, что Сталин может «сбросить это бремя», если второй фронт не будет открыт. Джордж Кеннан считает, что подобные размышления были несколько наивны, если принять во внимание некоторые факты из биографии Сталина. Рассматривал ли Сталин всерьез возможность сбросить бремя ради подписания еще одного соглашения с Гитлером, еще одного «пакта», который значил бы не больше, чем слово Гитлера, в чем Сталин убедился в 1941 году? Однако, что выиграют Черчилль и Рузвельт от открытия второго фронта, насколько он облегчит положение дел для каждого из них, можно будет понять после открытия фронта, а уже после этого станет понятно, насколько далеко им удастся продвинуться на восток. Ответы на эти вопросы предстояло узнать в течение оставшихся месяцев 1943 года.

Блиц закончился в мае 1941 года, но в первые месяцы 1943 года небольшие группы истребителей-бомбардировщиков «Фокке-Вульф» совершали налеты с пугающей нерегулярностью, достаточно часто и достаточно эффективно, чтобы держать британцев в состоянии напряжения. Немцы бомбили дороги, автобусы, поезда и, со зловещей регулярностью, школы. В один из январских налетов истребитель-бомбардировщик «Фокке-Вульф» атаковал с бреющего полета школу в Вулриче, а затем сбросил 1100-фунтовую бомбу на школу Sandhurst Road School (школа Сэндхерст-роуд) в округе Катфорд, Левишем; погибли тридцать восемь учеников и четыре учителя. На следующий день Kentish Mercury вышла под заголовком: «Жестокий удар кровожадного врага». Британцы пришли в неописуемую ярость, когда в Париже руководитель полетов капитан Шуман сказал журналистам: «Бомбы упали именно там, куда мы хотели их сбросить»[1608]1608
  Ziegler, London at War, 237.


[Закрыть].

Однако случай, который в тот год унес наибольшее количество жизней, не был связан с бомбами. Он произошел вечером 3 марта в Лондоне, на станции метро «Бетнал-Грин». Тысячи жителей города шли к метро, когда завыли сирены, а следом раздалась жуткая какофония зенитных установок, размещенных в парке Виктория. Ракеты были разработаны шесть лет назад, но в парке ракетные установки появились совсем недавно. Военный корреспондент Эрни Пайл написал, что самым страшным в этих ракетах было то, что они «взмывали ввысь со звуком падающей бомбы». Когда в тот вечер ракеты взлетели в воздух, толпа в панике бросилась к входу в метро. В этой толпе был Энди Руни, молодой американский журналист, работавший в американской газете Stars and Stripes (звезды и полосы – неофициальное название флага США). «Сначала я хотел броситься в убежище, – вспоминал Руни, – но я был недалеко от своего дома, поэтому решил пойти домой. О том, что произошло, я узнал на следующий день и только тогда осознал, что мог оказаться там, поскольку сначала хотел спуститься в метро». Руни принял правильное решение; почти две сотни лондонцев совершили роковую ошибку. Молодая женщина, спускавшаяся по крутым ступенькам с ребенком или каким-то свертком в руках, оступилась на середине лестницы и упала, свалив тех, кто шел впереди. В результате позади нее в толпе началась давка. За пятнадцать секунд убежище превратилось в склеп, где в давке и от удушья погибли 178 человек, среди которых были женщины и дети. Министерство информации не разглашало подробности, поэтому жители Лондона не знали, что же произошло на самом деле, а это породило массу домыслов. Ходил слух, что шедший по тротуару немецкий агент закричал, что сбрасывают напалмовые бомбы, и в толпе началась паника. По другой, более популярной версии, трагедия произошла по вине евреев, которые, как и в ходе блица, потеряли самообладание и помчались в убежище. Опрос общественного мнения показал, что 29 процентов лондонцев положительно относятся к евреям, однако после блица количество тех, кто плохо относился к евреям, увеличилось вдвое и достигло 26 процентов. В парламенте поговаривали о том, чтобы провести закон, запрещающий антисемитизм. Геббельс написал в дневнике: «Закон, запрещающий испытывать ненависть к евреям, обычно означает начало конца для евреев»[1609]1609
  Ziegler, London at War, 238; Ernie Pyle, Brave Men (New York, 1944), 324; PFR/Andy Rooney, 5/08.


[Закрыть].

В ночь перед событиями на станции «Бетнал-Грин» Черчилль переехал в Чекерс, где собирался пробыть до полного выздоровления. Брук тоже слег на две недели с гриппом. Начальник Генерального штаба был так болен, что не мог даже собраться с силами, чтобы вести дневниковые записи и наблюдать за птицами. Они с Черчиллем только и могли, что наблюдать из своих постелей за тем, как ухудшается ситуация в Атлантике, по мере того как альянс садился на мель, а генералы Александер и Монтгомери в Тунисе ожидали улучшения погоды в Тунисе.

В марте Иран объявил войну Германии, тем самым обеспечив себе место в Антигитлеровской коалиции. Аверелл Гарриман по возвращении в Вашингтон из Тегерана в августе прошлого года передал Рузвельту, что молодой шах с уважением относится к Черчиллю и верит (уверенность основана на обещании Черчилля), что Ирану ничего не грозит со стороны Великобритании. Но Гаррмиману шах сказал: «С Россией могут возникнуть трудности!» Шах опасался, что советское правительство по окончании войны может проявить «агрессию», и выразил желание установить более тесные связи с Вашингтоном. Гарриман, сын железнодорожного магната, промышленник, понял, какая ему выпала удача. Иранские железные дороги находились в плачевном состоянии. Об этом Гарриман сообщил Черчиллю летом прошлого года и предложил провести полную замену путей, чтобы затем ввести в эксплуатацию. Черчилль вежливо отклонил его предложение. Теперь Гарриман сумел уговорить друзей из Union Pacific Railroad (американская компания, владеющая самой большой сетью железных дорог в США) отправить в Иран геодезистов, подвижные составы и современные дизельные локомотивы для того, чтобы повысить в два раза пропускную способность иранских железных дорог. Эта мера могла бы увеличить в два раза объемы поставок Сталину, компенсировав отмену арктических конвоев. Британцы отправляли ежедневно пять-шесть поездов в день из Басры на север, в Россию, всего 3 тысячи тонн. К концу марта группы американских советников, врачей (от тифа умирали семь из десяти иранских детей в возрасте до девяти лет) и железнодорожников приехали на работу в Тегеран. Среди них был суперинтендент полиции штата Нью-Джерси Герман Норман Шварцкопф, занимавшийся делом о похищении сына Чарльза Линдберга. Теперь он занимался обеспечением и поддержанием дисциплины в иранской полиции[1610]1610
  Time, 3/15/43, 28–29; WM/Averell Harriman, 8/22/80; Harriman and Abel, Special Envoy, 165—66.


[Закрыть].

Контроль над железной дорогой означал, что ответственность за переброску британских войск и военно-технического обеспечения в Персию и вывоз оттуда нефти отныне будет лежать на американцах. И это означало некую утрату абсолютной независимости Великобритании от США, что вызывало беспокойство Черчилля и Брука летом прошлого года. Однако ради советского союзника им ничего не оставалось, как согласиться. Вот где пригодились управленческие способности Гарримана; к концу 1943 года пропускная способность иранских железных дорог увеличилась до 6 тысяч тонн в день. Гарриман разбирался в железнодорожном деле так же хорошо, как в нефтяном бизнесе. В 1925 году он был партнером в консорциуме по модернизации недавно национализированных нефтяных месторождений в Баку до тех пор, пока правительство Соединенных Штатов не запретило американским компаниям заниматься предпринимательской деятельностью с красными. К 1943 году они уже все были друзьями, благодаря заключенным между ними договорам – красные, британцы и американцы. Американцы пришли в Иран только ради того, чтобы внести свой вклад в дело союзников, но взгляд Гарримана, талантливого предпринимателя, был устремлен в будущее: война в конце концов закончится, а иранская нефть – нет.

После встречи в Касабланке Черчилль старался держать Сталина в курсе успехов (или их отсутствия) в деле создания в Великобритании армии, достаточной для того, чтобы всерьез рассматривать возможность открытия второго фронта в том виде, как этого требовал Сталин. Старик с восторгом рассказал Сталину о договоренностях, достигнутых в Касабланке, разрекламировав каждый из восьми пунктов Атлантической хартии, ни один из которых к апрелю не был воплощен в жизнь. Он расхваливал британские военно-воздушные силы и с гордостью поведал об успехах Монтгомери на линии Марет; на Сталина это не произвело никакого впечатления. В марте (до принятия решения об отмене арктических конвоев) Черчилль сообщил Сталину, что из двадцати семи дивизий, которые Америка обещала отправить в Соединенное Королевство для подготовки к вторжению во Францию, семь задействованы в операции «Факел», а три направлены для участия в операции «Хаски». В Британии осталась «всего одна дивизия в дополнение к мощным военно-воздушным силам… причина столь незначительных успехов… не в том, что не хватает войск, а в том, что в нашем распоряжение нет достаточного количества транспортов для их доставки и средств сопровождения»[1611]1611
  NYT, 3/11/25; WSC 4, 749.


[Закрыть].

Этой длинной, витиеватой фразой Черчилль хотел сказать Сталину, что весной 1943 года в Англии было на одну американскую дивизию меньше, чем во время его визита в Советский Союз в августе прошлого года. Несмотря на обещание отправить в Британию к 31 декабря двадцать семь дивизий и 938 тысяч солдат, американцы прислали всего одну дивизию, хотя у них было восемь месяцев на то, чтобы выполнить обещание. Черчилль сказал Сталину, что он ни в коей мере не хочет умалить усилия, прилагаемые американцами, хотя именно это и сделал. Он отметил, что для проведения операций в Северной Африке, на Тихом океане и в Индии и для осуществления поставок в Россию Великобритании придется «до крайности» урезать свой импорт. Так оно и было, но Черчилль, из уважения к Рузвельту, обошел молчанием очевидный факт. Если бы американцы не использовали столько судов для осуществления поставок Дугласу Макартуру, они имели бы в своем распоряжении больше ресурсов для обеспечения стратегии «в первую очередь Европа». И наконец, сказал Черчилль Сталину, если Германия ослабнет, Великобритания будет рассматривать возможность высадки на Европейском континенте, но если Германия не ослабнет, «преждевременное наступление войск, уступающих [противнику] во всех отношениях, приведет только к кровавому поражению… и величайшему триумфу врага»[1612]1612
  WSC 4, 749.


[Закрыть].

Однако ослабить Германию могла только Красная армия. Именно это имел в виду Рузвельт, когда написал Сталину: «Мы надеемся, что успехи Вашей героической армии, вдохновляющей нас, будут продолжаться и впредь». Сталина абсолютно не устраивали объяснения Рузвельта и Черчилля. В телеграмме от 15 марта он повторил свое требование: «Нам особенно важно, чтобы удар с Запада больше не откладывался, чтобы этот удар был нанесен весной или в начале лета». Он написал, что ознакомился с «аргументами, характеризующими трудности англоамериканских операций в Европе. Я признаю эти трудности. И тем не менее я считаю нужным со всей настойчивостью предупредить, с точки зрения интересов нашего общего дела, о серьезной опасности дальнейшего промедления с открытием второго фронта во Франции. Поэтому неопределенность Ваших заявлений относительно намеченного англоамериканского наступления по ту сторону Канала вызывает у меня тревогу, о которой я не могу умолчать»[1613]1613
  WSC 4, 747, 751.


[Закрыть].

К середине апреля, спустя месяц после того, как Сталин высказал озабоченность действиями союзников, ослабла угроза в Северной Африке и, похоже, ослабла угроза контратаки оси в Тунисе. Тем не менее в Великобритании все, от короля Георга до булочников и кондитеров, давно уже перестали доверять кажущемуся благополучию. К середине апреля погода в Великобритании начала улучшаться, но безоблачное небо всегда вызывало тревогу, поскольку было большинством соблазном для люфтваффе. Зазеленели немногие клумбы, уцелевшие после бомбежек; на полях для регби в Гайд-парке американские солдаты играли в бейсбол (иногда у них происходили стычки с британскими солдатами, которые хотели использовать поле по назначению). Овцы в Гайд-парке овцы мирно пощипывали травку; железную ограду вокруг парка переплавили на танки и бомбы. Одной из зенитных батарей в Гайд-парке командовала Мэри Черчилль, сержант Вспомогательной территориальной службы (однажды она вмешалась в спор между британцами и янки, кому играть на регбийном поле). Весна входила в свои права. Но британцы не знали, какая их ожидает погода, поскольку правительство запретило передавать сводки погоды[1614]1614
  GILBERT 7, 370; Panter-Downes, War Notes, 279.


[Закрыть].

Как всегда, причина была в немецких самолетах. «Лондонская общественность опасается, что однажды ночью опять разразится немецкий воздушный блицкриг, – написал Геббельс. – Боже, как бы я хотел, чтобы мы были в состоянии это сделать!» Теперь Королевские военно-воздушные силы регулярно бомбили долину Рура и Берлин, и удары от раза к разу становились все более мощными. Весь апрель Черчилль информировал Сталина о бомбардировке Берлина и Гамбурга; сначала за ночь сбросили 700 тонн бомб, затем 800 тонн и, наконец, 1050 тонн – «Берлин такого еще не испытывал», – отметил Черчилль. Некоторые священнослужители англиканской церкви возражали против «откровенно ликующей манеры, в которой пресса восторженно писала о тоннаже бомб, сброшенных на немецкие города». Но рядовые британцы, написала Молли Пэнтер-Доунес, относились к бомбардировкам Королевских военно-воздушных сил как «к неприятной работе, которую необходимо выполнять». Британцы, «прошедшие через ад» во время блица, не слишком сочувствовали немцам. Немецкая пропаганда называла налеты «наводящими ужас бомбардировками». Такими они и были. И они были необходимы; Черчиллю больше нечего было предложить Сталину[1615]1615
  Lochner, Goebbels Diaries, 387—88; Panter-Downes, War Notes, 282.


[Закрыть].

В середине апреля военный кабинет издал декрет, согласно которому с Пасхального воскресенья церкви в Великобритании опять могли звоном колоколов созывать прихожан на воскресную службу. После невероятно абсурдных дебатов в палате общин было принято решение, что церковные колокола больше не будут использоваться в целях оповещения в случае вторжения. Когда один из членов парламента спросил Черчилля, какая система оповещения будет использоваться вместо колоколов, премьер-министр ответил: «Что касается меня, то я не могу отделаться от мысли, что известие о таком серьезном событии, как вторжение, обязательно просочится наружу». Остин Гопкинсон возразил: «Как новости могут просочиться наружу, если распространение тревоги и уныния считается преступлением?» На что Черчилль ответил: «Реальное изложение фактов, особенно с благими намерениями, не подпадает под данный запрет». Собор Святого Павла вновь обрел голос, и лондонцы услышали безукоризненное исполнение Stedman Cinques Альфреда Пека и его тринадцати помощников, три года оттачивавших мастерство на колоколах с обмотанными языками. Колокольный звон разносился над зеленеющими лугами и вспаханными полями, предвещая возврат к «блестящей изоляции» от (большинства) европейских бед, которой британцы наслаждались почти девятьсот лет, пока в 1940 году в небе не появились самолеты люфтваффе. Не было никакой необходимости в запрете звона колоколов; британцы узнали бы о вражеском вторжении, включив радио или открыв дверь и бросив взгляд в небо. Однако колокола связывали черчиллевских йоменов – и Черчилля – с прошлым Англии. И то, что колокола опять звонили, только усилило эту связь[1616]1616
  Charles Eade, ed., Churchill by His Contemporaries (New York, 1954), 300–301; Time, 5/3/43.


[Закрыть].