Текст книги "Новенький"

Глава четырнадцатая

Я должен сделать небольшое признание. Строго говоря, я тут был не стопроцентно точен. Я не вру, ничего – не волнуйтесь – я просто... заполняю некоторые пробелы – делаю все, что в моих скромных силах, дабы компенсировать определенные дыры в моих данных.

Кроме того, никто не знает точно,что произошло, потому что Барри тайны не раскрывал. Но они определенно целовались. Определенно.Как минимум. А один человек видел их вместе в пабе неподалеку от Барнета.

Хотя кусок про машину я придумал, слухи распространялись, так что это вполне могло быть правдой – все этому верили.

Ну, не все.Пока эта байка была мифом шестого класса. Вроде той, про тусовку в медицинской школе, когда на дне чаши для пунша нашли пенис. Из тех баек, что выслушиваешь, говоришь “вот же хренотень”, а через десять минут ловишь себя на том, что пересказываешь ее как чистейшую правду.

Ну и, – ладно, ладно, признаю, – вся та фигня насчет девчонок-кеглей на автобусной остановке – пожалуй, это совсем чуточку преувеличение. Но Барри действительнопереспал с кучей девчонок – уж это абсолютная, стопроцентная правда, клянусь.

Проблема с трах-байкой про Барри и миссис Мамфорд на стоянке вот в чем: совершенноточного подтверждения ей не имелось, и при передаче через восьмые или девятые руки история звучала не совсем убедительно. Впрочем, появись чуть более надежные сведения, они облетели бы школу в момент.

Не думайте, что я распускал слухи. Я не какой-нибудь там злодей и никогда им не был. Если вы решили, что я завидовал Барри, потому что у него бесконечное чувственное блаженство, а я без всякого секса тащусь к экзаменам повышенного уровня, то вы всё перевернули вверх тормашками. Он был мой друг, и я за него радовался. Я не завистлив. Я не смогу почувствовать горечь, даже если очень постараюсь. Я не чувствовал горечи. Только не я и только не горечь. Нет, кто угодно, только не я. И не горечь. Я не хотел, чтобы эта байка разошлась. Просто забавы ради рассказал паре людей, – я и не думал, что мне поверят, – а они помчались трепаться кому ни попадя. Я ужасно на них злился.

Глава пятнадцатая

Я дружил не только с Барри. По-прежнему имелась кучка приятелей, с которыми я общался с первого класса, главным образом флегматичные евреи со Столичной линии да еще вкрапления странных азиатов и китайцев, и все это разбавлено парочкой богатых хэмпстедцев. В середине шестого класса мы делали то же, что и всегда: болтали в обеденный перерыв, слоняясь по школьной территории, а каждый субботний вечер встречались в Вест-Энде и отправлялись в кино и в зал игральных автоматов. Обеденная тусовка состояла из семи человек, но по субботам съеживалась до трех: Дэйва, Гонг-Бая и меня.

Не слишком весело, но, в общем, приемлемо для человека моего возраста с чахлой половой жизнью.

Когда мы только начали таким вот образом гулять, было довольно круто. До сих пор помню, как однажды на каникулах в третьем классе наше трио отправилось на первый в жизни фильм для детей старше восьми. Мы так перепугались, увидев кассиршу, и так удивились, когда нас впустили: нам и в голову не пришло, что фильм может оказаться еще страшнее кассы. Мы пошли в “Одеон – под Мраморной Аркой”, а поскольку был понедельник, середина дня, в зале мы сидели почти совсем одни. Жутковато само по себе, но мы, все из себя такие храбрые, прошагали на первый ряд, и над нами вырос громадный экран.

Оттуда даже титры казались зловещими. Фильм назывался “Муха”, и когда Джефф Голдблум, красный, безволосый и чешуйчатый, прыгнул сквозь стену операционной посреди кошмара его девушки про личинок и аборт, мы вскочили с мест и ринулись к выходу. Фильм досматривали уже из правой половины заднего ряда, ужасно травмированные, и тряслись, пока у нас не рассосался клинически опасный вброс адреналина.

Может, в тринадцать лет это и было клево, но к семнадцати потеряло шик. Что, правда, не имело особого значения, потому что мы все равно непрерывно смеялись. Кроме того, я почти добрался до девятого уровня “Немезиды” в зале “Развлекалава” на Олд-Комптон-стрит и дал себе клятву, что, как только займу первое место в списке победителей “Немезиды”, смогу с полным правом сообщить менеджеру, что последние две гласные в его названии должны быть “о”.

(Вообще-то, наверное, менеджер и сам знал, только не хотел, чтобы его зал игральных автоматов назывался, как бар с караоке.)

Но уже в самом начале шестого класса старая дружба дала трещину, потому что Дэйв послал на фиг нашу круговерть светской жизни у игральных автоматов Сохо – ради союза с Нилом Котари.

Когда один из самых близких друзей посылает тебя куда подальше и от твоей общественной жизни остаются одни ошметки, – это уже плохо. Но если мне кто и был по-настоящему противен, так это Нил Котари. Такойкозел. До четвертого класса его звали Анил, он был тощий и робкий, а потом внезапно занялся бодибилдингом, сменил имя и стал тусоваться с регбистами. Их доверие он завоевывал так. Ездил в школу вместе со Школьным Зверем и сопровождал его в ближайший магазин на углу. Там Нил покупал какие-то сласти, а потом орал: “Фуууууууууу, как тут воняет! Чем это тут воняет? Ты чувствуешь? Это что, пакистанцем воняет? Фуууууу!”

Определить расовую принадлежность самого Нила Школьный Зверь был не в состоянии, и после недели походов в газетные киоски Кингсбери репутация Нила замерла на отметке “неплохой типчик”, и он превратился в мальчика на побегушках при команде – чуть ли не первый азиат, влившийся в их ряды.

Мой приятель Дэйв, напротив, с регбистами не тусовался и все боролся за место на территории неплохих типчиков. Но он довольно неплохо ладил с Нилом еще в те дни, когда тот был индийцем, и сумел вновь завоевать его доверие, став главным школьным специалистом по хип-хопу. Вместе с еще одним парнем по имени Эрик – в шестнадцать лет тот уже лысел, а после пятого класса чуть не вылетел из школы, когда его застукали со словарем Коллинза на коленях во время экзамена по немецкому, – так вот, теперь они втроем все обеденные перерывы проводили в пансионе Дженнингза, декламируя стихи Гроссмейстера Флэша<Американский рэп-музыкант, диджей (наст, имя Джозеф Сэддлер, р. 1958)>, читая труды о граффити в метро и упражняясь в верчении на головах.

Трудно припомнить зрелище более печальное: два недоразвитых еврея и один бывший азиат сидят в классе закрытой частной школы “зеленого пояса”, притворяются черными детьми из гетто, а у самих все волосы в мастике для пола. И все же вот до чего докатился мой друг Дэйв. Весь пятый класс он ухитрялся вести двойную жизнь: днем – гангста-рэппер, вечером – приличный белый мальчик, которому нечем заняться, кроме электронных игр. Но в шестом классе все же послал меня на фиг и стал полноценным негритосом.

Трое семнадцатилетних парней в кино по субботам – унылое зрелище. Двое – просто унизительное. К концу первого семестра шестого класса уровень моей общественной жизни достиг низшей отметки. Полагаю, этот рекорд не будет побит лет до восьмидесяти.

А где же был Барри? Вообще-то в то время я по-прежнему совсем с ним не общался за пределами школы. Он не сочетался с остальными моими друзьями. На самом деле, не считая меня, он, видимо, вообще ни с кем в школе не сочетался. Существовал вроде как особняком. То ли взрослее, то ли младше всех остальных. Честно сказать, не знаю.

Мне же это было безразлично. Мы всегда замечательно ладили. Не глубоко, но и не так уж поверхностно, – мы просто были одного поля ягода. Что странно: ведь раз он так отличался от всех остальных, а я думал, что ничем от них не отличаюсь, то что же это выходит, если я – совсем как он? Может, мы оба с ними не сочетаемся... Или у меня опять паранойя? Самое странное: чем больше мы общались, тем менее сексуальными становились наши отношения. Вы мне не верите, да?

Так оно и было, клянусь. Поначалу все было ужасно запутано. Я все время нервничал, что кто-нибудь заметит, как я на него пялюсь. Но когда ты с кем-то вдвоем, вполне естественно на этого кого-то смотреть, – а как только смотреть на Барри стало естественно, мне уже не нужно было смотреть на него слишком много,от чего в первую очередь и возникали проблемы. Так что чем больше времени мы проводили наедине, тем больше ослабевало сексуальное напряжение.

Вне школы мы все так же не виделись. Но наши автобусные разговоры утром и вечером постепенно помогли нам по-настоящему узнать друг друга. Если честно, говорил в основном я, так что Барри, наверное, узнал обо мне гораздо больше, чем я о нем. Да если вдуматься, я вообще почти ничего о нем не узнал. Он был очень скрытен. Но мы все равно много болтали, и ощущение было такое, будто мы знаем друг о друге все. Ну, кроме того, что я не мог ему рассказать. А поскольку он тоже мало что выдавал... Ох, я не знаю – мы просто стали близкими друзьями. Поверьте мне – так все и случилось.

Что приятно, эгоизм и соперничество, развалившие не одну мою школьную дружбу, в наши диалоги с Барри не влезали никогда. В его манере говорить было что-то такое, от чего возникало чувство, будто можешь задать любой вопрос, даже глупый, и он не засмеется, не осудит, а очень постарается дать прямой ответ. Весьма необычно для школы, где спрашиваешь, который час, – и тебя тут же опускают.

В результате дружба с Барри была мне крайне полезна: я понял, что могу наконец унизиться, собраться с духом и задать кучу вопросов, – до этого я всю дорогу из кожи вон лез, притворяясь, что знаю ответы.

Самая очевидная тема активно обсуждалась в январе и феврале 1987-го:

– Барри?

– А?

– А секс – какой?

– Гм... ох... э... Приятный.

– Насколько приятный?

– Гм... очень приятный.

– Блин, я уж думаю... Это просто?

– Просто научиться или просто заниматься?

– Черт! Хороший вопрос. Черт! Никогда об этом не думал. Э... и то и другое, наверное.

– Ну, видишь ли, зависит от многого. В первый раз немножко хитро, а потом совсем никаких проблем. А когда знаешь как... ну, если партнерша симпатичная, облажаться невозможно.

– Ага, понятно. Замечательно. Понятно. А бывают какие-нибудь упражнения – делать, чтобы в первый раз было попроще?

– Например?

– Ну, я, к примеру, слышал, что молочная бутылка с печеночным фаршем – совсем как вагина. Это правда?

– Не знаю. Никогда не совал член в молочную бутылку с печеночным фаршем.

– Я совал. Очень приятно.

– Что? Ты трахал молочную бутылку с печеночным фаршем?

– Да. Ну, как бы.

– Что значит – как бы?

– Ну, я не смог кончить. И поэтому немного нервничаю. Боюсь, что и в женщине не смогу кончить.

– Понятно. Я бы на твоем месте не нервничал. Уверяю тебя, женщины гораздо приятнее молочных бутылок.

– Черт. Да, ты прав. Какой я идиот. Ты прав. Не надо мне нервничать. Господи, да я только и делаю, что нервничаю.

– Может, если тебе кажется, что тебя не привлекают женщины, стоит подумать о сексе с мужчиной?

– ЧТО?! ЧТО?! ИДИ ТЫ... ИДИ В ЖОПУ!.. МУДАК ПОГАНЫЙ!.. ЧЕРТ!.. ИДИ ТЫ! О чем ты говоришь? Я этого не говорил! Иди в жопу! Я вообще этого не говорил, кретин чертов.

– Хорошо, хорошо. Расслабься. Совершенно не из-за чего так возбуждаться. Просто сказал, вот и все.

– Так вот и нечего.

– О господи – ну вот гомофобия-то зачем?

– Это не гомофобия. Просто я – не какой-нибудь пидор гребаный, вот и все.

– Ты так переживаешь. У тебя явно проблема.

– У меня нет проблем. Это ты об этом заговорил. Это за тебя надо переживать.

– Переживать?

– Да, Барри, переживать. Ты же об этом сказал – откуда у тебя такая мысль взялась вообще?

– От дяди. – Что?

– От дяди. Он гей.

– О черт! Ты знаком с геем.

– Знаком. И он очень хороший.

– Э-э-э, хех – так это у тебя в генах.

– Ох, Марк, я тебя умоляю. Не будь таким мудаком.

– Нет, это ты не будь таким мудаком.

– Ты мудак.

– Нет, это ты мудак.

– Ты полный мудак.

Обычно все иначе. Вы, наверное, застали нас в неудачный день.

Глава шестнадцатая

Одним из первых судьбоносных шагов в разрядке напряженности между Востоком и Западом 1987 года стала тусовка для шестого класса, которую устроил на речном трамвае свежесформированный “общественный комитет”. Тусовку организовал Джоэл Шнайдер, который продемонстрировал замечательную деловую хватку: в одиночку продавал билеты и любезно взял на себя бухгалтерию. Где-то по дороге несколько сотен фунтов испарились, но бухгалтер клятвенно подтверждал безупречность продавца билетов, и наоборот. В общем, деньги так никогда и не нашлись.

На целую ночь наняли кораблик, который должен был пропыхтеть по Темзе вверх и вниз, и все шестиклассники из двух школ, у кого в организме притерлись друг к другу хоть парочка гормонов, явились на борт, заплатив за это удовольствие Джоэлу Шнайдеру по пять фунтов с носа.

Корабельные тусовки – пытка. Опаздывать нельзя, свалить пораньше нельзя, – и все это напоминает пьесу Сартра.

Когда я вышел у набережной Виктории, на тротуаре напротив стояла компания парней – я почти никого не видел раньше без школьной формы – и какие-то девчонки, которых я смутно опознал. Большинство, похоже, уже надрались, и что-то подсказывало, что мне предстоит один из самых неприятных вечеров в жизни. Возник соблазн бежать, отправиться на метро прямиком домой, но меня уже запеленговали. Кто-то крикнул мне через улицу: “Привет”. Я ответил, перешел дорогу и тем подписал себе приговор. Следующие пять часов жизни придется провести с этими людьми.

Мы заползли на корабль и принялись пить.

К мосту Ватерлоо надрались абсолютно все.

Музыка играла так громко, что через пять минут у меня отстегнулись уши. А через десять принялись активно протестовать, возмущенно хрипя по бокам головы.

За этим первым органом чувств, начисто уничтоженным тусовкой, с пугающей быстротой последовали остальные.

На корабле имелись две палубы, обе закрытые, да еще крошечная открытая корма, вроде балкона. Первые несколько часов тусовка располагалась двумя симметричными плоскостями: громкая музыка на верхней палубе, тяжелый алкоголизм на нижней, джентльмены по правому борту, дамы по левому. Вскоре я встал в очередь проблеваться с наружной палубы, поскольку оба туалета уже засорились и были затоплены блевотиной.

Воздух густел от материала, из которого сооружен фундамент подростковой тоски: синдрома бремени девственности. Чем более ты ему подвержен, тем больше требуется выпить, чтобы заговорить с противоположным полом. В итоге напиваешься так, что уже не можешь придумать, что сказать, когда наконец наберешься храбрости завести разговор, и простой попыткой завязать беседу отвращаешь от себя объект. Бесконечный порочный круг. Бремя все тяжелее, пьешь все больше, разрыв между полами растет, мастурбация из удовольствия превращается в необходимость и т. д. и т. п. В результате общее напряжение достигает крайней степени, и подростковые тусовки оборачиваются оргиями утопленных в алкоголе неврозов.

Водораздел между бортами начал таять, лишькогда нижняя палуба покрылась тонким слоем блевотины. Мальчики и девочки, паралитически пошатываясь, нацелили друг на друга языки. Обжимальщики впились друг в друга и закачались по танцплощадке, жуя партнерам физиономии. Палубные скамейки вскоре оказались забиты раскоряченными парами тыкальщиков и щупальщиков. В красной полутьме различались руки, рвущие непонятное белье, вцепившиеся в малознакомые гениталии. Мальчики неумело шебуршились в кружевных панталончиках, а девочки, все в сомнениях, безрезультатно щекотали воспаленно-багровые головки.

Я чувствовал, что трезвею, но меня слишком тошнило, чтобы пить дальше. Постепенное возвращение умственных способностей повергло меня в пучины депрессии. Почему никто не бросается на меня, пытаясь высосать мне зубы? Почему никто не пускает шумно слюни над моим немытым членом? Почему никто не хочет, чтобы я залез к ней в трусы? Что со мной не так? Не с кем поговорить, никто мне не нравился, и ни с кем не хотелось целоваться.

Барри не приехал. Я был один.

Пошатываясь, я побрел по палубам, отчаянно желая поговорить хоть с кем-нибудь. Через некоторое время мне попался какой-то товарищ по несчастью. Я глянул ему в лицо и нашел там отражение собственного одиночества. Я сосредоточился, пытаясь что-нибудь из себя выдавить. Он, судя по всему, тоже старался. После длинной паузы наконец придумал.

– Ты напился? – спросил он.

– Прости?

– Ты надрался?

– А!.. Да, – соврал я.

Мы надолго замолчали. Слабо хихикнули. Снова пауза.

– Я тоже, – сообщил он.

– Отлично.

Третья пауза объявила нашим усилиям смертный приговор. Мы оба со знанием дела могли минут пять поговорить о том, как мы несчастны, но вокруг было слишком шумно. Да и не место. Беседа завершилась. Я по-прежнему был одинок.

– Пойду возьму еще выпить, – сказал я.

– Ладно.

– Пока.

– Пока.

Теперь следовало добыть еще горючего. По уплотнившемуся рвотному ковру я добрел до бара, влил в себя “кровавую Мэри” (она отдавала бензином, но название обещало убойную крепость) и устремился к наименее уродливой девчонке из имевшихся в наличии.

Я немножко не рассчитал, и мы больно стукнулись зубами, но оба даже не заметили. Мы обжимались. Невероятное облегчение. Наконец-то – паранойю как рукой сняло.

Эта мысль крутилась в голове меньше секунды. А потом меня затопили сомнения небывалых масштабов: вопрос “Почему со мной никто не целуется?” сменился вопросом “Почему мне это не нравится?”. Новая мысль оказалась гораздо хуже.

Мне было скучно, я не знал, как девчонка выглядит, у меня сводило челюсть, и корабль пристанет к берегу только через два часа. В моем положении эти два часа казались целой вечностью.

Прошло, наверное, полчаса, прежде чем я смог вздохнуть. Под предлогом необходимости стереть ее слюну сподбородка глянул на часы и ужаснулся: с момента, когда я на нее накинулся, прошло всего десять минут. Даже не четверть часа, а мы уже друг другу осточертели. “Господи боже, – подумал я, – как же люди живут в браке по сорок лет?”

Оставалось убить еще массу времени. Если б я мог пощупать ее пальцем, это хоть частично спасло бы вечер. Похваляясь на еврейских собраниях, я, черпавший сведения из графических схем и романов, всегда чувствовал себя каким-то шарлатаном. На академическом уровне я был близко знаком с вагиной, но практических опытов на трехмерных моделях почти не проводил. Если не считать единственного случая двенадцать лет назад в “лягушатнике” с кузиной, я и не видел ни одной.

Я боролся с одеждой девчонки, стараясь понять, надеты у нее трусики на колготки или наоборот. Мне очень мешали ее попытки оттолкнуть мои руки. Из книг я знал, что это обычная процедура, но девчонкины сила и настойчивость меня немало поразили. Я отреагировал энергично, и вскоре оказалось, что мы занимаемся настоящим армрестлингом. Тут она убрала руку, а я как раз занес свою, и инерция сработала удивительным образом: я заехал ей в вагину.

Не детский какой-нибудь тычок, а самый настоящий апперкот – безупречно рассчитанный и направленный, стремительно врезавшийся ей точно между ног.

Может, я и не лучший в мире специалист по сексуальным нравам, но базовый этикет знал достаточно, чтобы понять: это было ужасно грубо. Обычно никто за здорово живешь не колотит чужие гениталии. Во всяком случае, не спрашивая разрешения.

Как ни странно, она не заорала от боли. Просто была в шоке.

“Черт! – подумал я. – Пожалуй, вагины пожестче яичек. И то слава богу”.

Вместо того чтобы в эти бесценные мгновения восхищаться упругостью женских половых органов, мне следовало состряпать какое-то извинение. Но не успел я открыть рот, как она ушла.

Я чуть не побежал за ней – сказать, что я нечаянно, но мне было слишком неловко. Я хотел просто забыть о том, что случилось. Хотел забыть, что она существует. Хотел забыть, что существую я.

Хотел заползти в большой темный мешок и просидеть там лет десять.

Эта линия философских умозаключений была прервана жалобой желудка, и я рванулся к окну блевать “кровавой Мэри”. По пути наружу она была чуть приятнее на вкус.

Все еще оставалось полтора часа.

Я поднялся по лестнице и попытался танцевать, но на танцплощадке было слишком много народу. Все просто скакали вверх-вниз на пятачке, размазывая по соседям пот. Для размышлений слишком жарко и громко.

На открытой палубе какие-то парни курили косяк. Я сделал первую в жизни тяжку, от чего ощутил одновременно тошноту и похоть – непотребное сочетание. Решил было пойти в туалет подрочить, но когда вспомнил, сколько там блевоты, мой желудок выразил недовольство. Я кинулся к борту, и меня вырвало в реку, а вставший член больно бился о поручень.

Я поискал стул. Имелся только один, втиснутый между целующейся парой и обжимающейся парой, так что пришлось сесть туда.

Я закрыл глаза. С закрытыми глазами мне показалось, что палуба раскачивается, и желудок запротестовал. Если я не хочу проблеваться снова, придется сидеть с открытыми глазами.

Я сидел неподвижно и пытался отключиться от мира. Желудок-бетономешалка – наименее отвратительное из всего, что воспринимали органы чувств. Я потрогал рукав замшевого пиджака. Тоже не ужасно. Пробовать на вкус, нюхать, слушать или разглядывать нечего, но если трогать замшу и дальше, может, удастся стереть из сознания все остальное. Я посмотрел в окно, надеясь увидеть звезду, но за лондонскими уличными фонарями звезд не разглядишь. Пришлось остановиться на рукаве пиджака.

Еще час и двадцать пять минут. Скоростью моих часов управлял какой-то злобный гад.

Мне надо домой.

Мне надо домой.

Мненадодомой.

Мненадодомойнададомойнададамойнададамой.