Текст книги "Инка"

У моста через водоотводный канал, где летом из воды вырываются фонтаны, словно там отдыхает маленький кит, стоит Уаскаро, его бесстрастное лицо в позолоте фонарей, его губы шепчут заклинания, упрямо и настойчиво. Чем дольше Инка не появляется, тем ближе сдвигаются его брови, тем суровее его лицо. Кто такая, эта Инка, почему она сильнее его воли, почему на нее не действуют его слова, ведь даже несколько машин занесло не в тот поворот, а многие люди повстречали в городе тех, кого уже и не ожидали увидеть, все сгустилось, все подчинено, только Инка свободна, появится или нет, неизвестно.

Все суровее лицо Уаскаро: тучи заслонили светило. Его взгляд скован льдом: она хитрее, чем кажется, эта Инка, дайте еще хоть раз взглянуть, что она таит в себе. Когда Уаскаро впадает в задумчивость, множество складок сетью набегает на его лицо. От этого черты его становятся сумрачными, лишаются выражения, оборачиваются внутрь. И тогда древность, ровесница серых, полированных стихиями камней, выглядывает сквозь его черты, дышит, превращая в лик настоящего идола, что вырезан из подручного материала – камня, дерева или кости. Нарисовать его портрет в такие минуты – пара пустяков, несколько умелых, четких штрихов, и готово: широкие скулы, хваткие раскосые глаза, тяжелый подбородок, гордый, открытый люб. Плюс сорок с лишним косиц, падающих на плечи лучами.

Инка объята огнем, она – шаровая молния, она – солнце в миниатюре, еще никогда не чувствовала ничего подобного, взъерошенная, в перекошенной юбке и мятом пальто несется, волнуясь, ждет ли ее Уаскаро, не ушел ли он.

«Уаскаро, Уаскаро, я тебя ни капельки не боюсь, кто бы ты ни был, какая разница, все равно я уже здорово сохну по тебе». Инка несется, ловко маневрируя среди людей, она вся в огне: синие, золотые, лисьи лоскуты огня вырываются из ее глаз, из ее ноздрей, шипят, искрят и жалят зазевавшихся, медлительных прохожих.

Вон он, Уаскаро, стоит, перебирает бусы из кофейных зерен, лицо его такое строгое, словно кто-то вытер ноги об его тень и унес ее с собой. Его губы шевелятся, его косицы, его плечи – позолочены, он – каменное изваяние, и нет никого прекраснее, никого загадочнее. «Уаскаро, Уаскаро, ты можешь ускользать и дичиться меня, но когда-нибудь я все равно затащу тебя на крышу загорать и оближу тебя, как волчица-мать своего щенка, когда-нибудь я сорву кофе с молоком твоего поцелуя». Все это слишком отчетливо читается на Инкином лице, в ее сияющих глазах, на ее пылающих щеках, в ее полнокровной, сочной улыбке, в ее крылатой походке. Ни волочащийся по земле шарф, ни скособоченное мятое пальто, ни тертая ветхая сумка, ни выцветшие бордовые кеды – не способны затмить полноту ее самообнаружения, не способны снизить глубину ее жадного, радостного вдоха и прерывистого, резкого выдоха.

Уаскаро наконец выхватывает Инку из толпы, от его зорких глаз не укрылось ее пламя, перемена так ощутима, что Уаскаро в замешательстве теребит нитку бус. «Инка, Инка, я думал, ты будешь моей преданной ученицей, я надеялся научить тебя всему, что умею, и уйти на покой, но зачем глаза твои так горят, зачем щеки твои пылают, зачем твоя сумка-бык умиляет меня. Ты летишь ко мне, не замечая, что тебя сдувает ветер. О какой любви тут может идти речь?! Инка, Инка, это мне надо учиться у тебя так умилять, даже когда горишь…»

А Инка уже совсем близко, ее благодарный клич несется над толпой, задевая макушки. В ответ лучики-морщинки намечаются у глаз Уаскаро, улыбка прерывает его задумчивость, он сжимает Инкину руку и целует воздух над ее щекой.

И вот они снова вместе, отправляются на прогулку по Океану Людскому, вместе уплывают, хоть на пару часов, каждый от своих берегов. Вечер украсил улицы ожерельями лампочек, в позолоте света иначе, броско, брачно выглядят набедренные повязки рекламных плакатов, тяжелые мерцающие щиты-серьги, кольца и браслеты вывесок, массивные, яркие одеяния витрин, перья, мишура, шкуры, когти, все выставлено наружу, освещено и позолочено. Как только город сменил серую шерсть полудня на ритуальный ночной наряд, аборигены и странники, кочевники и служащие, цыгане и оседлые домохозяйки, авантюристы и быкадоры, собиратели земель и батраки вырвались на улицы, выстукивают каблуками, вышаркивают подошвами ритм. Ночь близится, вечер в самом разгаре. Инка запугана, от одного вида толпы к горлу подступает морская болезнь. Ускорив шаг, она старается поспевать за Уаскаро, силится расслышать, что он говорит о том, как случаются встречи. Ничего не слышно, слова уносит ветер, слова перепутываются с шумом, стуком, гулом. Как случаются встречи – Инка прослушала, не успела распутать свалявшуюся шерсть слов от репьев и колючек города, упустила и теперь спешит, стачивает каблуки-зубья об асфальт, чтобы не упустить чего-нибудь еще.

«Инка, Инка, я открыл тебе, как случаются встречи, я научил, как можно создать случайную встречу или ее избежать, но мои слова летят мимо тебя, летят прочь от земли и тонут в Звездной Реке, а ты зачарованно смотришь на мои губы и гладишь мои щеки глазами. Инка, пойми, я выловил тебя, маленькую рыбку, из необъятного и бесконечного Океана Людского неслучайно. Именно тебя я искал, кружил среди лабиринта домов и удивился, когда нашел, затерявшуюся в городе девушку-тень, сгорбленную, бредущую наугад по колено в Звездной Реке. Только ты из всего Океана Людского сможешь перенять мое искусство, только тебе оно предназначено, зачем тогда ты горишь и зачем разжигаешь меня?»

Небо над городом темнеет, вот уже стало крепким, ничем не разбавленным кофе. Город бряцает погремушками, костяшками ожерелий, притопывает, искрит, подмигивает, вспыхивает светом дальних и ближних фар, золотит глаза и куртки прохожих, которые разбредаются, оставляя пустые улицы, мерцая, качаться в забытьи, как подвесные мосты. Улицы затихли, не стучат набойки, не цокают подковки каблуков и громкие выкрики не заставляют вздрогнуть. «Уаскаро, Уаскаро, почему бы нам не пройтись по пустому городу, в котором не видно людей и не слышно шагов, под кофейным небом, среди фонарей, что золотят и серебрят наши одежды. Почему бы нам не спуститься к реке, подышать волнующим и сырым воздухом, можно было бы просто идти рядом, а лучше взяться за руки, сначала молча, а потом ты бы начал тихо, издалека и все мне рассказал, можно очень коротко и без слов, а я уж постараюсь понять. Но, видно, тебе нравится говорить загадками, напрягая голос, перекрикивать музыку и шум».

Уаскаро держит Инкино запястье и тянет ее за собой – нырнуть в темноту, в нагретый, душный склеп ночного кафе. Здесь они сидят молча, тянут кофе во времени, лишь иногда нарушая молчание. Уаскаро кивает головой в сторону тех людей, которые нечаянно встретились, бегут друг к другу, размахивая руками, спешат обменяться поцелуями и захлебываются от радости. Но Инка равнодушна к случайным встречам. Она до обидного холодно поглядывает на двух изящных девушек, белолицых и медлительных, словно они божки, вырезанные из кости. Не трогает Инку, что не виделись подруги четыре года, не изумляет, что одна из них – художница, а спутник другой – хмурится из-под бровей, чем-то его озадачила эта встреча, почему-то его щетинистое лицо затянуто тучами. Он безрадостно наблюдает, как его подруга диктует художнице номер телефона. Инку захватило в свои сети и не отпускает одно мечтание: положить голову на плечо Уаскаро, почувствовать щекой его мягкий свитер, вдыхать аромат рощи цветущих цитрусовых от его косиц и так уснуть. Но Уаскаро увлеченно следит за тем, как возле стойки бара знакомятся два человека, он дирижирует их робкими движениями и шепотом подсказывает нужные слова. Обиженная невниманием, Инка рассматривает узор кольца на его левой руке – орнамент неизвестных в наших краях зверюшек и плодов. Продолжая наблюдение, Уаскаро что-то тихо объясняет, а когда переводит взгляд на Инку, обнаруживает, что она, убаюканная волнами своих мечтаний, завороженная орнаментом кольца, уснула, уронив голову на руку. Он тихонько гладит ее, жалобно и печально, как гладят спящего котенка или ребенка. Он умиленно улыбается на ее косолапые худые ноги в кедах, на устилающий пол шарф, на мятое перекошенное пальто, на худые коленки. Расстроенный, он тихо отодвигает стул, срывается с места и уходит, обернувшись у выхода, окидывает ночное кафе внимательным взглядом, не обидит ли кто эту девушку, которая спит за столиком, ее черные волосы растрепались и похожи на пучки травы. Уаскаро уходит, оставляя ее одну, уходит, качая головой: время бесконечно, и легко ошибиться в выборе момента. Пусть Инка найдется, пусть проявится, он согласен подождать.

Он догадывается: завтра Инка проснется от боли в спине, будет беспомощно озираться по сторонам, припоминая, как здесь очутилась, бормоча и ворча на ходу, одинокая, ежась от утреннего холода, отправится в офис, по дороге подметая шарфом асфальт.

Не надо быть прорицателем, чтобы предвидеть: завтра целый день она будет рассеянная и разбитая, получит нагоняй от всех, кому не лень, пропуская любые слова мимо ушей.

Не надо гадать, ясно и так: завтра Инка замрет за рабочим столом, будет смотреть в экран, а видеть только слезы перед глазами, перебирая губами, будет шептать: «Уаскаро, Уаскаро, почему ты ушел, неужели ты обиделся и оставил меня?»

Не надо быть ясновидящим, понятно и так: вечером, нервно теребя бусики на шее, она отправится, пересиливая усталость и грусть, на поиски ресторанчика, где слушала о путеводителе по вершинам. Она будет долго кружить, бродить и всхлипывать, пока не найдет. Вздыхая, спустится по стонущей лестнице в подвальчик, закажет еловый чай в тыкве, и чай ей принесет тот же самый мачо в белоснежной рубашке, со служебной улыбкой и жемчужными зубами. И она начнет тихонько, робко расспрашивать: «Ты не знаешь, кто такой Уаскаро и чем он живет?» После долгих препирательств она вытянет у него боязливый шепоток: «Уаскаро – Заклинатель Встреч, все ждут его, все его ищут. Уаскаро – Единственный. Небо, береги его!» Так шепнет мачо, делая вид, что стирает со стола крошки. Шепнет, замолкнет, выпрямится, оглянется по сторонам и, стройный, исчезнет, сверкнув белизной рубашки.

Так будет завтра, а сейчас Уаскаро еще раз оборачивается. Вон она, Инка, среди шума и жужжания безмятежно спит за столиком, и чашечка с недопитым кофе кажется луной на фоне черной ночи ее волос.

«Спи, Инка, не сердись на меня».

Неделю Инка барахтается в шторме отчаяния и тоски, силу которого даже Заклинателю Встреч не дано было предугадать. «Уаскаро, Уаскаро, почему ты уехал, не предупредив, почему не сказал, что же делать с духовными упражнениями, продолжать их или забросить? Зачем ты исчез, ведь уже непривычно жить без тебя, и совсем не хочется возвращаться на прежние, скучные берега?»

Сначала она думала, что Уаскаро обязательно позвонит и объяснит, что заставило его уйти. В переходе метро, по дороге в офис она купила невесомую безделицу из пробкового дерева, божка уака бесстрастная и суровая личина которого показалась ей похожей на лицо Уаскаро в минуты задумчивости. Даже то, что он Заклинатель Встреч, ничего-то, в сущности, не объяснило, а только запутало Инку окончательно, она никак не могла понять, кому он устраивает встречи и зачем это нужно. Записные книжки у Инки никогда не водились, она вечно чиркала телефоны, где попало – на салфетках и клочках бумаги. Но телефоны Уаскаро, мобильный и домашний, записаны в надежном месте – черным маркером на старенькой радиоле: две строчки цифр, под ними – Уаскаро, еще ниже, уже поблекшим от старости маркером не так давно уточнено – Заклинатель Встреч. По мобильному Уаскаро бесстрастный голос прорицательницы спокойно вещает: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Инка набирает номер снова и снова, и неизменные интонации прорицательницы доводят ее до отчаяния. Наткнувшись в очередной раз на нерушимое спокойствие, Инка потерянно бродит по дому и с грустью смотрит на разукрашенный бок радиолы. «Уаскаро, Уаскаро, я-то думала, ты – навсегда. Но твои номера врут, радиолу теперь не оттереть, и моя жизнь без тебя – пустыня». Инка нюхает день, но дни, один за другим, ничем не пахнут, кроме пыли, они пусты и скучны. Инка выполняет рабочие обязанности механически, как кофемолка, кофеварка или кофемашина. А зачем спешить, если нечем заполнить вечер. Старые Инкины занятия: всякие набеги по бутикам центральных улиц и площадей, пикники, аромотерапия на базаре – отцвели, утеряли магическую силу и всякую привлекательность, кажутся пресными и безвкусными, как овсяные хлопья.

Потом по домашнему телефону Уаскаро незнакомый голос в третий раз зловеще резанул:

 – Здесь таких нет, здесь уже год – наша компания.

Инка застыла у окна, сообразив, что с Уаскаро что-то произошло.

Пустынная горная страна наметилась в ее душе. «Уаскаро, Уаскаро, на тебя это совсем не похоже, и я не верю, что ты уехал, не попрощавшись». Теперь она наконец признала, всхлипывая: островок ее жизни претерпел за время знакомства с Уаскаро ряд сильнейших тектонических сдвигов, успел изменить контуры, покрылся хребтами гор и броней холмов. Еще бы, ведь она научилась снимать себе головную боль, тушить жжение в глазах, научилась призывать сон, двигалась плавно, слитно, останавливала взглядом машины и без труда приспособилась не замечать грубости Писсаридзе. Утром она нюхала день и училась избегать упрятанных в нем копий и стрел Чувствовала, где большие толпы народа и по какой тропе лучше продвигаться с работы. Она умело выходила из игры, самообнаружалась даже в непригодных для этого местах и, морщась, примеряла на ходу пальто чужих судеб. В общем, стала немного чудной, по выражению коллег. При этом ростки какого-то неизвестного злака или дерева пробились в ее сознании, и непонятно было, что с ними делать – тщательно выпалывать или беречь.

Впервые она задыхалась от нехватки совета, ну хоть бы намекнул кто-нибудь, что делать или знак какой встретить, указатель. Шоссе так и пестрит всякими строгими знаками, похожими на древние письмена, они – для порядка в городе. А в жизни почему так пустынно? Знай ползи, как игуана по камням. Инкины руки подрагивали, когда она старалась выжать из сухой губки памяти, говорил ли что-нибудь Уаскаро по этому поводу, но припомнила лишь каплю в море:

«Когда найдешься – больше не захочешь терять найденное. Дай голосу петь, не устраивай помех, объединись. И тогда тебя потянет в путь. Но не комментируй, не высказывайся и ничего не определяй. Только ищи бодрость, гони лень и нещадно устраняй помехи. И встреча состоится – с подобным или с противоположным, тебе решать, но будет она не случайна».

«Уаскаро, Уаскаро, почему я была такой невнимательной, почему так рассеянно слушала твои советы?»

От отчаяния Инка отправилась в давно упраздненную кругосветку по городу. Она ехала на кольцевом трамвае, проясняя по пути национальность своей души. Где-то совсем рядом жила и ползла тревожная, но притягательная, темная, но таинственная древность. Древность сопровождала Инку по городу мимо хлипких, обескровленных деревьев, тянулась вдоль проводов, совершала ритуальные танцы на тротуарах, оттеняла серые камни домов красками индейского лета, бряцала погремушками, била в барабаны, нежила последним мягким теплом, раскладывала на крышах орнаменты из оранжевых кленовых листьев, желтых липовых листочков и сухих сережек вяза.

Эх, люди, у вас мобильные телефоны, кейсы, ноутбуки, компьютеры, стиральные машины и микроволновки, и при всем этом богатстве вы продолжаете встречаться друг с другом совершенно случайно, как бараны, викуньи и кролики по старинке, чем не древность? То рубль из вас не вытянешь, то вы покорно и даже радостно позволяете всяким случайным встречным-поперечным вторгаться в свою жизнь и расхищать ваши богатства. Как это понять, как осмыслить? Инка теперь смотрела на людей внимательнее. Теперь они стали ей интереснее, чем какие-нибудь столбы электропередач и объявления по продаже аккордеонов. Как же не интересоваться людьми, когда в каждом – тайник примет, копилка суеверий. А вдруг там, в человеке, – не пусто. Вдруг там, среди бедлама-вигвама, хранится сокровище, волшебство, намытое из жизни? Как в старенькой радиоле – эта развалина кряхтит, шипит помехами, шепелявит, рвет пленки, бьет током, но в ней хранятся крики и стоны голоса-шамана, Моррисона, он молчит и ждет, когда его выпустят полетать над дворами. Так же с людьми. То, о чем они не решатся сказать, все равно рвется из них, кричит и шепчет, таится внутри и молча путешествует по городу.

Рассекая проспекты мегаполиса, Инка заколола челку назад, чтобы частокол волос не мешал ей наблюдать. Уютно нахохлившись, она притаилась у окна, искоса изучая горсточку пассажиров, скудное население трамвая в ленивые утренние часы. Они сидели без движений, у одних глаза были плотно закрыты, другие катали остекленевшие зрачки по строчкам карманных книжек. В самом хвосте трамвая ехала бобристая дама, она то ли чувствовала на коже жжение чужого взгляда, то ли еще что-то заподозрила и беспокойно осматривалась. Подтянутая была с виду эта дама, закрашенная, завернутая в кашемир дорогого пальто, отбивалась от любопытных взглядов бликами фальшивых камней в кольцах, всем своим обликом огрызающаяся и усталая. Можно было только гадать, что она хранит, какие волшебства, наверное, десяток рецептов запеканок и котлет и пару нечаянных внебрачных поцелуев.

Неподалеку от Инки покачивался в такт взбрыкам трамвая гражданин с лицом из серого камня, на котором зашифровано, что его обладатель заглатывает жизнь без специй, как остывшую тыквенную кашу. Какие ему волшебства – в кармане плащика контуры бутыли, горлышко торчит, словно высунулось, задыхаясь в тесноте кармана. На остановке к скудной и бескровной в магическом смысле компании присоединилась старушка, она бодро штурмовала ступеньки и упала возле Инки. Инка прищурилась, покосилась на ветхие тапки-лодочки, в глазах зарябило от роя мелких цветочков на юбке, воздух насытился теплым молоком и запахом седины из платочка. Инка поняла наконец, поиски увенчались успехом, она занервничала, как будто с ней рядом оказалась маленькая шкатулка, в которой заключены несколько премудростей милой домашней магии. Инка прочувствовала: старушка живет в страхе, отражая набеги сына, готового в любую минуту продать ее квартирку семейке очередных путешественников-авантюристов или местным коллекционерам жилплощади. Но старушка борется, для этого веник лука торчит из ее сумки, а у вязаной кофточки – пуговки из жемчуга, для этого и бусики из тигрового камня, и серьги с красными кровинками граната, часики «Чайка», брошка с камешком из немецкой крепости. Старушка знает: все это бережет ее и помогает бороться с экспансией быкадоров-риэлторов, дальних родственников, обладающих крепким аппетитом к жилью, пронырливых страховых компаний и еще какого-то болтливого агента. И живет себе старушка тихо, медленно и осторожно, хранимая зыбким дыханием прошлого.

«Вот и не верь после этого в существование магии повседневного использования», – думала Инка. И действительно, кто знает, что произойдет, если съесть доллар, кто-нибудь проверил, что тогда случится? А если съешь последний доллар? А если поужинать десяткой отечественных тугриков?

К концу городской кругосветки Инке встретилось Солнце. Оно появилось среди тенистых улиц, что впадали в спячку, предчувствуя скорую осень. Солнце наметилось случайно, блеснуло лапкой из-за башенок и крыш, протиснуло сквозь щель между домами кончик косицы и встретило Инку щедрыми мягкими объятиями. Оно вернуло камням и асфальту сияние мелких бриллиантов, а орнаменту кленовых листьев – сочные, яркие краски. Оно обновило пальто старушек и курточки детей на улицах, оно согрело стекло трамвая. И так оно играло золотом, переливалось множеством косиц-лучиков, спешило отдать все без остатка, щедро делилось, являло, укутывало в шелковистую шерсть, что Инке захотелось стать хоть немного похожей на него – светить и лучиться. Так, завершая третью за день кругосветку по городу, Инка, кажется, обрела национальность души.

Уаскаро исчез, но Инка продолжала практику самообнаружения. Кто знает, может быть, от ее рвения, от каждого ее жеста зависел далекий, еще не ясный ей самой исход. Усложняя задачу, она появлялась в самых людных, шумных, бурных местах Океана Людского с тайной надеждой нечаянно встретить Уаскаро и выяснить, на что он обиделся, да и просто перекинуться с ним парой слов. В городе народа много, и вот с прохладным душевным бризом обнаруживаешь, что людей, годных для обмена парой слов, не хватает. С тайной надеждой встретить Уаскаро, Инка бодро, смело выбегала из метро и оказывалась один на один с шквалом и шумом центральных улиц. Она отчаянно ныряла в Океан Людской и энергично продвигалась среди гуляния-блуждания толп. Ни минуты не расслабляясь, не отвлекаясь на мелочи и плакаты, не позволяя ярким вывескам и светящимся барам заманить и увести себя, она выискивала над головами и среди фигур ту, которая была Единственной во всем городе, во всем мире. Но попадались не те, случайные люди с прическами из сорока с лишних косиц, мужчины в бежевых пальто, латиносы со смуглой кожей и приятным акцентом, парни с цепкими выразительными глазами, словно Уаскаро рассыпался на множество мелких штришков, а в давке их расхватали запасливые прохожие. Инка так серьезно, так прилежно просеивала людские потоки, ловилась на эту игру, из которой уже не выбежишь легко и просто. От безрезультатности поисков, от отчаяния, посреди шума, мелькания рук-ног, материй, в изобилии оттенков красок для волос Инку начинало штормить.

Она осматривалась: вокруг нее полировали асфальт мужчины, дикие, готовые заполучить и поиметь все, что плохо лежит, дышит и движется. Казалось, они кипят адреналином, а их тела – сосуды, созданные под андроген Их стероидные гормоны зашкаливают, желваки мечутся, как необъезженные мустанги, глаза ищут, где бы добыть тугриков, как бы полегче поживиться долларами, ноздри раздуваются, вынюхивают, не удастся ли урвать дармовщинку, отведать мяса и намыть золота. Женщины плавают здесь же, пестрые, укутанные в разноцветные материи, ступают мягко, ножки в обуви из кожи, замши и нубука ставят аккуратно, твердо, туда, где посуше и поприятнее. Женщины умело несут на головах косицы, кудри и хвосты, перышки, золотые серьги, а во рту – золотые зубы, украшенные жемчужной керамикой. С видом настороженных охотниц или завидной дичи хладнокровно перемещают они в пространстве разнообразные наборы ляжек, все это колышется и сочится, свежее, надушенное, мытое, на любой вкус, на любой размер. В толпе Инка особенно остро ощущает отсутствие на запястье ведущей, тянущей куда-то руки Уаскаро. Людей-то вокруг пруд пруди, неволшебных, сиюминутных людей, они составляют кто флору, кто фауну диковатой природы мегаполиса. Только вот указатель исчез, потерялся, и где его теперь искать – неизвестно.

«Уаскаро, Уаскаро, зачем ты оставил меня, я знаю, ты не уехал, ты где-то рядом, ты рассеян по городу, а я снова одна, я теперь навсегда – роза ветров, роза ураганов.

Как оно, оказывается, жутко, как тягостно, когда никто не ведет, не направляет, тем более если слабеешь в соленом Людском Океане. Но Инка не шла ко дну. Самообнаружение стало для нее способом жить и дышать в этом мире, спасительной щепкой, что задумчиво колышется на глади людских волн, не тонет и за нее можно ухватиться. Инка остановилась, заупрямилась, а всякие удручающие сограждане вдруг начали обретать прозрачность для ее глаз. Она отделилась от себя, запуганной и трусливой. Встряхнулась и разыскала ту дикую, необузданную Инку, которая рвала фотографии и плела амулеты. И обретя эту единственную и высшую Инку, она отправилась дальше, напролом сквозь толщи снующих тел, пододвигая кого надо, без настроения, не высказываясь. Пару минут спустя она рассекала волны людские, гордо держа голову, и взором кондора осматривала просторы.

Теперь, когда Инка загорелась найти, нечаянно встретить Уаскаро в городе, она пыталась понять премудрость заклинания встречи, но ничего не выходило, мысль в ступоре морской свинки больно врезалась в каменную стену, которая и пуле не по зубам. А разве может сонная мысль тягаться с пулей? «Уаскаро, Уаскаро, ты объяснял, как случаются встречи, а я все прослушала, я гладила взглядом твои плечи и ласкала мечтой твои руки». Загадки нечаянных встреч оставались ношей Инкиной души. А прояснить нужно скорее, ведь Уаскаро исчез, а его слова и крупицы премудрости обрастали мхами забвения, настоящее заволакивало Инкину память.

Пробковый уака-божок охранял Инкин сон. Там все время был один сезон – холодное лето, обдуваемое ледовитыми океаническими ветрами. И все время Инка врала себе, что ищет магазин солнечных батарей. Она бродила среди невзрачных ночлежек с сырыми подъездами и дырявыми крышами, под сырыми шалями туч. Сколько раз она блуждала среди строений, наводящих грусть, зябла, а из окон к ней тянулись затерянные на подоконниках сумки, вечнонецветущие кустики, куклы, чьи жесткие синтетические волосы пропитаны пылью и зеленкой? Что хотели ей доложить, в чем признавались эти ископаемые ее снов, о чем молча свидетельствовали, к чему взывали, Инка могла только догадываться. Ну о том хотя бы, что все поглощают и засасывают квартиры, разобщают и осушают Океан Людской, превращая его в цепь болот, что все затягивает тина покоя и лени. А покой и лень, может быть, и разрушают магию в людях.

Очутившись в темном, сыром подъезде, она, как всегда в снах, невесомо и легко взлетела на второй этаж и пихнула плечом дверь. В помещении, куда она ворвалась без стука, было пусто и темно от листвы деревьев за окном, серые стены пахли неухоженно и необжито. Попадала Инка, как всегда, в один и тот же большущий зал с колонной посередине. Инку охватили страх и дрожь – она не ожидала, что окажется здесь одна, откуда-то она знала, что Уаскаро должен был остановиться здесь, но он почему-то уже съехал, забрав все свои пожитки. Она догадывалась, что опоздала, опять не удалось поговорить, а ведь было столько вопросов. И усталость сразу налилась гирями в ногах, а в горле разрослась паутина простуды. Из последних сил Инка ползала с лупой, изучая подоконники и углы – не оставил ли Заклинатель какого-нибудь тайного знака, символа, хоть какую-нибудь подсказку, где его искать. Для чего искать? А чтобы найти.

Но на стенах были только царапины, пыль, капли зеленки, песок. Огромная зала была пуста и необитаема. И никаких следов не было. Опечаленная Инка убегала на улицу, где мутно давила вековая облачность. Она шла по тропинке среди карликовых, чахоточных лип и догадывалась, что теперь придется начинать поиски сначала, настраиваться, выискивать, вынюхивать дни и наобум заклинать встречу с Уаскаро. И не у кого было поинтересоваться, как именно заклинать и что для этого требуется.

Утром после штормливых снов Инка просыпалась не в постели, а где-нибудь посреди комнаты или в коридоре, а иногда и возле мойки на кухне. Видимо, во сне она бродила по квартире, ощупывала стены, ползала по углам, а пробковый божок следил за шатаниями спящего тела и берег ее лоб от столкновения с углами домашней утвари.

Где-то поодаль, независимо от Инкиных штормов, настойчиво маячил «Атлантис», возвышался в ее жизни, заслоняя горизонт и перекрывая кислород. Инка смутно ощущала ухудшение климата в офисе, как бывает, когда медленно взбираешься в горы, холодит и дует. Карабкаясь в одиночестве к заснеженным вершинам, Инка превратилась в инструмент для заточки резцов, клыков и чесания языков всех сотрудников турфирмы. Отношения с Писсаридзе натягивались, как поводья. Что-то он почуял, заподозрил. Теперь в любое время рабочего дня он мог выскользнуть из кабинета, тенью прокрадывался по коридору, заглядывал в комнату, где сидела Инка, застывал на пороге, наблюдал, тихо приближался, присматривался, как она общается с клиентами, осыпал заданиями, покрикивал, штрафовал за опоздания.

В таких условиях раздумья о том, куда делся Уаскаро, и попутное чтение новостей на astrohomo.ru становились для Инки хождением по бревну над пропастью. Надо было держать ухо востро: краем глаза следить за развитием мысли Звездной Пыли, кратко рассуждающего в статье о кометах, и попутно – обозревать окрестности: не подползает ли кто воинственный, не ведет ли слежку, не готовится ли заговор, не грозит ли набег босса. Все это значительно удобнее выполнять, когда в душе разряженный эфир и легкость. А вот когда на душе кипят гейзеры, шумят водопады и рвутся во все стороны ураганы, ориентирование на местности офиса значительно затрудняется. А как им не рваться, не штормить? Во-первых, Инка не могла понять, как быть дальше, где искать Уаскаро и что ему сказать при встрече. Когда Инка уносилась в раздумья над всем этим, в голове ее начинала трещать саранча, окружающие внимательно вглядывались в бледность ее лица, пытались определить направление ее взгляда, пущенного вдаль, и начинали подозревать у Инки неисправимое косоглазие и легкую дурь. Инке, конечно, все это было по барабану большому и малому и еще разок в бубен. Одно огорчало: стоило задуматься в офисе, сразу становится очень тяжело дышать. Вот опять из коридора веет приближением босса, нужно поскорей отупеть и лишиться всех убеждений, чтоб он ничего не пронюхал. Нужно поскорей открыть какой-нибудь безобидный документ, например, тарифную сетку или перечень новых гостиниц.

Коллеги, прозябающие в одной комнатке с Инкой, а таких семь человек – немыслимое количество, учитывая скромные площади бывшей прачечной, тоже почуяли прохладу в воздухе и на всякий случай заключили негласное соглашение с хозяином – ненароком приглядывать за Инкой. Тихо поднося кофе, окидывали пристальными взглядами ищеек ее стол, вникали в содержание документов на ее мониторе, принюхивались к духам, изучали маникюр, всматривались, что за нелепость прицеплена у нее на шее, додумывали, что она хотела сказать осколками костей в ушах и увесистой раковиной на поясе. Соплеменники по труду из других комнат насторожились, почувствовали в Инке источник опасности и всяческих бед. В общем, служащие турфирмы «Атлантис» не могли выразить словами накатившее разнообразие ощущений, но чувствовали: в беленные второсортной известкой стены офиса пробрался чужак, пробрался хитро, под личиной безобидной чудачки, и теперь она подолгу останавливает взгляд на ком-нибудь из персонала, независимо от пола и возраста. И все затихает вокруг, когда этот странный, непонятный взгляд тяжелеет на секретарше, пробивает током старейшего менеджера компании Валентину Михайловну, мечется, выискивает, читает на всех то, что читать-то не следовало бы, вьется, кружит, как будто оценивает качество нижнего белья и даже проникает под него.