Текст книги "Восемь. Знак бесконечности"

Глава 6

Алекс смял пальцами пластиковый стакан и сунул в пакет для мусора, закурил, снова всматриваясь в ее окна, – темно, жалюзи закрыты. К чему это – он бы ее не пропустил, несколько часов здесь торчит, с того момента как позвонил в колледж и узнал, что Кэтрин задержалась на работе допоздна. Последнее время он словно вернулся на работу патрульным, патрулировать ее окна.

Тихо потрескивала рация, иногда он слышал короткие сообщения. Дождь моросил по лобовому стеклу, и дворники размазывали капли, равномерно и монотонно поскрипывая резиной.

Увидел ее мгновенно, даже отреагировал раньше, чем понял, что это Кэт идет в светлом жакете, с зонтиком и портфелем под рукой. Скорее всего, зашла в супермаркет. Алекс даже знал, что она купила – пакет молока, бисквитные печенья и кофе с сигаретами. Заславский вышел из машины и пошел ей навстречу, приподнимая воротник куртки и щелчком отбрасывая окурок на мокрый асфальт. Кэтрин не видела его, она явно о чем-то задумалась, шла медленно, несколько раз остановилась и что-то рассматривала в руке. Алекс даже знал, что сейчас она забавно хмурит брови, как всегда, когда о чем-то напряженно размышляет.

– Катя! – позвал по-русски.

Она подняла голову, и он резко выдохнул, когда увидел на ее лице легкое недоумение и даже раздражение, которое она тут же спрятала за фальшивой улыбкой. Дьявол ее дери, когда-то она улыбалась ему искренне, бросалась на шею и целовала в губы, обволакивая его запахом шампуня и карамельного блеска для губ. Какого хера все изменилось? Что он сделал такого, что она с ним вот так? Вот именно, что ничего не сделал. НИЧЕГО, чтобы удержать ее и доказать, насколько любит.

– Привет, Алекс, – она поправила прядь светлых волос, уложив ее за ухо, и посмотрела на него, слегка нахмурив тонкие брови. Алекс всегда поражался, насколько она красивая. Иногда казалось, что Кэт не настоящая, а фарфоровая, такая хрупкая, что едва коснувшись можно сломать. На ее щеке блестели капли дождя, и ему невыносимо захотелось их вытереть большим пальцем. Сунул руки в карман и сжал их там в кулаки.

– Я звонил тебе вчера целый вечер и оставил сообщение. Ты слушала?

– Нет, – она отвела взгляд, и Алекс почувствовал приступ ярости, который тут же перешел в саднящую, неприятную боль разочарования, – мне кажется, мы уже давно все обсудили. Прости, я сегодня сильно устала и хочу домой.

– Я по делу, Кэт, – он прищурился, когда увидел на ее лице облегчение, – поднимемся к тебе?

– Нет, давай поговорим здесь.

– Как скажешь, может в машине тогда?

Алекс с трудом сдерживался, чтобы не схватить Кэт за плечи и не тряхнуть хорошенько. Можно подумать, если она пригласит его в дом, он станет ее домогаться.

– Давай в машине, – согласилась Кэт и сунула что-то в карман жакета. Алекс открыл дверцу полицейского авто перед ней, и Кэтрин грациозно села на переднее сиденье. Он судорожно сглотнул, увидев ее тонкие лодыжки, затянутые в черный капрон, обошел вокруг машины и сел рядом. Слегка приоткрыл окна, впуская свежий воздух.

– Я насчет Аниты, Кэт. Пару вопросов.

Она удивленно посмотрела, слегка приподняв одну бровь.

– Аниты?

– Да. Она же была твоей пациенткой, верно?

– Верно. Я думала, полиция больше не интересуется этим делом.

Алекс смотрел на женщину, с которой прожил вместе больше трех лет, и ему казалось, что он совершенно ее не знал. Особенно сейчас, когда ее зеленые глаза лихорадочно блестели, и она старалась на него не смотреть. Кэтрин хочет побыстрее от него избавиться, скорее всего она даже слушает его краем уха, а думает о чем-то другом… или о ком-то. Хотя, если бы был другой, то Заславский бы уже знал об этом.

– Да, дело почти закрыто. Ты уже наверняка слышала о втором самоубийстве, о Вере Бероевой?

Кэт повернула голову и наконец-то Алекс увидел в ее глазах искру интереса.

– Да, она тоже училась в нашем колледже, но она не была моей пациенткой. А при чем здесь Анита?

Алекс закурил еще одну сигарету, он не знал говорить ли ему сейчас о своих сомнениях Кэтрин. Раньше они часто обсуждали вместе те дела, которые он вел, и иногда мнение Кэт ему очень помогало. Возможно, эта привычка до сих пор осталась.

– Вера порезала вены итальянским стилетом, Кэт. Эти два самоубийства очень похожи.

На секунду Алекс увидел, как румянец отхлынул от ее щек, и Кэт медленно забрала у него сигарету, затянулась сама, также медленно вернула ему обратно. Бросил взгляд на ее тонкие пальцы и заметил, что она сняла кольцо, которое он подарил ей на последнюю годовщину. Еще один удар под дых.

– Ты думаешь… они были как-то связаны между собой? – спросила она, и на ее бледном лице появилась тень беспокойства.

Алекс мог поклясться, что он видит гораздо меньше эмоций, чем Кэтрин испытывает на самом деле.

– Не знаю. Я у тебя хотел спросить. Упоминала ли Анита о чем-то таком, что могло бы их связать? Например, о дружбе с кем-то, похожим на Веру? Что-то странное. Особые увлечения, сайты, онлайн-игры, знакомства?

– Алекс, Анита и так была странной, очень странной. Все, что она упоминала и говорила, выходит за привычные рамки нашего с тобой понимания.

Он задумался, глядя, как капли стекают по стеклу. Слишком все просто и одновременно запутано до невыносимости. У них есть подсказка – два одинаковых, словно скопированных самоубийства, и в тот же момент ничего такого, за что можно зацепиться. Так не бывает.

– Алекс… что происходит? Ты ведь не просто так спрашиваешь? Тебя что-то настораживает, да?

– Да. Я пока не совсем понимаю, что именно, Кэт, но мне кажется… все неправильно. Все, что мы видим, неправильно. Я вторые сутки думаю об этом. Скажи, Кэт, эти порезы на ее руках, они были и раньше. Ты их видела?

– Да, – Кэтрин достала сигарету из пачки, и Алекс чиркнул зажигалкой, давая ей подкурить, – видела. Она говорила, что ей их наносит кто-то другой.

Алекс быстро посмотрел на Кэт.

– Что значит, кто-то другой? Кто? – внутри тут же вспыхнул фанатичный интерес, предвкушение.

– Она считала, что некий любовник приходит к ней по ночам и режет ее итальянским стилетом. Но это не так, Алекс, она наносила их сама. Намеренно не задевая вену, такие легкие царапины, скорее, чтобы оставить следы, чем причинить себе вред. Я бы не удивилась, если бы узнала, что она их выкладывала в интернет… фото этих порезов.

Заславский сунул руку за пазуху и достал снимки мертвых девушек, выбрал тот, где крупным планом было снято порезанное запястье Аниты.

– Посмотри.

Кэтрин взяла снимок, и ее рука дрогнула, Алекс увидел, как она судорожно глотнула. Из-за бледности веснушки на сливочных скулах стали чуть ярче.

– Это совсем другой порез, – наконец-то услышал он ее севший голос, – совсем другой.

– Ты, как ее психолог, считаешь, что она могла нанести его себе сама?

Кэтрин вскинула голову, несколько секунд смотрела Алексу в глаза.

– Я вообще не считала, что Ани может себя убить. Да, она была подвержена депрессиям, но она хотела жить, а эти… эти порезы нанес человек, который не просто хотел уйти из жизни, а хотел сделать это очень быстро. Алекс…

Ему показалось, что в глазах Кэтрин блеснули слезы.

– Неужели я не поняла этого, когда говорила с ней? Неужели не почувствовала этой опасности? Но как? Все тесты, беседы… я…

Алекс забрал снимок и спрятал в пакет, потом привлек Кэтрин к себе, но она высвободилась из его объятий очень быстро, даже грубо.

– Мне пора.

– Катя, – позвал по-русски и увидел снова… мать ее, как она напряглась.

– Не начинай, – подняла обе руки вверх, – не нужно, не сейчас.

– А когда? – вырвалось у него. – Когда, Кать? Я, как идиот, жду уже четыре месяца, когда?

Кэт полоснула его яростным взглядом, можно подумать, что его вопрос подействовал на нее, как красная тряпка.

– Алекс, никогда. Об этом я тоже уже говорила. Все, я ухожу. Если будут еще вопросы, вызывай к себе повесткой.

Резко распахнула дверцу и вышла из машины. Алекс увидел на сиденье черный картонный прямоугольник, схватил его и выскочил за ней.

– Кэт!

Она ускорила шаги, не оборачиваясь.

– Кэт! – хотел отдать визитку, но так и не отдал. Почему-то сунул обратно в карман.

Рваный бордовый знак бесконечности переплетался с именем: Данте Лукас Марини.

– Баааай! Все! Не иди за мной!

Вернувшись в машину, Алекс яростно ударил руками по рулю, еще раз и еще. Чееерт! Твою мать, а?! Но почему? Почему вот так?! Он же бл**ь скучает по ней, он… Твою мать!

Долго смотрел ей вслед до тех пор, пока светлый силуэт не скрылся за дверьми подъезда. Имя с визитки крутилось в голове, пульсировало назойливо и монотонно. Он его слышал, несомненно слышал. Две секунды и его фотографическая идеальная память копа с многолетним стажем тут же выдала информацию. Алекс повернул ключ в зажигании, и машина с ревом сорвалась с места. Данте Лукас Марини упоминался совсем недавно в связи арестом Аниты Серовой за попытку незаконного проникновение в поместье итальянского бизнесмена.

* * *

Каждая глубокая затяжка слегка першила в горле и обволакивала легкие терпким привкусом горечи.

Данте смотрел, как красиво отливает алебастром женское тело на черных шелковых простынях. Ему нравилось сочетание черного, красного и белого. Иногда только черного и белого. У него была слабость к молочной коже, именно сливочно-молочной. Не светлой, как мел, или розовой. Такой цвет кожи бывает только у европеек, чаще всего у русских, украинок.

Посмотрел на женщину в черно-бордовых кружевах и снова затянулся сигаретой, глядя на нее сверху вниз, полностью одетый, в элегантную темную рубашку с распахнутым воротом и брюки с безупречными стрелками, расставив длинные ноги, сложив руки за спиной и слегка прищурившись. Красные блики освещали его смуглое лицо без единой эмоции.

Она красивая. В его постель редко попадают те, кто не достойны украшать модные глянцевые журналы. Данте любит только самое лучшее. Ее тонкие лодыжки в черном капроне плавно переходят в сильные икры, стройные бедра. Она то сводит, то разводит ноги, открывая его взгляду тонкое кружево, под которым просвечивает ее влажная плоть. Данте еще не прикасался, но он был уверен, что не просто влажная, а мокрая. Ее тело подрагивает, он видит, как женщина нетерпеливо закусывает алые губы, как вертит головой, пытаясь избавится от повязки на глазах, грудь судорожно вздымается и опускается, и Данте знает, как болезненно напряжены ее соски в ожидании прикосновений.

Он медленно затягивается сигаретой и выпускает дым в полумраке гостиничного номера, окутанного красным тусклым освещением. Наклоняется, проводит рукой по женской ноге, подбираясь к бедру, надавливает на живот, скользит по ребрам, но так и не доходит до груди. Слышит вздох разочарования.

Женщина молчит, она и будет молчать, пока он не разрешит ей заговорить, а он не разрешит, потому что ему не нужна ее болтовня. Ему больше нравится смотреть на возбужденное до предела, изнывающее, наэлектризованное тело, на тонкие кисти рук, в которые впивается туго затянутая веревка, на жилку, пульсирующую сбоку под скулой, на пальцы рук, которые то сжимаются, то разжимаются в ожидании. Он знает, как сильно она хочет его прикосновений, боли и наслаждения, которые он может ей подарить, но сегодня она этого не получит. Скорее всего, не только сегодня, а уже никогда. Это их последняя встреча, и она об этом знает, последняя, потому что его больше не возбуждают ни ее покорность, ни ее запах, ни ее крики наслаждения и вопли боли, даже слезы, которые прямо сейчас текут по щекам, а раньше он любил их слизывать. Его возбуждал солено-горький вкус ее страданий, но ведь с губ срывались стоны удовольствия. Ему нравилось это сочетание, впрочем, как и ей… да и далеко не только ей. Хотя, Данте мог играть с ними в любую игру, если ему самому этого хотелось.

В этот вечер он испытывал удовольствие иного рода, от ее эмоций. Ей больно, потому что она не сможет без его прикосновений, а ему на это плевать. Завтра, когда они встретятся в обычной обстановке, она опустит взгляд, покорно ожидая новой встречи, а он даже не заметит этого, потому что ему уже не интересно.

Оргии, извращения, наркота, бешеный секс все осточертело. Он пресытился до такой степени, что больше уже ничего не будоражило, каждая игра заканчивалась предсказуемо просто, каждая женщина в его постели была похожа на предыдущую. Все на одно лицо.

Годы, проведенные в Аргентине, изменили его. Именно там он превратился в неуправляемого, кровожадного ублюдка. Он упивался властью, возможностями, деньгами, шлюхами и кокаином. Соскочить оказалось не просто, но он и не собирался соскакивать. Быть безжалостным монстром гораздо лучше, чем валяться в канаве с ножом в спине или чувствовать, как плоть живьем пожирают черви под слоем земли, где тебя закопали более успешные конкуренты.

Для Данте давно перестали существовать моральные принципы. Плевать, кто встал на пути: друзья, враги, знакомые – всех в жернова и в порошок, если мешают ему лично. Его боялись до суеверной дрожи и липкого пота. Он прекрасно знал об этом и получал удовольствие сродни сексуальному удовлетворению. После смерти отца он возглавил бизнес, и уже через месяц никто не смел посмотреть ему в глаза, чтобы при этом не почувствовать тошнотворные спазмы ужаса или позывы к трусливому мочеиспусканию.

Еще несколько минут он смотрел на женщину, потом достал из-за пояса стилет и провел кончиком лезвия по ее шее. Спускаясь все ниже, царапая стоящий торчком сосок, слыша ее жалобный стон, полный мольбы о продолжении. Потом резко разрезал веревку.

– Трахни себя сама, – прошептал ей на ухо и вышел из номера.

Когда хлопнула дверь, он услышал сдавленные рыдания. Он знал, что она сделает так, как он сказал, будет размазывать слезы по лицу и ласкать себя дрожащими пальцами, думая о нем. Она будет делать это не только сегодня, а еще долгое время после того, как он забудет, как ее зовут. Кстати, а как ее и правда зовут?

Ступая по коридору, по направлению к лифту он достал сотовый и набрал чей-то номер.

– Ну что? Узнал? Значит, плохо ищешь. Я хочу знать о ней все. Как ты сказал? Сбрось мне ее номер.

Нажал на кнопку вызова лифта и вошел в кабинку, когда он спустился в холл отеля, сотовый пикнул эсэмсэкой. Данте вышел на улицу и направил пульт сигнализации на свой Bugatti Veyron, удерживая смартфон между ухом и плечом.

– Ола, ола, крошка, не ожидала, да? Так когда начнем играть в грязные игры? – усмехнулся, усаживаясь за руль и включая музыку, прикуривая сигарету, – для начала я приглашу тебя в «Домино».

* * *

Я захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной, закрыла глаза. Несколько секунд постояла и, сняв жакет, скинула туфли, поставила раскрытый зонтик в прихожей, прошла в кабинет, взяла в руки тетрадь и села в кресло. Несколько минут я листала страницы. Искала. Сама не знаю, что. Точнее, нечто, что уже беспокоило изнутри, но я все еще не могла определить, что именно. Пока не остановилась на пятнадцатой странице.

«Я хотела подарить ему все, что он попросит, а он не просил, просто брал. Требовательно, властно. Я хотела покоряться ему, я могла часами стоять на коленях и ждать, пока он разрешит мне поднять голову и посмотреть на него. Просто посмотреть. На него можно любоваться бесконечно. Да, я хотела подарить ему бесконечность во всем. Я могла бы бесконечно любить его, позволять делать с собой, что угодно, лишь бы знать, что ему хорошо.

Бесконечность… как бы я хотела стать для него бесконечностью, только знала, что этого никогда не будет и что я скоротечна в его жизни, как вспышка молнии. Если бы он попросил меня умереть, я бы умерла для него. Это страшно… так зависеть. Жутко терять себя саму, растворяясь в мужчине, для которого ты просто игра… когда-нибудь эта игра меня убьет. Я знаю. Может, в этом и будет моя бесконечность? Вчера я выполнила его просьбу, и этот знак принадлежности нарисован на моем теле».

Несколько минут я смотрела на эту запись, датированную июлем этого года, потом захлопнула дневник и открыла ноутбук.

«Ведь все имеет конец, а я хочу, чтобы длилось бесконечно». – «Что именно не должно заканчиваться для тебя, Вера?» – «То, что составляет смысл жизни».

Я бросилась к сотовому, полистала список контактов и набрала номер Юлии.

– Добрый вечер, простите, если поздно.

На том конце провода мне не особо были рады, и проклятое чувство вины снова сковырнуло мозг.

– Я не задержу вас надолго. В последние дни Анита делала себе татуировку, что-нибудь, какой-то знак, символ, рисунок на коже? Сделала? И что это за знак?

Я шумно выдохнула, услышав ответ Юлии Серовой.

– Спасибо… Нет, просто поинтересовалась. Мы можем снова встретиться? Я могу к вам приехать? Да, я понимаю. Может завтра, после обеда? Спасибо, я обязательно вам перезвоню перед приездом.

Я заварила себе крепкий кофе и снова уселась перед ноутбуком. Только ближе к полуночи внезапно вспомнила, что Ли мне так и не позвонила.

Глава 7

Миссис Бероев казалось, что все они живут в какой-то параллельной реальности. Где она по-прежнему встает в шесть утра, чтобы проводить мужа на работу, собирает младших детей в школу и едет на метро в гостиницу, чтобы принять смену, а Вера… она осталась ночевать у Розы и вот-вот позвонит домой, чтобы попросить миссис Бероев встретить дочь на остановке, ведь Вера так не любит ходить одна поздно вечером. Она с детства боится темноты.

Только Вера уже больше не позвонит, не будет смеяться по утрам над мультфильмами про Губку Боба вместе с братьями, не сядет вечером за уроки с Тимом и Томом, а самой Элизе Бероев остается только сидеть и раскачиваться на диване вот уже вторые сутки, с тех пор как полицейский Алекс Заславский на чистом русском… да, на ее родном языке, на том, который так часто звучит в стенах их дома, сообщил ей самое жуткое известие, сделал явью самый дикий кошмар любой матери… Сказал, что ее девочка мертва. Сообщил, что она порезала себе вены, потому что решила уйти из жизни. Ее Вера! Веселая, смешная, любящая Вера, которая кормила бродячих котов, покупая им корм на карманные деньги, и держала в аквариуме трех тропических черепашек, взяла итальянский стилет и перерезала себе вены. Их гордость, отличница, красавица умерла… и что самое страшное – по своей воле.

Элизе казалось, что все это происходит не на самом деле, скоро она проснется и поднимется в спальню старшей дочери, чтобы разбудить ее в школу. Она подойдет к постели, склонится, рассматривая совсем еще детское личико, поправит светлый локон, убрав за ушко, и шепнет: «Мармеладка, уже утро».

Сегодня утром Элиза так и сделала, встала с дивана, на котором задремала перед рассветом, наглотавшись снотворного, поднялась по лестнице в комнату дочери, толкнула дверь и долго смотрела на аккуратно застеленную постель, на целую коллекцию мишек Тедди, на книги, стоящие рядками на полках, на письменный стол, заваленный учебниками, и внутри поднялся дикий вопль, Элиза хотела громко заорать, чтобы все же проснуться, но, как и в любом кошмаре, ее рот только приоткрывался в немом крике, а звука не получалось.

Тони ее не трогал, они словно боялись сказать друг другу слово, как будто молчание делало все происходящее нереальным. Элиза слышала, как муж разбудил сыновей и, накормив завтраком, отвез к своей матери, а потом отправился прямиком на упаковочную фабрику, где работает уже больше восемнадцати лет. Он мог бы остаться с женой, но не остался, а ей было все равно. Даже если он сейчас исчезнет из ее жизни, их дочь все равно не вернуть.

Она слышала вопросы сыновей о Вере, муж пока скрывал правду, а миссис Бероев стояла в дверях спальни мертвой дочери и смотрела на окно, занавешенное светло-розовыми шторами. На стекле оставались потеки от дождя, а ветер швырял ветки деревьев в стекло. Этот жуткий равномерно-монотонный стук сводил с ума. Завтра им нужно забрать тело Веры из морга, после полудня состоится церемония захоронения. Ее девочку закопают у дороги, там, где лежат все самоубийцы, грешники. Элиза закрыла глаза и впилась пальцами в косяк двери. На бледном, как полотно лице, застыла гримаса боли. Ее дочь не могла так с ними поступить, не могла все это с собой сделать, не могла вот так уйти, даже не оставив записки, не объяснив им с Тони ПОЧЕМУ? Что они сделали не так? В чем их вина? Неужели в том, что так и не смогли переехать в хороший район, купить дорогую машину, жить, как многие одноклассники Веры? Или это из-за Эрика? Из-за проклятого ублюдка, который увозил ее девочку по вечерам на своем мотоцикле, а потом перестал приезжать. Элиза тихо радовалась, что все это закончилось, и надеялась, что сдавленные рыдания, доносящиеся из комнаты дочери тоже скоро прекратятся. Они прекратились. Навсегда.

Настойчиво звонили в дверь, а она не могла пошевелиться, смотрела на плюшевые игрушки и лихорадочно вспоминала, когда и где была куплена каждая из них, кто подарил, кто принес.

Самый любимый мишка Веры, Спарки, сидел на подушке и смотрел в полумрак комнаты круглыми черными глазами, в которых отражалось окно и светло-розовые шторы.

«Мама, Спарки не хочет, чтобы ты шла сегодня на работу в ночную смену. Спарки будет страшно одному ночью. Не уходи. Мам, ты видишь, КАК он на тебя смотрит? Спарки хочет чтобы мы смотрели телевизор и ели блинчики с вареньем… Мама… мама… мама…»

В дверь продолжали звонить.

– Миссис Бероев! – женский голос доносился сквозь монотонное гудение в голове и несмолкающий голос дочери. – Миссис Бероев – это Кэтрин Логинов, мы говорили с вами вчера!

* * *

Она открыла дверь не сразу, и я тут же поняла, что она под действием транквилизаторов.

Глаза Элизы были затуманены и смотрели сквозь меня.

– Я школьный психолог Веры, Элиза. Помните, я вчера вечером звонила, и вы разрешили мне приехать?

Она не разрешала, только отвечала «да» на каждый мой вопрос. Женщина посторонилась, поправляя выцветший свитер на плече. Ее светлые волосы, собранные в небрежный хвост на затылке, казались такими же тусклыми, как и взгляд светло-голубых глаз.

– Да, конечно, помню.

Я прошла за ней в небольшую залу. Миссис Бероев слегка полноватая, в старенькой, но чистой одежде напоминала мне мою собственную мать. Элиза указала мне на кресло, и я села, повесив сумочку на спинку, позади себя.

– Хотите чаю?

Я попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась. Странно улыбаться в доме, где завтра собрались хоронить ребенка.

– Кофе, если можно.

– Мы не пьем кофе, миссис Логинов, только чай.

– Мисс… мисс Логинов. Тогда чай. Крепкий. Без сахара.

Элиза вышла на кухню, а я снова осмотрелась по сторонам. Довольно скромно, впрочем, мы с мамой жили намного скромнее, если не сказать ужаснее, видно, что здесь считают каждую копейку. Реалии жизни иммигрантов, которые так и не нашли себя заграницей. Когда профессор или академик мог работать сторожем на складе, а учительница музыки мыть виллы или, как миссис Бероев, работать старшей горничной в трехзвездочном отеле за копейки, выкладывая все деньги на учебу детей, чтобы те все же смогли себя найти в отличие от их родителей.

– Ваш чай, очень горячий, осторожно.

Элиза поставила на стол чашку и подвинула ко мне вазочку с ореховым печеньем. Несколько минут мы молчали, а потом она спросила:

– Вера часто к вам приходила?

– Нет. Не часто. Один раз в начале года. Ей не нужна была помощь психолога.

Миссис Бероев кивнула. Убрала за уши светлые пряди волос и посмотрела на меня.

– Почему она это сделала?

Господи, этот вопрос начинает меня преследовать, скоро я буду слышать его в своих ночных кошмарах.

– Я не знаю, и мне очень жаль. Очень. Я пытаюсь в этом разобраться. Элиза, Вера последнее время ничего вам не рассказывала? Новые знакомые, подруги, странное поведение?

Элиза отрицательно качнула головой.

– Ничего такого. Она очень хорошая девочка, правильная. Никогда не уходила ночью на дискотеки, не курила. Не употребляла наркотики.

Многие матери так считают, но дети умеют очень сильно удивлять.

– У нее был мальчик? Знаете, в ее возрасте девочки уже засматриваются на противоположный пол.

– Вы об Эрике, да? Об этом ублюдке, который сбивал ее с толку, курил под нашими окнами и свистел, вызывая ее на свидание? Я не пускала! Я даже плеснула на него один раз помои. Нет, моя девочка с такими уродами не встречается! Она бы не стала, она скромная и…

Элиза закрыла лицо руками. Я тихо выдохнула, понимая, что задела то самое болезненное, то самое, что так мучит саму миссис Бероев.

– Значит, вы не разрешали им встречаться? – тихо спросила я.

Женщина резко вскинула голову.

– Считаете, это я виновата, да? Я виновата в том, что она это сделала?

– Нет, я так не считаю.

– Считаете, – она посмотрела на меня с какой-то отчаянной ненавистью, – я не хотела, чтобы моя дочь стала такой, как они, эти грязные шлюшки, которые красят лица в четырнадцать лет и спят с кем попало… Вера ходила со мной в церковь, она…

Я слушала этот монолог, не перебивая. Я даже знала, что именно она кричала своей дочери, когда та шла на свидание с Эриком Хэндли. Примерно то же самое кричала и моя собственная мать.

– Элиза, я уверена, что вы ни в чем не виноваты. Иногда подростки настолько замкнуты в себе, что мы даже понятия не имеем, насколько им по-настоящему страшно и одиноко.

Она меня словно не слышала.

– Моя девочка, в отличие от этих шлюшек, по вечерам ходила по домам и собирала пожертвования для местной католической церкви. Когда другие вертели задницами на вечеринках, Вера ездила на уроки музыки. Она ценила мой труд, – что я вкалываю по двенадцать часов, чтобы она могла заниматься с частным учителем. Вы понимаете? Она не могла… не могла так.

– Понимаю, конечно.

Я протянула руку и сжала ее запястье.

– Ваш муж скоро вернется?

– Не знаю, – Элиза отвернулась. – Он, возможно, останется в ночную.

– Можно мне посмотреть комнату Веры? Это помогло бы мне понять, почему она это сделала. Я обещаю ничего не трогать.

Элиза несколько секунд смотрела на меня, а потом кивнула:

– Да, можно. Конечно.

Когда мы зашли в комнату Веры, я отметила огромный контраст со спальней Аниты.

Ничего общего, все настолько разное, настолько… небо и земля.

На стенах висели портреты Веры, на них она была похожа на куклу. Идеальную красивую куколку, пример для подражания. На всех фото девушка одета в юбку до колен, закрытые кофточки, ее волосы собраны или в хвост, или заплетены в косу. Вещи не яркие – в сиренево-розовых тонах, как шторы на окнах ее спальни и покрывало на аккуратно застеленной постели.

– Элиза, вы не знаете, Вера вела дневник?

Я посмотрела на женщину и увидела, как та нахмурилась.

– Думаю, что вела. В интернете. Она часто что-то там писала по вечерам, но если я заходила, она тут же закрывала ноутбук.

– Вы знаете, о чем она могла там писать?

Элиза пожала плечами.

– Я не знаю, никогда не проверяла.

– Я могу взять ноутбук на несколько дней? Может, мне удасться что-то прочесть.

Кажется, она задумалась, а потом, тяжело вздохнув, ответила:

– Да, возьмите. Там все равно поставлены пароли, не думаю, что вы что-то найдете.

«Если не проверяла, то откуда знаешь про пароли?»

Внизу зазвонил телефон, и Элиза, извинившись, вышла из спальни. Когда за ней со скрипом закрылась дверь, я подошла к окну, раздвинула шторы и посмотрела вниз. Дождь лил как из ведра. Я опустила взгляд на подоконник и увидела на нем следы. Странные царапины. Потрогала оконную раму. Изнутри казалось, что ручка отломана, окно не должно было открываться.

Я вернулась к письменному столу и долго смотрела на монитор открытого ноутбука, потом тронула мышку и экран засветился.

Вернулась миссис Бероев.

– Из похоронного бюро звонили, уточнили время панихиды.

Она снова несколько минут смотрела на меня, а потом вдруг спросила:

– Разве может верующий человек совершить самый страшный из грехов?

А потом сама себе ответила:

– Может, если его искушает дьявол. Помогите мне, Катя… я хочу знать почему она это сделала.

* * *

Давно я этим не занималась… еще с колледжа. Что ж, придется вспомнить, как взламывать аккаунты. У хороших девочек иногда имеются плохие способности. Я смотрела на закрытый блог Веры Бероевой и одновременно сбивала пепел с тлеющей сигареты в полную пепельницу. Блог с черно-бордовым фоном совсем не соответствовал образу на портретах. Вверху надпись кроваво-красными буквами: Lasciate ogni speranza voi ch’entrate[2]2
  Девятый стих третьей песни «Ада» Данте Алигьери: «Оставь надежду всяк сюда входящий».


[Закрыть].

Я знала, откуда цитата, без проблем прочла на латыни.

«Какой же пароль ты выбрала?..»

Я взломала аккаунт через десять минут, и еще через пять уже читала первые записи Веры.

Спустя час, смотрела на экран не моргая, особенно на фотографии, где этот ангелочек с длинными белыми волосами позирует сама себе в зеркале почти голая, в черных чулках и с красной помадой на пухлых капризных губах. Снимки с вечеринок, где Вера в вызывающей одежде курит сигарету и призывно улыбается тому, кто ее фотографирует. Хорошая примерная девочка… оказывается вовсе не примерная.

«Свяжи меня, поставь на колени, я хочу любить тебя ртом бесконечно, мой Дьявол… бесконечно».

Я пролистала еще несколько записей. Пока не дошла до самых последних.

«Да. Я сделаю это… я сделаю то, что он просит, там, где он просит. Все для него сделаю…»

А внизу еще один снимок, на котором видны плоский девичий живот с сережкой в пупке, тонкие пальцы, отодвигающие кружево красных трусков, и черный символ бесконечности на слегка воспаленной коже в паху.

Я судорожно сглотнула и вспомнила о том, что мне сказала Юлия, сестра Аниты, когда я была у нее сегодня утром, перед визитом к Элизе.

В самом углу монитора мигал оранжевый цветок программы мгновенных сообщений.

Я кликнула на него два раза. У меня снова запросило пароль. Я несколько секунд смотрела на баннер, потом ввела слово «бесконечность», и передо мной развернулся список контактов.

Дотлевшая сигарета обожгла пальцы, и я чертыхнулась, затушила горящий фильтр в пепельнице.

Не так уж много контактов, странные ники пользователей, аватарки с готической символикой. Я клацала на каждый из них, сама не зная, что ищу. В основном имена женские. Беседы самые обычные, то о чем могут болтать школьницы по вечерам, когда не спится. Я хотела закрыть программу и вдруг заметила одно непрочитанное сообщение от пользователя «Смерть».

– Я так и не получил твои фото, ты обманула меня, а я ненавижу ложь.

Я вздрогнула. Несколько секунд смотрела на монитор и на аватарку пользователя, где был изображен темный силуэт в капюшоне, вместо лица чернота. Все сообщения с этим пользователем были удалены. Я зашла в настройки программы и нашла историю сообщений. Нажала кнопку «восстановить последние».

Morte 00:15:32:

– Какая музыка тебе нравится?

Lacrima 00:15:34:

– А тебе?

Morte 00:15:46:

– Потяжелее.

Lacrima 00:16:01:

– Что именно?