Текст книги "Роль читателя. Исследования по семиотике текста"

Однако просто соединение нового «(пере)носителя» и нового (или старого, или неожиданного) «(пере)носимого» еще не становится частью нашей культуры. Именно ощущение непризнанности данной кодификации и одновременно смутное чувство, что она необходима, наделяют метафору характерностью и облегчают ее запоминание. Когда же это смутное ощущение – и небывалости, и необходимости – усиливается другими приемами (контекстуальными или суперсегментными), оперирующими с субстанцией выражения (т. е. с субстанцией эстетических метафор), тогда-то и возникает то, что наивные специалисты по эстетике называют «поэзией», «лиризмом» или «чудом искусства». Это – ощущение досягаемости, ощущение валентности, которую культура еще не насытила, еще не заполнила. Это осознание того, что могли бы – что должны бы – возникнуть новые коды и коды старые уже не могут не подвергнуться их преображающему воздействию.

Когда же в конце концов метафоры превращаются в знание, они завершают свой круг развития. Они становятся катахрезами. Поле реструктурировано, семиозис реорганизован, метафора (возникшая как изобретение) стала культурой.

Однако, чтобы добиться таких результатов, метафора должна использовать противоречия самого кода. Чтобы метафора могла обрести свои подрывные свойства, в лоне самого кода должны наличествовать два условия: одно, относящееся к плану выражения, другое – к плану содержания:

a) необходимо, чтобы в коде (в силу его фундаментальной произвольности) были такие соответствия между означающими и означаемыми (соответствия не строго однозначные, не единственно допустимые, не зафиксированные раз и навсегда, а, напротив, открытые для различных передвижек), которые позволяли бы использовать то или иное означающее для указания на означаемое, при обычном раскладе с ним не сочетаемое;

b) необходимо также, чтобы – при переходе от одного семантического поля к другому и при соотнесении их друг с другом – внутри самой Глобальной Семантической Системы обнаружилась возможность приписывать одной и той же семеме противоречащие друг другу семы.

Вернемся к нашей схеме:

Должна существовать возможность (и она действительно существует), что, подставляя D вместо А на основе метонимических связей, мы увидим, что у D есть некоторые семы, противоречащие семам А, но что тем не менее мы можем, коль скоро D подставлено вместо А, сформулировать метасемиотическое утверждение А = не-D.

Чтобы Глобальная Семантическая Система могла производить творческие высказывания, ей необходимы внутренняя противоречивость и наличие не одной формы содержания, а многих разных форм содержания.

Глава третья
О возможности создания эстетических сообщений на языке Эдема

Согласно Якобсону [Якобсон, 1975] эстетическое использование языка отмечено неоднозначностью (the ambiguity, la ambiguità) создаваемых сообщений и их направленностью на самих себя, авторефлексивностью (the self-focusing character, la autoriflessività). Благодаря своей неоднозначности сообщение обретает творческий потенциал, выходящий за рамки обычных возможностей кода. Но то же можно сказать и о метафорическом использовании языка («метафорическое» отнюдь не всегда означает «эстетическое»). Чтобы имело место сообщение именно эстетическое, недостаточно неоднозначности на уровне формы содержания, т. е. игры метонимиями, посредством которой осуществляются метафорные подстановки, представляющие в ином свете и всю семантическую систему, и весь тот мир, который эта система организует. Для создания эстетического сообщения необходимо еще и определенным образом изменить форму выражения так, чтобы адресат, ощущая изменения в форме содержания, не упускал бы из виду и само сообщение как физическую сущность. А это позволит ему уловить и изменения в форме выражения, осознавая некую связь между тем, что происходит в сфере содержания, и тем, что происходит в сфере выражения. Именно в этом смысле эстетическое сообщение становится направленным само на себя, авторефлексивным (self-focusing, autoriflessivo): оно сообщает также и о своем собственном физическом устроении. Именно в этом смысле можно понимать утверждение, что в искусстве форма и содержание неразделимы. Это не означает, что невозможно различать план выражения и план содержания и говорить о специфике каждого из них: речь идет лишь о том, что сдвиги на одном уровне всегда связаны со сдвигами на другом.

В рассуждениях на темы эстетики всегда есть соблазн обосновывать вышеизложенные идеи в чисто теоретическом плане. Когда же аналитик обращается к их практическому подтверждению, то обычно берет в качестве рабочего материала довольно изощренные и сложные эстетические сообщения, которые с трудом поддаются точному анализу с помощью выбранных теоретических терминов – различия уровней, изменения кода и системы, механизмы инновации и т. д. Поэтому имеет смысл сконструировать уменьшенную лабораторную модель эстетического языка: выбрать крайне простой язык-код и показать, по каким правилам он может создавать эстетические сообщения. Это должны быть внутренние правила самого кода, обладающие к тому же способностью изменять данный код как на уровне формы выражения, так и на уровне формы содержания. Таким образом, наша лабораторная модель должна будет продемонстрировать, как язык может порождать противоречия внутри себя самого, и к тому же показать, что эстетическое использование языка – один из наиболее подходящих способов создавать подобные противоречия. Наконец, наша модель должна будет доказать, что те противоречия, которые эстетическое использование языка создает на уровне формы выражения, влекут за собой и противоречия на уровне формы содержания и в конечном счете приводят к полной реструктуризации всего нашего мировидения.

Для проведения этого эксперимента попробуем представить себе допотопную ситуацию: жизнь в Эдеме, обитатели которого говорят на некоем эдемском языке.

Моя модель этого языка заимствована у Джорджа Миллера (проект «Граммарама») [Miller, 1967] – с тем лишь отличием, что сам Дж. Миллер не предполагал использовать свою модель в качестве языка Эдема или в эстетических целях. Он лишь изучал поведение некоего индивидуума, который должен был создавать произвольные последовательности из двух базовых символов (D и R) и получал контрольные ответы, которые указывали ему, какие из этих последовательностей являются грамматически правильными. Задача состояла в том, чтобы установить, насколько данный индивидуум способен выявить правила порождения грамматически правильных последовательностей. Иными словами, модель Дж. Миллера – это тест для обучения языку. В нашем же эксперименте мы будем иметь дело с Адамом и Евой, которые уже знают, какие из последовательностей правильные, и используют их в своих беседах, хотя и имеют (естественно) смутные представления о тех порождающих правилах, которые лежат в основе их языка.

Живя среди роскошной природы, Адам и Ева тем не менее выработали лишь довольно ограниченный ряд семантических единиц, которые относятся в основном к их (Адама и Евы) эмоциональным реакциям на флору и фауну, но не подразумевают ни точных классификаций, ни точных наименований. Эти семантические единицы могут быть сгруппированы в шесть основных множеств:

Да vs. Нет

Съедобное vs. Несъедобное

(«Съедобное» подразумевает «то, что можно съесть», «еда», «я хочу есть» и т. д.)

Хорошее vs. Плохое

(Эта оппозиция относится и к моральному и к физическому опыту.)

Красивое vs. Уродливое

(Эта оппозиция охватывает все виды и степени удовольствия, развлечения, желательности и т. д.)

Красное vs. Синее

(Эта оппозиция охватывает всю гамму цветового восприятия: земля воспринимается как красная, а небо – как синее; мясо – красное, а камни – синие и т. д.)

Змей vs. Яблоко

(Эта оппозиция уникальна в том отношении, что она обозначает объекты, а не качества объектов или реакции на них. Следует также отметить, что, в то время как все прочие объекты просто имеются в наличии, под рукой, вышеназванные отличаются от всех других своей чужеродностью. Можно сказать, что эти два элемента культуры включаются в язык-код только после того, как Бог произносит фактуальное суждение о неприкосновенности яблока [см. ниже]. И когда змей появляется на том же дереве, на котором висит яблоко, он в каком-то смысле оказывается дополнением к этому плоду и тем самым приобретает статус особого элемента культуры. Все прочие животные воспринимаются лишь как «съедобные», или «плохие», или «синие», или даже «красные» – но без каких-либо дальнейших спецификаций, выделяющих их из глобального континуума восприятий.)

Естественно, один элемент культуры выступает интерпретантом другого, и таким образом составляются коннотативные цепочки:

(1) Красное = Съедобное = Хорошее = Красивое

Синее = Несъедобное = Плохое = Уродливое

Однако Адам и Ева могут обозначить (и, следовательно, осознать) указанные элементы культуры лишь с помощью каких-либо значащих форм, каких-либо означающих. Поэтому Адаму и Еве дан (а может быть, постепенно усвоен ими? – для наших целей это безразлично) очень простой язык, который достаточен для выражения вышеназванных понятий.

В этом языке – всего два звука: А и Б – которые могут составлять последовательности по формуле X + nY + X. Иными словами, каждая последовательность должна начинаться одним из этих звуков, затем должны идти n повторений другого звука, а в конце должен вновь стоять (в единственном числе) звук начальный. Данная формула позволяет создавать бесконечное число синтаксически правильных последовательностей. Но Адам и Ева знают лишь определенное, конечное число подобных последовательностей, которые однозначно соответствуют вышеназванным элементам культуры. Их язык-код выглядит так:

(2) АБА = Съедобное

БАБ = Несъедобное

АББА = Хорошее

БААБ = Плохое

АБББА = Змей

БАААБ = Яблоко

АББББА = Красивое

БААААБ = Уродливое

АБББББА = Красное

БАААААБ = Синее

Кроме того, этот язык-код содержит два универсальных оператора:

АА = Да

ББ = Нет,

которые могут означать Разрешение / Запрещение, Существование / Несуществование, Одобрение / Неодобрение и т. д.

В этом языке-коде есть лишь одно правило синтаксиса: соединение двух последовательностей означает, что соответствующие элементы культуры находятся в отношении взаимной предикации. Так, например, сочетание БАААБ. АБББББА означает и «Яблоко – Красное» и «Красное Яблоко».

Адам и Ева могут вполне успешно пользоваться своим эдемским языком. Одно лишь они понимают довольно смутно: правила порождения самих последовательностей. Впрочем, интуитивно они ощущают эти правила, и поэтому последовательности АА и ББ воспринимают как аномальные. Кроме того, Адам и Ева не знают, что можно было бы создавать и другие правильные последовательности: отчасти потому, что не испытывают особой нужды в них, так как нет больше ничего такого, чему надо было бы дать имя. Адам и Ева живут в мире целостном, гармоничном, вполне их удовлетворяющем; в их сознании нет ни проблем, ни потребностей.

Описанные выше коннотативные цепочки (l) принимают для Адама и Евы следующий вид:

(3) АБА = АББА = АББББА = АБББББА = БАААБ = АА

Съедобное Хорошее Красивое Красное Яблоко Да

_{БАБ = БААБ = БААААБ = БАААААБ = АБББА = ББ}

Несъедобное Плохое Уродливое Синее Змей Нет

Таким образом, слова соответствуют вещам (или скорее их восприятию Адамом и Евой), а вещи соответствуют словам. Поэтому для Адама и Евы естественны коннотативные ассоциации типа:

(4) АБА = Красное.

Как видим, это уже метафора в зачаточном состоянии, возникающая благодаря экстраполяции в рамках метонимических цепочек типа (3). Это уже – в зародыше – творческое использование языка. Конечно, языковое творчество (как и информация, благодаря ему обретаемая) здесь минимально, потому что все метонимические цепочки-тропинки даны заранее и все уже вполне исхожены – по причине малости и скудости этой семиотической вселенной (как в плане формы содержания, так и в плане формы выражения).

Все суждения, которые Адам и Ева могут сделать в этой вселенной, неизбежно оказываются суждениями семиотическими, т. е. суждениями внутри предопределенного круга семиозиса. Правда, Адам и Ева могут высказывать и фактуальные суждения вроде / …красное /, когда, например, они видят перед собой ягоду черешню. Но подобное фактуальное суждение тут же сходит на нет, потому что в языке Адама и Евы нет термина / … /, и поэтому на их языке нельзя описать данное ощущение. По сути дела, суждения такого рода приводят лишь к тавтологиям: ягода черешня, воспринятая и обозначенная как / красное /, ведет к суждениям типа / красное – это красное / или / красное – это хорошее /, что и так уже санкционировано языком-кодом согласно равенствам (3).

Мы вправе предположить, что Адам и Ева могут указывать на предметы пальцами, т. е. употреблять жест, эквивалентный указательному местоимению / этот /. Подобным же образом к любому высказыванию соответствующим указательным жестом может быть прибавлен шифтер / я /, или / ты /, или / он /. Так, высказывание / АБББББА. АБА /, сопровождаемое двумя определенными указательными жестами, может означать: «я ем это красное». Но несомненно, что Адам и Ева воспринимают эти способы указывания как неязыковые или, лучше сказать, метаязыковые, т. е. как некие кванторы* существования, или указательные стрелки, которые позволяют соотносить высказывания (осмысленные сами по себе) с конкретными ситуациями или объектами.

Адам и Ева освоились в Эдеме и научились ориентироваться в нем с помощью языка – и тут появляется Бог и произносит первое фактуальное суждение. Общий смысл того, что Бог хочет сказать Адаму и Еве, заключается в следующем: «Вы, вероятно, полагаете, что яблоко относится к классу хороших, съедобных вещей, поскольку оно красное. Я же говорю вам, что его не следует считать съедобным, поскольку оно плохое». Разумеется, Бог не снисходит до объяснения того, почему яблоко – это плохо; просто Он – мерило всех ценностей (и сам знает об этом).

Но Адам и Ева попадают в затруднительное положение: с одной стороны, они уже привыкли ассоциировать Хорошее со Съедобным и Красным, но с другой – они никак не могут проигнорировать указание Бога, который в их сознании есть АА, т. е. «да», воплощение Позитивного.

Следует заметить, что если во всех других случаях последовательность АА используется лишь как знак соединения других последовательностей, то в случае Бога («Я есмь то, что я есмь»[181]181
  «Я есмь то, что я есмь» («I am that I am» = «Io sono colui che è») – цитата из Библии (Ис. 3, 14). Ср. в русском синодальном переводе: «Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий (Иегова)». Об этой фразе см., например: Успенский Б. А. Ego Loquens. Язык и коммуникационное пространство. 2‑е изд. М., 2012. С. 15–19.


[Закрыть]) АА – это не просто формула предикации: это Его имя. Если бы Адам и Ева были более искушены в теологии, они бы сообразили, что змея следовало бы назвать ББ, но наши герои пребывают в счастливом неведении этих тонкостей. Для них змей – Синее и Несъедобное, и только после указания Бога он становится особым объектом в универсуме Эдема.

Итак, Бог говорит: / БАААБ. БАБ – БАААБ. БААБ /(т. е. «Яблоко – Несъедобное, Яблоко – Плохое»).

Это – суждение фактуальное, поскольку оно выражает идею, прежде неизвестную адресатам (Бог – одновременно и референт, и авторитетный источник референции*; для нас подобным значением и авторитетом обладали бы слова нобелевского лауреата по плодоводству). Однако суждение Бога отчасти и семиотическое, поскольку оно устанавливает новый тип коннотативной связи между семантическими единицами, которые до этого были увязаны друг с другом по-иному.

Как мы вскоре увидим, Бог совершает серьезную ошибку, вводя элементы, которые способны разладить (sconvolgere) всю систему языка-кода. Желая сформулировать Запрет, чтобы подвергнуть испытанию созданных им людей, Бог подает первый и решающий пример того, как можно внести разлад (sconvolgimento) в порядок вещей, до того предполагавшийся естественным. Почему яблоко, будучи красным, должно быть несъедобным, как если бы оно было синим?

Увы, Бог хотел создать культуру, а культура рождается, очевидно, с установлением некоего институционального табу. Можно было бы возразить, что культура уже существовала с того момента, как возник язык, а Бог создал лишь организующий принцип власти и закона. Но кто знает, что и как именно происходило в этот поворотный момент истории? А может быть, формирование языка вообще произошло после формулирования вышеупомянутого Запрета? Впрочем, здесь мы имеем дело всего лишь с гипотетической моделью, которая вовсе не ставит себе целью разрешить проблему происхождения языка. Тем не менее мы вправе утверждать, что Бог допустил промах. Какой именно – пока не скажем. Об этом речь пойдет далее. Теперь же вернемся к рассмотрению того, как развивалась критическая ситуация в саду Эдема.

Вследствие божественного указания-запрета Адам и Ева должны изменить коннотативные цепочки, установленные выше равенствами (3), и придать им следующий вид:

(5) Красное = Съедобное = Хорошее = Красивое = Да

Синее = Несъедобное = Плохое = Уродливое = Нет =

= Змей и Яблоко,

откуда легко получить:

Змей = Яблоко.

Как видим, в наш воображаемый семантический универсум внесен определенный дисбаланс по сравнению с исходной ситуацией, но тот реальный семантический универсум, в котором мы живем, скорее похож на ситуацию (5), чем на ситуацию (3). Так или иначе, этот дисбаланс создает первое противоречие в стране чудес Адама и Евы.

С одной стороны, в силу определенных привычек восприятия яблоко можно по-прежнему обозначать как / красное /, но с другой – установлено коннотативное соответствие между Яблоком и Плохим, Несъедобным, а следовательно, и Синим. Высказывание

(6) БАААБ. АБББББА («Яблоко – Красное»)

вступает в противоречие с высказыванием

(7) БАААБ. БАААААБ («Яблоко – Синее»).

Адам и Ева осознают, что столкнулись со странным случаем: денотация вступает в противоречие с порожденными ею самой коннотациями; и это противоречие невозможно даже выразить обычным денотативным языком. Адам и Ева не могут указать на яблоко, говоря: / это – Красное /, потому что они знают, что / это – Синее /. Они не хотят формулировать внутренне противоречивое утверждение «Яблоко – Красное, Яблоко – Синее», и поэтому вынуждены описывать сию уникальную сущность, яблоко, с помощью своего рода метафоры: / Красное и Синее / или, что предпочтительнее, / то, что называется Красное-Синее /. Вместо какофонического высказывания / БАААБ. АБББББА. БАААААБ / («Яблоко – Красное, [Яблоко] – Синее») Адам и Ева прибегают к метафоре, к сложному имени-заменителю, которое избавляет их от логического противоречия и дает возможность воспринять понятие интуитивно и неоднозначно (путем довольно неоднозначного использования языка-кода). Итак, Адам и Ева говорят о яблоке:

(8) АБББББАБАААААБ («Красносинее»).

Этот новый термин выражает внутренне противоречивый факт, не обязывая говорящего описывать его в соответствии с обычными правилами логики, которые его не допустили бы. Но в то же время этот термин вызывает у Адама и Евы прежде не испытанные ими ощущения. Они заворожены необычным звучанием, непривычной формой той последовательности, которую они составили. Сообщение (8) явным образом неоднозначно с точки зрения формы содержания, но оно неоднозначно и в том, что касается формы выражения. Тем самым мы имеем здесь в зародыше направленность текста на самого себя (авторефлексивность). Адам говорит / Красносинее / – и затем, вместо того чтобы перевести взгляд на яблоко, он повторяет про себя, словно ребенок, увлеченный новой игрушкой, это сочетание странных звуков. Может быть, впервые он обратил внимание на сами слова, а не на те вещи, с которыми слова соотносятся.

Повторяя про себя выражение (8), Адам делает неожиданное открытие: в последовательности АБББББАБАААААБ, как бы в центре ее, находится последовательность БАБ («Несъедобное»). Любопытно: яблоко, будучи Красносиним, содержит выразительное указание на ту самую свою несъедобность, которая прежде казалась лишь одной из коннотаций формы содержания. Теперь же яблоко оказывается «Несъедобным» и в том, что касается формы выражения. Адам и Ева открыли для себя возможность эстетического использования языка. Вернее: лишь начали открывать.

Их стремлению к яблоку еще предстоит возрасти. Мысль о яблоке должна обрести еще большее очарование, чтобы породить эстетический импульс. Романтики это хорошо понимали: искусство творится только всплесками сильных страстей (даже если объект страсти – всего лишь язык). И вот Адама охватила страсть к языку. Первое же языковое открытие привело его в сильнейшее возбуждение. Но одновременно в нем возникает и страсть к яблоку: запретный плод, единственная в своем роде вещь во всем Эдеме, обретает особую притягательность для Адама, особый appeal, так сказать, apple appeal[182]182
  Букв. «яблочная привлекательность», «привлекательность яблока» (англ.).


[Закрыть]. Адаму хочется спросить: «Почему?» При этом именно запретный плод вызвал к жизни новое, прежде не существовавшее (запретное?) слово. Образуется тесная связь между страстью к яблоку и страстью к языку: то единство физического и ментального возбуждения, которое, пожалуй, вполне подобно (в уменьшенном масштабе) тому, что мы теперь называем порывом к художественному творчеству.

На следующем этапе своих экспериментов Адам уделяет особое внимание субстанции (материи) выражения. Найдя большой камень с плоской поверхностью, он пишет на нем:

(9) АБББББА, что значит «Красное»,

но Адам написал это соком каких-то синих ягод.

Затем он написал:

(10) БАААААБ, что значит «Синее»,

но для этой надписи Адам употребил сок красных ягод.

Адам, чуть отступив от камня, любуется своей работой. Не правда ли, оба выражения – и (9) и (10) – это своего рода метафорические описания яблока? И их метафоричность усиливается материалом письма, т. е. той особой значимостью, которую обретает субстанция выражения. Более того, самим актом письма субстанция выражения (точнее, особая метода обращения с этой субстанцией) из элемента факультативного была превращена в элемент значимый, стала формой выражения (хотя и на языке цветовом, а не словесном).

Произошло нечто странное: до сих пор красные предметы были просто неопределенными референтами, с которыми можно было соотнести сигнификант-означающее АБББББА (чей сигнификат-означаемое – «Красное»). Но теперь некий красный предмет, а именно красный ягодный сок, сам стал сигнификантом-означающим; и среди его сигнификатов-означаемых – то самое слово АБББББА («Красное»), которое прежде его обозначало. В процессе неограниченного семиозиса любой сигнификат-означаемое может стать сигнификантом-означающим другого сигнификата, в том числе – своего собственного прежнего сигнификанта. Может даже получиться так, что некий объект-референт семиотизируется и становится знаком. Не говоря уже о том, что красный цвет сока означает не только «Красное» и не только «АБББББА», но еще и «Съедобное», «Красивое» и т. д.

Однако на вербальном уровне красная надпись на камне значит «Синее», т. е. «Плохое», «Несъедобное». Какое чудесное открытие! Эта надпись как бы воспроизводит всю мощь неоднозначности, присущей яблоку. Адам и Ева, в восхищении и восторге, часами сидят и смотрят на знаки, начертанные на камне. «Как это барочно!» – хотела бы сказать Ева, но не может. У нее еще нет метаязыка критики.

А Адам не унимается. И пишет:

(11) АББББББА.

Тут шесть Б. Такой последовательности нет в его словаре, но она больше всего похожа на последовательность АБББББА («Красное»). Стало быть, Адам написал слово «Красное», но с графической эмфазой. А нет ли у этой эмфазы, внесенной в форму выражения, какого-либо соответствия в плане формы содержания? Какого-нибудь эмфатически красного цвета? Более красного, чем просто Красное? Например, цвет крови? Примечательно: именно в этот момент, именно тогда, когда Адам пытается найти применение придуманному им новому слову, он впервые обращает внимание на различные оттенки красного цвета в окружающем мире. Инновация, произведенная на уровне формы выражения, побуждает Адама видеть новое также и на уровне формы содержания. Можно сказать, что дополнительное Б не просто создает вариант формы выражения, но вносит в нее новое свойство. Однако Адам откладывает рассмотрение этой проблемы. Сейчас ему интересно продолжить языковые эксперименты с яблоком, от которых это неожиданное открытие несколько его отвлекло. Теперь он хочет попытаться написать (или сказать) нечто более сложное. Он хочет сказать: «Несъедобное – это Плохое, и это есть Яблоко – Уродливое и Синее». И вот что он пишет:

(12) БАБ

БААБ

БАААБ

БААААБ

БАААААБ

Получился текст в виде колонки. Две любопытные особенности формы этого сообщения привлекают внимание Адама: а) длина слов в колонке постепенно и неуклонно увеличивается (появляется некий ритм) и b) все последовательности оканчиваются на одну и ту же букву (получается нечто вроде рифмы). Сладкие чары языка (epōdē[183]183
  Эпода (греч.) – волшебная песнь, магический заговор, заклинание; здесь, очевидно, в расширительном смысле, способность языка воздействовать на сознание человека.


[Закрыть]) увлекают Адама. Значит, думает Адам, указание Бога было верно: злокачественность Яблока подчеркнута своего рода необходимостью формы, которая требует, чтобы (и на уровне содержания) Яблоко было Уродливым и Синим. На Адама производит столь сильное впечатление это очевидное единство формы и содержания, что он начинает думать, что nomina sint numina[184]184
  Имена, должно быть, боги (лат.).


[Закрыть]. И Адам идет дальше: он решает усилить и ритм, и рифму, внеся в свое высказывание (и так уже бесспорно «поэтическое») умышленные и рассчитанные повторы:

(13) БАБ БАБ

БАААБ БАБ

БААБ БАБ

БАБ БАААААБ

Как видим, у Адама явно пробудились «поэтические» амбиции! Идея, что nomina sint numina, разожгла его воображение. С почти хайдеггерианской склонностью к ложным этимологиям он замечает для начала, что слово «Яблоко» (БАААБ) оканчивается на Б, как и все другие слова, соотносящиеся с ББ-вещами, т. е. вещами плохими (с Плохим, Уродливым и Синим). Первый вывод, который Адам сделал (хотя еще и не сформулировал) из поэтического использования языка, таков: язык – это часть природного порядка вещей; это явление естественное, иконическое* и аналоговое, возникающее из потаенного звукоподражания духа. Язык – это голос Бога. Как видим, у Адама обнаруживается тенденция использовать свои поэтические опыты в реакционном ключе, чтобы повернуть время назад: посредством языка говорят-де высшие силы! Помимо прочего, все это льстит тщеславию Адама: с тех пор как он стал экспериментировать с языком, Адам ощущает себя в какой-то мере сопричастным Богу. Он начинает подозревать, что в этом – его превосходство над милой ему Евой. И думать, что в этом-то и заключается la difference[185]185
  Различие (фр.).


[Закрыть] между ними.

Однако и Ева вовсе не чужда той страсти к языку, которой охвачен ее сотоварищ. Просто у нее другие мотивы. Ее встреча со змеем уже состоялась, и то немногое, что он мог ей сказать на небогатом языке Эдема, было, вероятно, проникнуто такими чувствами, о каковых мы, исследователи, говорить не можем, поскольку семиотика не в состоянии анализировать прелингвистические факторы.

Так или иначе, Ева тоже вступает в игру. Она обращает внимание Адама на то, что если nomina sunt numina[186]186
  Имена суть боги (лат.).


[Закрыть], то странно, что Змей (АБББА) имеет на конце тот же элемент А, что и слова, означающие «Красивое», «Хорошее» и «Красное». И еще Ева показывает Адаму, что поэзия дозволяет всевозможные языковые игры. Например:

(14) АББА

АББББА

АБББББА

АББА

Поэтический текст Евы значит: «Хорошее, Красивое, Красное – это Змей» – и в этом тексте есть такое же «необходимое» единство, такое же соответствие между выражением и содержанием, как и в более раннем тексте Адама (12). Более того, Ева, обладая еще более тонким чувством формы, создала текст, в котором есть не только конечная рифма, но и единоначатие – анафора.

Текст Евы вновь поднимает проблему противоречия, которую стихотворение Адама (12) как будто уже сняло с повестки дня. Как может змей по праву формы приравниваться к тому, что система языка запрещает к нему приравнивать?

Успех вдохновляет Еву и кружит голову. Ей чудятся уже и какие-то другие, новые способы создания скрытых подобий между формой и содержанием – так, чтобы при этом возникали новые противоречия. Она могла бы, например, составить такую последовательность, в которой каждая буква была бы составлена, в свою очередь, из семантически противоположной последовательности букв меньшего размера. Впрочем, для сочинения подобной «конкретной поэзии» требуется такая изощренность в графике, какая Еве еще не доступна.

Поэтому Адам перехватывает инициативу и придумывает еще более неоднозначную последовательность:

(15) БАА Б.

Что означает здесь этот пробел? Если это именно пробел, пустое место, то, значит, Адам как бы сказал «Плохое» (БААБ), но с некоторой заминкой. Если же пробел – место не пустое, а заполненное (и лишь искаженное каким-то случайным «шумом»), то на месте пробела может стоять лишь еще одно А, и, следовательно, Адам сказал «Яблоко».

Тут Ева изобретает свой собственный recitar cantando[187]187
  Речитатив, чтение нараспев (исп.).


[Закрыть], эдемский Sprachgesang[188]188
  Речитатив (нем.).


[Закрыть], т. е. своего рода музыкальный театр. Ева произносит нараспев:

(16) АБББА,

несколько протянув последнее Б и повысив при этом голос, так что трудно сказать, пропела ли Ева АБББА («Змей») или удвоила последнее Б и сказала АББББА («Красивое»). Адам смущен и обеспокоен этой способностью языка быть неоднозначным и обманчивым, но он пытается перенести свое беспокойство с уровня языка и его ловушек на уровень тех смыслов, которые Бог задействовал в своем вышеупомянутом указании. Вопрос «быть или не быть» Адам может выразить лишь в виде «Съедобное / Несъедобное», но когда он начинает выпевать эту свою дилемму, его захватывает ритм, язык рассыпается и тает в его устах, и Адам дает языку полную свободу:

(17) АБА БАБ

АБА БАБ

АБА БАБ БАБ ББ Б А

ББББББААААААББББББ

БАААА

АА

Стихотворение Адама – это словесный взрыв; это то, что футуристы называют parole in libertà[189]189
  Букв. «слова на свободе», «слова в состоянии свободы», или «paroliberismo» (ит.), – термины, введенные итальянскими футуристами для обозначения такого типа поэтических произведений, в которых между словами не устанавливается никаких синтаксических связей (соответственно, отсутствуют и деления на отдельные фразы) и широко используются звукоподражания. Классическим образцом такого рода поэзии считается книга (поэма) Ф. Т. Маринетти (1876–1944) «Zang Tumb Tumb» (1912–1914).


[Закрыть].

Но как только Адам осознает, что придумал неправильные слова, он начинает лучше понимать, как создаются слова правильные. Теперь ему становятся ясны базовые законы порождения последовательностей в его языке-коде: X + nY+ X. Только нарушив код языка, Адам постиг его структуру. Именно в этот момент, размышляя о том, представляет ли собой последняя строка его стихотворения предел (акме) грамматического беспорядка (или аграмматической свободы), Адам осознает, что последовательность АА на самом деле существует в его языке, и задумывается над тем, как система языка ее допустила. Затем Адам мысленно возвращается к выражению (15) и к возникшей в этой связи проблеме пробела. Ему приходит в голову, что и пробел, как бы пустое место, на самом деле – место вовсе не пустое, а заполненное. Поэтому последовательность АА, как и последовательность ББ, которые сначала показались ему аномальными, на самом деле – вполне правильные, потому что правило X + nY + X не исключает того, что n может быть нулем.