Текст книги "Рысь"

4

Юлиус Лен не слышал молоковоза Оскара Боненблуста, по-прежнему лежал в наушниках и спал глубоким сном, когда на следующее утро Ник Штальдер громко окликнул его в открытую дверь. Штальдера Лен услышал, но не понял. Ощутив тяжесть в руках и ногах, он сообразил, что сегодня ему не дали выспаться. Лен выполз из нижнего отделения двухъярусной кровати, в которую никто не мог уместиться, не касаясь одновременно головой и пятками деревянного каркаса, и обнаружил, что Улиано Скафиди, спавший этажом выше, уже встал.

Когда, покачиваясь после сна и протирая глаза, Лен вышел в коридор, Штальдер уже пулей вылетал из своей комнаты забитой литературой о хищниках, анестезии и ветеринарной медицине. Лен пропустил его, зашел в ванную и, сидя на унитазе, принялся, как и каждое утро, рассматривать плакат с изображением рыси – снимок неизвестного ему фотографа по имени Жак Селяви. Потом переплел дреды и подставил голову под холодную воду.

Он вошел в большую светлую гостиную, где много места занимали рабочий стол с двумя компьютерами и три стеллажа, забитых картонными коробками, зарядными устройствами, ошейниками, запасными аккумуляторами, налобными фонариками, пластмассовыми чемоданчиками, папками и книгами. Одна из стен гостиной была полностью завешана шестью аккуратно подогнанными друг к другу картами. На них в масштабе 1:50000 были изображены Северо-Западные Альпы. В картах торчали тринадцать красных и синих булавок, которыми помечались места, где в последний раз пеленговали рысей. Красными помечали самок, синими – самцов.

Стол посередине комнаты был уставлен посудой, хлебом, молоком и кукурузными хлопьями, еще на нем стояла бутылочка «Пингу», любимого сиропа Геллерта. Однако за столом никого не было. Штальдер в теплых брюках со множеством боковых карманов сидел с куском хлеба в руках перед компьютером и искал на сайте газеты «Санкт-Галлер Тагблатт» сообщение об отрубленных лапах – вчера вечером он дал свой комментарий по просьбе одного журналиста. Скафиди стоял на кухне в штанах от лыжного костюма и жарил яичницу.

– Попробуем-ка лучше эту антенну, Скафиди, – сказал Геллерт, широкими шагами вошедший в гостиную в темно-синем термобелье, держа в руках странную металлическую конструкцию и легким кивком приветствовав Лена. – Ничего не имею против твоего ремонта, но с той антенной достаточно один раз упасть, чтобы она опять сломалась.

Геллерт положил ни разу не попадавшуюся на глаза Лену конструкцию на стол, между маслом и «Несквиком», и защелкал разными шарнирами. Странная вещица становилась все более похожей на телевизионную антенну Штальдер уже нашел статью и критически взглянул на геллертовский новодел:

– Ты уверен, что она работает.

– Уверен. Я сам ее собирал.

– А как мне ее держать? – поинтересовался Скафиди, переворачивая яичницу на сковороде. – То есть почему у нее шесть усиков, когда у обычных антенн – четыре?

– Не беспокойся, тебе не придется с ней пеленговать. Вы с Леном возьмете обычные.

Лен знал, что еще не очень ловко обращался с антеннами. И стремился поскорее приспособиться. Сев за стол и отрезав себе хлеба, он принялся рассматривать фотографии на облицованных плиткой и не занятых картами стенах. Фотографии, которые Штальдер и Геллерт делали «в полях» за последние годы. Рыси на воле. Самка Мила с двумя детенышами, сразу после их рождения. Рена – только кисточки на ушах и острый, как нож, взгляд. Следы на снегу, ведущие с открытого поля к лесной опушке, под ослепительным солнцем, внизу подпись: «Зико». Все это рыси, чьи лапы могли теперь лежать в Берне у судмедэкспертов.

Лен мог бы отнестись к этому с безразличием. В конце концов, он ведь просто проходил альтернативную службу. Через три с половиной месяца он уедет отсюда обратно в город и станет искать новую работу. Быть может, его завораживала смена обстановки – здесь, в Альпах, где у него еще не сформировалось привычек. В Альпах, из-за рысей переставших быть лишь кулисой, на фоне которой, как на открытке, достаточно было запечатлеть яркий силуэт под отливающим стальной синевой небом. Или, может, он не мог забыть вида усыпленной, ровно дышавшей Мены. Так или иначе, Лен с некоторым раздражением констатировал: внутри него теплилось нечто похожее на надежду, что присланные лапы отрублены у рыси без передатчика.

Удовлетворившись тем, как его процитировали в статье, Штальдер подсел к столу.

– Что ты сказал журналисту? – спросил Геллерт.

– Ничего особенного. Ты бы сказал то же самое, – отозвался Штальдер. – Что хотя в прошлом году и было зарегистрировано рекордное число задранных овец, все равно сто пятьдесят семь из тридцати девяти тысяч – это меньше, чем полпроцента.

Ему тоже хочется почитать, сказал Скафиди, выложил обжаренную с обеих сторон яичницу на тарелку и сел за компьютер.

– Не засиживайся в Сети, – предупредил его Геллерт. – Из-за этого не работает телефон, а мы ждем звонка от Беннингера.

– Лишний раз подключаться не обязательно, страничка «Тагблатта» еще на экране, – сказал Штальдер. – И Беннингер так быстро не отреагирует. Сначала ему надо навострить уши, хотя как только он объявится где-нибудь с рысьими следами на капоте, то все сразу рты позакрывают. А Шпиттелер, который, может, и знает браконьеров, будет отмалчиваться.

Скафиди спросил о Шпиттелере. Штальдер рассказал, какой цирк устроил высокомерный бородач Шпиттелер, когда прошлой осенью на одном склоне нашли трех задранных рысью серн.

Лену не терпелось узнать, как к рысям относится Ханс Цуллигер.

– Это и мне интересно, – проворчал Геллерт. Острый на язык Цуллигер вызывал у него подозрение.

С Цуллигером все в порядке, вступился Штальдер. Он, конечно, не фанат рысей, но и отстреливать их не станет. Они с Цуллигером разговаривали об овцеводстве, повадках рысей в зависимости от местности и возможности переселения нескольких диких кошек в Восточные Альпы. Цуллигер – реалист. На него можно положиться. А вот Шпиттелер, наоборот, вечно юлит.

Лену показалось, что Геллерт не вполне разделяет мысли Штальдера, потому что он отвлеченно смотрел в окно. Лен тоже перевел взгляд на улицу и впервые увидел снег, валивший так густо, что не видно было другого края Зимментальской долины. Он начал переживать, удастся ли провести удачное пеленгование в такую погоду. Вытащив из тарелки несколько свисавших туда растаманских прядей, он присоединил их к косичкам. Отметил, что никто не включил радио, и пронаблюдал, как Штальдер с отсутствующим видом намазывает на хлеб еще твердое масло.

Скафиди вернулся к столу и взял последний кусок хлеба.

– В газете лапам отвели так много места, даже удивительно.

– Актуальная тема, – подтвердил Штальдер. – В «Блике» фотография лап на первой полосе.

– Думаешь, нам придется убрать с карты одну булавку? – спросил Лен Геллерта, склонившегося над недавними пеленгационными бланками, разложенными на столе между антенной и тарелкой с кукурузными хлопьями.

– Это ты узнаешь сегодня, когда запеленгуешь бегущую без лап рысь, – встрял Скафиди, с молодцеватым выражением лица и куском яичницы во рту.

Был ли то базельский или северо-итальянский юмор, так и осталось загадкой. Штальдер подавил улыбку, Геллерту было не смешно.

– Это точно не лапы Тито, Телля и Сабы, их пеленговали в тот же день, когда пришла посылка, – сказал Геллерт, рассматривая на булавки.

– И точно не Мены, – добавил Штальдер. – Лапы из посылки явно не принадлежали худенькой семнадцатикилограммовой самке.

– Откуда ты знаешь? Ты же их только по ящику видел, – сказал Геллерт.

– Я, конечно, могу ошибаться, но я уверен, что это не Мена.

Геллерт не стал спорить и снова углубился в бланки. Скафиди скрипнул ножом по тарелке.

Геллерт зашарил по столу в поисках ложки, которой начинал есть хлопья, не нашел ее и махнул рукой. Продолжил говорить, назвал имена Геры, Сабы, Балу и Рены – с ними все было в порядке, их пеленговали позавчера, то есть когда посылку уже отправили. И все же присланные лапы могли быть отрублены у рыси с ошейником. Геллерт подытожил:

– Мила, Кора, Вино, Зико, Неро и Мена.

Штальдер запил кусок хлеба холодным молоком.

– Я же говорю, Мену можешь вычеркнуть. Но на всякий случай, запеленгуем и ее, запеленгуем всех, всех шестерых и всех сегодня.

– Да, – откликнулся Геллерт, найдя свою ложку рядом с телевизором.

Там уже некоторое время висела экранная заставка. «В счастливейшие мгновенья я чувствую себя под угрозой вымирания», – так звучала строка, мерцающим синим шрифтом плывшая по экрану. Сегодня эти слова показались Лену особенно странными: хотя они и имели отношение к сохранению видов, но то, что их написал какой-то зоолог, было полнейшим абсурдом. Лен вспоминал только что названные имена рысей, наверняка ассоциировавшиеся у Штальдера и Геллерта с многочисленными картинками, которые они, не долго думая, могли бы прикрепить к карте булавкой.

Геллерт принялся за размякшие хлопья.

Штальдер отложил хлеб в сторону, исчез в комнате альтернативных служащих, где рядом с двухъярусной кроватью лежали ловушки, сети, инструменты и западни, вернулся со старым приемником, вынул аккумуляторы из зарядного устройства, проверил заряд и вставил их в приемник.

Зазвонил телефон. Он стоял на подоконнике в углу комнаты, у стены с картами – чтобы можно было быстро ориентироваться во время разговоров о координатах, обнаружении задранной жертвы или безуспешном пеленговании. Геллерт снял трубку. Звонил руководитель проекта Пауль Хильтбруннер, некоторые из его слов долетали и до стола. Лен не понимал, о чем идет речь. В основном говорил Хильтбруннер, Геллерт чаще всего кивал головой и поддакивал, ни разу не переведя взгляд на карту. Вставляя в приемник двенадцать батареек, Штальдер то и дело посматривал на Геллерта, словно спрашивая, в чем дело.

Лен представил себе как раздражены, должно быть, Пауль и Марианна Хильтбруннер. Знал он их поверхностно, встречался лишь однажды: в свой первый рабочий день, когда утрясал в Берне все бумажные формальности, и оба они были тогда слишком заняты, чтобы общаться с ним – с тем, кто проработает всего четыре месяца. Он не знал, давно ли они борются за расселение и выживание рысей в Швейцарии. Но знал, что раньше они пеленговали во французской и швейцарской частях Юрских гор – в восьмидесятые, а то и в семидесятые годы.

Геллерт положил трубку и, глядя в никуда, остался стоять у телевизора.

– И что же он сказал? – спросил Штальдер.

– «Про Натура» интересуется насчет продолжения экскурсий.

– Пеленгаций по выходным?

– Да. Число желающих растет. Пауль говорит, что лапы всколыхнули у горожан волну интереса к рысям. Школьные учителя из Берна и Базеля названивают и рвутся приехать с целыми классами.

– Значит, ты повязан «Про Натурой». Целые классы из Берна и Базеля… Нам бы из Цвайзиммена школьников дали! – взмахнув руками, воскликнул Штальдер. – А с чего это они в бюро звонят, а не сразу на станцию?

– Не знаю. Наверно, первым нашли номер Пауля, – ответил Геллерт, все еще стоя у телефона.

– Пауль тут вообще ни при чем. Он к этому отношения не имеет. Ему дела нет, что на экскурсию приедет слишком много народа. И все будут идти так медленно, что даже следов рыси не найдут, как несколько недель назад на Яунском перевале.

– Знаю, знаю. Пауль тоже говорит…

– Объясни ему, что он сразу должен отсылать людей к тебе. Или лучше сразу в «Про Натуру». Они ведь на этих экскурсиях зарабатывают, так пусть и организуют. Слишком уж ты много с ними возишься, тратишь выходные, зарабатываешь какие-то гроши, забросил свой диплом, а в понедельник – гол как сокол, и все потому, что таскаешь за собой этих городских учителишек, у которых под новомодными горными ботинками через три шага уже мозоли.

– Да ладно, все не так плохо.

– Разве?

– Нет. А Паулю сейчас лучите не перечить. Он, кстати, и с тобой хотел поговорить.

– Что ж ты не дал мне трубку? Я ведь сижу в двух метрах от тебя.

– Он сказал, в другой раз. Это касается твоих слов в «Санкт-Галлер Тагблатт», которые не стыкуются с его коммюнике.

– Вот черт, а! – загремел Штальдер, бросив на тарелку остатки еды. – Что еще за цензура? Мы же работаем на станции. Семь дней в неделю носимся по горам, знаем своих рысей, знаем людей, которые здесь живут. А Пауль последние два года торчит в конторском кресле да на фуршетах по случаю проведения каких-нибудь зоологических конгрессов.

– Остынь, успокойся, – сказал Геллерт.

Он не успокоится. Потому что говорит дело. Он ничего не нарушал и скажет об этом Хильтбруннеру. А заодно объяснит, что эти экскурсии «Про Натуры» нужно организовывать иначе. Ему не доставляет ни малейшего удовольствия наблюдать, как Геллерт мучается с ними, откладывая свою работу.

Геллерт выслушал Штальдера безмолвно и отрешенно.

– Может, рысей поделим, а то уже ехать пора, – вставил Лен.

Геллерт, Штальдер и Скафиди повернулись в его сторону.

– Вот что значит альтернативный служащий, – похвалил Штальдер и поручил Геллерту провести распределение.

Геллерт вздохнул и вернулся к столу. Взял в руки листок, на котором были указаны даты пеленгования рысей, и заполнил таблицу.

Спустя некоторое время он предложил, что сам запеленгует Вино и Зико. Штальдеру достались Кора и Неро, Лену – Мила, а Скафиди – Мена.

Штальдер вопросительно посмотрел на Геллерта. Так не пойдет – во всяком случае, не сегодня.

– Сегодня нам надо провести, по крайней мере, трехточечную пеленгацию каждой рыси. Каждый должен подойти к рыси как можно ближе. А если возникнут подозрения, то четырехточечную. На это понадобится время. Вино и Зико – два самца на огромной территории: за день нельзя провести трехточечную пеленгацию и одного из них. Тем более при такой погоде. Я знаю, что тебе неохота звонить Пьеру, потому что он вечно ноет о лишних рабочих часах. И своей тридцатипроцентной ставке. Ничего удивительного. Но пока ты доберешься из Вайсенбаха до района обитания Вино, Пьер его уже запеленгует. Может, Вино сидит у него в Монтрё – тогда ему хватит получаса. А если ты быстро обнаружишь Зико, то можешь помочь Лену.

– Лен уж как-нибудь найдет Милу в ее небольшой зоне.

– Значит, запеленговав Зико, возвращайся в Вайсенбах и в виде исключения два часа строчи диплом.

– Хорошо, раз ты так говоришь. Звоню Пьеру.

– Я говорю только то, что думаю, – прорычал в ответ Штальдер.

Геллерт поднялся, посмотрел на синюю булавку, которой была обозначена последняя пеленгация Вино, и набрал номер Пьера Пюсьё.

5

Выйдя на улицу, Фриц Рустерхольц еще слышал, как в «Тунгельхорне» Альфред Хуггенбергер снова громогласно заказал всем пива, стрельнул у Пульвера «Мэри Лонг» и, как Беат Бюхи, противясь пиву, требовал «Ривеллы», потом дверь захлопнулась, и голоса оборвались. Смеркалось, улицы опустели. Покоем дышали поля, пересекаемые Луибахом и засыпанные тяжелым снегом, который чуть повыше, по бокам собравшихся вокруг Вильдхорна вершин, отливал серебристым цветом.

Фриц Рустерхольц натянул на лоб свой бежевокоричневый берет. Перед ним начиналась очищенная от снега дорога, по которой Фриц и отправился к Хундсрюггу, на двор своего брата. Двор этот хоть и располагался выше остальных, но не был самым впечатляющим среди дюжины дворов на покатом и солнечном склоне. Он находился чуть ниже первых сосен Хунценвальдского леса, который – пусть и в отдалении – мощно нависал над деревней. Над лесом, на последних сотнях метров до вершины Лауэнехоре, высился резкий, негостеприимный и поросший травой обрыв.

Уже два года жил Фриц Рустерхольц на дворе своего брата, а его по-прежнему дразнили зеландцем. Скорее всего, из-за Эрнста. Тот женился на местной и переехал сюда двенадцать лет назад, был добронравным, но замкнутым человеком, не испытывавшим никакого интереса к тому, чтобы хоть изредка пропустить в «Тунгельхорне» кружечку пива. В деревне он прославился лишь трагическим происшествием в Хунценвальдском лесу и тем фактом, что прибыл из Зеланда.

Рустерхольц работал у брата с тех пор, как жена развелась с ним, и ему пришлось покинуть родные места, чтобы не травить душу. Через несколько месяцев после приезда Фрица брат Эрнст из-за несчастного случая во время рубки леса потерял жену и надорвал спину. Не проходящие боли в спине, возможно, были связаны с гигантским чувством вины за убийство сосной собственной жены, хотя несчастье произошло по случайности, а не из-за неумения или недосмотра. Рентгеновские снимки спины не показывали ничего необычного, физиотерапевты Шпица и Берна долго трудились над его позвоночником, однако все оставалось по-прежнему: Эрнст Рустерхольц мог справляться лишь с несложной работой. Трагедия в Хунценвальде сделала Эрнста еще более нелюдимым и полностью зависимым от тестя, тещи и Фрица во всем, что касалось ведения дворового хозяйства.

От присутствия родителей жены, Терезы и Теобальда Бервартов, жизнь на Хундсрюгге проще не становилась. Шестидесятичетырехлетняя Тереза Берварт была мрачноватой особой, ценившей традиции и часто переоценивавшей себя. На Хундсрюгге она испокон веков отвечала за порядок, нравы и христианскую веру – неразделимую троицу. Семь дней в неделю она в полседьмого стояла на дворе и чистила снег или подметала – даже если нечего было чистить или мести. Дни она, как правило, проводила на кухне, где готовила питательные блюда из простых продуктов. Картошка, которую не любили ни Эрнст, ни Фриц, ни Теобальд, шла в ход первым делом. Остатки доедались во время следующего застолья. К излюбленным лакомствам Терезы относились гренки, приготовленные из черствого хлеба и яиц и посыпанные шоколадной крошкой. Их она обычно предлагала в качестве десерта.

Шестидесятисемилетний Теобальд Берварт обладал неважным слухом и подзорной трубой, через которую ясными ночами разглядывал небосвод. Смерть дочери выбила его из колеи. Замкнутый в своем внутреннем мирке, он стал пугливым и неразговорчивым стариком. Время он проводил за вполне бесполезными занятиями и часто штудировал старинные газеты. Не переносил, когда его чем-либо отвлекали, но любил жизнь во всех ее проявлениях. Никогда не заговаривал о смерти, на похороны после несчастного случая не ходил и раза два в год впадал в ярость, когда Тереза предпринимала очередную попытку уговорить его купить себе слуховой аппарат.

В подсознании обоих Бервартов по-прежнему сидело подозрение, что зять мог предотвратить смерть дочери. Хотя Эрнсту подобных упреков ни разу выслушивать не приходилось. Но молчание давило еще сильнее.

Фриц смирился с судьбой. Приехав ненадолго, он согласился остаться в Лауэнене насовсем, хотя время от времени и порывался пойти на попятный, подыскивая себе в Гштаде место электромеханика.

Фриц Рустерхольц шел не торопясь. Прогулка по свежему воздуху не приносила ему того облегчения, на которое он рассчитывал. Он все думал о пари. Не надо было соглашаться. Ох уж, эти сильные бугристые ладони с шершавой кожей, эти глотки с их зубами, языками, пивной пеной и хохотом, эта протокольно-ведомственная физиономия общинного секретаря Таннера. Рустерхольцу казалось, что своим рукопожатием он только что поздравил Хуггенбергера с победой.

Но сдаваться он не собирался. Он еще задаст этому Хуггеру. Тот еще посмотрит на него, зеландца, по-новому.

На автобусной остановке у почты, прислонив беговые лыжи к стене, стояло несколько людей. Фриц мельком глянул на них. Желание поскорее очутиться дома было написано на их лицах. Поздоровавшись вполголоса, он заковылял дальше. Световая табличка над входом в старое здание почты, пострадавшее от пожара 1982 года, несколько метров освещала лицо Рустерхольца бледно-желтым светом. Не слышно было ничего, кроме течения частично замерзшего Мюлибаха, протекавшего посреди деревни по вымощенному каналу, а затем впадавшего в Луибах.

Фермерам еще не пришло время отправляться на сыродельню. Большинство приступит к дойке – все менее окупавшей себя процедуре – лишь через полчаса. Несколько крестьян недавно расторгли контракт с владельцами сыродельни, фирмой «Swiss Dairy Food». Фирма мало платила за литр и не давала кормить коров силосным кормом, поскольку это запрещалось рецептами по изготовлению твердых сыров. Если б и остальным фермерам удалось найти для своего молока другого покупателя, то сыродельня, возможно, и закрылась бы. Влиятельный и уважаемый в Лауэнене Адольф Аттенхофер остался бы без работы. Проблему с молоком братья Рустерхольцы решили. Для этого им пришлось долго уговаривать Терезу и Теобальда Бервартов. Было ясно, что с надорванной спиной Эрнст не сможет трудиться как раньше. Тереза Берварт хотя и была способна оказать существенную поддержку, но ни она, ни Теобальд не могли трезво оценить объем ежедневных работ. Эрнсту и Фрицу с трудом удалось убедить супругов продать молочные квоты и купить коров на подсосе. Избавившись от молочных квот, братья перестроили дворовые помещения. Теперь они держали двенадцать коров на подсосе и столько же телят. Все были рыжеватыми и относились к породе лимузин, отличались кротким и непритязательным нравом, легко и часто отелялись и не доставляли хлопот на бойне. Телята бежали за коровами по свободному от ограждений Хундсрюггу и сосали молоко. Благодаря такой перемене братья Рустерхольц и супруги Берварт выиграли много времени и обрели спокойствие. Из-за телят появилось много навоза. Поэтому не понадобилось подключать старый крестьянский дом к общей канализационной системе[7]7
  Согласно швейцарским законам, если на крестьянском дворе содержится определенное количество домашнего скота, то дом необязательно подключать к общей канализации.


[Закрыть]. А это обошлось бы недешево. Лишь пребывая в плохом настроении, Теобальд брюзжал, что ему хочется подоить коров.

Таким образом, они вовремя избежали споров со «Swiss Dairy Food», чему Фриц был несказанно рад, хотя и жалел Аттенхофера. Впрочем, теперь он сам ввязался в спор о рыси.

Брату Фриц о пари ничего говорить не станет. А тем более Бервартам. Сначала ему надо разработать план действий. Несколько раз покосился он на занавешенные окна – не подсматривает ли кто за ним. Деревенский покой казался обманчивым. Как если бы общинный секретарь Таннер уже растрезвонил всем о пари.

Фриц Рустерхольц прошел мимо покалеченной и оставленной перед автомастерской Ойгена Хехлера старой машины и по серпантину начал подниматься на Хундсрюгг. Когда он вышел из центра деревни и преодолел первый подъем, а вдали в темноте и дымке показались силуэты возвышавшихся в сторону Вале гор, на колокольне позднеготической кирхи зазвонили колокола. Они пробили без четверти пять – Рустерхольц мельком глянул на циферблат. С церковью после развода его ничто не связывало. К пасторам, машущим фимиамом, Фрица не тянуло, ему хватало помаваний метлы Терезы Бауэрварт.

Поднявшись выше, он различил трех лыжников, по-прежнему ожидавших на остановке у желтой почтовой вывески. Автобус, стоявший на парковке у «Тунгельхорна», только-только завелся. Беат Бюхи был неизменно пунктуален.

Рустерхольц проследил, как автобус скрылся из виду, проехав между сельхозтовариществом и автомастерской Хехлера, и перевел взгляд на беспросветно темный склон Хунценвальдского леса.

«Три тысячи франков – немалая сумма, Рустерхольц», – звучало у него в голове. Как же он ненавидел этого Хуггера. Как он его сейчас ненавидел.

Фриц Рустерхольц умел обращаться с винтовкой. Кто стрелял в стрелковом клубе, тот стрелял и в лесу. Вот только бы обзавестись желанным техническим устройством. Фриц не был уверен в том, что говорил за столом о сигналах. Однако он действительно служил радистом в армии и кое в чем разбирался. Но этого было недостаточно. Ему нужен был совет профессионала. И он знал, к кому обратиться: к своему другу Роберту Рихнеру из Мюнчемира.

На следующем витке серпантина ему открылась панорама всего Лауэнена. На восток простиралась боковая долина Шёнебодемедера, вершина Ротхорна, склон Тунгельматте, скалы Хольцерсфлуэ, отрезанные вклинившейся в альпийский ландшафт речкой Гельтенбах. Над Гельтенским ледником возвышались вершины Вильдхорна и Арпелиштока, правее – Шпицхорна, у подножья которого на невидимом плоскогорье располагалось Лауэненское озеро. А перед ними, за Хаммершвандом с его лыжным подъемником, двором и домом стрелкового клуба – Луимос, феннлеровские угодья, по которым протекал спрямленный Луибах, потом собственно центр деревни с позднеготической кирхой, у въезда в деревню – Сельскохозяйственное товарищество и автомастерская Хехлера. И за всем этим длинные, в основном безлесые склоны Виспилеграта.

Он вспомнил – чуть ли не впервые – о Дельфинчике. Так за ее татуировку тунгельхорнские завсегдатаи прозвали новую продавщицу деревенского магазина. Она ему сразу понравилась. Не прошло и недели с тех пор, как он покупал у нее сыр. Он заказал четверть кило, Дельфинчик приставила нож и положила на весы 251 грамм. И взглянула на него, утратившего дар речи, так, словно не было на свете ничего более естественного. Поскольку Фриц продолжал молчать и глядел как баран на новые ворота, она переспросила, правильно ли расслышала его, хотелось ли ему четверть. Кое-как кивнув, он снова вернулся к реальности.

Если не считать таланта резать сыр и татуировки, к сожалению – так и не увиденной во время последнего визита – Рустерхольц не знал о продавщице ничего. Она же знала о нем и того меньше, но она еще услышит о нем, узнает о его победе, ей расскажут, как ему удалось подстрелить хищную тварь и обвести Хуггера вокруг пальца.

Вся эта история создаст ему в деревне новую репутацию. Люди взглянут на него по-другому. Дельфинчик заговорит с ним. От одной мысли об этом Фриц растерялся, представил себе, как они поцелуются. Каким будет их первый поцелуй. Быть может, даже за сырным прилавком. Дельфинчик так и не выпустит из рук острого ножа. С ней будет пожарче, чем с прежней женушкой.

У него не было уверенности, стоит ли жениться второй раз. Был ли в том смысл и будут ли шансы на успех, если он начнет ухаживать за Дельфинчиком. Уверен он был лишь в том, что не собирается вечно тянуть лямку в братнином хозяйстве. Что это за жизнь такая – вкалывать на старом дворе, который ему не принадлежит, и каждый вечер общаться с молчаливым братом да дряхлыми Бервартами, поедая пюре из разваренных овощей, политых несъедобным коричневым соусом, и сверля дырку в усеянных цветочками обоях.

Иногда по ночам он сбегал из этого заточения, вырывался на улицу, на свободу, и стоял как вкопанный или слонялся, пока не промерзал до косточек. Если и это не помогало, бежал в подвал, летел по истершимся ступеням, забивался промеж сырых и холодных стен и при тусклом свете неоновой лампы в трудоголическом припадке лихорадочно собирал из присланных деталей штуцеры для жижеразбрасывателей. Иногда за ночь он собирал по два сорокакилограммовых штуцера. И эта подработка, за исключением пособия по инвалидности и нескольких дотаций, которые назывались здесь прямыми выплатами, оставалась единственным источником доходов.

Они с братом оба потеряли жен. Даже если его супругу и не убило сосной, все равно он отчасти разделил судьбу брата. И тем не менее Фрицу не хотелось, чтобы присутствие Эрнста ежедневно напоминало ему об этом. В его памяти роились неизгладимые воспоминания о жене, об этапах некогда чрезвычайно сильной любви. Лишь в последнее время в его мыслях снова нашлось место для других женщин.

Он задумался о рысях. Однажды рысь перебежала ему дорогу, когда он вечером ехал на тракторе. Случайность, из которой ничего не следовало. Рысьи следы он тоже видел – повыше, в Хунценвальдском лесу. Во всяком случае, он был уверен, что их оставила рысь. Быстро рассмотрев отпечатки лап, он двинулся по их направлению. Следы показались ему элегантными – они петляли вдоль зарослей и между молоденьких сосен, вверх до густо запорошенной тропинки, по краю которой и шли, пока не увели вверх, на скалы, куда ему было не забраться.

Тогда он был сильно впечатлен. Но нельзя целыми днями ходить по следам – особенно в Хунценвальде, где через несколько недель стает весь снег. К тому же, хождение по следам отнюдь не гарантировало, что когда-нибудь можно будет навести на рысь мушку прицела. Гораздо проще положиться на радиочастоты.

На следующем повороте он уже разглядел свой дом. В кухонном окне горел свет: судя по всему, Тереза Берварт готовила ужин. Наверняка, драники или, если у нее хорошее настроение, драники с кусочками сала. Под коричневым соусом и с разваренными овощами. Рядом с домом стоял новый коровник, виднелись очертания его старого «рено» и трех прицепов для жижеразбрасывателей. В ближайшие дни ему надо отремонтировать их штуцеры. Трудоемкое занятие, которым много не заработаешь. Фрицу даже не хотелось прикидывать, сколько штуцеров придется собрать, чтобы наскрести три тысячи франков.