Текст книги "Ильский Лес"

Урсула Ле Гуин
Ильский Лес

* * *

– Нет, – сказал молодой доктор, – безусловно существуют такие преступления, которым нет прощения! Убийство не может оставаться безнаказанным.

Его более умудренный жизненным опытом собеседник покачал головой:

– Возможно, существуют люди, которым нет прощения; преступления же… зависят…

– От чего? Отнять у человека жизнь! Это абсолютно непростительно! Разумеется, сюда не относятся некоторые случаи самообороны. Священность человеческой жизни…

– Совсем не тот предмет, о котором может судить Закон, – сухо прервал его старший собеседник. – Между прочим, кое-кто из моих родственников тоже совершил убийство. Даже два. – И, неотрывно глядя в огонь, он поведал свою историю.

Свою первую врачебную практику я получил на севере, в Валоне. Мы с сестрой приехали туда в 1902 году. Даже тогда это было на редкость унылое место. Владельцы старинных поместий распродали свои земли под плантации сахарной свеклы, а всюду на юге и на западе высились мрачные холмы угольных копей. Куда ни глянь, всюду одна и та же удивительно монотонная равнина; лишь на самой восточной ее окраине, в Валоне Альте, появлялось слабое ощущение близких гор. Уже во время первой поездки в Валоне Альте я заметил недалеко от дороги довольно большую рощу. В самой долине все деревья давно уже вырубили, а здесь были настоящие березы с позолоченной осенью листвой, за рощей виднелся дом, за домом стеной стояли огромные старые дубы, сейчас, в октябре, чуть отливавшие красным и коричневым. Дивное зрелище! Когда в воскресенье мы с сестрой отправились покататься, я нарочно поехал той дорогой, и Помона, как всегда чуть лениво, словно в полусне, сказала, что старый дом похож на замок из волшебной сказки, на серебряный замок в золотом лесу. У меня было несколько пациентов в Валоне Альте, и я всегда ездил туда только этим путем. Зимой за голыми прозрачными деревьями старый дом был виден особенно хорошо; весной возле него часто куковала кукушка, а летом печально ворковали голуби. Я не знал, живет ли кто-нибудь в самом доме. И никогда об этом не спрашивал. Первый год нашей жизни там приближался к концу; практики у меня оказалось несколько меньше, чем мне бы хотелось, но Пома, моя сестра Помона, отлично сводила концы с концами, несмотря на свой вечно сонный и абсолютно безмятежный вид. Так что мы, в общем, справлялись. Однажды вечером я вернулся домой и обнаружил записку: меня вызывали к больному в местечко Иле, расположенное неподалеку от дороги, ведущей в Валоне Альте. Я спросил Минну, нашу экономку, где это.

– Как же! В Ильском лесу, конечно! – ответила она с таким видом, словно там леса, как в Сибири. – Сразу за старой мельницей.

– Наверное, тот серебряный замок, – сказала Помона, улыбаясь, и я тут же выехал в Иле. Я сгорал от любопытства. Вы ведь знаете, как это бывает: напридумываешь что-нибудь себе о незнакомом месте, а потом вдруг вас туда возьмут и позовут.

Когда я привязывал лошадь у коновязи, старые деревья окружали меня со всех сторон, а в окнах дома отражались последние красноватые отблески заката. Мне навстречу с крыльца спустился какой-то человек, отнюдь не похожий на героя волшебной сказки. Лет сорока, с характерным для северных областей продолговатым лицом с острыми чертами, твердым как кремень. Он тут же провел меня в дом. В доме было темно; мой провожатый освещал путь керосиновой лампой. Те комнаты, которые я успел как-то разглядеть, показались мне безжизненными, пустыми. Никаких ковров, ничего такого. В комнате наверху, куда мы вошли, ковра тоже не было; там стояли кровать, стол и несколько стульев; однако в камине жарко горел огонь. Когда нужно топливо, очень удобно иметь под боком лес.

Илескар, владелец этого леса, был болен пневмонией. Он оказался настоящим борцом. В течение последующих трех суток я то и дело заезжал в Иле, и мой пациент даже невольного вздоха ни разу не допустил – настолько держал себя в руках. На третью ночь мне пришлось принимать роды в Месовале, но я вскоре оставил роженицу на попечение акушерки – знаете, я был тогда молод и решил, что дети рождаются каждый день, а вот по-настоящему мужественный человек далеко не каждый день этот мир покидает. Илескар вел со смертью настоящее сражение, и я старался по мере сил помочь ему. Вдруг на рассвете температура у него резко упала, как часто бывает теперь при приеме разных новомодных лекарств, но тогда это не было действием какого-то лекарства; просто человек боролся и победил. Я возвращался из Иле домой в приподнятом настроении, любуясь светлеющим краем неба на востоке; день занимался облачный, ветреный.

Пока Илескар выздоравливал, я заезжал к нему каждый день. Что-то влекло меня туда. Да и такие ночи, как та, когда произошел кризис, случаются только в юности – с заката до восхода существуешь бок о бок с жизнью и смертью одновременно, а за окнами ждут лес, зима, тьма.

Я говорю «лес» в точности как наша Минна, хотя это была всего-навсего роща из нескольких сотен деревьев. Впрочем, когда-то там действительно шумели настоящие леса. Они покрывали всю территорию Валоне Альте и принадлежали роду Илескаров. Однако в течение полутора столетий их упорно вырубали, и в итоге у последнего и единственного представителя этого древнего семейства осталась лишь эта роща, старый дом и доля в Кравайских плантациях – чтобы хоть как-то прожить. Вместе с Илескаром в доме жил еще Мартин, тот самый человек с лицом, точно вырубленным из кремня. Официально он считался слугой Илескара, хотя они и работали, и ели вместе. Мартин был человеком довольно странным, очень ревнивым, искренне преданным Илескару. Я, например, ощущал его преданность как некую вполне реальную силу; в ней не было и намека на сексуальное партнерство, скорее чувствовалось некое собственническое желание обладать и защищать одновременно. Меня это не слишком удивляло. В Галвене Илескаре действительно было нечто такое, отчего подобное желание казалось вполне естественным. Естественно было восхищаться этим человеком и защищать его.

Историю Илескара я узнал главным образом от Минны; ее мать когда-то служила у его матери. Отец семейства, истратив все, что можно было истратить, заболел плевритом и умер. В двадцать лет Галвен поступил на службу в армию; в тридцать женился, вышел в отставку в чине капитана и вернулся в Иле. Примерно года через три жена бросила его, сбежав с каким-то типом из Браилавы. Об этом я уже немного знал от самого Галвена. Он был благодарен мне за частые визиты и, по-моему, понимал, что я ищу его дружбы. Видимо, он считал, что в данном случае отказывать в дружеском расположении не стоит. Я довольно бессвязно рассказал ему о нас с Помой, и он счел себя обязанным поведать мне о своем неудачном браке.

– Она оказалась чересчур слаба, – сказал он. У него был приятный, чуть хрипловатый голос. – А я принял ее слабость за очарование. Ошибся, бывает. Не ее вина. Просто ошибка. Вы ведь знаете, она меня бросила, ушла к другому.

Я кивнул, чрезвычайно смущенный.

– Однажды я увидел, как он кнутом хлещет лошадь по морде, – проговорил Галвен по-прежнему задумчиво, в голосе его послышалась боль. – Он что было сил бил ее по глазам, пока они не превратились в две открытые раны. Когда я подбежал, он как раз перестал ее бить и так глубоко и удовлетворенно вздохнул, словно встал из-за стола после сытного обеда. Это была его собственная лошадь. Так что я ничего ему не сделал. Только велел немедленно убираться прочь. Мало, конечно…

– Значит, вы с женой… в разводе?

– Да, – ответил он и посмотрел на Мартина, который поправлял дрова в камине у противоположной стены. Мартин кивнул, и Галвен снова сказал: – Да. – Он всего неделю назад встал с постели и выглядел усталым; все это показалось мне немножко странным, но я уже понял, что Илескар вообще человек странный. И тут он вдруг прибавил: – Простите. Я давно позабыл, как следует разговаривать с цивилизованными людьми.

Тяжело было слушать, как он извиняется передо мной, так что я тут же заговорил о первом, что пришло мне в голову – о Поме, о себе, о Минне, о своих пациентах, – и вскоре уже спрашивал его, нельзя ли мне как-нибудь приехать в Иле вместе с Помой, которая так восхищалась здешними местами.

– Мне, разумеется, было бы очень приятно, – сказал Галвен. – Но сперва дайте мне встать на ноги, хорошо? И потом… по-моему, этот дом похож на волчье логово, вам не кажется?..

Но я точно оглох.

– Она даже ничего не заметит, – заявил я. – У нее самой комната, как джунгли – повсюду валяются всякие шарфы и шали, пузырьки, книжки, шпильки для волос… Да она никогда ничего не убирает! Никогда не может застегнуть пуговицы как следует, вечно все забывает, оставляет где-то, за ней, точно в кильватере судна, тянется целый шлейф из вещей. – Я не преувеличивал. Пома любила одежду из мягких тканей, особенно прозрачные легкие шарфы, и где бы она ни побывала, обязательно оставался какой-нибудь шарф, то брошенный на ручку кресла, то зацепившийся за розовый куст, то клочком нежно-розовой пены упавший на пол. Помона была похожа в этом отношении на какого-то маленького зверька, который повсюду роняет клочки шерсти. Так кролики оставляют свой белый пух на колючих ветках шиповника в полях ранним утром. Когда Помона теряла очередной шарф, то вполне способна была прикрыть обнаженную шею первым же попавшимся лоскутом или платком, и я порой насмешливо спрашивал, что это у нее на плечах: уж не тряпка ли, которой она вытирает пыль на каминной полке? – и она непременно улыбалась в ответ своей очаровательной, растерянной, чуть ленивой улыбкой. Моя сестренка была милой, прелестной девочкой. Однако меня страшно удивило, когда в ответ на предложение съездить где-нибудь на днях вместе в Иле она ни с того ни с сего ответила:

– Нет.

– Почему же «нет»? – Я даже расстроился. Я так много рассказывал ей об Илескаре, и она, по-моему, очень заинтересовалась.

– Ему там совсем не нужны ни женщины, ни вообще какие бы то ни было гости, – сказала она. – Оставь беднягу в покое.

– Чепуха. Он очень одинок и не знает, как ему выбраться из этого одиночества.

– В таком случае ты именно тот человек, который ему нужен, – сказала она с улыбкой. Я продолжал настаивать – видите ли, я вбил себе в голову, что непременно должен как-то помочь Галвену, – и в конце концов она объяснила: – У меня какое-то странное отношение к этому месту, Жиль. А когда ты рассказываешь об Илескаре, мне все время мерещится лес. Тот, прежний лес – такой, каким он, должно быть, был здесь когда-то. Величественный, мрачноватый, с полянами, которых не видел ни один человек, с такими местами, о которых люди когда-то давно знали, но теперь совсем позабыли. И полный диких зверей. В таком лесу обязательно заблудишься. По-моему, мне лучше остаться дома и привести в порядок свои розы.

Видимо, я стал говорить что-то насчет «женской нелогичности» и тому подобного. В общем, я давил на нее, как танк, и она все-таки уступила. Уступчивость была ее божьим даром точно так же, как неуступчивость – даром Галвена. День для нашего визита еще назначен не был, и это ее несколько успокоило. На самом деле прошло еще месяца два, прежде чем она наконец посетила Иле.

Я помню широкое февральское небо с тяжелыми тучами, висевшими над долиной. Когда мы подъехали, дом показался нам обнаженным среди мрачных зимних небес и голых деревьев. Было заметно, что на крыше, крытой гонтом, кое-где не хватает дощечек; в глаза бросались окна без занавесок, заросшие сорняками подъездные дорожки. Накануне я спал плохо, беспокойно: мне снилось, что я пытаюсь выследить кого-то в лесу, кажется, какого-то маленького зверька, но так его и не обнаруживаю.

Мартина нигде не было видно. Галвен сам привязал и распряг нашего пони, потом провел нас в дом. Он был в старых офицерских штанах со споротыми лампасами, в старой куртке и грубой вязки шерстяном шарфе. Я никогда раньше не замечал, насколько он беден, пока не посмотрел на все это глазами Помоны. В сравнении с ним мы казались просто богачами: у нас были теплые пальто, достаточно угля, собственная повозка и пони, собственные маленькие сокровища. У него же был лишь пустой дом.

Он или Мартин свалили один из дубов, чтобы накормить огромный камин на первом этаже. Стулья, на которых мы сидели, были принесены сверху, из комнаты Илескара. Мы замерзли и чувствовали себя неловко. Изысканная вежливость Галвена тоже казалась какой-то замороженной. Я спросил, где Мартин.

– Охотится, – последовал равнодушный ответ.

– А вы тоже любите охоту, господин Илескар? – поинтересовалась Помона. Голос ее звучал легко и спокойно, лицо в отблесках камина казалось розовым. Галвен посмотрел на нее и оттаял.

– Когда жива была моя жена, я частенько ходил на болота за утками, – сказал он. – Уток там осталось не так уж много, но мне нравилось бродить по болотам на рассвете и смотреть, как встает солнце.

– И кстати, очень полезно для слабых легких, – вставил я. – Непременно постарайтесь снова начать ходить на охоту. – И вдруг все мы как-то сразу почувствовали себя свободнее. Галвен принялся рассказывать разные охотничьи истории, случавшиеся с членами его старинной семьи – например, легенды об охоте на диких кабанов, хотя в Валоне уже лет сто не было ни одного кабана. Слово за слово – мы вспомнили множество и всяких других историй, вроде тех, которые до сих пор любят рассказывать деревенские старики, вроде нашей Минны. Пома очень увлекалась такими преданиями, и Галвен поведал ей одну из местных легенд – отрывок не слишком сложного, однако весьма таинственного эпического сказания, где повествовалось о страшных снежных лавинах и вооруженных боевыми топорами героях; сказание это, должно быть, сложили некогда в высокогорных селениях, и в течение многих веков оно постепенно спускалось в долину, передаваемое из семьи в семью по наследству. Галвен рассказывал очень хорошо, негромким суховатым голосом, и мы заслушались его, сидя у жаркого огня, а за спинами у нас метались темные тени. Впоследствии я как-то раз попробовал вспомнить и записать эту сказку, но обнаружил, к сожалению, что помню лишь отдельные ее фрагменты; в моем пересказе вся поэзия из нее начисто улетучилась. Но однажды я слышал, как Пома рассказывала ее своим детям – слово в слово как тогда Галвен в Иле.

Когда мы возвращались обратно, мне показалось, что я заметил Мартина: он вышел из лесу и направлялся к дому, однако было слишком темно, чтобы говорить наверняка.

За ужином Пома спросила:

– Жена Илескара умерла?

– Они в разводе.

Она налила себе чаю и задумалась, склонившись над чашкой.

– Мартин, видно, нарочно избегал встречи с нами, – сказал я.

– Он, наверное, недоволен, что я туда приехала.

– Возможно. Да он вообще человек суровый. Но ведь Галвен тебе понравился, правда?

Пома кивнула и почти сразу, словно вспомнив о чем-то, улыбнулась. А вскоре, встав из-за стола, поплыла в свою комнату, оставив в кильватере прозрачный светло-розовый шарф, зацепившийся ниточкой за стул, на котором она сидела.

Прошло несколько недель, и Галвен сам заглянул к нам. Я был польщен и озадачен одновременно. Я никогда даже представить его себе не мог где-нибудь еще, кроме Иле, а уж тем более – стоящим посреди нашей крохотной квартирки, подобно всем прочим посетителям. Он раздобыл себе в Месовале лошадь. И был ужасно доволен, и очень серьезно объяснял нам, что на самом деле это очень хорошая кобыла, только старая и заезженная, и как нужно «приводить в порядок» такую измученную клячу.

– Когда я снова приведу ее в порядок, то вам, милая барышня, возможно, даже захочется на ней покататься, – сказал он Помоне, потому что та как-то упомянула, что очень любит верховую езду. – Это очень добрая лошадка.

Моя сестра тут же с радостью приняла его предложение; она никогда не могла устоять перед прогулкой верхом.

– А все моя лень, – оправдывалась она в таких случаях. – Когда едешь верхом, трудится лошадь, а ты просто сидишь.

Пока Галвен был у нас, Минна все время подглядывала в дверную щелку и после его ухода впервые за все это время выказала по отношению к нам некий намек на уважение. Похоже, в ее глазах мы наконец-то достигли пристойного положения в здешнем обществе. Я тут же воспользовался этим и спросил ее о том человеке из Браилавы.

– Он часто приезжал сюда охотиться. Господин Илескар тогда еще тоже любил развлечься. Конечно, такого веселья, как при его отце, не бывало, однако все же и у него гостили настоящие дамы и господа. Ну а этот приезжал охотиться. Говорят, что однажды он так избил свою лошадь, что та ослепла, и после этого они с господином Илескаром крупно поссорились, и господин Илескар велел ему убираться прочь. Однако, по-моему, он еще не раз приезжал сюда и все-таки в конце концов оставил господина Илескара в дураках.

Значит, насчет лошади все оказалось правдой. До рассказа Минны я не был окончательно в этом уверен. Галвен не лгал, но, по-моему, из-за постоянного одиночества уже не очень-то отличал правду от собственного невольного вымысла. Не знаю, что именно дало мне повод так думать; скорее всего его собственные слова о том, что его жена умерла; впрочем, она ведь действительно умерла – по крайней мере для него, даже если для остальных просто жила в другом городе. Так или иначе, а насмешливый тон Минны был мне неприятен, как неприятно было и ее дурацкое уважение к Илескару как к «настоящему джентльмену» и полнейшее неуважение к нему как к мужчине. Я так и сказал. Она только пожала своими могучими плечами:

– Тогда, доктор, объясните мне, почему он не бросился за ними в погоню? Почему позволил этому типу просто так увести от него жену?

Тут у нее явно был пунктик.

– Да она и не стоила того, чтоб за ней гоняться, – заявил я. Минна снова пожала плечами, и неудивительно: согласно ее представлениям – и Галвена тоже, – уважающие себя люди так не поступают.

На самом деле мне тоже казалось просто непостижимым, что он спустил такое оскорбление. Я же видел, как он сражался с куда более страшным, чем любовник жены, врагом… А не вмешался ли в это дело Мартин? Ведь Мартин – стойкий христианин; у него совсем иная система ценностей. Впрочем, каким бы сильным и стойким ни был Мартин, он не смог бы удержать Галвена, если бы тот пожелал что-то сделать. Все это представлялось мне весьма любопытным, и на досуге мысли мои не раз возвращались к той истории. Именно пассивность Галвена и казалась совершенно несоответствующей его гордому, прямому, неуступчивому характеру, а я считал, что достаточно хорошо успел изучить его. Какого-то звена в той цепи событий явно не хватало.

В ту весну я несколько раз возил Пому в Иле покататься верхом; за зиму она немножко ослабела, и я предписал ей физические упражнения. Ее приезды доставляли Галвену огромное удовольствие. Давно уже он не чувствовал себя нужным другому человеческому существу. К июню, получив деньги от владельцев плантаций в Кравае, он купил себе второго коня. Этот конь назывался «конем Мартина», и Мартин действительно ездил на нем в Месоваль, однако куда чаще на нем ездил сам Галвен, особенно когда приезжала Помона и брала старую вороную кобылу. Они являли собой довольно забавную парочку: Галвен, кавалерист до мозга костей, верхом на крупном костлявом чалом жеребце, и Пома, ленивая, улыбающаяся, восседающая в дамском седле на толстой старой кобыле. Все лето по воскресеньям после обеда он заезжал к нам, ведя в поводу кобылу, забирал Пому, и весь остаток дня они катались верхом. С прогулок она возвращалась сияющая, румяная от ветра, а я эти метаморфозы приписывал воздействию физических упражнений на воздухе – ах, поистине нет бо́льших глупцов на свете, чем молодые врачи!

А потом наступил тот августовский вечер. Он пришел на смену трудному жаркому дню, когда я, принимая тяжелые преждевременные роды, промучился пять часов и принял мертвых близнецов. Лишь часов в шесть я вернулся домой и прилег у себя в комнате. Я был совершенно измотан. Мертворожденные младенцы, тошнотворная тяжкая жара, серые от угольного дыма небеса над плоской скучной равниной – все это меня доконало. Лежа в полутьме, я услышал сперва негромкий стук копыт на пыльной дороге, а через некоторое время голоса Помоны и Галвена. Моя сестра сказала:

– Я не знаю, Галвен.

– Ты не можешь переехать туда, – послышался его голос.

Если она и ответила ему что-то, то я не расслышал.

– Когда там начинает протекать крыша, – продолжал он, – то уж протекает как следует. Мы стараемся прикрыть старыми дощечками дыры, прибиваем их гвоздями… Нужны немалые деньги, чтобы сменить кровлю на таком доме. У меня денег нет. И профессии тоже. Меня так воспитывали – я и не должен был иметь какую-либо профессию. У таких, как я, обычно есть земля, но не деньги. А у меня и земли нет. У меня есть только пустой дом. В нем я живу, этот дом – точно я сам. И я не могу оставить его, Помона. Но ты там жить не сможешь. Там же ничего нет. Ничего!

– Там есть ты, – ответила она, или мне показалось, что она именно так ответила; она говорила очень тихо.

– Это все равно.

– Почему же?

Последовало молчание.

– Не знаю, – проговорил он наконец. – Начинал-то я хорошо. Может быть, все случилось потому, что я вернулся. И привел ее в этот дом. Я действительно старался, старался подарить ей Иле. Это для меня все равно что подарить собственную душу. Но ни к чему хорошему это не привело. И никогда не приведет. Все попытки бессмысленны, Помона! – В голосе его звучала боль, и она в ответ произнесла лишь его имя. После чего я перестал слышать, что они говорят друг другу, – до меня доносилось лишь нежное спокойное воркованье. И хотя подслушивать стыдно, но слушать их было приятно – приятно было слышать эту воплощенную нежность. Но отчего-то мне стало не по себе, я ощутил ту же дурноту, что и днем, когда помогал рождаться этим мертвым близнецам. Нет, совершенно не возможно, чтобы моя сестра полюбила Галвена Илескара! И не потому, что он беден, не потому, что предпочитает жить в полуразрушенном доме на самом краю неизвестно чьих владений; он получил этот дом в наследство, он имел право жить там, где хочет. У каждого своя жизнь. И Пома тоже имела право выбрать его жизнь, если любит. Вовсе не это делало их любовь невозможной. А то недостающее звено. И еще нехватка чего-то очень существенного, какой-то серьезный изьян в самом Галвене, в его человеческой природе. Он не казался мне братом, как все остальные мужчины. Он представлялся мне чужаком, пришельцем из другой страны.

В тот вечер я без конца смотрел на Пому; прелестная была девушка, нежная, точно солнечный луч. Я проклинал себя за то, что не сумел разглядеть ее раньше, за то, что не был ей хорошим братом, за то, что никогда не брал ее с собой туда – ну хоть куда-нибудь! – где в веселой компании она могла бы выбрать из дюжины мужчин, готовых отдать ей руку и сердце. Вместо этого я повез ее в Иле.

– Я тут все думал, – сказал я ей утром за завтраком, – и, знаешь, мне совершенно осточертели здешние места. Я готов попытать счастья в Браилаве. – Мне казалось, что я веду разговор исключительно тонко, пока в ее глазах не плеснулся ужас.

– Тебе действительно так ужасно здесь надоело? – слабым голосом спросила она.

– Здесь мы все время еле сводим концы с концами. Это несправедливо по отношению к тебе, Пома. Я уже начал писать письмо Коэну с просьбой подыскать мне какого-нибудь компаньона в столице.

– А может, тебе стоит еще немного подождать?

– Только не здесь. Этот путь нас никуда не приведет.

Она кивнула и при первой же возможности встала из-за стола. И не забыла ни шарфа, ни носового платка. Ни одного следа не оставила! Целый день она пряталась в своей комнате. У меня в тот день была всего пара вызовов, и, боже мой, как же долго он тянулся, этот день!

После ужина я поливал розы, когда она подошла ко мне. Именно здесь, на этом самом месте они с Галвеном вчера разговаривали.

– Жиль, – промолвила она, – мне нужно кое-что сказать тебе.

– У тебя юбка за розовый куст зацепилась.

– Отцепи, пожалуйста, мне самой не достать.

Я отломил шип и освободил ее.

– Мы с Галвеном любим друг друга, – сказала она.

– Ах вот как, – пробормотал я.

– Мы все обсудили. Ему кажется, что пожениться мы не можем: он слишком беден. Но я считаю, что тебе лучше все-таки об этом знать. И постараться понять, почему я не хочу уезжать из Валоне.

У меня не нашлось слов, чтобы сразу ответить ей. Точнее, слова душили меня. Наконец мне удалось выдавить:

– То есть ты хочешь остаться здесь, несмотря?..

– Да. По крайней мере я смогу видеть его.

Она пробудилась, моя спящая красавица. Он разбудил ее; он дал ей то, чего ей недоставало, что лишь очень немногие мужчины могли бы ей дать: ощущение опасности, которое и лежит в основе любви. Теперь ей стало необходимо то, что было в ней всегда и всегда оставалось невостребованным – ее спокойствие, ее сила. Я долго и внимательно смотрел на нее и наконец вымолвил:

– Ты хочешь сказать, что будешь жить с ним?

Она смертельно побледнела и сказала:

– Да, если он попросит меня об этом. А как по-твоему, он меня об этом попросит?

Она очень рассердилась, а я был сражен наповал. Я стоял, все еще держа в руках лейку, и бормотал глупые извинения:

– Прости меня, Пома, я не хотел… Но что ты действительно собираешься предпринять?

– Не знаю, – ответила она все еще сердито.

– То есть пока ты просто хотела бы продолжать жить здесь, а он – там, и… – Она уже почти подвела меня к тому, чтобы предложить ей выйти за него замуж. Теперь уже рассердился я. – Ну хорошо, я поговорю с ним.

– О чем? – воскликнула она, тут же вставая на его защиту.

– О том, что он намерен делать! Если он хочет жениться на тебе, то, конечно же, может подыскать себе какую-нибудь работу, верно?

– Он уже пробовал, – сказала она. – Его воспитали не для работы. И, знаешь, он ведь был болен.

Она произнесла это с таким достоинством и так уязвленно, что у меня защемило сердце.

– Ах, Пома, это-то я знаю! Да и ты знаешь прекрасно, как я его уважаю и люблю; он ведь был сперва именно моим другом, верно? Что же касается болезни – какой, кстати, болезни?.. Порой мне кажется, что я никогда его по-настоящему не знал… – Я умолк – все равно она не поняла бы меня. Она слепо не замечала в своем лесу темных чащоб, а может, все они казались ей светлыми полянами. Она боялась за него; но его самого она не боялась совершенно.

Итак, тем же вечером я отправился в Иле.

Галвена дома не оказалось. Мартин сказал, что он взял кобылу и поехал прогуляться. Сам же Мартин чистил упряжь в конюшне при свете фонаря и яркой луны, и я немного поговорил с ним, поджидая Галвена. В лунном свете рощи Иле казались настоящим большим лесом; березы и дом светились, точно серебряные; дубы стояли черной стеной. Мартин подошел ко мне, и мы, стоя в дверях конюшни, вместе покурили. Глядя на его освещенное луной лицо, я подумал, что, пожалуй, доверял бы ему, если б только сам он доверял мне.

– Мартин, я хочу кое о чем спросить вас. У меня для этого действительно веские причины.

Он пыхтел своей трубочкой и молча ждал моего вопроса.

– Как по-вашему, Галвен в своем уме?

Мартин продолжал молчать, посасывая трубку, потом усмехнулся.

– В своем ли Галвен уме? – переспросил он. – Знаете, не мне судить. Я ведь тоже живу здесь, причем по собственной воле.

– Послушайте, Мартин, вы же понимаете, что я ему друг. Но он и моя сестра… любят друг друга, они поговаривают о том, чтобы пожениться. Кроме меня, у нее больше никого нет, и я должен о ней позаботиться. Я бы хотел более подробно узнать о… – Я заколебался и все-таки выговорил: – О его первом браке.

Мартин смотрел куда-то в глубь двора, его светлые глаза были полны лунного света.

– Лучше не будем об этом, доктор. А вашу сестру следовало бы увезти отсюда.

– Но почему?

Он не ответил.

– Я имею право знать это.

– Да вы посмотрите на него! – вдруг взорвался Мартин, яростно на меня глядя. – Посмотрите на него как следует! Вы достаточно близко знакомы с ним, однако никогда не узнаете, каким он был, каким он должен был бы быть. Что сделано, то сделано, ничего уже не исправишь, и оставьте его в покое. А что с ней будет здесь, если на него снова найдет черная тоска? Мы с ним немало прожили вместе, и порой он за много дней подряд не произносил ни слова, и ничего сделать было нельзя, невозможно ничем помочь ему. Разве это жизнь для молоденькой девушки? Он не годится для того, чтобы жить с людьми. Нет, он не в своем уме, если вам угодно! Так что увезите ее отсюда!

В нем явно говорила не только ревность, однако и логика его рассуждений была мне не понятна. Собственно, те же аргументы против себя самого приводил и Галвен вчера вечером. Я был совершенно уверен, что никакой «черной тоски» Галвен не испытывал с тех пор, как познакомился с Помой. А вот дальше, в его прошлом, все для меня скрывалось во тьме.

– Он развелся со своей женой, Мартин?

– Она умерла.

– Вы это точно знаете?

Мартин кивнул.

– Ну хорошо, она мертва, и, значит, с этой историей покончено. Тогда мне остается только одно: поговорить с ним.

– Вы этого не сделаете!

В голосе его прозвучал не вопрос и не угроза, но ужас, самый настоящий ужас. Теперь я тщетно, как утопающий за соломинку, пытался уцепиться хоть за какое-нибудь здравое объяснение происходящего.

– Но ведь кому-то же нужно смотреть в лицо реальной действительности, – сказал я сердито. – Если они поженятся, им ведь нужно будет на что-то жить…

– На что-то жить, на что-то жить… А дело совсем и не в этом! Он ни на ком не может жениться, вот что. Увезите ее отсюда, и поскорее!

– Но почему?

– Ладно. Вы спрашивали, в своем ли он уме, и я снова вам отвечу: нет, он не в своем уме. Ибо совершил нечто ужасное, о чем не знает, не помнит, но, если ваша сестра переедет сюда, это вполне может случиться снова. Разве я могу быть уверенным, что этого не случится снова?

Я вдруг почувствовал сильное головокружение – слишком ветреной была ночь, слишком темным и высоким казался купол небес, слишком ярко серебрились деревья. Наконец я сумел прошептать:

– И это ужасное случилось с его женой?

Ответа не последовало.

– Ради бога, Мартин!

– Хорошо, – тоже шепотом ответил он. – Слушайте. Он наткнулся на них в лесу. Вон там, среди дубов. – Мартин показал на мрачные огромные деревья, освещенные луной. – Он в то утро ходил на охоту. Прошел всего один день с тех пор, как он прогнал отсюда этого типа из Браилавы, велел тому убираться прочь и никогда больше не попадаться ему на глаза. А она ужасно на него разозлилась за это, полночи они ссорились, и он еще до рассвета ушел на болота. А вернулся довольно рано и застал их в дубовой роще, срезая путь. Наткнулся на них прямо среди бела дня. И тут же, не раздумывая, застрелил ее, а его так ударил прикладом ружья по голове, что мозги вышиб. Я услыхал рядом с домом стрельбу, выбежал и сразу нашел их. Его я отвел домой. У нас тогда гостили еще несколько человек, так я отослал гостей, сообщив им, что жена хозяина сбежала. В ту ночь он пытался покончить с собой, и мне пришлось следить за ним очень внимательно, пришлось даже связать его. – Голос Мартина дрожал и прерывался. – Много недель подряд он совсем не говорил, был словно бессловесное животное, и мне приходилось запирать его в доме. Но постепенно все как-то стерлось в его памяти, ушло, хотя временами на него опять находило, так что нужно было стеречь его днем и ночью. И дело даже не в ней и не в том, что он наткнулся на них, точно на собак во время случки; самое страшное – что он их убил; вот это-то его и сломало. Но он все-таки выкарабкался, пришел в себя, снова стал вести себя как нормальный человек, но только когда совершенно забыл все это. Да, он все забыл. Ничего не помнит. Ничего не знает о случившемся в действительности. Я рассказывал ему ту же историю, что и всем остальным: они сбежали, уехали за границу, и он в конце концов мне поверил. И верит, что так оно и было. Ну что, вы и теперь намерены привезти сюда сестру?