Текст книги "Морская дорога"

– А, это вы! Добрый день! Как вам тут? Весело?

– Да, очень хорошо, – сказал, сдаваясь, Уоррен. – А вам?

– О да! Но только на пляже сегодня слишком жарко.

– Я ходил в парк. Смотрел, как дети на скейтбордах катаются.

– Ах, какая дрянь, эти скейтборды! – сказала она с искренней уверенностью, что он с ней заодно. – Налетят сзади, ты и понять ничего не успеешь, а тебя уже с ног сбили! Эти дурацкие доски запретить следует! Особым законом!

– Да, наверное, – вяло откликнулся Уоррен. – Ну, доброго вам дня! – и он поспешил скрыться за дверью своего домика.

– О да, конечно! И вам того же! – крикнула она ему вслед. – И главное – берегите себя!

Внутри и снаружи

Из пласта глины толщиной в четверть дюйма Джилли вырезала прямоугольники для боковых стенок, а также заднюю стенку и фасад – квадратики, сходяшиеся кверху «домиком». Глина напоминала масло, когда в него сахар вбиваешь – густая и зернистая. Специальный ножик для разрезания пласта выглядел в толстых пальцах Джилли совсем маленьким, но двигался уверенно и прямо, под нужным углом, делая очень точный и очень тонкий надрез.

Кончиком ножа она вырезала в боковой стене довольно низкое оконце, затем еще одно, маленькое, в задней стене почти под самой крышей и дверь в передней стене. Потом отщипнула от большого куска небольшой кусочек глины и старательно размяла его, превращая в некое неровное основание, «землю», на которой по очереди воздвигла стены, прочно соединив углы смоченными в воде пальцами, а потом еще разок пробежав мокрыми пальцами по шву. Фронтон был вставлен последним и точнехонько вошел в отверстие между боковыми стенами. Теперь на измазанной глиной вращающейся подставке стоял настоящий (только без крыши) домик трех дюймов в длину и двух в вышину.

Племянницы оставили ей немного формовочной глины; комок лежал у нее в ящике письменного стола, и она время от времени отщипывала от него по кусочку и лепила маленьких зверюшек, какие-то странные морды и прочую ерунду, а потом снова скатывала свои «изделия» в комок и возвращала обратно – в тот же маслянистый ком, что лежал в ящике стола. Джилли было немного стыдно играть в такие детские игры и лепить такие по-детски уродливые фигурки, но шить она ненавидела, а от чтения ее уже тошнило. И она все время вспоминала те крошечные глиняные домики, что видела однажды в Чайна-тауне – коричневые и очень хрупкие.

Однажды, когда с ее матерью пришла посидеть Кэй Форрест, Джилли отправилась за покупками в «Хэмблтон» и по пути заехала к Биллу Уэйслеру, чтобы узнать, какой сорт глины ей купить – ну, просто для забавы. И Билл подал ей небольшой, но ужасно тяжелый бумажный мешок с какой-то сухой пылью. А еще он дал ей два специальных ножа для работы с глиной и старый вращающийся столик для лепки и сказал, что все свои изделия она сможет обжечь у него в печи – в килне, который он называл «кил». Только предупредил, чтобы она не делала стенки слишком толстыми и обязательно снимала шпателем все излишки глины, иначе изделие может просто взорваться или лопнуть в жаркой печи. Джилли все порывалась уйти, но он все продолжал говорить, объясняя, как замешивать глину, как снимать лишний слой и для чего его потом использовать; еще он сказал, чтобы она непременно на ночь накрывала глину и изделия из нее влажными тряпками, а когда она уже села в машину и тронулась с места, он заорал ей вслед, что если она захочет поучиться делать всякие горшки, то может в любой вечер заходить и заниматься с ним на его гончарном круге. После этого ей ужасно захотелось оказаться у себя в офисе и сообщить коллегам: «Он сказал, что я могу в любой вечер к нему заходить и заниматься с ним на его гончарном круге!»

Матери такая шутка вряд ли понравилась бы; она бы точно сочла ее весьма сомнительной. Мать считала, что мужчинам, в общем, разрешается отпускать порой подобные шутки, но сама, будучи женщиной достойной, их не понимала и понимать не хотела.

Если честно, то уже сама по себе идея чем-то заниматься с Биллом Уэйслером была слишком пугающей, чтобы казаться смешной, и все же Джилли было интересно заглянуть к нему в хижину – полки, полки, полки и на них ряды, ряды, ряды всяких мисок, плошек, чашек, кашпо и ваз, которые он продает в Портленде; одни еще необожженные, а некоторые уже и обожженные, и раскрашенные. Она знала, что этим Уэйслер зарабатывает себе на жизнь, но ей как-то никогда не приходило в голову, что он весь день (да и всю ночь, возможно, тоже) только и занимается тем, что делает горшки и плошки, и руки у него постоянно в глине.

Она медленно поворачивала подставку, проверяя, достаточно ли точны швы по углам ее домика и вполне ли вертикальны его стены, и с наслаждением заглядывала внутрь крошечного строения через продолговатый дверной проем.

Затем она обмерила домик по периметру и вырезала из раскатанного пласта глины полоску шириной примерно в полдюйма для свеса крыши, затем прикинула ширину самой крыши с поправкой на ошибку, вырезала соответствующий продолговатый кусок и сделала крышу. Вылепила конек и с помощью старой вилки и собственного ногтя сделала на глине вмятинки, чтобы крыша стала похожей на соломенную. Затем аккуратно подняла крышу шпателем и опустила ее на стены. В общем, крыша вполне подошла, только с боков, пожалуй, свисала чересчур низко. Джилли снова сняла ее и чуточку «подстригла» края, а потом с помощью вилки сделала их еще более неровными и еще больше похожими на старую солому; затем она смочила водой те поверхности, на которые должна была опираться крыша, влажной глиной замаскировала швы и снова поставила крышу на место, осторожно прижав ее к стенам домика сверху. Теперь, когда она заглядывала в домик, то видела, что свет туда проникает только через окна и дверь. Теперь у этого домика было свое собственное «внутри», темноватое и загадочное, куда она могла заглядывать своим невероятно огромным (по сравнению с самим домиком) глазом, но куда ей было, конечно же, не войти, хоть она и была «создателем» этого домика, так что она была вынуждена оставаться снаружи.

Она принялась вырезать из глины полоски толщиной со спичку для дверной рамы и оконных рам. Работа спорилась, ей было легко делать все это, потому что она знала, ради какой цели трудится. Ее первый домик, приземистый и жалкий, стоял, подсыхая, на книжной полке. Рядом с ним стояли еще три улучшенных его модификации – точно крохотная деревушка какого-то крайне примитивного племени. Но сейчас все получалось, как надо. Почти как те домики, что она видела в Чайна-тауне.

Она все время думала о том – и эта мысль вращалась у нее в голове, точно подставка для лепки, – что очень неприятно или по крайней мере очень непросто сознавать, что плод твоего упорного труда – это нечто, когда-то и кем-то уже сделанное. И так было и будет всегда, ибо делание чего-то – это не процесс, устремленный в будущее, а повтор того, что уже было сделано, уже имело место в этом мире. И чтобы повторить это снова, совсем не нужна никакая практика.

Разумеется, некоторые дела приходилось делать без конца и каждый день: работа по дому, работа в офисе, работа старого Билла на гончарном круге, но ведь к подобным делам всегда относишься так, словно они не имеют особого значения, даже если это единственное, что ты умеешь делать хорошо. Ты всегда продолжаешь беречь себя для более важных дел, а потом, когда принимаешься наконец за эти более важные дела, то не знаешь даже, с чего начать. Вот, например, однажды они, несколько секретарш, собрались, чтобы обсудить свои выступления на предстоящем собрании, где речь должна была идти о роли женщин в городском управлении, и у них получился такой потрясающе интересный разговор, они высказывали вслух такие вещи, о которых раньше даже понятия не имели; идеи так и бурлили в них, так и выплескивались наружу, и никто никого не прерывал… А потом исполнительный секретарь Джеца передал им и всем женщинам в офисе, что на это собрание они пойти не смогут; и они никогда больше уж не собирались и мнений своих не высказывали. А тогда они как раз были готовы выступить, и собрание получилось бы интересным… Но они уже высказали все свои соображения вслух. И все было кончено. Ну, почему им так трудно оказалось понять это тогда? Понять, что они УЖЕ ВЫСКАЗЫВАЮТ свои соображения – нужные, важные? Почему всегда так трудно что-то понять, когда оно уже происходит, когда оно в процессе развития?.. И то же самое в браке… Когда Джилли наконец достаточно повзрослела, чтобы понять, что брак – это именно то, что у них с Дэвидом, сам Дэвид уже начинал подумывать о расставании. Возможно, впрочем, именно потому, что и ему это тоже показалось чем-то очень похожим на настоящий брак. Кто знает? Или возьмем эти поездки в Чайна-таун… Нет, не настоящее путешествие в Китай, или в Индию, или еще куда-нибудь в этом роде – такое, естественно, бывает раз в жизни. Самый обыкновенный поход по магазинам в Чайна-тауне, где ты видишь прелестные глиняные домики, но не решаешься их купить, а почему-то говоришь себе: «Непременно куплю парочку таких, когда в следующий раз приеду!» А этот «следующий раз» случается только через несколько лет (если ты вообще соберешься туда!), и глиняных домиков там, разумеется, уже нет. А может, нет даже и того магазина…

Так что главное в том, чем она занималась сейчас, даже если это и полная глупость, заключалось в том, что она действительно ДЕЛАЛА ВСЕ ТОГДА, КОГДА ЕЙ ЭТОГО ХОТЕЛОСЬ! И на этот раз у нее все получалось правильно.

Она как раз прилаживала крошечную дверную раму, когда у нее за спиной через комнату прошла мать.

Джилли оглянулась и сказала:

– Привет! – ей не хотелось ни оглядываться, ни разговаривать, но никаких извинительных предлогов у нее не было: она же НЕ ДЕЛОМ ЗАНИМАЛАСЬ, А ИГРАЛА; лепила игрушечные домики. Ни одно из занятий Джилли вообще не могло считаться серьезным в сравнении с тем, чем была занята ее мать. Мать шла из своей комнаты, по дороге заглянув в ванную, в «солнечную комнату», устроенную специально для нее покойным отцом на бывшей веранде с южной стороны дома. На ней было кимоно, которое Джилли купила ей в магазинчике «секонд-хэнд» в Портленде; кимоно было вышито темно-зеленым, абрикосовым и золотым шелком – слишком яркая и пышная вышивка на тонкой и уже изрядно протершейся материи. Мать остановилась в дверях и сказала Джилли:

– Скоро солнце и к тебе заглянет.

Джилли, склонясь над своей вращающейся подставкой, издала какое-то невнятное радостное восклицание, но головы не подняла и по шороху поняла, что мать, постояв еще минуту, прошла в «солнечную комнату». Там она, конечно же, будет играть в чтение газеты, которую Джилли заботливо положила возле ее любимого кресла, стоявшего под южным окном, а потом будет играть в сидение на солнышке, которое ей якобы полезно. И все это время она будет трудиться, до смерти утомляя себя этим трудом.

Пройдя последний курс терапии, мать ни разу больше не вышла из дома. Она не готовила еду, не занималась уборкой, не вязала, не играла в бридж – она не делала вообще ничего из того, что всегда делала раньше в течение почти всей своей жизни и до последнего курса лечения. Кроме того, она еще и много гуляла, заставляя себя все больше и больше проходить пешком по берегу, да и сейчас еще старалась не забывать о физических упражнениях. Она сама могла, например, пройти по недлинному коридору до ванной или проделать весь путь от своей спальни до «солнечной комнаты». Отец Джилли купил этот дом пять лет назад, рассчитывая поселиться здесь, когда выйдет на пенсию. Он сразу же превратил заднюю веранду, выходившую на юг, в комнату, поставив там стены, накрыв ее крышей и сделав в ней окна. На окна он повесил жалюзи и занавески – в общем, все сделал для того, «чтобы твоя мать, Джилли, всегда могла погреться на солнышке и при этом не мерзнуть на ветру!» А потом он вышел в сад, который собирался разбить перед домом, взялся за ручку мотыги, что было силы размахнулся ею и с громким криком упал, широко раскинул руки. И умер – прямо там, в саду. И никакой тренировки для этого не потребовалось.

Сад, который начал было создавать ее отец, оставался таким же, как при нем. Когда Эрнест привозил девочек на День Благодарения, он всегда подрезал древовидные гортензии и подстригал зеленую изгородь из лавровых кустов. И Джилли, приезжая сюда, проводила часок-другой, а то и весь уик-энд за прополкой роз; ей это занятие нравилось; она всегда с уверенностью думала, что в следующий уик-энд сделает еще больше. Но теперь, когда она жила здесь постоянно, она и в сад-то практически не выходила, потому что мать туда не выходила никогда. И на пляж мать больше никогда не ходила; она перестала туда ходить, когда, казалось, чувствовала себя еще относительно неплохо. Она не любила ветер. И насекомых.

Прошлой весной, когда были поражены только лимфатические узлы, кто-то из врачей порекомендовал им книгу «Имажинотерапия» – о лечении воображением. Джилли купила эту книгу и прочитала ее матери вслух. Книга советовала больным воображать себе армии клеток-помощниц, клеток-героев, которые одерживают победу над клетками-врагами.

– Ты знаешь, я все старалась представить себе эту армию, как там говорится, – утром рассказала ей мать своим тихим ровным голосом. – Этих клеток было великое множество. И все с крыльями. С какими-то прозрачными крыльями…

– Как у ангелов?

– Нет, – сказала мать. – Скорее, как у крылатых муравьев – знаешь, есть такие противные, белые? И эти крылатые твари ползали повсюду у меня внутри… У меня – внутри!

Сперва по радио передавали ту музыку, которая нравилась Кэй, но потом передали четыре или пять песен подряд, в которых говорилось о теле: «твое теплое и нежное тело», говорилось в них, и при этом слово «тело» звучало как-то особенно смачно; и потом, конечно, там было слово «любовь» – оно произносилось с тем же смачным причмокиваньем, словно исполнитель захлебывался собственной слюной, и Кэй в конце концов радио выключила. Если они под словом «любовь» имеют в виду секс, то и прекрасно: все равно никто на свете не знает значения слова «любовь». Но когда слово «тело», обозначающее, собственно, инструмент секса (или «любви», если угодно), оказывается тем же самым, каким обозначают и труп, то это звучит так, словно им все равно, с покойником они занимаются «любовью» или с живым человеком. Кэй чисто вымыла и насухо вытерла кухонный стол, убрала все ненужные предметы, вымыла раковину, выжала губку, огляделась, проверяя, все ли в порядке, собрала газеты, которые Джек бросил на обеденном столе после завтрака, сложила их на кофейном столике в гостиной и прошла в пустую комнату. Теперь она называлась «гостевая».

Окна в гостевой комнате выходили на восток, и все вокруг было залито солнечным светом, а потому все грязные солевые зимние потеки на оконных стеклах были видны особенно отчетливо. «Я могла бы и вымыть окна!» – упрекнула себя Кэй, но тут же превратила упрек в вознаграждение. Потом. Она вполне может вымыть окна и потом.

В общем-то, никакой особой грязи, пыли и даже беспорядка в этой маленькой светлой комнатке не было. Однако с тех пор прошло уже полтора года, и пора было сделать здесь такую же уборку, какую она регулярно делала во всем остальном доме. Прошло уже, наверное, месяца два с тех пор, как она вытирала здесь пыль. По крайней мере два. На Рождество это было. Точнее, перед Рождеством. Значит, уже четыре месяца. Да, пора. Всему, что называется, свое время. Если племянница Джека действительно приедет на Пасху, то поселится она в этой комнатке, в гостевой. И это будет ее комната. Комната Карен. Все так, как и должно быть; люди живут в комнатах и покидают их, но сами комнаты остаются и называются то «комната Сары», то «комната Карен», хотя все это одна и та же комната… Это определенно имело отношение к любви. И определенно имело отношение к тому, почему Кэй так раздражает, когда по радио поют о любви, будто знают, что это такое, будто это вообще можно передать словами.

Джек это понимал. Он никогда просто так не произносил таких слов, как «я тебя люблю» – только когда точно знал, что сказать это необходимо, и, когда он это говорил, они оба смущались. Она же вообще никогда вслух этих слов не произносила. На Валентинов день она всегда подкладывала Джеку под обеденную тарелку какую-нибудь хорошенькую «валентинку» – красное бумажное сердечко, белые бумажные кружева, картонного купидона. Вот это и было ее «я тебя люблю». Так было хорошо. Правильно. Но существовала и еще одна вещь, совсем иная, темная, ничего общего не имевшая со словами нежности и находившаяся здесь, в этой комнате: постоянное присутствие этой комнаты в ее душе и ее самой – в этой комнате; присутствие здесь ее тяжелого, материального, живого тела и отсутствие тела покойной дочери. Вот о чем никогда не пели по радио.

Кровать, пожалуй, стоило бы проветрить. Она так и простояла, застеленная, всю зиму; простыни и одеяла отсырели. Кэй повернулась спиной к самому «плохому месту» в комнате, к книжным полкам, и одним движением смела простыни, одеяла и покрывало на пол. Это были другие одеяла; ВСЕ ТЕ она давно отдала. Она собрала и связала в узел простыни, содрала наматрасник и немножко отодвинула кровать от стены, чтобы солнце светило прямо на нее. Потом отнесла простыни в корзину с грязным бельем на задней веранде, а наматрасник повесила там же на веревку, чтобы проветрить. Когда она вернулась назад, комната выглядела как номер в мотеле во время уборки – вся разворошенная, незнакомая. И Кэй сразу же повернулась к полкам.

Сперва она переставила игрушки Сары на письменный стол, вытерла на полках пыль и снова все как следует расставила. Собственно, это были не совсем игрушки – две очень хорошо сделанных лошадки из пластмассы – Чистокровная и Аппалачская, выносливая и отважная лошадка с Дальнего Запада. Когда Саре было лет семь-восемь, Джаннин обычно приносила и своих лошадок, и девочки целыми днями играли в дюнах. Сара и потом очень берегла обеих лошадок, когда они уже перестали быть ее игрушками и стали просто красивыми вещицами, которые она когда-то очень любила. Именно поэтому лошадки имели полное право находиться здесь. Это было нормально. Вещи, которые не были так красивы и когда-то служили ей всего лишь игрушками или же были просто чем-то полезны, но никогда не были ЛЮБИМЫМИ – вот те хранить было бы неправильно. А Джек тогда хотел сохранить все. Все оставить, как прежде. Он так и не простил Кэй того, что она сразу раздала все игрушки Сары, всю одежду, все одеяла. Даже понимая, что они не смогут хранить все это и никогда об этом не говорить, никогда об этом не думать, он все равно так ей и не простил того поступка. Люди никогда не прощают, если ты сделаешь вместо них то, что непременно должно быть сделано, но чего они сами ни за что не сделают. Это – как быть представителем «неприкасаемых» в Индии, маленьких темнокожих людей с худыми как палки руками и ногами, которых Кэй видела по телевизору и которые обычно выполняют роль мусорщиков, возятся со всяким тряпьем и отбросами, убирают трупы людей и животных… И никто ни за что к ним не прикоснется. Ведь если ты избавляешь других от грязи и возишься с грязью, то и сам становишься грязным, верно? Джек, правда, совсем не хотел, чтобы что-нибудь в этой комнате воспринималось как мусор, как нечто ненужное, от чего нужно избавиться. Но избавляться-то было необходимо. И кто-то должен был это сделать, правда?

Лошадки и этот хорошенький – ах, какой хорошенький! – маленький тигренок. Она совсем позабыла, что он тоже здесь. Тигренок был сделан из красного, желтого и черного шелка, в который были вшиты крошечные зеркала – его привезли откуда-то из Индии, и не поэтому ли она вспомнила об Индии? Джаннин подарила его Саре на прошлое Рождество. Такой милый, с глупой, совершенно кошачьей улыбкой и зеркалами на полосатых боках. Кэй поставила тигренка на место. На прежнее место – возле завершавшего полку книгодержателя, который представлял собой плывущее на всех парусах судно.

Джек сделал эту штуку еще до того, как они поженились. Какие же замечательные вещи он умел делать! Инкрустация, сквозные пропилы… Возможно, выйдя на пенсию, он снова займется чем-нибудь в этом роде… И тогда, возможно, она попросит его сделать тот сундучок, который он придумал много лет назад, когда они жили еще в другом доме. У него должны были где-то остаться рисунки, наброски, он ведь никогда ничего не выбрасывает. Это должен был быть такой сундучок, у которого на крышке изображены с помощью инкрустации или мозаики разные морские животные, а по углам вырезаны морские коньки, которые как бы держат крышку. На бегло сделанных набросках казалось, что это просто какие-то фестоны, но если приглядеться, то становилось ясно, что это морские коньки стоят на своих закрученных хвостах. Думая о волшебном сундучке, Кэй вытирала пыль с книг и снова ставила каждую на прежнее место. Потом наконец она отвернулась от книжных полок и приступила к более легкой части уборки.

Яркое солнце било в окна с такой силой, что у Кэй вдруг потемнело в глазах, а по спине пробежал холодок: ей показалось, что в самой комнате очень холодно, темно и очень тесно… Услышав, что в кухне трезвонит телефон, она бегом бросилась туда.

– Мне придется поехать в Асторию, – послышался в трубке грубоватый, чуть ворчливый, раскатистый голос Джека, и кухня сразу наполнилась его физическим присутствием, его плотью, ЕГО ТЕЛОМ, крупным, тяжелым, беззащитным… – Опять они не ту изоляцию прислали, черт бы их побрал! Каждый раз одно и то же! – он ворчал, но все же прощал неведомых «их». Он никогда не искал такого дела, которое сразу пошло бы гладко. Он только хотел, чтобы у него самого все всегда спорилось и, как он выражался, «можно было успеть вовремя присесть, чтобы всякое дерьмо пролетело над головой». Он называл это «уроками НЭМ»[6]6
  National Association of Manufacturers (NAM) – Национальная Ассоциация Производителей.


[Закрыть]. – Тебе там ничего не нужно?

– По-моему, нет.

– Так что к ленчу меня домой не жди.

– Ты хоть там-то перекуси, хорошо?

– Ладно.

– Погоди. Слушай, а где наша стремянка?

– В магазине.

– Ах вот как…

– Я ее сегодня же вечером принесу. Она мне понадобилась, когда мы карниз у Мартина в доме прибивали. А тебе-то она зачем?

– Окна помыть.

– Снаружи? Оставь это мне.

– Но я же могу пока вымыть те, до которых достаю.

– Ну, ладно. Пока.

– Осторожней на шоссе!

Что ж, тогда она пораньше перекусит и сходит навестить Джойс Дэнт. Она позвонила Дэнтам. У Джилли тоже был очень «телесный» голос, она вся была в его звуках – теплая, полная, мягкая; она чуточку запыхалась, подбегая к телефону, точно девчонка, и в разговоре все время как бы отступала, старалась тебя не коснуться, сама навстречу не шла.

– Ой, привет, Кэй! – Голос звучал тепло, но Кэй сразу почувствовала, что она чем-то Джилли помешала.

– Я бы хотела зайти проведать Джойс. Если у тебя есть какие-то дела, то сегодня я могла бы посидеть с ней подольше. Да и денек сегодня самый что ни на есть подходящий для прогулок.

– Ой, это так мило с твоей стороны, Кэй! Но, по-моему, нам ничего покупать не нужно.

– Ну хорошо, тогда я просто приду и посижу с ней немножко. – Кэй прямо-таки чувствовала сопротивление Джилли. «Ты всегда сопротивлялась предложениям о помощи, – думала она. – Тебе кажется, что только ты должна быть там, что ИМЕННО ТЫ – должна! А впрочем, кто-то же должен чувствовать ТАКУЮ ответственность». – Я приду часа в два, – сказала Кэй и повесила трубку. Она знала, что Джилли ее не переспорит. Она знала свою власть над людьми и источник этой власти.

Джилли вырезала из пласта глины столбики для крытой веранды, которую решила построить перед своим домиком, когда из «солнечной комнаты» донесся голос матери:

– Здесь так хорошо и тепло!

– Ну еще бы! – громко откликнулась Джилли. – Конечно, там сейчас здорово! – Но сама она сейчас ни за что туда не пойдет! Сейчас ее время! Ее единственный час за целый день. Она продолжала вырезать полоски глины. Все остальное время она делала то, что должна была делать, но этот единственный час она приберегала только для себя, для своей маленькой тайны – глупой попытки создать такие же глиняные домики, как те, которые она видела в Чайна-тауне. Несправедливо со стороны матери требовать ее к себе и отбирать у нее и этот кусочек времени! Ведь все остальное время Джилли принадлежит ей. А сейчас ее час, час ее игры, час толстой Джилли, перепачканной глиной и пекущей из глины пирожки.

Мать снова что-то пробормотала – видно, что-то прочитала в газете. Джилли слов не разобрала, но ничего не переспросила. Притворилась, что не слышит. Но никак не могла перестать слышать. Она никогда не переставала прислушиваться к матери. За исключением некоторых ночей, когда от усталости падала в сон, как камень, и просыпалась, пристыженная тем, что так крепко уснула и так долго ничего не слышала, а ее мать лежала, в одиночку делая свою работу, которую лекарства и наркотики вроде бы должны были немного облегчить. Неужели для врачей «дольше» означает «легче»? Хотя сейчас, если честно, в данный момент Джил матери была абсолютно не нужна; просто та ее ревновала.

Шуршали страницы газеты. Успокоившись, Джилли снова плюхнулась на неудобный стул и продолжила трудиться над крышей веранды. Придется, видимо, проложить более толстую балку между опорными столбами, чтобы предохранить кровлю от проседания… В итоге ей удалось сделать это как следует, и крытая веранда сразу придала облику домика некую завершенность. И внутри домик, если заглянуть туда через дверное отверстие, стал еще более таинственным, полным очарования. Хотя если бы Джилли была Дюймовочкой и действительно могла войти внутрь, то оказалась бы в одной-единственной пустой комнате с голыми глиняными стенами и полом; и даже крыша представляла бы собой всего лишь влажную, холодную глину… Нет, это было бы просто ужасно! Лучше всего, когда внутрь заглядываешь снаружи, думала Джилли, вращая свою подставку; тогда все внутри кажется таким загадочным, таким чудесным, и вот потому-то…

Ее мать снова что-то сказала. Теперь она говорила явно не с газетой; голос ее звучал иначе. Одна, в залитой солнцем комнате, с затуманенным наркотиками сознанием, поскольку новая, более сильная доза погружала ее в некий полусон-полуявь и вызывала порой сумеречное состояние сознания, мать просто думала вслух; ее мозг упорно решал какой-то вопрос. Она произнесла еще несколько слов шепотом, а затем вполне отчетливо своим ровным негромким голосом сказала: «Хорошо. Раз так, значит, так. Хорошо».

Джилли знала, что спросила мать и на что сама же отвечала. Почему ее дочь не пришла, когда она ее пригласила? Когда сказала, что здесь так хорошо и тепло? Потому что дочь не захотела прийти, а она не могла без конца приглашать ее. Не могла еще разок просто сказать: «Иди-ка сюда, Джилли». Она могла только требовать: «Иди сюда!» – или молить: «Подойди ко мне, пожалуйста!» Но ее дочь не хотела подходить. Ну и хорошо.

Только это была неправда. Ее дочь и хотела подойти к ней, да не могла. Не могла она входить в ту комнату! Она могла только заглядывать туда снаружи.

Джилли поставила законченный домик на полку, чтобы подсох. Смочила выпачканную в глине тряпицу и замотала ею комок оставшейся глины. Руки были все перепачканы, и глина, подсыхая, становилась беловато-серой. Джилли пошла мыть руки, но тут зазвонил телефон, и она, взяв трубку, крикнула матери:

– Я через минутку вернусь!

Джойс захотелось посмотреть одну из тех мыльных опер, что показывают днем. Она рассказала Кэй, о чем будет в этой серии, но уснула, стоило фильму начаться. Кэй сидела с ней рядом и вязала. Полуденное солнце светило прямо в окна, однако шторы были задернуты плотно, как бы отрезая мир спальни от моря и солнечного света. Интересно, подумала Кэй, а когда она, Кэй, будет умирать, захочется ли ей лежать в комнате с видом на море? Интересно, смотрит ли Джойс в окно? На волны?

В постели Джойс казалась совершенно лишенной плоти – так, груда хвороста со странными наростами; лицо ее на подушке было чуть отвернуто в сторону.

Кэй мало что о ней знала. Они переехали сюда лет пять назад, и муж Джойс в тот же год и умер. А она осталась жить здесь одна, очень тихая, немного чопорная, говорившая всегда ровным, спокойным голосом. Она была откуда-то с Востока, из Огайо, кажется. Иногда она очень смешно сердилась или обижалась на вещи. Она всегда носила очень строгие коричневые и темно-синие юбки и рыжевато-коричневые кардиганы. Должно быть, Джилли подарила ей тот прекрасный, просто великолепный и очень уютный кардиган, что лежал сейчас у нее в ногах на постели. Джилли – хорошая дочь. Когда Джойс овдовела, Джилли стала приезжать к матери из Портленда на уик-энд, а теперь и вовсе здесь поселилась. Хотя у нее было неплохое место в муниципалитете Портленда, от которого ей, видимо, пришлось отказаться. А может, она просто взяла длительный отпуск? Но спросить Джилли об этом было почти невозможно. Джилли казалась куда более открытой и простой, чем ее мать, но и она тоже никогда не раскрывалась до конца. Когда Кэй предложила ей просто пойти и прогуляться по пляжу, потому что денек выдался чудесный, Джилли сказала, что лучше поспит, ушла к себе и больше не показывалась; шторы на окнах в ее комнате были спущены. В общем, все три женщины сидели в доме со спущенными шторами, а снаружи апрельское солнце щедро изливало свои лучи на землю и на море, и ветерок дул теплый, как летом.

– А где Джилли?

– Легла вздремнуть, – ответила шепотом Кэй, понимая, что Джойс на самом деле лишь наполовину проснулась.

– Она никогда не приходит!

– Ну-ну-ну, – укоризненно и ласково пропела Кэй, и Джойс снова соскользнула в сон. Неужели она действительно еще способна «любить» свою дочь? Кэй смотрела на ее костлявую опухшую руку, лежавшую поверх одеяла. Можно ли продолжать любить людей, когда умираешь?

ЗАЧЕМ ЖЕ ТЫ РОДИЛА МЕНЯ, ЕСЛИ ЭТО ВСЕ РАВНО ДОЛЖНО БЫЛО СЛУЧИТЬСЯ?

Но ведь ей тогда было всего четырнадцать…

Джилли, тяжело ступая, прошла через холл в ванную, потом подошла к спальне матери и остановилась в дверях – разрумянившаяся со сна, большая, розово-золотистая женщина. Добрая и нежная.

– Как вы обе насчет чайку? – громко спросила она.

Джойс не ответила. Возможно, ее засыпания и просыпания происходили теперь независимо от любых внешних воздействий; теперь ею полностью командовало ее тело. «Шелковый лоскуток, две-три косточки да волос клочок», – так отец Кэй любил поддразнивать ее мать, когда та покупала новое платье или делала завивку. А, в общем-то, все они таковы – горсть песка, которую уносят волны морские; мягкие, уязвимые, нежные тела… во всяком случае, ничего особенного, чтобы слагать о них песни. Но каждая старается выглядеть красивой, завивает и красит волосы…