Текст книги "Шаги эхом"

Шаги эхом
V. Nirushmash

© V. Nirushmash, 2023

ISBN 978-5-0056-3373-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ШАГИ ЭХОМ

‹Пролог›

Лил дождь – уже который день. Мама укрывалась выцветшим пледом.

На подоконнике росла лужа, я чертил по ней пальцем.

– Я скоро вернусь, – крикнул, по обыкновению, уже с порога, не замечая погрустневшего разом взгляда на моих следах.

Дождливое небо, проносясь над головою, подобно мутной реке, меняло оттенки. Однажды взглянув вверх, я не поднимал больше взгляда. Все искал лужу поглубже, а когда нашел, опустился на дно.

Чувствуя, как грязь холодит сквозь одежду все тело, я посмеивался над тем, кем был я. Или кем я не был. Люди пытались поднять меня. Но у них ничего не получалось. Я даже не сопротивлялся. Они просто не могли уже ничего сделать.

Часть I

Весь мокрый до нитки я стоял на остановке. Над головой устало поскрипывала ржавая табличка, с нее капали большие капли.

Я в нетерпении ждал своего трамвая, нервно перешагивая, вглядываясь вдаль. Хотя знал, что в моем маленьком городе никогда не было ни трамваев, ни трамвайных рельс.

Но любой подросток упрям и считает себя сумасшедшим, ему так хочется быть не таким, как все.

Трамвай родился из дождя.

Порывом ветра долетел трезвон, и по воздуху промчались искры по линиям небесных электростанций. Свет в маленьком городе погас, и вспыхнули глаза, испуганно смотрящие из окон. Они увидели мой трамвай – усыпанный сияющими каплями, он вывернул из-за угла. Спотыкаясь о канализационные люки, упершись рогами в небо, он спешил на мои радостные крики, что прыгали ему навстречу по лужам и брошенным зонтам. По зонтам перестукивали капли.

В пустом трамвае сидел пьяненький кондуктор, меня он не заметил, уткнувшись взглядом в сиденье напротив, рассказывал зеленым человечкам веселый какой-то случай и сам ему смеялся.

Непоседливые люди выходили из своих темных домов. Взъерошенным вороном я разглядывал их лица в рябом от капель окне, пытался понять, зачем люди сходят с ума. Я смотрел на то, как вспыхивают, отражаясь, искры на их мокрых лысых головах, постепенно догадываясь о том, кто они на самом деле. Их спины были согнуты, по ним шли словно кольца, одно за другим.

Дождевые черви.

Все они выползли из-под земли. У каждого из них был зонт. На их лицах читалось любопытство и испуг.

Я пристально всматривался в их мысли, но искал совсем не это. Перехватывало дыхание от радостного предчувствия, клонило в сон от одиночества.

Когда мой кондуктор затихал, я подходил к нему. Его багровые щеки надувались, прежде чем выпустить забродившее дыхание, вспухшие веки подрагивали от тревожного лихорадочного сна. Я трогал его за худое под оранжевой накидкой плечо. И он поднимал на меня бессмысленно радостный, вопросительный взгляд, моргал порою недоуменно на предлагаемую плату за проезд. Стоя над ним, не говоря ни слова, я добивался лишь одного – чтоб он не спал, чтоб все так же неразборчиво бубнил одну и ту же историю этим зеленым человечкам.

Так я боролся с тишиной внутри.

Но все напрасно. Я снова слышал тихий храп, тонущий в шуме переступающих колес. И я уже не был вправе будить его до следующего кольца.

Казалось, в мире нет никого, кто бы знал о существовании трамваев.

На одной из остановок, когда с лязгом распахнулись двери, я увидел, как кто-то там на залитых осенью улицах зажигает фонари.

Я ждал чего-то. Как ждут начала фильма или концерта. Трамвай останавливался, двери открывались, кто-то тянулся со стремянки к черному фонарю, чтобы вкрутить перегоревшую лампочку. Вновь и вновь, в бесконечном коридоре повторений.

И казалось, я раз за разом перематываю к самому началу, сам боюсь узнать, что же там будет дальше.

Но как ни хватайся за сны, всегда просыпаешься.

История начинается.

На ступеньки одной ногой вставали крупные капли дождя, не давая дверям закрыться. За пеленою дождя прямо по лужам кто-то как будто босиком бежал к моему трамваю.

Сердце сошло с орбиты и билось то ли в страхе, то ли в волнении…

Мокрая с ног до головы, мокрая до нитки девушка вскочила на последнюю ступеньку. В глазах, в улыбке, в каждой черточке был дождь, и я был отраженьем.

Был только дождь. И даже мой трамвай в тот миг на целые столетия потерялся, он выпал из дырявого кармана.

Мы бежали под прозябшими фонарями, поднимая брызги. На промокших ботинках поселилась стая пузырей. Швырнули по ботинку в испуганных прохожих, что отползали в стороны, кося огромными глазами. Но то были лишь неповоротливые дождевые черви. И девушка, завидев их, смеялась.

У нас от смеха болели животы.

На залитых дождем улицах кто-то шел и вкручивал в перегоревшие фонари лампочки. Но дождь не прекращался. Тротуары текли-стекали в разинутые жадно канализационные люки. Проваливавшихся в них дождевых червей спасали только их раскрытые зонты.

Так и не встретив того, кто зажигает фонари, мы срывали с земли опавшие кленовые листья, отряхивая с них воду, собирали их в кучу.

Мы бежали за дождем, а он шел мерным шагом, так по-взрослому оглядывался на нас, что мы смеялись над этим взглядом до боли в животах.

И где-то колесил по мокрым блестящим рельсам мой трамвай.

И как это часто бывает, собрав огромную кучу листьев, мы начали целоваться, жадно, горя ушами, забыв дышать.

Огромная куча была вполнеба, а мы стояли рядом и целовались.

– Ты любишь меня? – спросила девушка, и тогда я впервые услышал ее голос. Заулыбался от удовольствия, не задумываясь о смысле.

Она, сонно прикрыв глаза, еще горела от последних поцелуев, ревниво заливаемая прикосновениями дождя… но ответ должен был, слетев с моих губ, коснуться ее, успокаивая.

– Люблю! – вспыхнул я, но дождь погасил мои слова.

– А что такое любовь, мальчик? – Девушка, мокрая с ног до головы, стряхивая последние поцелуи, словно капли, пристально посмотрела на меня. В ее глазах был испуг. Она чего-то боялась, но я не знал, почему и откуда вдруг возникло это напряжение.

Чувствуя, как бьется непереваренное сердце, я не смог ничего ответить, мои слова зачеркивали косые мокрые линии. И вдруг на мое молчание в ее глазах промелькнула печаль, но на губах ее была улыбка, и я поцеловал эти губы; закрыв мир за опущенными веками, впивался губами в дождь.

– Ты чудо, мальчик, – сонно шепнула она.

И ее не стало. Или не было вовсе.

Где-то колесил по мокрым улицам трамвай, разыскивая меня. Дома с черными окнами нависали над ним, и булыжные мостовые были взрыты-перерыты коварно ухмыляющимися дождевыми червями.

Трамвай вяз в грязи, и ему все больше не хватало обычных для трамваев рельс. Дождь множил ржавые пятна по его бокам, мечущиеся дворники на стеклах не могли вернуть миру привычных очертаний.

Настал момент, когда у трамвая не осталось больше сил. Он раскрыл двери напирающим дождевым червям, которые ворвались в кабину и потребовали держать путь к огромной куче кленовых листьев, возвышавшейся над погруженным во тьму городом.

Но у трамвая не было сил. Он дрожал словно старая кляча, дергаясь в оглоблях.

Дождевые черви вздыбили землю, выталкивая из ее глубин старые закаменевшие деревянные шпалы.

Света не было нигде, кроме тех улиц, где шел тот, кто вкручивает лампочки и чинит фонари.

Колеса, порабощенные деревянными колодками шпал, постоянно падали и поднимались. В домах без электричества люди, задремавшие под шум дождя, вздрогнули от скрежета стальных деталей этой груды, что была совсем недавно моим трамваем.

Я пришел в себя от этого скрежета. Я по-прежнему стоял возле огромной кучи кленовых листьев вполнеба. И где-то шел дождь, мокрый с ног до головы… Ее больше не было. Лишь издалека, в шепоте осеннего дождя, множась и наслаиваясь сами на себя, доносились ее слова:

– Что такое любовь, мальчик?

Мне казалось, что трамвай уносит меня куда-то далеко, он был полон обычными людьми. Мне хотелось, чтобы это были дождевые черви, но все так же глухо стучало сердце где-то в животе, а слезы застряли комом в горле.

Когда глаза были открыты, сквозь них проносились вздрагивающие от озноба дома. Дождь кончился, и лужи, уставшие и уснувшие, быстро застывали без следов от падающих капель.

Дожди притаились, и посеревшие от влаги лица постепенно принимали здоровый вид, и в дома возвращалось электричество.

Я вглядывался в свое безразличное лицо. Но слишком много в нем оставалось дождя. Он проступал бегущими каплями по моим щекам.

Именно тогда город заразился гриппом.

Город лихорадило, я сопливил.

Трезвый и злой кондуктор, распихивая дождевых червей, матерясь и усиленно работая локтями, вытряхивал из них плату за проезд. Меня он не трогал, прятал взгляд, и старался не привлекать к себе моего внимания.

Сопли выглядывали храбро из носа, я прятал их бурлящим вздохом.

Но люди, косясь, замечали. Некоторые из них, набравшись наглости, лезли ко мне. Хотя я не видел их глаз, они не хотели оставлять меня в покое. Они говорили мокрыми словами, но в этих словах не было ничего от осеннего дождя, и я не слушал.

– Парень, ты весь горишь!

– Ладно, – соглашался я, не собираясь спорить.

– Тебе бы в постель и молока с медом.

– Водки ему! – восклицали уже другие, гневно зажимая рты первым. – Водки и перца!

Первые бились, вырывались из цепких объятий и вопили яростно на весь вагон:

– Да, как вы смеете?!

Они забывали про мои сопли, и я больше не обращал на них внимания; плавя палящим дыханием стекла, время от времени прятал бурлящим вдохом сопли, совсем не сожалея о том, что взмокший, смертельно уставший трамвай уже не является моим.

В окне, сквозь безразличное застывшее лицо, я все не мог разглядеть мокрую до нитки девушку, бегущую босиком по полным до краев лужам… Я не видел ее, и поэтому безразлично закрывал глаза.

Я убежал на одной из остановок. Трамвай все тише скользил по улицам, а я разыскивал свои ботинки. А кто-то наверху надо мною вкручивал лампочки, он поздоровался, но я не ответил, в полубреду шел домой, наблюдая за шагающим в лужах собою.

Кто-то, вкручивая лампочки, хмуро следил за мною сверху, с неба, с одинокой луны. Луна ночью, скатившись ниже рваных туч, стучалась в окно. Я не открывал, в горячке царапая щеки о подушку.

Часть II

Мама ушла в аптеку и долго не возвращалась. Испуганно выглядывая из-под одеяла, я в панике выстреливал в форточку мысли, скармливая их черным воронам в небе.

Небо таяло голубым светом.

Глазами ворон я увидел, как мама побросала все купленные лекарства в урну, когда заметила огромную кучу листьев вполнеба. Возле нее стояли растерянные дворники; почесывая шерсть ушанок, молча закидывали головы к самому верху, и те, скатываясь, вздымали в воздух листья. Но этих кувыркавшихся голов было недостаточно, чтобы перекинуть на спину теплому ветру все листья.

Мама вежливо попросила дворников отнести кучу листьев к нам домой, стояла и ждала, делая вид, что не замечает их замешательства. Дворники, поймав с лету свои головы, разыгрывали из себя идиотов, которым совершенно непонятно, о чем их просят. И тогда она достала все деньги, что у нее были в сумочке и, смутившись, протянула им.

Они все переводили взгляд с маминых рук, с зажатых в них бумажных денег и монет на кучу листьев вполнеба. А мама уж и не знала, что еще предпринять, чтобы они наконец поняли… Попробовала сама ухватиться за листья, но они рассыпались в ее сухих ладонях. И только когда дворники нацепили головы на плечи, их глаза наполнились осознанием. На протянутые деньги они замотали головами, подхватили в свои веники все кленовые листья и, улыбаясь совершенно по-идиотски, пошли за мамой.

– Мама, зачем? – спросил я простуженным голосом.

– Надо, – улыбнулась она так, чтобы мне стало тепло.

Она ходила по квартире и расставляла по углам сотни кленовых листьев, выбрасывая в окно всю мебель и все то, что ей хотелось выбросить или казалось лишним.

Вскоре кленовые листья устилали каждый квадрат квартиры, шурша под тапочками довольной своей выдумкой мамы. Мама не гасила своей улыбки, и всем людям, что заглядывали в окна нашего третьего этажа, становилось тепло.

Мама, чувствуя воодушевление, притащила домой солнце и до самой ночи не пускала в квартиру того, кто вкручивает лампочки. Она не хотела ничего слушать, и все его доводы казались ей большим заблуждением. Мама не пускала его через порог, но тот, кто вкручивает лампочки, был упрям. Он подвесил одну такую на лестничной площадке, и мама в гневе вытолкала его шваброй. Хотел залезть к нам через распахнутые окна, но все не мог дотянуться с ближайшего фонаря до подоконника; так и сидел там, приунывший. Теплый ветер, трепавший полы его пиджака, с легкостью врывался к нам в дом, но и ветер будто спотыкался и падал, вздымая в воздух кленовые листья. Валялся, ленивый.

И кленовые листья, источая солнечный запах, запутывались в тонких нитях, что выдавали незримое присутствие паучков. Эти паучки заполняли воздух своей паутиной, как солнце своими лучами, и иногда можно было и перепутать. Все бабье лето было сплетением шелковых нитей паучьих надежд, они на этот день поселились в нашей квартире.

И праздно гуляло солнце, и валялся на кленовых листьях ветер, и маячил в окнах неугомонный тот, кто вкручивает лампочки, и это была осень, но осень без дождей. А мне казалось, что дожди необходимы.

Своим палящим дыханием я умолял их прийти, и в своем безумии уже не замечал ни маминой улыбки, ни крошечных паучков. Я нашептывал, перебирал сухим языком звуки дождя.

И они пришли.

Оттолкнули маму в сторону, просочились сквозь трещины в потолке, собираясь в капли, грязные от потолочной пыли. Долго подрагивали, не падая. И я протягивал к ним ладони, упрашивая, умоляя…

Мама опустила глаза, она сразу поняла, что все впустую.

Спрятав солнце в сервант, ушла, шурша сотнею кленовых листьев на кухню, там заплакала, как плачут маленькие дети, в ней было так много от маленькой девочки.

Но я не видел ее слез. Я трепетал от предчувствия влаги. Одинокими тяжелыми каплями она медленно опускалась на сухие листья, где творили шорохи огромные жуки. Они с укором выглядывали, их сгорбленные спины горели черным, их рогатые головы целились в дождь. Они бросали ему вызов и шли на смерть…

В тот момент в прямоугольниках форточки небо сдавили облака. Об оконную раму разбились первые капли. Дожди пришли на долгие недели. Воздух набирался влагой. Обои отклеились от сырости, на потолке разрасталось грязное мокрое пятно.

Я в безумии смеялся, добившись своего, корчился, сползая с кровати, тянулся за каплями ртути, застывшей в воздухе. Руки обжигало, но не замечая, я хватал их, чтобы втереть в волосы, в грудь, чтобы проглотить, и мне казалось, что вместе с этим медленным дождем придет она, что непременно придет она, что дождь достаточное условие для этого. Она вновь будет мокрая с ног до головы. Она сядет у изголовья моей кровати и будет гладить меня по горячему лбу, целуя снова и снова, и на губах ее опять будет сонная улыбка. И в глазах осенние дожди. И долго, до самого конца жизни, она не будет задавать проклятого вопроса:

– А что такое любовь, мальчик?

Она будет рядом.

Была ночь. В темноте пришло понимание, что все тщетно; мое сознание на мгновения прояснялось, и я в оцепенении смотрел, как в грязной жиже моих желаний захлебываются черные жуки, и я не хотел больше дождей, не хотел, чтобы гибли жуки. Я лежал на сотне гниющих кленовых листьев, видел, как поблескивает солнце в серванте, но даже не пытался дотянуться до него.

Вдруг боль исчезла, вдруг стало все равно.

Вода поднималась, колыхаясь трясиной…

И снилось мне, что тот, кто вкручивает лампочки, тащит длинную лестницу, он грохочет ею по пустым черным мостовым, но никто не открывает окон и не обливает его из ведер отборной бранью. Лишь мое окно открыто. И он приставляет к нему свою лестницу и начинает подниматься, но руки его скользят, то одна, то другая нога срывается, и кажется мне, что он, забравшись повыше, обязательно свалится, разобьется о гладкие лужи… Но нет, он хватается за карниз, лестница тут же падает, и ее затягивает в разинутые рты канализационных люков, но тот кто чинит фонари, кряхтя и почему-то довольно улыбаясь, болтается на третьем этаже, он подтягивается и перекидывает свое тело с улицы в комнату.

– Зачем ты так стремишься в нашу жизнь? – спрашиваю я у него, но мне это снится… Он ничего не говорит, лишь улыбается, и в этой улыбке робость.

Он поднимает меня с пола, кладет на кровать, закрывает окно. Луна заглядывает в мою комнату, тихо, еле слышно стучится, но я не открываю, в лихорадке царапая щеки о подушку. И кто-то, грустно поглядывая на меня, привычным движением вкручивает в моей квартире лампочки…

Как-то настал следующий день. Здесь в нем было очень тихо. Ни одного движения и звука. Мир темнел, и каждый из прежних дней мутнел. И не было никого, чтобы протереть его. Мама больше не заходила ко мне.

И в полумраке я откидывал одеяло и опускал ноги на разбросанные в беспорядке кленовые листья. Голые пятки давили черные панцири мертвых жуков. Я лишь морщился. Ничего не трепетало не приклеенное внутри, все было на своих местах и работало как часы. В часах жила кукушка, и часовщик, который играл в Бога, не в силах перебороть себя и остановить время, стал старым.

Поднявшись с постели, почувствовал, как свисает с костлявого тела одежда, холодная от пропитавшей ее влаги, от уснувшего в ней дождя. Я проводил взглядом, словно стеркой, стирающей все, по усеянному кленовыми листьями полу, силясь что-то вспомнить.

– Я не знаю ее имени.

Прочитать в строчках дождя – но за окном кисель холодного тумана.

Открыть форточку, крикнуть проходящим далеко внизу людям:

– Эй! Вы должные ее знать. Она чудо! У нее сонная улыбка и в глазах осенний дождь!

И люди будут кивать, щуриться от теплых мыслей и даже осторожно улыбаться. Ежиться от холодного тумана и спешить в протопленные батареями квартиры.

Батареи журчат и набираются водой, шепчут ржавыми трубами.

Терпеливо…

Я взорвался от ненависти на сотню злых мыслей, они ударялись о потолок.

С потолка сыпалась штукатурка – мелкой белой пылью, кривыми кусками, ледяными пластами, рушилась на опостылевшие кленовые листья, засыпая мертвых жуков – их начищенные черным панцири – белым снегом.

Первым снегом.

Но мертвые жуки… Вредные жуки. Еще совсем недавно шуршали сухими листьями так осуждающе, еще хранили в себе душевное тепло. Оно так медленно уходило из их мертвых тел, разгораясь красными изотермами, расплавляло бетонную пыль. И совсем скоро первого снега не стало.

По полу ползал измученным осьминогом туман, под стать уличному, но комнатный и ручной. Он подползал, ласкался. А меня сотрясал озноб, меня корчило в судорогах. Меня било крупной дрожью, и зубы, крошась, вылетали изо рта вместе с дыханием.

Я стоял посередине комнаты, обхватив себя за плечи, силясь вспомнить о невидимых слезах. Я был полон ненависти к свершившемуся дню. Мне было холодно. И уже не в силах сдерживать тоску по живой теплоте, я хватал с пола мертвых жуков, прижимал в сожалении их к себе. Но они были мертвы, и их тела уже давно остыли.

Своими дождями я добился только этого.

– Зачем? – спросила тихо мама.

Она стояла на пороге, и я едва видел свою маму в ярком свете, льющегося из-за ее спины. Свет стремительным потоком ударил в застоявшийся мутный воздух моей комнаты. В испуге я признал в нем электричество.

И запихивая в спешке назад зубы, я косился негодующе на мать и горбил спину, ползая на корточках, теряясь в тумане, натыкаясь на углы. Упрямился, но совсем скоро невидимые слезы потекли по моим щекам, стало невыносимо грустно, не стало злых мыслей. Вещи потеряли все свои углы, они стали как нарисованными на тетрадном листке, в них не было ни объема, ни смысла. И лишь один вопрос:

– Что такое любовь, мама?

Мама ничего не ответила. Из-за ее спины бил яркий электрический свет, но тепло было лишь от ее улыбки. И все так же журчали, наполняясь водой, батареи, шепча ржавыми трубами.

Начинался отопительный сезон, на смену сезону дождей, в преддверии снежному пьянству.

Я напился. Пьяный, я пошел на базар и купил маме шерстяной клубок и две серебряные спицы. Пьяный, я улыбался пьяной улыбкой, а шерстяной клубок, пригревшись у меня за пазухой, спал… как спят котята.

Дома я кормил его кипяченым молоком, ползая на корточках, в восторге смотрел, как пустеет блюдечко. А мама, сгребая в кучу сотни мертвых кленовых листьев, смотрела на меня и не знала, что сказать, от растерянности.

– Мама, свяжи мне свитер, – пьяный, я улыбался пьяной улыбкой, – из этого шерстяного клубка, этими серебряными спицами.

Мама отвернулась от меня, бледная.

Оставив спящий клубок у ее ног, я пьяный ушел из дома.