Текст книги "Собрание сочинений в десяти томах. Том седьмой. Храм согласия"

Вацлав Михальский
Собрание сочинений в десяти томах. Том седьмой. Храм согласия

© Михальский В. В.

* * *

Часть первая

Храм Согласия, вероятно, возвышался на одном из холмов Карфагена, рядом с Храмом Эшмуна. Мы только начинаем постигать феномен Карфагена, чьи республиканские институты, экономические концепции и желание мира кажутся сегодня поразительно современными.

Мадлен Ур-Мьедан, главный хранитель музеев Франции[1]1
  Madeleine Hours-Miedan. Carthage. Presses Universitaires de France, 1949.


[Закрыть]

I

Третий год искал мсье Пиккар на земле древнего Карфагена Храм Согласия и пока не находил никакой зацепки. Его помощники Али и Махмуд из мальчиков превратились в закаленных работой юношей и сильно поднаторели в практической археологии. Мсье Пиккар обещал своим подручным: если они все-таки найдут заветный храм, он оплатит расходы Али и Махмуда по их будущей женитьбе. Ребята старались, было за что, но удача пока не улыбалась им. В последние годы, как и в прежние времена, тонны камня, кирпича, расколотых мраморных и гранитных плит перенянчил в своих могучих руках мсье Пиккар.

Сразу после известия о замужестве Марии мсье уехал на месяц во Францию, а когда вернулся, был, как и прежде, целеустремлен, бодр духом и крепок телом, только черты лица его стали жестче, а в светлых глазах чуть поубавилось света. Мсье Пиккар стоически перенес ошеломившее его скоропалительное замужество Марии, нашел в себе силы не встать в позу обиженного. При невольных встречах со своей желанной несостоявшейся женой мсье всякий раз подчеркнуто вежливо раскланивался и без видимого напряжения поддерживал общеспасительные в таких случаях разговоры о погоде и мировых новостях, которых, к сожалению, было предостаточно – Вторая мировая война день ото дня набирала силу.

Третий год жили Мария и Антуан вместе и не спали в одной постели лишь тогда, когда Антуан улетал в командировки. В такие ночи Мария бережно обнимала его подушку и иногда нашептывала в нее что-нибудь нежное. В отсутствие Антуана она никогда не меняла постельное белье, даже если мужа не было дома целую неделю, а то и две – на больший срок они пока еще не расставались. То чувство свободы и радости обладания жизнью, которое она испытывала каждодневно рядом с Антуаном, могло сравниться только с ощущениями ее детских лет.

У него было тонкое чувство юмора, а душевная щедрость позволяла ему радоваться чужим шуткам гораздо больше, чем своим. Ни один день не обходился без смеха, делавшего их жизнь легкой, окрыленной. Они никогда не обнимались на людях, но любили как бы нечаянно соприкасаться, потому что были всегда желанны друг другу.

– Как хорошо, что мы с тобой не встретились лет двадцать назад, а то бы так и не вылезали из постели, – смеясь, часто говорил Антуан, – и ты бы не окончила никакие университеты, и я бы не летал в небе, а сидел на земле приклеенный к твоей юбке. И шатались бы мы, как тени, или нас давно бы унесло ветром. Мы слишком подходим друг другу…

Мария вставала за час до мужа, и его всегда ждал отличный завтрак и ухоженная, улыбающаяся жена. Это давало обоим заряд бодрости на весь день, чувство уверенности в себе, прочного тыла и своей необходимости в подлунном мире.

Сама себе удивляясь, Мария ухитрялась быть покладистой и даже покорной, чем обезоруживала малейшее недовольство Антуана и влюбляла его в себя все больше. Сначала он говорил: «Мари, я люблю тебя, как небо в полете», а как-то недавно сказал: «Мари, я старею, кажется, я люблю тебя больше неба».

Он горько переживал позорный разгром Франции, считал, что это противоречит подлинному положению вещей и могло случиться лишь в силу особого рода куриной слепоты французских стратегов той поры[2]2
  До 1939 года, по единодушным оценкам военных специалистов, французская армия считалась сильнейшей в Европе. И вдруг за одиннадцать дней была разгромлена немцами.


[Закрыть]. Он не понимал также маршала Петена, взявшего власть после разгрома и пошедшего на переговоры с Германией, организацию правительства Виши и на раздел Франции на оккупированную и демилитаризованную зоны.

– В восемьдесят шесть лет он не имел права брать всю полноту власти. Я раньше уважал старика, я помню его еще по Вердену, когда он спас Францию от тех же немцев. Увидишь, Мари, несмотря на все его былые заслуги, из него сделают козла отпущения, и поделом.

Антуан все еще служил личным вольнонаемным пилотом у губернатора Шарля, но в душе, конечно же, был на стороне де Голля, хотя и недолюбливал последнего, вернее, опасался его злопамятности. К сожалению, пути их однажды пересеклись. Сложность его положения была в том, что однажды он невольно ударил по самолюбию де Голля. В 1925 году, когда будущий генерал де Голль был адъютантом маршала Петена, во время показательных выступлений лучших пилотов французской армии в небе над закрытым военным аэродромом Антуан сделал мертвую петлю[3]3
  Петля Нестерова – впервые исполнена 27 августа 1913 года основоположником высшего пилотажа, русским военным летчиком, штабс-капитаном Петром Нестеровым. Нестеров погиб 26 августа 1914 года, первым в мировой практике воздушных боев применив таран.


[Закрыть] так лихо, что вышел из пике чуть ли не над трибуной руководства и почетных гостей. Его тут же призвали к ответу.

– Ты что, хотел нас угробить?! – грозно надвинулся на него маршал. – Да тебя разжаловать мало! – Тут он увидел на груди Антуана офицерский крест Почетного легиона и крест с пальмами. Его голубые глаза потемнели. – Фокусник! – добавил он почти миролюбиво. – За что награды?

– За Верден.

– А-а…

– Безобразие! Не то что разжаловать, а немедленно отдать под трибунал! – гневно вступил в разговор адъютант де Голль. – Разрешите оформить документы? – обратился он к маршалу Петену.

– Ладно, отстань от парня, – сухо ответил своему помощнику Петен, и на этом была поставлена жирная точка. К героям Вердена маршал питал особую слабость.

Позже Антуан узнал, что де Голль не успокоился и все-таки подготовил документы на его разжалование, но Петен тоже был памятлив и не утвердил их.

С тех пор как эмигрировавший в Англию бригадный генерал де Голль стал обращаться из Лондона по радио к гражданам Франции и призывать их к сопротивлению немецким захватчикам, Мария и Антуан нередко говорили о новом герое дня. Антуан признавал, что выступления мятежного генерала блестящи по форме и абсолютно верны по сути, но пока не спешил изменить свое неприязненное отношение к нему.

– Де Голль не любит тех, кто не поддакивает ему, не вытягивается перед ним в струнку. Но, кажется, война вынесет его на гребень. Его «Свободная Франция» – пока кучка эмигрантов. Чепуха! Но, если немцы начнут проигрывать, а так и будет, союзники вознесут его на пьедестал, а из твоего Петена сделают изменника Родины или кого-нибудь в этом духе, – говорил Антуан весной 1941 года, когда Германия праздновала победу за победой.

Как это часто бывало в последние месяцы, Антуан улетел с генералом Шарлем во Францию к маршалу Петену, обосновавшемуся со своим правительством в курортном городке Виши. В день отлета Антуана Мария не выезжала из дома. Во-первых, все еще дул изнуряющий тело и душу хамсин[4]4
  Хамсин – по-арабски «пятьдесят». Дует пятьдесят дней безостановочно; тучи горячей песчаной пыли застят солнце, оно теряет блеск и выглядит маленьким дьявольским глазом красного цвета, цвета ветра, наполненного красной пылью. Температура воздуха не опускается ниже сорока градусов по Цельсию, относительная влажность уменьшается до десяти процентов. Этот ветер так изнуряет тело и душу, так действует на психику, что во время хамсина даже убийства оправдываются судьями, впрочем, как и во время сильного сирокко. В Сахаре дует в разное время года несколько видов ветров: сирокко, хамсин, калима и др. Хамсин дует весной, сирокко – летом.


[Закрыть], во-вторых, работы в портах были приостановлены, в-третьих, ее деловой партнер господин Хаджибек также уехал во Францию искать счастья в коридорах новой французской власти. Мария пыталась объяснить господину Хаджибеку, что надежды его эфемерны, но он почему-то ей не поверил.

Дул хамсин, красный ветер безумия. И весь мир пребывал в кровавом безумии одна тысяча девятьсот сорок первого года от Рождества Христова.

Вечером приехали нежданные гости. Без какого бы то ни было предупреждения доктор Франсуа привез на виллу графини молодого капитана британской разведки Джорджа Майкла Александра Уэрнера. Хотя гости и приехали в закрытом военном грузовичке, вся их одежда, лицо, шея, руки были покрыты плотным налетом красноватой пыли – от хамсина нет спасения ни человеку, ни автомобилю, ни танку.

Еще до того, как молодой англичанин протянул Марии Александровне письмо в узком лиловом конверте, она узнала его, правильнее сказать, угадала, кто перед ней.

– Как поживает ваша матушка? – спросила она по-русски.

– Поживат карашо, – удивленно отвечал молодой человек. Он ожидал чего угодно, но только не такого поворота дела, и, несмотря на всю шпионскую выучку, зрачки серых глаз англичанина предательски дрогнули.

– Я пойду на кухню, попрошу перекусить? – по-французски спросил разрешения у хозяйки доктор Франсуа, всем своим видом неуклюже намекая на то, что он ничего не слышал, не видел и не понял.

– Не удивляйтесь, что я вас узнала, – добродушно сказала молодому англичанину по-русски Мария Александровна. – Вы похожи на своего отца, как две капли воды.

– Но… насколько мне известно, вы видели моего отца лишь мельком, в Гранд-Опера в январе тридцать девятого года, – на очень хорошем французском отвечал молодой гость.

– Мне хватило, – усмехнулась Мария Александровна. – У вашего отца весьма импозантная внешность.

– Спасибо, – поклонился Джордж Майкл Александр Уэрнер.

– Давайте без церемоний, – как-то очень по-свойски улыбнулась ему Мария Александровна. – Вы потомок Пушкина, а это для русского человека все равно что родственник… Быстренько под душ! Сейчас я позову доктора Франсуа, вы передадите ему в ванной комнате свою одежду, а через четверть часа он вернет вам ее выбитую и вычищенную от пыли… К сожалению, моего мужа сейчас нет дома, он улетел с губернатором во Францию, а то бы я с удовольствием вас познакомила.

– Прошу вас… прошу, не упоминайте о моем визите… не сочтите за дерзость, просто такая работа.

– Хорошо… А теперь на второй этаж! Прямо по коридору, потом первая дверь направо. Впрочем, доктор Франсуа не заставит себя ждать, а я пока почитаю письмо Анастасии Михайловны.

Сидевший под лестницей Фунтик как мог грозно зарычал на чужого.

– Фунтик, свои! – окликнула его по-русски Мария. – Иди ко мне!

Не обращая больше никакого внимания на чужака, Фунтик подбежал к хозяйке.

– Это свои, Фуня, свои. – Мария Александровна погладила собачонку по голове. С Фунтиком она всегда говорила только по-русски. Эту манеру переняли у нее сынишки Фатимы Муса и Сулейман. Так что в их домашней колонии вместе с доктором Франсуа было теперь четверо русскоговорящих и один русскопонимающий. Причем Фунтик понимал очень много слов и выражений.

Пройдя на кухню за доктором Франсуа, она отдала ему указания по-русски, а служанке велела накрыть стол в малой гостиной на три персоны.

– Нет-нет, на две! – испуганно поправил ее доктор Франсуа по-русски.

– На две! – сказала Мария Александровна служанке и пошла читать письмо в малую гостиную, что располагалась на первом этаже.

«Дорогая Мария Александровна!

Все сплетено из случайностей, которые посылает нам жизнь. Мое мимолетное знакомство с Вами, которому я, каюсь, не придала значения, обернулось для меня подарком судьбы.

Мой мальчик надеется на Ваше попечительство. Мы прослышали, каким авторитетом пользуетесь Вы в арабском мире.

Дома я зову его просто: Георгий. И Вы так зовите. Он не допускает меня до своих дел и никогда ничего не рассказывает, но я чувствую всю сложность его службы и без рассказов.

В Лондоне жарко и бывают бомбежки. Нас пока бог милует. Жаль Францию.

Очень на Вас надеюсь. Ваша Анастасия».

Мария Александровна оценила безыскусность и искренность письма леди Зии де Торби, да и как иначе могла написать правнучка Пушкина!

…За десятки лет, минувших с того жаркого, душного вечера, лиловый конверт выцвел, а само письмо осталось в полной сохранности. Иногда и сейчас, в глубокой старости, в сухой, просторной и чистой комнате в полуподвале под православной церковью в Тунисе Мария Александровна перечитывает или просто гладит это письмо Анастасии Михайловны, и сердце ее наполняется не то чтобы гордостью за «дела давно минувших дней», а укрепляющим душу чувством исполненного долга.

– Огромное вам спасибо! Искупаться в хамсин – это счастье! – появился на пороге гостиной Джордж Майкл Александр Уэрнер. Лицо его было так молодо, так свежо, что Мария Александровна хотела сказать ему комплимент, но в последнюю секунду удержалась.

– Проходите к столу, давайте перекусим чем бог послал. В пыли вы показались мне лет на пять старше.

– Тогда я зря купался, – зарделся гость, очень стеснявшийся своей моложавости.

– Вам к лицу мундир лейтенанта французской армии.

– Спасибо, – как можно равнодушнее отвечал гость.

– Выпьем чуть-чуть. В старости буду хвастаться, что выпивала с потомком Пушкина!

Мария Александровна положила на большую тарелку гостя ветчины, сыра, маслин, намазала ему хороший кусок хлеба с маслом. Молодой человек ел с удовольствием. Они выпили по бокалу десятилетнего красного сухого вина провинции Медок.

– Очень вкусное вино. Я никогда такого не пил.

– Да, у англичан нет вкуса к пище и винам, – как-то с бухты-барахты вырвалось у Марии Александровны.

Гость потупился. Но потом, видимо, решив не оставаться в долгу, учтиво наполняя бокалы, с некоторой вальяжностью в голосе сказал:

– Я давно обратил внимание, что русским плохо дается английский язык. Как вы думаете, почему?

– Наверное, потому, что Россия никогда не была английской колонией, – выпалила Мария Александровна и взглянула на гостя так лукаво, что оба рассмеялись и радостно чокнулись хрустальными бокалами на высоких ножках.

– У нас дома тоже всегда чокаются. Нас всех научила мама.

После небольшой паузы, позволяющей сменить тон, Джордж Майкл Александр Уэрнер наконец заговорил о том, зачем приехал.

– Мадам Мари, нас всех удивляет и озадачивает необыкновенное количество танков у Роммеля, в том числе и тяжелых. Побережье Атлантического океана прикрыто нами полностью. А мог ли Роммель получить подкрепление в таком объеме через порты Бизерты и Туниса? Например, тайно? Здесь до Сицилии всего сто пятьдесят километров.

Мария Александровна озадаченно задумалась, даже потерла виски ладонями. Вопрос явно застал ее врасплох.

– Нет, – ответила она наконец, – думаю, нет. Я бы об этом знала. После того, что случилось с Францией, некоторое время мы разрешали Италии перебрасывать через наши порты живую силу и технику, но это было до приезда Роммеля[5]5
  Эрвин Роммель ступил на землю Северной Африки 12 февраля 1941 года и к лету сделался хозяином положения на этом театре военных действий. К лету 1941 года Роммеля уже прозвали «Лисом пустыни», и имя его стремительно становилось легендарным. Одно только слово «Роммель» деморализовало войска англичан, и они поспешно оставляли свои позиции. Командующий ближневосточными английскими войсками генерал Окинлек был вынужден отдать приказ: «Командирам и начальникам штабов бронетанковых и пехотных соединений. Существует реальная опасность того, что печально известный нам Роммель станет своего рода наваждением для наших войск. Солдаты рассказывают о нем небылицы, а его имя оказывает на них гипнотическое воздействие. Он ни в коем случае не сверхчеловек, хотя разговоры о его способностях и энергичности не лишены основания. В связи с этим было бы крайне нежелательно, чтобы наши люди приписывали ему сверхъестественные качества. Требую провести разъяснительную работу в войсках и всеми доступными способами внушить личному составу, что Роммель не представляет из себя ничего большего, чем обычный немецкий генерал. Обращаю ваше особое внимание на то, что не следует сейчас употреблять слово “Роммель”, имея в виду нашего противника в Ливии. Без конкретизации следует говорить о “немцах”, “вооруженных силах”, “оси” или “противнике”.
  Приказ принять к производству незамедлительно. Довести до сведения младшего командного состава психологическую важность разъяснительной работы среди нижних чинов».
  Наверное, читателю будет любопытно узнать, что легендарный танкист Роммель 29 лет прослужил в пехоте и получил под свое командование первую танковую часть лишь в 1940 году. Этому содействовал тот факт, что к началу Второй мировой войны (к 1 сентября 1939 года) Роммель был командиром батальона личной охраны Гитлера, пользовался его безусловным расположением, хотя и не входил в ближний круг. Однажды Гитлер спросил:
  – Роммель, что ты хочешь?
  – Танковую дивизию, – не моргнув глазом, ответил Роммель и получил ее.


[Закрыть].

– Но танки не могли прилететь.

– Возможно. Даст бог, небо прояснится, и тогда будет виднее.

– Он и сейчас умудряется истреблять наши танки прямой наводкой из пушек, которые выкатывает на самую переднюю линию фронта.

– Молодец! Воевать в хамсин – большое мужество, дерзость и огромная сила воли!

– Да, с волей у него все в порядке, но нам от этого не легче! – почти зло сказал гость.

– Жаль, что вы не говорите по-русски так же хорошо, как по-арабски или по-французски.

– Если когда-нибудь меня пошлют в Россию, я обещаю исправиться, – поднялся из-за стола Джордж Майкл Александр Уэрнер. – Был рад знакомству. Иногда я буду появляться в Тунизии.

– Милости просим. – Мария Александровна протянула ему для поцелуя руку. Гость поцеловал ее с вышколенной ловкостью и простотой.

Мария Александровна прошла к двери:

– Доктор Франсуа!

Через минуту явился доктор Франсуа. Гости раскланялись и вышли в черно-красную ночь, наполненную пылью, песком и ревом ветра.

«Значит, генерал Шарль все-таки внял моему совету и параллельно играет свою игру – деголлевскую. Ну и правильно. Доктор Франсуа предан ему абсолютно – другого выбора у Шарля и быть не могло. Знает ли об этом Николь? Скорее всего, нет… Игра слишком опасна – на кону его голова. И Шарль, и Антуан не любят англичан, но теперь, после унизительного разгрома немцами французской армии и не менее унизительного перемирия, заключенного с немцами маршалом Петеном, они еще больше не любят немцев».

Под лестницей скромно тявкнул Фунтик, намекая на то, что хорошо бы его покормить. Мария пошла на кухню, сама мелко нарезала несколько кусочков говядины, налила стакан воды и понесла все это своему любимцу, чтобы переложить мясо в его плошку, а воду перелить в глиняную мисочку. Фунтик никогда не притрагивался к подаваемой ему пище прежде, чем Мария не приласкает его и не поговорит с ним по душам. В беседе он непостижимым образом отличал главное от второстепенного и обижался, когда от него отделывались какой-нибудь чепухой.

– Ну что, Фуня? – присела Мария на корточки под мраморной лестницей. Положив в посудинки мяса и налив воды, она погладила собачонку по голове, почесала за ушками и только тогда приступила к разговору. – Ты как думаешь, Фуня, вычислим мы этого Роммеля?

– Гав! – уверенно отвечал Фунтик и, виляя хвостом с белой кисточкой, не торопясь принялся за еду.

Мария пошла в спальню, а верный страж, поужинав, также поднялся наверх и свернулся клубочком под ее дверью на маленьком шерстяном половичке, который был постелен специально для него.

Хамсин ревел за окном с неистовой силою, казалось, сейчас он ворвется в комнату. Тройные жалюзи, подбитые войлоком и заполненные внутри верблюжьим пухом, специально придуманные Марией на время ветров, конечно, спасали дом, но пыль все же проникала, и служанке приходилось вытирать ее каждый день. У себя в спальне и в кабинете Мария убиралась сама – сюда не было доступа никому, кроме Антуана. Даже Фунтик при открытых дверях все равно стоял у порога и никогда не переступал черту дозволенного.

Несмотря на явную ревность Фунтика к Антуану, у них сложились отношения доброжелательного нейтралитета. Когда пса звала Мария, он летел к ней со всех ног, а если его подзывал Антуан, шел к нему не спеша, с достоинством равного, хотя и повиливая хвостиком.

В эту ночь под заунывный вой хамсина Мария долго думала об Анастасии Михайловне, о ее сыне, который был достаточно тактичен, чтобы не вербовать ее в английские агенты, о докторе Франсуа, который наверняка попал в историю, как кур в ощип, о загадочных танках Роммеля. Действительно, откуда они у него?

Неужели она, Мария, прохлопала транспорт с танками и его провели мимо ее носа? Когда это могло случиться? Теперь надо досконально изучить все в портах… Неужели она настолько не владеет ситуацией, что ее могли так грубо обмануть? Надо поднять документы по разгрузке за последние месяцы, вдруг найдется какая-то зацепка… Конечно, Джордж ей поверил, но поверил только ее искренности, тому, что она лично ничего не знает. А это для него меньше, чем мало. Фактически он уехал ни с чем… Надо думать, надо что-то придумать… Неужели Хаджибек сыграл за ее спиной в те десять дней, когда она гостила у Ули и ее туарегов? Неужели он решился так рискнуть? На него не похоже, но надо проверять, надо все проверять…

II

Весной 1941 года, когда к Марии Александровне приезжал праправнук Пушкина, Германия еще не напала на Россию, а в январе 1945-го, когда в день своего рождения Александра Александровна встретила на Одере бывшего сослуживца по московской больнице Вову-Полторы жены, мы давно отвоевали нашу землю и были близки к окончательному разгрому немцев.

Обе сестры внесли в Великую Победу свою толику, свой вклад. Это на рубеже двадцатого и двадцать первого веков слово «вклад» стало ассоциироваться в России прежде всего с банковским вкладом, а в те далекие времена большинство наших соотечественников понимали его как вклад усилий, а то и самой жизни в войну с врагами народа, настоящими врагами – чужеземными захватчиками, а не с назначенными диктатором в порядке истребления бывших соратников в борьбе за бесконтрольную власть или в услужение этой власти, которая почему-то и в СССР, и во всем остальном мире называлась «советской». На самом деле Советы народных депутатов никогда не управляли страной. Они были лишь ширмой, а управляла партия, попросту говоря, банда, поскольку любая партия в любой стране организована по принципам банды: «Кто не с нами, тот против нас». Когда страной правит одна банда, государство считается тоталитарным, а когда по очереди две и больше – демократическим.

Восьмого января 1945 года Александра Александровна неожиданно встретила на Одере шофера Вову-Полторы жены. Она узнала его по разным глазам: маленькому серо-желтому правому и по большому синему левому, который, как всегда, сиял весельем и отвагой. На войне, как и на гражданке, Вова был все так же бодр, шепеляв, словоохотлив и нагл. В тот день его убило, а ее ранило…

Александра давно чувствовала себя под прицелом, еще с лета 1944 года, с тех пор, как попала на Сандомирский плацдарм. Слишком ловко шагала она по войне, слишком безнаказанно. Раньше, в штурмовом батальоне морской пехоты, Александра твердо верила, что она заговоренная, что ни пуля, ни осколок, ни штык, ни холод, ни голод – ничто ее не возьмет. А за Вислой вдруг почувствовала себя беззащитной и стала, как все смертные.

Восьмого января 1945 года главный хирург Папиков, его помощницы Александра и «старая» медсестра Наташа срочно убыли из своего большого стационарного госпиталя под Вислой почти на передовую, в ППГ первой линии[6]6
  Подвижной полевой госпиталь первой линии, как правило, располагался недалеко от боевых порядков.


[Закрыть]. Там ждал их тяжелораненый генерал из Москвы – большая шишка, перевозить которого было крайне опасно. ППГ приютился в овраге, почти на берегу Одера. Операция длилась пять часов. Генерала они спасли и оставили на месте. Папиков подтвердил по телефону Командующему фронтом, что перевозить прооперированного не просто нежелательно, а категорически нельзя. Александра не знала и никогда не узнала, что спасла от верной смерти того самого проклятого ею генерала, который обидел в Севастополе ее комбата Ивана Ивановича и из-за которого тот чуть было не застрелился. А если бы знала?.. А если бы знала, то и тогда заботилась о генерале так же безукоризненно. На всю жизнь запомнила она слова своего мужа Адама о его отце-враче, который сказал так: «Даже после того, как в Гефсиманском саду Иуда предал Христа, я бы не отказал ему во врачебной помощи».

Возвращались домой в мглистых сумерках быстро набегающего зимнего вечера, удивительно теплого и тихого.

– Хорошо им, теплынь такая, дров надо меньше, угля, теплой одежки, – философски изрек водитель, удерживая машину в глубокой колее. Как и многие другие его коллеги, он всегда чувствовал себя не простым солдатом, а человеком, без которого машина сама не едет, а значит, и начальство стоит. Так что хочешь не хочешь, а не считаться с ним нельзя. Шофера звали Петром, ему было под сорок – для фронта возраст вполне почтенный. Воевал Петр с мая 1942 года, когда призвали его из шахтерского городка в Казахстане. Так что понятия «зной» и «холод», притом лютый, были ему хорошо знакомы, и его зависть к живущим в тепле европейцам шла, как говорится, от всей души. – Где-то недалеко был концлагерь наших пленных, – продолжал Петр, – ужас, как эти гады содержали здесь наших!

– Да, – подтвердил Папиков, сидевший впереди рядом с водителем. – Если б не видел своими глазами, не поверил бы…

Александра хотела сказать, что и она видела концлагерь, но машину сильно тряхнуло, и ей пришлось промолчать, потому что Петр забормотал что-то хотя и нечленораздельное, но вполне понятное по интонации, и нить разговора была упущена.

– Колдобина на колдобине! – засмеялся водитель. – Быстренько наши раздолбали, а еще осенью была хорошая гравийная дорога с большой подсыпкой – все как надо, что-что, а в дорогах я понимаю. Эхма, какая впереди яма… Объедем? – повернулся Петр к Папикову.

Папиков кивнул утвердительно: дескать, твое дело шоферское, тебе виднее.

Они ехали на американском виллисе под брезентовой крышей, со слюдяными окошками сзади и по бокам.

Петр взял влево, машина кое-как выскочила из колеи, и они стали делать объездной крюк по плотному на вид бездорожью. Прокатили метров двадцать, стали поворачивать опять к дороге и тут наехали левым задним колесом на противопехотную нажимную мину, из тех, что поставлял в войска фатерланда фатер молоденького Фритца, что был спасен летом Александрой и Папиковым. Виллис крепко кинуло, но машина не перевернулась и даже мотор не заглох. Шофер и Папиков были слегка контужены, «старая» медсестра Наташа отделалась легким испугом, а сидевшая на заднем сиденье с левой стороны Александра получила ранение левого бедра.

Папиков сделал Александре обычную бинтовую перевязку и заставил выпить из своей фляжки фронтовые «сто грамм». Шофер тем временем осмотрел машину.

– Левая покрышка вдребезги, но мы и на ободе дотянем, до дома-то рукой подать. Удачно она рванула – вся в поле, а могла бы ой-ё-ёй! – сказал Петр, усаживаясь за руль. – Ну, с Богом!

В своей операционной, где была знакома ей каждая мелочь, Александра впервые оказалась не у стола, а на столе.

– Сквозное осколочное ранение наружной поверхности средней трети левого бедра, – констатировал Папиков, – входное отверстие небольшое, а выходное рваное, около десяти сантиметров. Все будет нормально, Александра, абсолютно нормально…

Папиков хотел сам проделать первичную хирургическую обработку, но дала себя знать контузия. У него появился небольшой тремор кисти правой руки. Папиков поручил работу молодому дежурному хирургу, находившемуся здесь же, в операционной.

– Давайте, лейтенант, а я буду вам ассистировать, – серьезно сказал Папиков.

– Ничего себе! – усмехнулся чернявый лейтенант. – Это я детям и внукам расскажу!

Лейтенант обколол рану новокаином, иссек все края до максимальной глубины, обработал фурацилином, смочил края йодом и начал шить. В это время Папикова вызвали к начальнику госпиталя.

Дежурный хирург послойно сшил кетгутом[7]7
  Кетгут – нитка из кишок мелкого рогатого скота.


[Закрыть] мышечные ткани, шелковыми нитками – кожную ткань, в нижнюю оконечность раны ввел турунду[8]8
  Турунда – небольшая резиновая трубка.


[Закрыть], а затем наложил рыхлую повязку из марли, ваты и бинтов так, чтобы содержимое раны отходило и впитывалось как можно быстрее и свободнее.

Утром следующего дня, еще до обхода, Папиков навестил Александру и сказал, что у него есть время сделать ей перевязку.

– Бог с вами, товарищ полковник, это не ваша работа!

– Ладно, – согласился Папиков, – тогда я пришлю того же врача, что был вчера.

Лейтенант, делавший перевязку, на этот раз не поставил турунду. Ему показалось, что все чисто. С медиками так нередко бывает: когда дело касается лечения их самих, то на ровном месте все вдруг пойдет наперекосяк и навыворот. Именно так случилось и с Александрой. К вечеру пятого дня у нее подскочила температура до 39,2 и появилась боль в ране. Александра не стала никого тревожить, решив, что к утру все образуется. К утру температура действительно снизилась, но боль в ране усилилась, стала почти нестерпимой. Она сказала об этом Папикову, который, как всегда, забежал ее проведать.

– На перевязку! – скомандовал Папиков.

Ее отнесли в перевязочную, туда же прибежал и взволнованный лейтенант.

Папиков снял шелковые швы, распустил швы кетгутовые, долго тщательно промывал рану и, только закончив, спросил лейтенанта сухим, бесстрастным голосом:

– Вы почему не поставили турунду?

– Мне показалось, нет отделяемого…

– Вы слишком плотно ушили рану. Надо шить крупными шелковыми стежками, чтобы не стягивать… Потому и не было отделяемого, что вы загнали его вглубь.

Лейтенант побледнел, губы его дрожали, а Папиков миролюбиво сказал:

– Ладно, теперь будете знать. Лейтенант закивал, а сказать ничего не мог, у него перехватило горло: еще бы, так опозориться перед самим Папиковым!

Папиков положил в рану тампон с бальзамом Вишневского[9]9
  Вишневский Александр Васильевич (1874–1948) – выдающийся русский хирург; родился в семье полкового врача в Дагестане, умер в Москве директором знаменитого института, которому впоследствии было присвоено его имя. – В палату! Все будет нормально, Александра, – улыбнулся ей Папиков на прощание.


[Закрыть] и сам перевязал рану.

– Такие раны – после острого воспаления, – обратился Папиков к лейтенанту, – теперь нужно вести открытым способом. Тот молча кивал.

Ее положили на носилки и понесли. Александра поняла, что теперь она на больничной койке надолго…

III

Антуан вернулся из Франции с такой потерянностью в глазах, что Мария не удержалась и спросила его с порога:

– Антоша, что случилось? – Дома она звала его на русский лад Антошей.

– Расскажу, – скованно ответил Антуан, – жаль, не умею врать. Мог бы и научиться, старый дурак, – добавил он саркастически, отчужденно поцеловал Марию в висок и даже улыбнулся, отчего его большие карие глаза стали еще печальнее.

– Будешь ужинать?

– Да. Я весь в пыли. Этот чертов хамсин! Приму душ.

– Давай. Чистое белье я только что положила в твоей ванной.

– Почему ты решила, что я приеду сегодня?

– Не знаю, так показалось. Ты купайся, а я быстренько накрою на стол.

Когда они бывали одни, Мария с удовольствием обходилась без прислуги. Ей очень нравилось делать для мужа все своими руками.

За ужином, чтобы не выпытывать то, что ее встревожило, она говорила о хамсине, который вымотал уже всю душу, о портах, что стояли без работы, об успехах малолетних сыновей Фатимы в изучении русского языка – словом, о чем угодно, кроме главного…

– Странно, – сказал Антуан, когда она уже не знала, о чем ей еще говорить, и умолкла, – странно, мы прожили с тобой почти тысячу дней…

– Девятьсот двадцать семь, – поправила Мария.

– Ты считаешь?

– Нет. Оно само считается, – радостно сказала Мария.

– Тогда пойдем спать! – засмеялся Антуан, и потерянность отступила в его глазах, давая место чистому, ровному свету нежности.

Хамсин ревел за окном, но с Антуаном он был Марии не страшен. С Антуаном она всегда чувствовала себя не просто защищенной, но и как-то по-детски, как-то первобытно обладающей каждой следующей минутой своего бытия.

– Наверное, только в детстве мы и живем нормальной, полной жизнью, а потом начинается суета сует, – сказала Мария.

– А ты философ, – добродушно усмехнулся Антуан.

– Все русские немножко философы, поэтому мы и не удержали страну. Надеялись, что смута сама собой рассосется и все встанет на место. Не рассосалось и не встало… Как там моя мамочка, как сестренка? Она ведь совсем взрослая, может, растит детей…

– А почему ты уверена, что твои мать и сестра живы?

– Почему? Повсему! Если бы они умерли, я бы почувствовала, что их нет, а я чувствую, что они есть.

– Убедительно, – лукаво сказал Антуан и тут же всерьез добавил: – Ты знаешь, Мари, я абсолютно уверен в твоей правоте, она понятна мне до печенок.

Мария поцеловала мужа в щеку, обняла и прижалась крепко-крепко, как его вторая половинка.

– Если бы Господь был так милостлив и когда-нибудь дал нам свидеться, ты бы очень понравился моей маме. Боже, какая у меня красивая, добрая, святая мама! Боже, какое счастливое детство дали мне папа с мамой!

Марии не терпелось рассказать Антуану о визите английского разведчика, но она удерживала себя изо всех сил. «Нельзя. Я обещала. Нельзя».

Некоторое время оба молчали, невольно прислушиваясь к вою хамсина.

– Вот ты говоришь о своих родителях, а я даже и не завидую. Я никогда не знал родительской ласки и любви, я только читал об этом в хороших книжках. Мать умерла в родах. Отец через два года утонул в озере на пикнике, скорее всего, перепил. Это пристрастие было в его роду семейным, а я, наверное, в маму. Моим попечителем был назначен младший брат отца, холостяк. Меня растили няньки, а дядюшку я видел мельком, он постоянно бывал в разъездах по всему миру и появлялся дома раза три в год. Шести лет меня отдали в закрытый пансион… Дядюшка Жан приезжал ко мне накануне Рождества, всегда подшофе, всегда наряженный, как на бал. Я до сих пор помню запах вина, выпитого им накануне. Животик у дядюшки был небольшой, но очень туго обтянутый жилеткой и от этого круглый, и мне всегда хотелось хлопнуть по нему, как по мячу. До сих пор жалею, что ни разу не хлопнул. Дядюшка постоянно расчесывал специальной крохотной деревянной расчесочкой свои шикарные, густые черные усы. Он привозил мне в подарок какой-нибудь пустяк и потом около часа читал нотации о том, что надо трудиться, учиться… Я слушал его с почтительным унынием, и мне так безумно хотелось хлопнуть по его животику, что я сам держал себя за руки, сцепив их за спиной, как узник. На прощание дядюшка Жан давал мне поцеловать волосатую руку, громко смеялся, трепал меня по щеке и говорил всегда одно и то же: «A mise – toi bien!»[10]10
  «Развлекайся, как можешь!» (фр.).


[Закрыть] Как выяснилось позже, он и развлекался, как мог, проматывая состояние моих родителей, а значит, мое состояние. Дядюшка умер задолго до моего совершеннолетия, и мне ничего не досталось, кроме титула, который я не ставил ни в грош, а сейчас рад, иначе был бы у тебя мезальянс. – Антуан закашлялся. По ночам его часто мучил кашель.