Текст книги "Дорога в прошедшем времени"

Вадим Викторович Бакатин
Дорога в прошедшем времени

Серия «Наш XX век» выпускается с 2013 г.

Издательство благодарит за помощь в издании книги Д.В. Бакатина

Предисловие издателя

Историческую память в наши дни можно, увы, вполне уподобить старческой: долговременная еще работает, картины далекого прошлого даже становятся ярче, а вот с кратковременной большая беда: никак не вспомнить, что произошло, даже очень важное, совсем недавно. И вправду, у нас в целом ясны представления, скажем, о войне 1812 года, о николаевской России, о революции 1917 года, образы и события сталинского времени буквально напирают на нас…

А вот о горбачевской эпохе и далее о ельцинской, о времени гайдаровских реформ, грандиозных фокусах приватизации воспоминания уже как-то смутны и неопределенны.

Травма, полученная страной в конце 80-х и в 90-х, привела к ретроградной амнезии. Чтобы не повторять ошибок, надо восстановить именно кратковременную память. Нужно, как в психоанализе, вновь пройти в памяти ситуацию этой травмы, четко структурировать саму ситуацию… В том числе и в школьных учебниках, которые тоже страдают ретроградной амнезией.

Однако это задача будущего. А сейчас мы предлагаем вниманию читателей не учебник, не монографию, а второе, переработанное и дополненное автором, издание книги Вадима Викторовича Бакатина «Дорога в прошедшем времени», вышедшей в 1999 году.

В истории нашей страны Бакатин сыграл роль драматическую. Он стоял у руля двух силовых структур в то время, когда страна трещала по швам, и тогда, когда с СССР было покончено. В целом оба кресла Бакатин занимал два с половиной года.

Система терпела его недолго. Он слишком отличался от политиков той поры: интеллигентный, умный, сдержанный. В тот момент он был жестким, но при этом хрупким, как стекло. В отличие от шедшего напролом Ельцина, сильного, но гибкого, как резиновый шланг.

Ельцин стал президентом, а Бакатина «ушли» при первой же возможности. Правда, не его первого. В истории таких примеров более чем достаточно. Но история ведь никогда ничему и никого не учит.

Бакатин попал в номенклатурную обойму еще при советской власти. И плавно завершил свою политическую карьеру в безвременье – в паузе между гибелью СССР и началом нового, непонятного периода новейшей истории России.

М.С. Горбачеву на посту министра внутренних дел нужен был не милиционер, а политик. Тогдашний президент понимал то, что не все понимают сегодня: одна милиция с преступностью никогда не справится. С ней должны бороться и государство, и общество.

Однако и убрал Бакатина из МВД Горбачев. Как назначил, так и снял. Ведь не только сегодня в России, но и раньше в Союзе интриги, нашептывания, кампании в СМИ имели большое значение в «кадровой работе».

Так называемые патриоты часто пеняют Бакатину, что он-де развалил КГБ, по словам академика Сахарова, не самую коррумпированную в тот момент структуру. Якобы в итоге нескольких месяцев его работы по очистке «авгиевых конюшен» из органов были выброшены профессионалы. А те, кто уцелел, когда пришло время, занялись «приватизацией» конспиративных квартир.

Однако сверхзадача Бакатина состояла в том, чтобы избавиться от КГБ как «щита и меча» партии, как от партийной охранки партийного государства, но сохранить и реформировать спецслужбы как таковые, приспособив их к условиям нового нетоталитарного государства. РСФСР никогда не имела своего КГБ, нужно было его создавать на базе союзного, но так, чтобы сохранить структуры, выполняющие основные функции. Система не заработала только потому, что кому-то мешал Горбачев, и ради этого решили покончить с Союзом.

Эта книга не исповедь. Автор честно и непредвзято высказал свое мнение о многих событиях, участником или свидетелем которых был. Не нам его судить. Совершенно ясно, что автор умеет держать удар и признавать свои ошибки.

Часть первая
Дорога

Глава 1
Год 1937

Сохраните только память о нас, и мы ничего не потеряем, уйдя из жизни.

Д.Г. Уитьер

ПОДПИСКА

1920 года, апреля, 23 дня.

Я, нижеподписавшийся Александр Петров Бакатин, обязуюсь без разрешения Отделения Томской Уездной ЧК Анжеро-Судженского района с Анжерских копей никуда не отлучаться, в чем и подписуюсь.

Александр Бакатин

В этом тексте чувствуется достоинство. А если бы вы видели, каким энергичным почерком уверенного в себе человека написано это обязательство, как он нажимал на прописные и жестко заканчивал слова, вы бы согласились с моим предположением. Писал сильный, знающий себе цену человек. Именно таким представляю моего деда по отцу Александра Петровича Бакатина. Это он 23 апреля 1920 года давал ЧК подписку о невыезде с Анжерских копей.

С фотографии 1916 года доброжелательно и открыто смотрит молодой мужчина. У него правильный овал лица, волевой подбородок, высокий, переходящий в лысину лоб. Закрученные усы делают его похожим на циркового борца Ивана Поддубного. Сходство усиливают мощная грудь и крутые плечи. Офицерский мундир сидит на нем явно неважно. Тесен мундир. Руки спокойно и тяжело лежат на коленях. Шашка рядом с ними кажется игрушечной. Юная красивая женщина стоит рядом, и весь ее вид говорит о том, что она умиротворена, она счастлива, она как за каменной стеной. Так и есть на самом деле. Говорят, Александр обладал редкой физической силой, для него не составляло труда пальцами согнуть пятак.

Дед мой Александр Петрович Бакатин родился 10 апреля 1885 года в селе Булакихинское Томского уезда Западно-Сибирского края. Его отец, Петр Константинович, выходец из обер-офицерской семьи, работал в полиции города Бийска. Занимал достаточно высокие должности. Не случайно, наверное, его сын Александр приказом томского губернатора в 1904 году в возрасте 19 лет был определен в штат Бийского уездного полицейского управления.

Революция 1905 года подтолкнула его по карьерной лестнице. Губернатор назначает юношу полицейским надзирателем города Бийска. Конечно, в Московском университете он не учился, эту «легенду во спасение» придумала моя бедная бабушка. А учился он в Казанском пехотном юнкерском училище, из которого в 1909 году был неожиданно отчислен за «дурное» (?!) поведение и направлен в пехотный Бобруйский полк в город Царицын. Без права выезда.

В 1910 году отец Александра Петровича умер. Материальные трудности вынудили его мать Людмилу Васильевну переехать в Мариинск – пятнадцатитысячный уездный город на Транссибирской магистрали, к родственнику, занимавшему по тем временам солидный пост уездного инспектора школ и училищ. Он определил Александра учителем в старое сибирское село Тисуль в четырехклассную школу.

В 70-80-х годах прошлого века мне приходилось много раз бывать и в Мариинске, и в Тисуле. Это были заброшенные, обветшалые центры, как тогда говорили, «бесперспективных» районов. О славе золотодобычи мариинской тайги здесь почти забыли, но с бесперспективностью соглашаться не хотели. Я осуществлял «партийное руководство» капитальным строительством, о котором сейчас едва ли кто знает, занимался созданием базы строительной индустрии, наезжая из Кемерова и в дождь, и в снег, и зимой, и летом. Это была будничная работа. Проводил я ее по всему Кузнецкому угольному бассейну. Но поездки в Мариинск, Тисуль да еще Анжеро-Судженск как-то по-особому были желанны. Как будто кто-то тянул меня к себе, посвящая в тайну, о которой я никому не рассказывал. Происходило странное возвращение в прошлое, туда, где быть не мог, но тем не менее необъяснимым образом попадал в смутно вспоминаемые, как будто давно знакомые места. Время бежало назад, как телеграфные столбы вдоль дорог, по которым мчалась обкомовская «Волга».

Старые пузатые купеческие дома, островки каменной мостовой, забелевшей вдруг из-под разбитого асфальта, черные от времени рубленые избы тисульских старателей, прижелезнодорожная бетонная водонапорная башня хранили вселенскую тайну. Помнили все и всех. Они видели моего деда. Казалось, и я, бредущий туманным осенним утром по тисульским деревянным тротуарам, общался с ним, а в какие-то то наплывающие, то исчезающие мгновения чуть ли не сам становился им. Эти чувства не объяснить. Здесь нет мистики. Это было. Каждый из нас, неповторимый сам по себе, повторяет в чем-то своих предков, вбирает в себя прошлые поколения. А если еще тебя не покидает мысль о несправедливо и рано ушедшем из жизни деде, то, наверное, не столь уж удивительно, что эти странные ощущения и чувства посещали меня. То ли я возвращался в Тисуль 1910 года к своему деду, то ли дед являлся из прошлого в советский райцентр…

Еще раз скажу, что я далек от мистики, вызывания и общения с духами предков. Над этим можно только посмеяться. Но такая необъяснимая тяга к этим местам, любимым уголкам Западной Сибири стала для меня понятной и объяснимой, когда я узнал, что здесь по берегам реки Томи по крайней мере с середины XVII века жила довольно многочисленная семья моих предков Бакатиных.

Эти старые дома, ворота, заборы и улицы, эта черная горная тайга, это большое колдовское озеро с тех пор не изменились. Они объединили нас, вызывая одно и то же чувство, чувство родины, чувство любви и грусти.

14 мая 1892 года в Вятской губернии на Воткинском заводе в семье купца Никиты Андреевича Шляева родилась девочка, которую назвали Юлей и которая станет матерью моего отца, моей бабушкой.

В 1900 году в восьмилетнем возрасте она одна уехала в Сарапул, где училась вначале в прогимназии, а затем в гимназии.

В 1904 году Никита Андреевич Шляев умер тридцати лет от роду. Мать Юли, Татьяна Алексеевна, осталась без средств к существованию. Вскоре она вышла замуж, продала дом и уехала искать счастья в Сибирь. Сибирь огромна, но совершенно случайно они остановились в Мариинске.

Юлия продолжала учиться в Сарапуле. Она была красивой и серьезной девушкой. Эталоны женственности со временем слегка меняются. В начале XX века русскую красавицу нельзя было представить без длинных волос, собранных в косу. Бабушка вспоминает, что была второй в гимназии по длине косы, до колен и толщиной в руку. Ее красота и коса не остались незамеченными. В последнем классе появился жених. Студент. Они нравились друг другу и договорились пожениться.

В 1910 году Юлия, окончив гимназию, должна была съездить к матери и вернуться в Сарапул к жениху. Но получилось так, что по приезде в Мариинск она заболела. Причиной явилось частое переохлаждение. Всю зиму в Сарапуле она ходила на каток и модничала, катаясь в короткой бархатной юбочке. Болела очень тяжело. Был период – думала, не выздоровеет. Написала письмо жениху, что не вернется и освобождает его от слова.

Она поправилась и знакомым уже нам инспектором школ и училищ была направлена учительницей в ту же школу, где только что появился Александр.

Юлия Никитична рассказывала мне, что хорошо помнит, как они с Антониной (так звали ее подружку) первый раз пришли в школу. Бревенчатое длинное одноэтажное здание. Огромный, заросший мягкой травой двор, посредине которого на свежевыструганном столбе установлено колесо «гигантских шагов». Встретили их два молодых человека – учитель Александр и директор школы Прокопий. К вечеру все четверо уже крутились на «гигантских шагах».

Ей исполнилось 18 лет. Она учила старшеклассников. Не все слушались молоденькую учительницу. Через коридор напротив – класс Александра. Они стали держать двери открытыми, и, когда возникала необходимость, Александр заходил и наводил порядок. Его не могли ослушаться.

Зимой они поженились. Венчались в церкви между Тисулем и Тяжином. Прокопий уступил им директорскую квартиру при школе. 23 декабря 1911 года родился их первенец. Назвали его Виктором. Он станет моим отцом.

Цепь случайностей, которая привела к рождению сына, оборвалась, а жизнь Александра и Юлии продолжалась. Через год у них родилась дочь. В 1913 году семья переехала в Анжеро-Судженск. Работали учителями в железнодорожной школе. Это был самый обеспеченный период жизни. Два учителя вместе получали более ста золотых рублей. Жили в трех комнатах в казенном бараке, имели право бесплатного проезда по железной дороге. Школа имела свой вагон (!). Часто ездили в Томск. Ни в чем себе не отказывали. Главное же, учителей уважали. Александр Петрович пользовался большим авторитетом на Анжерских копях. По крайней мере, за ним прибегали, когда надо было погасить какой-нибудь конфликт, усмирить подгулявшую компанию или хулиганов. Ему это удавалось.

То было счастливое время для молодой учительской семьи. Но едва ли они могли предполагать, что их ждет в ближайшем будущем, какие испытания приготовила им судьба. Трагедия миллионов и миллионов людей в том, что они бессильны что-либо изменить, на что-то повлиять, предотвратить. Все свершается помимо их воли, желания. Никто людей, как говорят, «простых людей» не спрашивает. Этих «никто» или «некто», властолюбивых политиков, ограниченных борцов за идею хватало всегда. Они именем одураченного народа творят революции, войны, шоковые терапии и прочие издевательства и насилия над людьми. Народу предоставлена роль статиста. А каждому в отдельности роль «винтика», пешки, щепки. Человеческое Я растворяется, нивелируется, усредняется, и все вместе несутся в бездну в водовороте «исторических» событий.

Счастливая жизнь закончилась с началом Первой мировой войны.

В январе 1915 года Александр Бакатин был призван в армию. Служил в Ново-Николаевске в 22-м Сибирском полку начальником подразделения хозчасти. В то смутное время разложения самодержавия, политизации интеллигенции, увлечения демократией и теориями социальной справедливости он был далек от политики. После Октябрьской революции в конце декабря 1917 года был уволен со службы по декрету и вернулся домой.

Это была уже совсем другая жизнь. Жизнь в условиях революционного хаоса и Гражданской войны, да еще на Транссибирской магистрали – главной артерии большевистского, казачьего и прочего насилия и беззакония. Его возвращение совпало с установлением советской власти на Судженских копях. Как писали партийные историки[1]1
  Здесь и далее я буду ссылаться на исследования, которые проводились в Кузбассе под руководством доктора исторических наук З.Г. Карпенко.


[Закрыть], «…Советам досталось тяжелое наследство. Немногочисленные предприятия в результате саботажа предпринимателей влачили жалкое существование. Рабочие голодали. Катастрофический размах приобрела безработица. Обострился жилищный кризис. Не хватало средств для развития народного образования…». Судя по тому, что нам теперь известно, этих средств никогда уже больше не будет хватать. Золотое время для учительства завершилось вместе с крушением монархии. Но кто тогда мог об этом знать! Малограмотные люди с энтузиазмом, а некоторые по принуждению до основания разрушали мир своей прежней жизни. Начиналась Гражданская война.

В мае 1918 года растянувшиеся чуть ли не по всей Транссибирской магистрали пятьдесят тысяч чехословацких военнопленных подняли мятеж против советской власти. Начался он в знакомом нам Мариинске и моментально охватил весь Транссиб, всю Сибирь. Весьма зыбкая митинговая советская власть была свергнута, но не сдалась. Рабочие под руководством большевиков сопротивлялись. Крестьянская беднота под водительством пришлых комиссаров сбивалась в партизанские отряды, в составе которых было немало уголовников и анархистов. Насилие и беспредел, подогреваемые голодом и самогоном, были повсюду.

Контрреволюционное, эсеро-меньшевистское временное сибирское правительство призывает офицера А.П. Бакатина в Сибирскую армию и назначает начальником гарнизона Анжерских копей.

Как свидетельствуют историки, первым значительным выступлением рабочих против режима «демократической» контрреволюции была политическая забастовка на Судженских копях в июле 1918 года. Комиссар сибирского правительства на копях товарищ Дзепо докладывал: «Аресты не провожу, необходимо выдержать спокойствие». Очевидец описывает одно из рабочих собраний того времени: «Настроение собрания было бурное. Речь комиссара Дзепо прерывалась криками: «Зачем ты арестовываешь людей, в школе пулемет поставил, завел белую гвардию?!» «Белой гвардией», а точнее, дружиной по охране шахт и электростанции, только не на Судженке, а на Анжерке, командовал мой дед.

Министр внутренних дел сибирского правительства Крутовский в телеграмме комиссару Судженских копей приказал принять «экстренные меры… серьезного и решительного характера, опираясь на посланный в Ваше распоряжение отряд…».

Историк В.А. Кодейкин пишет: «На Судженские копи прибыл отряд белочехов со станции Тайга. Утром 9 июля начались новые аресты рабочих. Собрался митинг шахтеров. Решили начать забастовку.

Судженских шахтеров поддержали на Анжерских копях… Собрался многолюдный митинг. Эсер Литвинов пытался доказывать, что забастовка недопустима, так как она может остановить работу железной дороги. Но его стащили с трибуны… После митинга около пятисот рабочих с красными флагами направились на Судженские копи. Вечером 10 июля состоялся объединенный митинг шахтеров Судженки и Анжерки. Он был разогнан отрядом белочехов, которые открыли стрельбу по безоружным людям. Многие были ранены… К счастью, никто не убит. Но все равно, в советской историографии справедливо считается, что эсеро-меньшевистские правители потопили забастовку в крови».

Вот что пишет в своих дневниках один из видных военных чинов колчаковского правительства барон А. Будберг: «…никакие успехи на фронте нам не помогут, если местные агенты власти в тылу будут вести себя так, чтобы вызывать ненависть местного населения». Дед не вызывал ненависти своих земляков. Он не разгонял мирные митинги, спасал от расстрелов, освобождал незаконно задержанных. Он знал своих соседей по барачной колонии. Человеческая жизнь для него была бесценна. Это не осталось незамеченным. В конце 1918 года телеграммой председателя правительства Михайлова он был освобожден от должности, затребован в Томск, арестован и предан суду «за умышленное бездействие».

Он не занимался политикой. Не состоял в партиях. Бабушка рассказывала мне, что после Февральской революции дед высмеивал бурно вспыхнувшую моду на красные банты. Это, конечно, ничего не доказывает. Не любил банты, значит, монархист? Может быть. Но скорее всего, он был настоящим русским офицером.

В томской тюрьме дед провел четыре месяца. По решению суда в мае 1919 года был назначен младшим офицером в 11-ю роту 5-го Сибирского полка и отправлен в действующую армию на Пермский фронт, где в это время разворачивалось мощное наступление «красных».

Тот же А. Будберг так характеризует части, сформированные в то время в Томске: «Для этих спазматических формирований не было ни кадров, ни учителей, ни снаряжения; они только обманывали верхи своим наличием и своей численностью, они давали миражи армий и реальной силы там, где ни настоящих войск, ни реальной силы не было». Наверное, А. Будберг прав. Силы там было немного, но там было много реальных живых людей, очень быстро бессмысленно расстававшихся с жизнью…

Деду повезло. Он был только ранен и эвакуирован в Ново-Николаевск.

Разложение Белого движения нарастало. Армии потеряли способность даже сопротивляться. Никто никому не подчинялся. Авантюризм выскочек, анархия и атаманщина сделали свое черное дело. Белая армия начала откатываться назад.

А. Будберг пишет: «…сейчас большинство не желает воевать, не желает обороняться и пассивно уходит на восток, думая только о том, чтобы не нагнали красные; этот отступающий поток увлекает за собой немногие сохранившие порядок и боеспособность части и отдельных с непоколебленным духом солдат и офицеров…» В этом потоке шел или ехал в вагоне, а может быть, на телеге и мой дед, назначенный начальником хозяйственной части команды выздоравливающих. Как он прошел Анжерку, не знаю. Наверняка была тяжелая встреча с семьей, но он не остался, был еще верен долгу, как он его понимал, и пошел со всеми дальше на восток.

Однако, видимо, уже в Красноярске осознал перспективы этого отступления, которое могло закончиться только бегством от родины в эмиграцию. Он решил остаться и возвратиться домой.

Мне кажется, он хорошо представлял прием, который окажут ему большевики. Но все-таки не мог бежать, бросив Родину, жену, детей, сознательно предпочел эмиграции если не мученическую смерть, то уж мученическую жизнь точно.

Вот что записано в протоколе допроса арестованного: «При эвакуации отступающих белых войск я отстал в г. Красноярске 4 января 1920 г. В тот же день случился переворот, и я остался в городе. Был потом арестован как белый офицер…»

Вот такой круг от ареста белыми до ареста красными. Круг мытарств, совершенно независимый от его воли, противный его убеждениям.

Сергей Есенин признавался: «…с того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий…» Мне кажется, я не ошибусь, предположив, что и дед не понимал происходящего. Мерзость революционного безумия со всех сторон. Дед не допускал и не принимал глумления и бессмысленного насилия над кем бы то ни было. Но он ничего не мог изменить.

То было страшное время. Когда вернулись красные, Александра Петровича разыскивали. В квартире произвели обыск. Все перевернули вверх дном. Даже пух из перин выпустили. Бабушка спрятала на чердаке дома семейные документы, фотографии и золотые рубли. Их не нашли. Но потом все сгорело.

Мой отец, уже незадолго до своей смерти, по моей просьбе написал несколько страничек воспоминаний об Александре Петровиче. Приведу из них дословно небольшую выдержку: «Отца может характеризовать следующее мое воспоминание: во время колчаковщины дома (в Анжерке) отец смазывал (или протирал) револьвер, мне было лет семь, я его спросил, много ли раз он стрелял из этого револьвера в красных. Он мне ответил, что ни разу не стрелял, что красные такие же русские люди и стрелять в них нельзя».

Удивительно, что тогда, в 1920 году, в этом хаосе, подобие судопроизводства все-таки существовало. Даже в ЧК. Это факт. Схваченный в Красноярске белый офицер А.П. Бакатин не был расстрелян без суда и следствия. С ним стали разбираться.

Приведу известные мне документы. На один из них я не могу смотреть без волнения. Вырванный из школьной тетрадки листок в линеечку исписан ученическим четким почерком моей бабушки. Она, конечно, страшно волновалась. Об этом свидетельствуют исправления, зачеркивания, вставки. Я не анализирую ошибки. Я благодарю судьбу за то, что могу через этот ветхий тетрадный листок соприкоснуться с маленьким кусочком давно ушедшей жизни моей любимой бабушки. Как мне кажется, могу понять ее чувства, и хотя уже знаю, чем все это кончится, вновь пережить вместе с ней отчаяние и надежду.

В Революционный Комитет

Судженско-Анжерского района.

…Мы, нижеподписавшиеся, просим освободить арестованного Александра Бакатина и ручаемся, что никакой агитации против Советской власти с его стороны не последует и что, до разбора его дела, он будет проживать на Анжерских копях, колон. № 1, барак № 5, кв. 2.

Другой документ (дается в орфографии и пунктуации оригинала).

В Чрезвычайную

следственную комиссию

Анжеро Суджинского района.

Заявление Члена Р.К.П. (Большевик)

Павла Копылова.

По приезде моего на Анжерскую копь с 9 Всероссийского съезда Р.К.П. я узнал от своей жены, что бывший учитель школы Анжерской копи А.П. Бакатин содержится под следствием, и обвинение против него то что он разгонял митинг на копи Мехелъсона силой оружия своей дружины, если только это обвинение, то смею удостоверить что обвинения эти неправильны. Митинг был разогнан и расстрелян отрядом чехов, вызван комиссаром Ивановым Андрияном, дружина же въ это время была расставлена Бакатиным на посты на Анжерке, где и сам находился Бакатин, и за то что он допустил митинг на Анжерке которые перешел на Мехелъсон Бакатин был смещен (Министром) Михайловым телеграммой Выше изложенное удостоверяем жена моя Екатерина тоже присутствовала на митинге и сам лично

Павел Копылов.

Анжерская копь кол. № 6 бар 88 кв 1

(апрель, дата неразборчива)

Спасибо тебе, дорогой большевик Павел Копылов! Наверное, это ты, честный человек, спас моего деда.

Отец мой вспоминает, что в Красноярск ездила делегация рабочих хлопотать за бывшего учителя Анжерских копей. По-видимому, тогда и появилась эта «подписка», с которой я начинал рассказ о своем деде. Однако подписка эта не была реализована, на ней по диагонали размашисто и неразборчиво кто-то наложил резолюцию:

«Арестованного…..в Томск».

Подпись. Дата 13.6.20.

Дед был переведен в Томскую тюрьму. Приведу несколько выдержек из протокола допроса обвиняемого.

– Бакатин Александр Петрович, 35 лет.

– Место жительства: «Анжеро-Судженские копи, колония № 1, барак 5».

На вопрос: «Бывшее сословие» – написано и зачеркнуто: «Мещанин» – и сверху написано: «Из крестьян».

Профессия – «учитель».

Образование – «среднее».

Семейное состояние – «Женат. Жена Юлия Никитична, мать – 70 лет, дети 8 лет сын, 6 лет девочка».

Имущественное состояние – «никакого».

Средства к существованию – «служба».

И далее: «В расстреле рабочих на Анжерских копях 1918 года я себя виновным не признаю. Напротив, за все время службы я не сделал ни одного обыска или ареста. Допускал собрания и митинги, рискуя собственной жизнью, за что был предан суду. При мне часто устраивались митинги под видом делегатских собраний и под видом заседаний в зданиях. 10 июля был митинг, который на Анжерских копях прошел спокойно. На Судженских копях, несмотря на мои просьбы, был разогнан чешским отрядом и местными дружинниками.

Вскоре после переворота чехами было арестовано 20 человек рабочих. Но по моей просьбе комиссариат послал делегацию на станцию с просьбой о передаче их в мое распоряжение. Все были в тот же день мною освобождены…

…Больше ничего не знаю.

Прочитал. Со слов моих записано верно. А. Бакатин».

Состоялся суд. Не знаю за что, но он получил два года принудительных работ и вернулся в Анжерку.

На этот раз все закончилось относительно благополучно.

Однако учить детей новая власть А. Бакатину не разрешила. Трудился счетоводом, вычислителем в маркшейдерском бюро шахты, бухгалтером.

В 1929 году переехали в Томск. Александр Петрович работал бухгалтером на элеваторе, Юлия Никитична преподавала. Дети вскоре поступили в Томский технологический институт. Жили в светлой квартире двухэтажного обшитого тесом дома с высокими, украшенными резьбой окнами. Об этом периоде мало что известно. Тихая жизнь. У деда была лодка, и он летом часто рыбачил. В 1934 году Александра Петровича неожиданно призвали на переподготовку среднего комсостава, где за отличное прохождение сборов премировали малокалиберной винтовкой (ТОЗ). Он и здесь, в Томске, не оставил своего увлечения. Ходил на охоту, подолгу оставаясь в тайге. Мне кажется, он просто убегал, прятался от действительности, оставаясь один на один с природой.

В стране тем временем происходили бурные события. Сокрушительным разгромам подвергались старые троцкистско-меньшевистские и новые меньшевистско-троцкистские оппозиции. Были провозглашены сталинские курсы на коллективизацию сельского хозяйства и индустриализацию страны, принимались и досрочно выполнялись первые пятилетние планы.

В апреле 1929 года XVI партконференция призывает к чистке партии и борьбе с бюрократическими извращениями государственного аппарата как одной из важнейших форм классовой борьбы. Бухгалтера А. Бакатина, конечно, выгнали со службы. Думаю, что переезд в Томск в какой-то мере был связан с этим. 1929 год, год великого перелома в стране, стал годом смены места жительства, поиска новой работы. Не думаю, что семья жила слишком спокойно, полагая, что от всех революционных вихрей социалистического строительства ее убережет крыша дома на Коммунистическом проспекте в Томске. Они боялись эту власть, боялись чекистов. У них были для этого основания. Но они не сопротивлялись, приспосабливались и жили как все, по установленным правилам. Бабушка была прекрасным педагогом, регулярно получала грамоты и звания «ударника очередного года пятилетки, строителя социализма, активно проявившего себя в социалистическом соревновании по повышению производительности труда». Образцы этих грамот, выпускаемых миллионными тиражами, оформленных в лаконичном модерновом стиле «Окон РОСТА» с лозунгами типа «СССР – ударная бригада международного пролетариата», бережно хранились вместе с документами, редкими фотографиями, семейными реликвиями.

Они честно занимались своим делом и таким образом вместе со всей страной «строили социализм», ни в малейшей степени не являясь врагами советской власти.

Только один раз они предприняли какие-то действия, оказали пассивное сопротивление. Дочь Эмилия прервала учебу в институте и была отправлена в Москву к знакомым. Это было паническое бегство от настойчивого предложения стать осведомителем НКВД.

Не сомневаюсь, что мои дедушка и бабушка знакомились из газет (в характеристике преподавателя НСШ № 10 Бакатиной Юлии Никитичны прямо записано: «систематически читает газеты») с историческими решениями XVII съезда ВКП(б), прошедшего в начале 1934 года. Знаю, что жили они тревожно, но не могу утверждать, что уже тогда почувствовали какую-то опасность в резолюции съезда, где «окончательная ликвидация капиталистических элементов, полное уничтожение причин, порождающих эксплуатацию человека человеком и разделение общества на эксплуататоров и эксплуатируемых, преодоление пережитков капитализма в экономике и сознании людей выдвигались в качестве основной политической задачи новой пятилетки…».

27 июля 1937 года в Западной Сибири была хорошая, теплая погода. Пятидесятидвухлетний, почти совершенно лысый, с жесткими подстриженными щеточкой усами, физически крепкий мужчина встал до рассвета, взял рыбацкие снасти и потихоньку пустыми улицами спустился к реке. Конечно, он и предположить не мог, что последний раз видит красавицу Томь, наслаждается тишиной и прохладой раннего утра. Клев, наверное, был неплохим, потому что вернулся он довольно скоро. Оставил улов на кухне и опять прилег досыпать. Бабушке в этот день нужно было пойти в школу. Утром, перед уходом, пожарила Александру Петровичу на сковородке карасей. Он еще спал.

Вернулась она в пустой дом. На кухонном столе стояла едва начатая сковородка с пожаренной утром рыбой. Засохший кусок хлеба и вилка лежали рядом на клеенчатой скатерти.

Она рассказывала мне, что ее почему-то сразу объял страх. Этот брошенный завтрак, казалось, был знаком какой-то непоправимой, огромной беды. Удивительно, но с тех пор, всю свою оставшуюся жизнь, она не могла не то что есть – смотреть на жареную рыбу.

Мужа ее Александра Петровича нигде не было. Соседи сказали, что утром его увезли. Бабушка, наверное, все поняла. Но она хотела знать, что с ним будет, где его найти, как увидеть, что можно передать. Куда она ни обращалась, нигде ей ничего не сказали, кроме того, что он враг народа и что революционная власть поступит с ним в соответствии с советским законодательством.