Текст книги "Снег для продажи на юге"

– Пришли, – прервал его размышления Виктор.

На двери столовой висел замок.

Неподалёку двое солдат копали канаву. Ярош окликнул их, спрашивая, где можно поесть, и те, отвечая, замялись:

– Есть ещё одна офицерская столовая, только далеко.

– Поесть-то всё равно надо. И как далеко?

– С полкилометра.

Ярош расхохотался. Смех у него был высокий, почти женский.

– Идите по следующей улице, сами увидите, – обидевшись, сказал солдат.

Рядом шли дорожные работы. На проезжей части разгрузился самосвал, и ветер больно ударил в лицо песчинками.

– Ветер, и тот ненормальный, – проворчал Аратов. – Дул бы, как все люди, с перерывами, а то заладил с каким-то идиотским постоянством. Это как средневековая пытка, от каких сходили с ума. Знаешь, вечная капель на темечко?

– Зато к постоянной напасти легче приспособиться.

– Представь себе: и эту землю кто-то любит, – неуверенно проговорил Аратов.

Только большим напряжением ума он мог бы внушить себе, что первые впечатления рано или поздно забудутся, и он приживётся в этих местах; как скоро – зависело бы от работы и от тех, с кем ещё только предстояло встретиться. О последнем он не думал ещё, оттого что никогда прежде не задумывался о роли встречных.

Как и многие в юности, Аратов не понимал, что бытие и судьба его с годами всё более будут зависеть от окружения – настолько, быть может, что даже вся биография окажется замечательной событиями не его собственной, а чужих жизней. Пока же он считал, что поступки и слова посторонних отзываются лишь на минутных настроениях да навязывают предвзятые мнения; так, например, он, помня неосторожное замечание Гапонова, безо всякого энтузиазма ждал встречи со своим непосредственным начальником. Встреча эта, однако, всё откладывалась: в первый день Аратов так и не попал на работу, оттого что старшим его товарищам, срочно вызванным на совещание в штаб части, некогда было представлять военным новичка, но и теперь встреча с Еленским должна была случиться лишь за ужином. Так, возможно, и к лучшему было, Игорь понимал, что за столом можно познакомиться и проще, и короче – знал это пока с чужих слов да из книг; его же собственный опыт общения с людьми был ничтожен. В семье так было поставлено Игожевыми – тёткой и бабушкой – что внешние сношения сводились к минимуму: не осуждались, упаси Бог, но и не поощрялись, а однажды заведённые – не поддерживались. Послушать их – и получалось, будто все посторонние, даже и хорошо знакомые, обладают массой недостатков и, значит, связи с ними нежелательны.

Игожевы плохо знали даже соседей по квартире. Тех было трое: престарелая чета Тихоновых и энергичная пожилая дама не без странностей, Софья Николаевна Мурина. Старики, словно оправдывая свою фамилию, жили как-то нарочито, старательно тихо, в чём Лилия Владимировна усматривала дурное, называя их соглашателями. Пенсию они получали небольшую, но тайно подрабатывали каким-то рукоделием, отчего выходила сумма, какую вполне можно было б откладывать на чёрный день, но которая вкупе даже и с частью пенсии тратилась исключительно на подарки внучке; оставшегося хватало даже не на скромную жизнь, а на подлинное прозябание – это, при коммунальной кухне, скрыть они не могли. Нужды в такой жертве не было, родители девочки зарабатывали достаточно, и поведение стариков вызывало осуждение у Игожевых. Образ жизни третьей соседки, Муриной, тоже не считался примером для подражания. Никто не знал, где она работает – то ли в газете, то ли на киностудии, – бесспорным было лишь то, что вращается Софья Николаевна среди неимущей богемы и сама не имеет постоянного заработка; последнее прискорбное обстоятельство было, пожалуй, главной причиной неприязни к ней Игожевых, особенно старшей, Варвары Андреевны, которой слишком ясно было, что каждый, кто работает, тот и ест, а безденежье, в нашей стране только от лени и происходящее, говорит о таком легкомыслии, от какого шаг до лёгкости поведения. Ещё подросток, но уже довольно просвещённый насчёт упомянутой лёгкости, Игорь всё ж усмотрел тут некоторую натяжку и даже пытался возражать – но впустую, оттого что его выступлений никто не замечал или не хотел замечать: в семье не принято было спорить. Для Варвары Андреевны, хотя и наверняка наслышанной о том, где и как может родиться истина, любой спор всегда означал лишь одно – скандал. Отчего и пресекался.

Мнение о соседях и знакомых у Игоря бывало, конечно, своё (даже непременно составлялось своё, в противовес мнению старших), но и ему привилась игожевская манера отмечать в других в первую очередь не достоинства, а дурные черты. Больше того, он даже находил в себе способность замечать чужие недостатки быстрее и вернее всех, отчего позволял себе судить о людях с первого взгляда. С годами это заблуждение – или знание, как угодно, – только усугубилось и теперь несколько услышанных вполне доброжелательных замечаний о Еленском Аратов моментально истолковал по-своему и потом ещё долго верил нарисованному своей фантазией его ироническому портрету, считая примерно так: что бы о том ни говорили, но я-то знаю его лицо – вот она, суть, я уловил её. Это, однако, не уменьшило его интереса к новому человеку и к обстановке, в которой должно было состояться знакомство и которая, как и всё на полигоне, представлялась романтичной и увлекательной.

Наслышанный о ритуале «прописки», он ждал, что вечером соберутся вместе все, летевшие с ним, – во всяком случае, удивился тому, что каждая бригада уединилась в своём жилище. «Теоретики», обосновавшиеся на первый вечер в саверинском домике, медлили с ужином, ожидая Еленского.

Тот пришёл раскрасневшимся от морозного ветра и удивился теплу в доме.

– У нас в хате отлично, – пробасил Гапонов. – Солдат сегодня постарался.

Посмотрев на Еленского, Игорь подумал, что не ошибся в своём мнении: круглое маленькое личико и щуплая фигурка того не вызвали особой симпатии.

– Пётр, – представился тот, пожимая руку Аратову. – Долго же вы до нас добирались. Я тут боролся за вас.

– С начальством бороться – что плевать против ветра, – печально произнёс Гапонов. – Это сам Караулов, жалеючи, держал его.

– Хорошая жалость! А если бы пуск не отложили? Ну да ладно, теперь-то мы в сборе. Как вам, Игорь, здешние места?

– Кошмар.

– Зелен ещё, не понимает, – засмеялся Гапонов. – Зелен.

В большой комнате уже накрыли стол: на газетах, за неимением скатерти и тарелок, были разложены крупно, аппетитно нарезанные варёная колбаса, сыр, лимоны и французские булки, всей же посуды было – охотничьи ножи и гранёные стаканы.

– Как в лучших домах Лондона и Филадельфии, – оценил сервировку Еленский.

– Пора и дам звать, – решил Гапонов. – Рая!

Из боковой двери вышла девушка. Аратов и не знал, что летел вместе с нею; он и за те несколько дней, что она была в Москве, едва успел заметить её – бесцветную на фоне Фаины. Теперь он впервые рассмотрел внимательно: поджатые губы, короткие ресницы, птичий носик, коротко подстриженные ногти. Она выглядела старше его лет на пять.

Радостно улыбаясь неизвестно чему, Рая спросила тоненьким голоском:

– Аккордеон я пока оставлю?

«Оказывается, и гармошка будет», – с неудовольствием подумал Аратов, не любивший застольного пения – вообще пения в компании, как правило, затевавшегося, когда не о чем становилось говорить. Сейчас же разговаривать было просто некогда: все следили, как Гапонов разливает по стаканам привезённый из Москвы коньяк.

– Глаз-ватерпас, – закончив, похвалил тот сам себя: каждый стакан был наполнен ровно на треть. – Ну-с, не пьём, Господи, а лечимся? Не в пьянство, а в лекарство? Не по чайной ложке, а по чайному стакану'?

– С пропиской, – строго поправил Еленский. – Причём Игоря и Яроша – с первой.

Неизбежные после первого стакана несколько минут молчания нарушила Рая, задав новичкам тот же вопрос, что и Еленский.

– Любопытно посмотреть, – ответил Аратов, на сей раз воздержавшись от категорических определений. – Но – тревожно.

– Игорь, – предостерёг Ярош. – Не плюй в колодец: вылетит – не поймаешь.

– Вот – здоровое настроение у человека, – одобрил Гапонов. – Такие мужики приживаются. Тем более – в нынешних условиях.

– Ты что, считаешь, что условия уже хороши? – жалобно протянула Рая. – Правда, ты и «Казанским вокзалом» не мог нахвалиться.

– Что ж, мы там жили отлично. Один только Федот страдал: не давали работать по ночам, выключали свет.

– Что вы делали на вокзале? – поинтересовался Ярош.

– Мы так называем гостиницу КЭЧ, – объяснила Рая.

– Гостиницу квартирно-экспедиционной не то – эксплуатационной части, – в свою очередь перевёл Еленский. – Там жили без церемоний: тридцать душ в комнате, двухэтажные койки. Кто пьёт, кто храпит, кто анекдоты травит. С нынешним жильём нечего и сравнивать. Благодарите Столярова: и домики, и номера в гостиницах – его рук дело.

«Номера!» – с усмешкой повторил про себя Аратов.

– Ну, знаешь, он их не построил и не купил. Всё это полумеры, – возразил Векшин. – Бригаде нужно своё жильё, и нужно обзавестись кое-каким хозяйством: каков быт, такова и работа. Хранить его теперь есть где.

Со всех сторон сразу посыпались предложения купить в Москве то рефлекторы для обогрева, то посуду – хотя бы сковородку и чайник, – то настольные лампы и приёмник; ничто из этого списка на полигоне не продавалось.

– Радиолу можно хоть сейчас взять на складе, – сообщил Еленский. – Кстати, с Нового года нам на бригаду отводят полдомика возле генеральской гостиницы. Столяров обещал.

Аратову всё ещё казалось, что разговоры о жилье и утвари не имеют к нему отношения: он словно бы только узнавал подробности чужой жизни.

– Который раз слышу сегодня о Столярове, – сказал он.

– Услышишь ещё сто раз, – пообещал Гапонов. – За что ни возьмись, кругом – его дела.

– Славик всё может, – мечтательно проговорила Рая, показав некрасивые зубы.

– Мог, – поправил Еленский. – Сгорел твой Славик, не повезло ему с Савериным.

– Что-нибудь во время осеннего визита? – предположил Гапонов.

– Осеннего, осеннего, какого ж ещё? Другого история не помнит. Ты так говоришь, будто Главный навещает нас ежеквартально. Или хотя б ежегодно. А тут вся беда в том, что военные не только не знают его в лицо, но и к фамилии не привыкли. Для них наша фирма – Караулов да Славик Столяров. Саверину это, конечно, невдомёк. Прилетев, он не стал заказывать никаких пропусков, не опустился до этого, – и на штабной проходной вышел конфуз. Показывает он там свой министерский пропуск, а для солдата это лишь красивая книжечка, у него, ясное дело, приказ не пускать никого, будь ты даже Господь Бог. Он и поставил было Саверина в сторонке, до выяснения, но тут Слава возьми и скажи: «Это со мной», – и часовой сразу пропустил. Б.Д. глянул на своего сотрудника волком, но промолчал, и всё, наверно, так и сошло бы, да чуть ли не в тот же час Б.Д. разглядел, что у командира части в настольном списке телефонов его фамилия зачёркнута, а вписано: Столяров. Этого он уже не стерпел.

– Бушевал?

– Только процедил: «Чтобы ноги его здесь больше не было».

– Славик и выглядел, как главный конструктор, – сказала Рая.

– Этого у него не отнять было, – согласился Еленский. – Мы здесь щеголяем в обносках, а тот всегда в белой рубашечке, при галстуке, да и свеж с утра: лицо фирмы!

– В какой он был должности? – поинтересовался Ярош.

– Никакая была должность, – махнул рукой Гапонов. – Экспедитор, диспетчер – я в этом не разбираюсь. Оклад, во всяком случае, был не выше твоего. Кстати, Петя, и ты, Федот, с ребятами у нас вышло неловко: обычно стажёров переводят из цеха с прибавкой, а у них – оттого, наверно, что выбрались досрочно, – так и осталось по тыще сто.

– Пока мы здесь, дёргаться бесполезно, но в Москве я займусь этим в первый же день, – заверил Еленский. – Напомни. Кстати, Игорь, какая у вас специальность после вуза?

– Сами знаете, – замялся Аратов, в дипломе которого значилось не соответствующее действительности «инженер-механик по самолётостроению», – всего понемножку: аэродинамика, динамика полёта…

– Что ж, как раз на первом этапе у нас будет выше головы аэродинамических расчётов. Могу отдать вам этот участок, что, тем не менее, вовсе не значит, будто вам не придётся заниматься и всеми остальными делами. Придётся. Мы тут все – универсалы: мало ли что случается на испытаниях, а посоветоваться не с кем, вот, глядишь, и приходится то прочность считать, то разбираться с двигателем, а то и руководить земляными работами.

– Нужно, чтобы люди из других групп, если у них нет пусков, могли бы подменять нас, – предложил Гапонов, кивая на Яроша. – Вот этот добрый молодец – что ему делать у Федота, если их изделие не только не летает, но и не изготовлено?

Векшин от возмущения даже вскочил со стула:

– Ну, знаешь, это уже нахальство. У меня для него работы минимум на полмесяца, а когда поступит изделие, я пошлю парня на техничку, иначе там провозятся до весны.

– Наши ребята измучились, – неожиданно вмешалась Рая. – Совсем не бывают дома.

– Хороший у тебя, Петя, народ: за своих стоят горой, – похвалил Векшин. – А у меня было как раз обратное предложение: я хотел попросить у тебя Раю. Нужно срочно просчитать несколько траекторий, не то просто не с чем идти на доклад к генералам.

– Своих техников надо привозить, – пробурчал Еленский. – Впрочем, на пару-тройку дней бери, но – до первого требования.

– Значит, нашу работу отодвинули, – сделал вывод Гапонов. – Что, военные всё ещё хотят пустить вторую болванку?

– Надо объяснить Игорю. Первую работу мы провели как бросковую…

– Я знаю, – кивнул Аратов.

– …а теперь готовы работать с телеметрическим изделием. Военным же нужен ещё один бросок, чтобы измерить давление на стартовой площадке. Тогда у них что-то не получилось. С этим можно бы не спешить, а провести бросок попозже, где-нибудь между нашими работами, но у воинов тут, видимо, свои интересы. Иной раз не знаешь, чего больше на испытаниях – техники или политики.

– Какой у вас план до конца года? – поинтересовался Векшин.

– Два изделия, – вздохнул Еленский. – По соцобязательству – до двадцать пятого декабря. Кстати, и вам ой как надо бы провести работу до Нового года, пусть она и не запланирована. Саверина теребят с вашей темой по-страшному, и он бы вам ручки целовал.

– Сомнительное удовольствие. Впрочем, утопия. Я никак не исхитрюсь выбрать подходящую траекторию. Вот, Рая завтра просчитает ещё один вариант…

– Распоряжайся, распоряжайся моими техниками, – не мог не поддеть Еленский.

– Боюсь, и этот вариант – не окончательный, – не обращая внимания на реплику, проговорил Векшин и, достав ручку, стал разглаживать кусок обёрточной бумаги, выпростанный из-под сыра. – У кого линейка под рукой?

К нему придвинулись плотнее; логарифмические линейки оказались в карманах у каждого. К удивлению Аратова, Рая вовсе не возмутилась тем, что её оставили без внимания ради совсем не застольного занятия.

Потом прошло и полчаса, и час, и Аратов не мог понять, что за странный народ собрался в комнате: сели за стол, а стол оказался – письменный, и никто не только не попытался вернуться на старые, такие накатанные рельсы, но и острот не принял, очень к месту отпущенных им во время объяснений Векшина. «Столько выпито – и ещё не дошло до анекдотов, – удивился он и почти обиженно додумал: – Как же они не понимают шуток?»

Уже готовясь смаковать обиду, Аратов всё-таки сообразил, что встревать в деловой разговор со смешками и шуточками – значит показать, что не владеешь вопросом. «Но я пока не могу говорить с ними на равных, – огорчился он. – А они правы: что за толк выйдет из нашей работы, если отвлекаться, если не думать о ней днём и ночью? Они – фанатики, как и все в авиации, но иным здесь, наверно, не место, здесь нужна одержимость… или хотя бы невозможность заняться другим». И едва решив так, он обнаружил, что с сочувствием смотрит на только что казавшийся ему неестественным застольный труд, невозможный в привычном московском кругу; там, где он обычно бывал, у Прохорова, собиралось самое пёстрое общество, отчего какие бы то ни было профессиональные разговоры оказывались невозможными. Там порой завязывались философские споры, там обсуждались новинки литературы или живописи, а при лёгком настроении и в отсутствие девушек – и сами девушки, там наперебой рассказывали анекдоты и только говорить о работе считалось дурным тоном, оттого что дела, близкие одному, оказывались непонятными остальным; исключение составляла лишь работа Прохорова и его коллег, в которой, как известно, почти всякий считает себя знатоком и смеет судить.

* * *

Как ни старались мужчины, и напевая, и насвистывая, и даже пытаясь объяснить мелодию словами, но она всё не давалась аккордеонистке, и только когда счёт попыткам был утрачен, Рая вдруг заиграла легко и свободно, и на лице её отразилось такое умиление, что Аратов отвернулся. Она растрогалась тем, что всё выходит так ладно и она угодила друзьям, которые, изменив текст известной песни, пели теперь будто бы о себе. Хор получился нестройный, вдобавок и Виктор то и дело, вовсе не конфузясь, пускал петуха. Рая тогда поглядывала на него одновременно осуждающе и ласково. Аратов не только не подпевал, но и слушал плохо, и мыслями был далеко. Он так отвлёкся, что, когда вдруг погас свет, не сразу понял, унесясь ещё дальше, что же произошло; ему вспомнилось давно прошедшее, то, что похоронено в нижних, дремучих слоях памяти, откуда ничего нельзя достать нарочно, и что может всплыть на поверхность лишь от сущего пустяка – от слова, прикосновения, электрической искры или, напротив, от отсутствия электричества.

Было ему лет шесть или семь, шла война, и в доме часто вот так, без видимых причин – не только при воздушной тревоге – отключали свет; впрочем, не раз они и сами нарочно, из экономии (непременно помянув в оправдание жёсткий «лимит») сиживали зимними вечерами впотьмах; мальчику нравилось это сумерничанье, во время которого нельзя было заниматься никаким делом и ничто не мешало матери подолгу разговаривать с ним. Они укрывались вместе огромным её шерстяным платком (он – с головой), и любимой забавой было вызывать, сдергивая этот платок, яркие в полной темноте крохотные молнии в наэлектризованных волосах.

Ему казалось иногда, что всё ранее детство он провел только с матерью.

Отец, получив ранение под Курском, вернулся в Москву, но Игорь всё равно почти не видел его, и на службе пропадавшего сутками, и в отъездах бывавшего больше, чем дома. С ними жила тогда лишь бабушка, но хозяйство велось общее со второю её дочерью, Лилией, снимавшей комнату неподалёку, на Больших Кочках. Сосед ушёл с ополчением в сорок первом, и мальчик рос среди одних только женщин, три из которых имели и осуществляли право его наставлять. Почти все собственные недостатки Игорь объяснял одной лишь этою особенностью своего воспитания. В юности, студентом, он думал, что, выдайся вдруг возможность возвращения к началу и, затем, выбора, он захотел бы другой крайности – детства среди мужчин; только со временем, узнав тех, кто воспитывался в закрытых заведениях, в кругу не семьи, а приятелей, вовсе без женщин, он понял, как много те потеряли невосполнимо.

Ни пения, ни беседы в темноте не получалось. Рая сыграла кое-как ещё две мелодии и бросила, несмотря на уговоры. Векшин с Еленским взялись было обсуждать насущный технический вопрос, но снова понадобились бумага и карандаши, и дело пришлось отложить на завтра. Гапонов при свете спички (снисходительно разрешил посветить, говоря, что и без огня, по звуку, нальёт поровну) разлил по стаканам оставшийся коньяк.

– Давненько не пил я втёмную, – пробормотал Ярош.

– Ты-то мимо рта не пронесёшь, – хохотнул Гапонов, уже не со своего места за столом, а из угла, с облюбованной им койки.

Вечер закончился, и нужно было устраиваться спать.

Аратов вышел из дома. Света не было во всём поселке, и взгляду предстало небо великолепной, невиданной им черноты. Игорь, как и всякий столичный житель, не знал привычки всматриваться в ночные небеса, блёклые в городе, и оттого, что он неожиданно заглянул сейчас в неизвестные доселе холодные глубины, усеянные непредставимым количеством звёзд, ему стало особенно одиноко.

Минуту назад собиравшийся пройтись перед сном, он теперь понял, что об этом нечего думать: в кромешной тьме дороги назад было бы не найти.

– Ребята, – встретил его в помещении голос Гапонова, – доставайте-ка тёплое бельё. За ночь всё тепло выдует. Я ведь уже ночевал в этом хитром домике.

Лишь улёгшись, Аратов понял, как устал за эти сутки: последний суматошный день в Москве, ожидание в аэропорте, некрепкий, беспокойный сон в самолёте, долгое течение времени здесь. Он заснул моментально.

Он, кажется, ожидал, что, проснувшись на новом месте, не поймёт, где он, куда попал – встревожится, не узнав обстановки, и какое-то время, пока не вспомнит по порядку вчерашние события, будет мучиться неопределенностью: такое состояние, во всяком случае, было знакомо ему из книг. Но теперь, едва открыв глаза, даже раньше – только ещё открывая и ничего пока не успев увидеть, он уже ясно знал, что лежит на диване в проходной комнате одного из саверинских домиков на полигоне. Его смущал только посторонний звук: он никак не мог сообразить, зачем и где звонит будильник, и надо было кому-то побежать к аппарату, чтобы он понял наконец: телефон.

Лишь снова забравшись под одеяло, Ярош позвал Векшина, и тот в одном нижнем белье просеменил через комнату.

Вдруг Виктор, зажав рукою рот, стал делать Аратову непонятные отчаянные знаки.

– Хотите новую песню? – спросил Ярош, когда Векшин повесил трубку.

– Прямо сейчас? Люди спят ещё.

– Ну да, сейчас. Слушайте все:

 
Вот хтой-то с коечки спустился,
Наверно, наш Федот встаёт.
На нем китайские кальсоны
Надеты задом наперёд
 

Услышав хохот, Гапонов прибежал посмотреть на картину.

– Фу ты, чёрт, и правда, – поразился, оглядев себя, Векшин. – Да ведь одевался-то вчера – на ощупь.

– На нем кальсоны га-алубыя, – тянул Ярош, – надеты задом наперёд.

* * *

Теперь уже было точно так, как он представлял себе раньше: ночь, солдат за рулём «газика», в темноте кузова сидят мужчины в лётных куртках, а где-то впереди, на другом конце дороги, ждёт их изготовленная к запускуракета. Впрочем, он угадал только эту, единственную мизансцену, оставаясь в неведении относительно всего сюжета: что бы и как ни сыграли потом актёры, всё стало бы неожиданностью. Он понимал только, что надо приготовиться к чему-то необычному (опасному, конечно, почти непременно – к аварии), чтобы не ударить в грязь лицом и потом вернуться в Аул уже другим, бывалым человеком. Это была, конечно, игра, какою хорошо развлекаться в пути, но для него и вся будущая многолетняя работа тоже виделась в какой-то мере игрою, чего он никак не стеснялся, будучи совершенно уверенным, что стать настоящим мастером в каком бы то ни было ремесле возможно лишь имея дело с любимыми игрушками, и что счастливым становится тот, кто умеет соединить ремесло с забавой. Мужские игрушки – для многих в них была вся жизнь; Аратов мечтал обо всех них понемногу – о фотоаппаратах, магнитофонах, мотоциклах, но более – о тех, что могли быть связаны с делом. Посторонние забавы существовали только на втором плане – даже спорт, в котором он преуспел когда-то, и который теперь отошёл в область воспоминаний. Тут, возможно, сказалось отношение к спортсменам Прохорова, определявшееся известной формулой: «Сила есть – ума не надо»; в ответ на рассказы Игоря о гонках тот неизменно говорил: «Чем нюхать асфальт, отъехал бы с утра на электричке на полсотни вёрст да побродил по лесу». Аратов возражал, полагая, что если уж отсчитывать километры, то не десятками, а сотнями, и что пейзажи хороши не в одной только средней полосе.

– Заработаешь отпуск, съездим подальше, – соглашался тогда Прохоров. – К морю.

«Теперь – куда уж дальше, – думал сейчас Аратов, немного устав от езды среди голых холмов. – Мечтал об экзотике – вот она в полной мере. Здесь, небось, и верблюды не ходили. Странно, что наши беспокоятся, как бы ракета не упала на какой-нибудь город – да разве те существуют поблизости? Разве здесь живут люди, разве могли они в старину оседать среди голодной равнины, даже и в наши дни пригодной лишь для стрельбы?»

Чтобы открыть неведомые страны, оказалось недостаточным просто уехать далеко: даже и там, обнаружив ещё какие-то дали, пришлось метаться с одного места на другое, мчась за убегающей линией горизонта; сегодня за этой неверной линией скрывалась стартовая площадка, куда он стремился не только в предвкушении пуска, но ещё и потому, что Аул с убожеством его бараков и безликие коробки штаба и расчётного центра, совсем недавно рисовавшихся воображению Игоря подчёркнуто грозными сооружениями, чем-то вроде линкоров на суше, эти Аул и рабочие корпуса разочаровали его.

Интерьер штаба и подавно не порадовал новизной – Аратов словно не уезжал из Москвы: такие же, только победнее устроенные, помещения, похожая мебель, те же ленты графиков на столах, те же счётные машинки «Рейнметалл» и «Мерседес». Группе Еленского была выделена небольшая комната на втором этаже, но сам он сидел в соседней, с табличкой на двери «Главный конструктор Б.Д. Саверин», в которой было удобнее устраивать совещания, и в которой был под рукой телефон ВЧ. Табличку Аратов перестал замечать на второй день, он вообще быстро привык к обстановке и лишь долго путался в именах офицеров, которые из-за формы казались ему пока на одно лицо. Работа группы заключалась в бесконечных совещаниях, в согласовании программ и в производстве расчётов – вряд ли ради этого стоило лететь за тридевять земель. «Когда же будет дело?» – словно юный Петя Ростов, всё повторял про себя Игорь. Между тем время как будто застыло на здешнем морозе. Аратов жил, жил и жил в Ауле, и даже воспоминания о столичном бытии приходили будто бы не из прошлого, а из книг, но когда у него доставало мужества свериться не с часами, а с календарём, он обнаруживал, что находится на полигоне считанные дни. Аратов еле дожидался вечера, чтобы наконец зачеркнуть крестиком очередное число; крестики, однако, множились неохотно. Он думал, что мается лишь из-за дурных условий жизни – пыли и холода, а не будь их – и зажил бы счастливо, но невольно отгонял от себя (пока ещё отгонял) мысль о том, что, наступи вдруг чистота и тепло, ему не станет лучше, а будет не хватать чего-то ещё, необходимого в его прежнем быте, честно говоря – будет не хватать всего, от нитки с иголкой до невозможности пожаловаться на эту нехватку. Пока его выручало лишь обманчивое предчувствие изменений.

В вечер долгожданного выезда на старт и впрямь что-то изменилось, и время понеслось вскачь. Аратов ещё не управился с делами, а его уже торопили сесть в машину; потом, правда, пришлось ждать других, и выехали – поздно.

Где-то на середине пути машина сбавила ход: дорога впереди раздваивалась.

– Поворот на «четвёрку», к Фомичу, – пояснил Еленский. – Не такая уж тут пустыня.

Аратов уже привык к нумерации всех объектов полигона: место его работы – штаб и расчётный центр – все знали как площадку номер один, «единицу», стартовая позиция, куда они ехали, была третьей площадкой, даже станция железной дороги, расположенная на открытой территории, имела свой номер, и один только жилой посёлок при «единице» во всех документах обозначался не цифрой, а собственным именем: «Аул».

– Тут, наверно, и в самом деле стоял аул, – сказал новичкам в первый вечер, во время «прописки», Векшин.

– Посёлок без женщин, – вздохнул Гапонов.

– Значит, «секс-аул», – вывел Ярош. – Аул, саксаул, сексаул.

Он не ведал тогда, как невесела его шутка. В фанерном городке жили почти одни только мужчины – офицеры, мающиеся без семей в ожидании постройки нового района, и командированные. Аратов связывал свои прежние мечты о разъездах по стране с надеждой на счастливые встречи с женщинами, но в Ауле впору было думать не о том, как завести новые знакомства, а о том, как бы, месяцами не появляясь дома, не растерять старые. После детства, начавшегося в женском обществе, ему, казалась, суждено было провести жизнь – в мужском: раздельное обучение в школе, институт, в который отнюдь не рвались девушки (а те, что всё ж поступали, увлекались более самолётами, чем танцами, тряпками и прочими положенными им пустяками), а теперь ещё и армейская среда – этого с избытком хватало, чтобы отучить строить розовые планы.

В первый день казалось невероятным, что барачный Аул может быть центром полигона; но существовали и вовсе глухие площадки. Теперь машина торопилась к одной из них, куда-то к пределам территории, и дорога казалась безнадёжной; когда Аратов решил, что уже пора бы прибыть на место, шофер сообщил, что осталось ровно полпути.

– Сейчас кончится бетонка, – предупредил Караулов.

– Нечаянная радость, – проворчал Аратов. – К утру-то доберёмся?

Он успел представить себе и ночёвку в холодной машине, и обморожение, и аварию, после которой пришлось бы добираться пешком, и бескрайность окружающего их неживого пространства.

– Теперь-то доберёмся, – заверил Караулов. – Чистая степь ровнее бетона. Ямы ведь рыть было некому. Мы тут охотимся за сайгаками, а они бегают неплохо: на спидометре восемьдесят, а сайгак от тебя уходит… Да вот и объезд.

Из темноты пугающе близко вынырнули силуэты дорожных машин.

– Выгодная работа – тянуть дороги, – продолжал Караулов – Механизация высокая, народу занято всего ничего, а им за километр вынь да положь миллион. И ни тебе отказов, ни промахов, всё известно наперёд.

– Да, это не ракеты запускать, – согласился Еленский, к возмущению Аратова, не понимавшего, как можно сравнивать столь разные вещи – небо с землёю. – Да только ничто даром не даётся. Жизнь у дорожников – не позавидуешь: круглый год в поле. Как завернут морозы…

– Завернули, – усмехнулся Аратов, отбивая ногами чечётку на холодном полу; мороз снова был такой, что, когда выезжали, свет столбами стоял над каждым фонарём.

– Озяб?

– В туфельках-то!

– Что ж ты, Петя, парня студишь? – упрекнул Караулов. – Который день, как приехали, а ты спецодежду не обеспечил. У нас, кажется, и полушубки есть.

– Склад теперь на «тройке», – напомнил Еленский. – Не ездить же специально. Завтра заодно и оформим.

Когда впереди наконец замерцали несколько огоньков, основательно закоченевший Аратов совсем приуныл, представив себе скромные размеры площадки; это, пожалуй, и была та самая «точка», где, как он воображал когда-то, в блиндажах коротал зиму десяток солдат. Однако, приближаясь, огни стали множиться, и, достигнув первого из них, Игорь увидел улицу, такую же, как в Ауле: складские помещения, бараки, лавчонка с автоматчиком у дверей – всё это тёмное, неживое.